Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2017
*
С колеса обозрения видно, что наступила осень:
красные и желтые деревья, люди
летают на ракете посреди грусти. Бездомные,
как космонавты в космосе: никогда не будут
похоронены, так и будут дрейфовать или сгорят
среди звезд. Тихие животные нежно лижут
кожу и шерсть, на Земле.
*
В него вошла душа Целана,
но не прижилась,
и теперь он живет без души,
«просто как свитер»,
в Хельсинки
*
Вдруг разом попадали
птицы Зевса,
которые носили землянам
предсказания судьбы (но птицы и боги
тоже земляне: они обречены
витать в атмосфере). Я думаю,
нарушение горизонта
человеческого ожидания
это и есть насилие. Наверное, потому,
что это таинство между нами
больше не происходит.
Менструальная кровь Христа,
который родился мужчиной,
а умер женщиной. Но кровь
ведь только в русском
женского рода, а во французском, например,
мужского: le sang (как английское
солнце, только более гнусавое). Можно ли
из этого заключить, что кровь —
жидкое солнце?
*
Возможно, кто-то хочет, чтобы было больно, и я действительно
испытываю боль. Прелюдия, фуга, интерлюдия,
фуга, постлюдия. Это тоже фуга, только маленькая.
Херувимы и серафимы, красненькие и синенькие.
Всегда есть вероятность сделать ошибку, зайти за алтарь /
перекреститься в перчатке, так что теперь
«небесный огонь пойдет по-другому», неправильно, и ты
будешь наказан. Письмо будет отправлено
не одному, а множеству адресатов, выделения после близости
приобретут резкий неприятный запах, и еще полгода
будет больно ходить. В переходе бездомные и лежачие, один
перепрятывает из рукава в носок маленький сверток, озираясь
(я стою за колонной). Меня скорее удивляет эта деловитость
в самом красивом из них, которого я отличаю и высматриваю.
Конечно, смотреть так на незнакомца было бы бестактно.
Но этот никогда не видит меня, поэтому это что-то вроде
безответной любви, уже несколько лет.
Иногда он пьет кофе утром, у большой витрины в кафе.
Не знаю, как ему удалось обмануть их, красных и коричневых,
покрытых кожурой (он никогда не пахнет, всегда
с ясным лицом), избежать телесного наказания.
«Не умер, но отделился», — скажет Арто, —
а кафкина собака сказала бы: «выломился
из обычного порядка вещей, и все было тихо».
*
Пожалуй, первый теплый вечер за последнее время. Я намеренно иду той же дорогой, что и после взрыва, через два моста. Людей не меньше, но теперь они выглядят расслабленно, видно, что они «прогуливаются»; их никто не неволит, спешившись, преодолевать непредвиденные расстояния. Повсеместно присутствуют так называемые влюбленные. Они облепили также и фонтаны, которые в отсутствие воды напоминают какие-то мемориальные монументы. Из находок — оттаявшая снежинка из фольги. Кто-то произносит «чмарили», затем — «шикардос». Между минаретов мечети появляется полная луна, она приобретает форму ясности. Теперь кажется, что все уже решено. И я тоже праздную: скупое, невзрачное возвращение (надолго отступившей) речи.
*
Старомодная и, по всей видимости, слабоумная, уже не молодая женщина с родителями, в клешеном полушубке с воланами, слабоумная и старомодная. Другие передвигаются просто в банных халатах (это такие неостроумные пальто), среди испарений и жидкостей. Постепенно все превращается в «одно и то же», то есть буквально замещается «одним и тем же», одно и то же выворачивает вещи и заполняет их мерзотной, равномерно окрашенной массой, теперь эти подложные вещи тоже носят имена одного и того же, которое их съело. Последней уцелевшей метафорой становится «рожа и жопа»: неясно, почему именно эти слова? Они написаны на красном плакате одинаковыми буквами; сам плакат висит посреди нигде, среди одного и того же.