(Рец. на кн.: Cave T. Thinking with Literature: Towards a Cognitive Criticism. N.Y., 2016; Миловидов В.А. Семиотика литературно-художественного дискурса. М.
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2017
Cave T. Thinking with Literature: Towards a Cognitive Criticism.
N.Y.: Oxford University Press, 2016. — 199 p.Миловидов В.А. Семиотика литературно-художественного дискурса.
М.: Буки Веди, 2016. — 172 с. — 500 экз.
Теоретический бум, начавшийся в гуманитарной науке полвека назад, закончился тем, что литературоведение распространило свои наработки «вширь» (ими и теперь кто только не пользуется — антропология, психология, социология, философия, культурология), а в собственных перспективах засомневалось. Возобновившийся поиск новых междисциплинарных альянсов и попытки на их основе переформулировать задачи работы с литературным текстом можно рассматривать как симптомы очередного кризиса, но никак не бессилия. Движение есть, и даже вектор его (прагматический) довольно очевиден. Другое дело, что не просматривается четких «магистралей» и, соответственно, эшелонов передовых или отставших. Элемент «устаревшего» нередко опознается в составе остромодных конфигураций, но и прорыв в новое может произойти в любой точке разноязыкого интеллектуального пространства. Дальше все зависит от встроенности потенциальных новаторов в системы профессиональной коммуникации, от способа донесения ими новой идеи и от ее «подвижности» — открытости переводу, адаптации, переформулировкам в разных контекстах. Собственно, об этом и побуждают думать рассматриваемые ниже книги. Их авторов — профессора Оксфордского университета Теренса Кейва и профессора Тверского госуниверситета Виктора Миловидова — легко представить беседующими. Им нашлось бы о чем поговорить: один другому кивал бы временами, удивляясь совпадению позиций, или хмурился, подозревая в позиции собеседника предвзятость. Это был бы нормальный, нелегкий, полезный разговор ученых людей, заинтересованных в своем предмете, и жаль, что приходится ограничиться анализом его сочиненной, чисто виртуальной версии.
Книги похожи внешне — объемом (небольшим) и структурой (обе представляют собой ряд аналитических очерков и разборов, которые можно читать по отдельности в разном порядке). А главное сходство в том, что обе вдохновлены «Галилеевым поворотом» в филологическом знании.
Философы со времен Аристотеля полагали, что вещь по природе пребывает в покое и приходит в движение лишь в случае приложения к ней силы. Так и филологи долгое время полагали своим предметом самодостаточный текст-объект. Но Галилей посмотрел на мир с точки зрения «небесной механики», и все в нем предстало вертящимся, разбегающимся и взаимодействующим издалека. Ровно то же произошло с речью, истолкованной как «дискурс». В фокусе внимания расположился не язык как совокупность систем, относительно статичных, состоящих из поддающихся подсчету единиц, а речь как совокупность действий, сложно координируемых, ситуативно соотнесенных, предугадываемых в своей направленности, но всегда отчасти импровизационных.
Дискурс принципиально не равен тексту, а текст — дискурсу, настаивает Миловидов. Текст — структура статичная и пространственная, предполагает исчерпывающее и стремящееся к наиполнейшей объективности описание, дискурс же динамичен, развертывается во времени и описывается не иначе, как через последовательность интерпретационных, а значит, неизбежно субъективных усилий. Задача семиотики дискурса — не фиксация авторского смысла в тексте и не реконструкция восприятия текста реципиентом, а исследование отношений, связанных с процессами письма и чтения. И хотя мы не знаем толком и, скорее всего, никогда до конца не узнаем, как превербальное (когнитивное) становится вербальным, нас не случайно влечет к себе эта промежуточная зона. Есть все основания полагать, что именно в ней — в вечном несовпадении, конфликтности, подвижности циркулирующих в ней смыслов — заключен залог развития человеческой культуры.
Книга Кейва — плод трехлетней работы междисциплинарного семинара под неформальным названием «Как думать при посредстве литературы» («Thinking with Literature»). Оно и стало заглавием книги. «Идея родилась из желания изменить нечто в науке о литературе, — говорится на первой странице. — Не произвести драматическую перемену и не спровоцировать конфликт, как это случилось при подъеме литературной теории во второй половине ХХ века, но все же осуществить некий сдвиг в восприятии ее предмета, который по итогу может оказаться критическим». Необходимость критического сдвига обосновывается изменениями, происходящими в культурной, интеллектуальной, медийной сферах. Процессы чтения, смыслообразования, даже зрительного восприятия переживаются иначе, чем прежде, и для описания этой инаковости мы ищем новые метафоры, испытываем их в надежде, что со временем некоторые вызреют в полезные концепты.
Будущее литературной науки Кейв связывает с дальнейшим распространением антропологического подхода к предмету. Литература в этой перспективе интересна как культурная практика или как дискурс, коммуникативный обмен, сложно устроенный диалог, стимулирующее взаимоприсутствие сознаний (читательского и авторского). Или еще иначе — как неисчерпаемый архив познавательных способностей и возможностей человека, которые к рациональному схватыванию и переработке информации никак не сводимы.
Базовой установкой того (еще не вполне состоявшегося) аналитического подхода, который обозначен в подзаголовке книги Кейва как «когнитивная критика», или когнитивное литературоведение, является принципиальное непротивопоставление литературного и обыденного сознаний, художественного и телесного, дорефлексивного и рефлексивного опыта. Когнитивной науке новой волны такой подход куда ближе, чем когнитивистике конца ХХ столетия, и «фокусом» (с. 148) познавательной активности человека, объемлющей и игру воображения, и эмоционально-чувственные переживания, и соматические реакции, оказывается литература.
Разве не обеспечивалась эволюционная успешность человека во все времена способностью не действовать в рамках уже заведенного порядка, а импровизировать на основе доступных средств, воображать альтернативные возможности сущему? И разве не имеет все это прямого отношения к жизни литературного текста? Насущной задачей литературоведа Кейв полагает поиск познавательных метафор, которые позволили бы заново описать литературу как когницию — творческую, словесно и телесно воплощенную (embodied), социально чуткую и плотно взаимосвязанную с изменчивой культурной средой. В каком-то смысле, и нимало о том не задумываясь, мы этим занимались всегда: «…лучшие из критических упражнений в литературе всегда были в каком-то смысле прагматикой, и когнитивная методология ценна в меру своего умения использовать навыки, которыми уже располагают лучшие литературные критики» (с. 31).
Виктор Миловидов к поисковому метафоротворчеству не склонен в принципе и в семиотике ценит как раз способность к «гигиенизации аналитических процедур» (с. 5), к минимизации путаницы, которой часто отмечены вольные упражнения литературоведов и культурологов: «…сколько раз, говоря и о содержании, и о форме знака культуры, мы путались в понятиях, выдавая смысл за значение, содержание за форму, содержательность за содержание и т.д.!» (с. 6). Дискурсивный анализ, по убеждению автора, более строг, чем текстовый, но позволяет выйти к смыслам менее однозначным и более насыщенным. К этому, собственно, и стремится сегодня литературоведение в союзе с когнитивистикой, герменевтикой, психолингвистикой и лингвистическими субдисциплинами — семантикой, концептологией, лингвокультурологией (у Кейва в «параллельном» списке союзников заметнее нейронаука, аналитическая философия, неофеноменология).
По мысли Миловидова, три основные зоны семиотического исследования — синтактика, семантика, прагматика — определяют и направления изучения литературного дискурса; при обсуждении каждого из них естественно возникают пересечения с мыслями Кейва.
Синтактика в некотором смысле — ключ к «художественности». Это важно, настаивает Миловидов, что пишущий и читающий сознательно покидают пределы «обыденного опыта, успешно обслуживаемого языком» (с. 71), идут на разрыв «нормальных» связей, привычной сочетаемости элементов, на формирование новых связей и сочетаний в рамках текстового целого. Писатель разрушает и сложившуюся синтактику литературного процесса (с. 67), отклоняясь от конвенций, наработанных традицией; читатель, со своей стороны — и в меру эстетической чуткости, — ценит это нарушение собственных ожиданий. Кейв, кстати, не менее активно (цитируя В. Шкловского) апеллирует к формалистской теории остранения, но о разрыве с обыденностью, повседневностью у него нет ни слова. Развитие получает другой поворот мысли — о коммуникации особого рода, возникающей за счет перераспределения внимания в пользу чувственной осязаемости языка. Читателю литературного произведения транслируется не пропозициональное содержание, а импульс к достраиванию когнитивной метафоры, к самостоятельному формированию смысла. Косвенность коммуникативного воздействия — свойство поэзии и художественной прозы, впрочем, не исключительное для них, присущее и другим видам речепользования.
Семантическая проблематика литературы стягивается к вопросу о референциальности, с которым тесно связаны вопросы о природе воображения, фикциональности и эстетичности. Референция в литературном тексте, на взгляд Миловидова, осуществляется, конечно, не к объективному миру и даже не только к конкретике мира вымышленного, а всегда одновременно — к авторской модели целокупного знания о мире и человеке. Через эту целокупность, собственно, и открывается выход в область эстетического, ассоциируемого с «абсолютной целесообразностью мироустройства» и идеей «человеческого в лучшем смысле этого слова» (с. 127, 147). И здесь вновь возникает сходство с Кейвом, которое одновременно — несходство: тот тоже апеллирует к Канту, но иначе, имея в виду взаимосвязь эстетического переживания с телесным, чувственным опытом. На взгляд оксфордского профессора, специфика литературного смыслообразования и, шире, творческого воображения определяется способностью читателя удерживать сложный баланс: чувствуя вовлеченность в вымышленный мир, сохранять в отношении его рефлексивно-критическую дистанцию, соединять игровую спонтанность с «эпистемической бдительностью»[1].
Наконец, с прагматической точки зрения ключевым в обоих исследованиях оказывается вопрос о взаимосвязи литературного дискурса с контекстом. По Миловидову, дискурсивный подход, с его озабоченностью жизнью, в которую литература погружена, в некотором смысле возвращает нас к временам культурно-исторического и сравнительно-исторического литературоведения — разумеется, уже с учетом того, что нам дали узнать о поэтике текста структурализм и формализм. Да и контекст теперь мыслится существенно иначе, чем во времена добротного текстоцентризма: как подвижный, изменчивый, дробный, непредсказуемый.
Кейв, в русле заявленного им подхода, ищет для описания отношений литературного текста с контекстом свежие метафоры, активно заимствуя их из других дисциплин. Например, из языка юристов, экономистов, финансистов приходит понятие «fungibility» (взаимообмениваемость). Не исключено, что секрет «литературности» связан с тем, что «повседневная жизнь при посредстве языка обретает свойство взаимообмениваемости» (с. 138). Термин «affordance»[2] широко используется физиологами и дизайнерами для обозначения возможности или комплекса возможностей, которыми располагает организм или структура в меру своей приспособленности к среде. Литературу и язык также предлагается рассматривать как многоцелевой «аффорданс», открытый для новых и новых использований-импровизаций.
Оба теоретика удаляются, таким образом, от привычного представления о контексте как детерминанте литературного творчества, хотя далеко не в каждой точке этого пути между попутчиками сохранялось бы согласие. Подозреваю, в частности, что попытки российского профессора поставить интерпретацию литературного произведения в зависимость от «базовых характеристик ментальности», национальной концептосферы или картины мира (категории, упорно используемые отечественной социо- и психолингвистикой) не вызвали бы сочувствия у британского коллеги[3].
Впрочем, диалог на расстоянии всегда труден. И сама интрига литературоведения с лингвистической когнитивистикой не лишена рисков, что на русской, что на англо-американской почве. Слишком разные ставятся цели, слишком по-разному задаются вопросы, и слишком часто попытки практического сотрудничества приводили в прошлом к взаимному разочарованию. «Настоящие» ученые пеняют «ненастоящим» на субъективность, те с подозрением косятся на когнитивистские посулы — обещания уже очень скоро открыть универсальные законы человеческого сознания. Российская мечта о «металингвистике», примиряющей научный подход с «гуманитарным» вслушиванием в субъекта, тоже осталась пока мечтой… Так, может быть, и не стоит пытаться усидеть на двух стульях, если ничего, кроме взаимной компрометации, из этого не получается?
Нет — все же нельзя не пытаться. Нельзя не поддерживать трудный, но нужный диалог, хотя бы потому, что разделить человека на природное/объективное и культурное/субъективное, а словесность — на аккуратные епархии лингвистики и литературоведения можно только ценой недопустимых потерь.
Воображаемый мною разговор Виктора Миловидова с Теренсом Кейвом, случись он в реальности, начался бы, наверное, легко (налицо явное созвучие тем и интересов), но оказался бы очень труден[4]. «Разноместность» порождения и развития мысли может быть ценным ресурсом, но лишь при условии взаимопереводимости и при наличии взаимного любопытства. Именно с этим у нас были и до сих пор остаются проблемы.
При чтении книги Миловидова меня сначала обескураживали, а потом отчасти вдохновляли упоминания «новейших исследований», сопровождаемые ссылками на кандидатские диссертации (нередко выполненные и защищенные в Тверском университете). С учетом вынужденности, торопливости рядового аспирантского творчества это более чем щедрый аванс, но также и признак того общеизвестного факта, что в Твери есть здоровая научно-гуманитарная школа. Вопрос, который остается после параллельного прочтения двух книг, — как ни странно, вопрос именно об аспирантах, вчерашних и сегодняшних, тверских, московских, томских, екатеринбургских, ростовских и т.д. Сравнительно с предшествовавшими академическими поколениями у них больше возможностей освоиться в транскультурном гуманитарном разговоре, не утрачивая питающего контакта с «родной» культурной почвой, — если только они захотят и сумеют этими возможностями воспользоваться.
[1] Поэтому так важна метафора «декаплинга» (decoupling), то есть разъединения, расщепления, заимствованная из инженерного дела через посредство Ж.-М. Шеффера. См.: Schaeffer J.M. Pourquoi la fiction? P., 1999.
[2] Его ввел в 1970-х годах американский психолог Дж. Гибсон — как производное от глагола «to afford» — предоставлять, обеспечивать.
[3] В конкретной проекции — на интерпретацию, например, 137-го сонета Шекспира — эти установки выглядят особенно уязвимо. Миловидов утверждает, например, что Шекспир как носитель английского национального сознания заведомо отмечен особым типом миропонимания, в основе которого — так называемый западный рационализм, проявляющийся, в частности, в «схоластической педантичности, с которой англосаксы навязывают миру и человеку широко разветвленные и предельно детализированные категориальные схемы, как правило, основанные на бинарной оппозитивности» (с. 149). Произведение, которое любым соплеменником британского автора прочитывается как философское, любой рядовой русский читатель заодно с Самуилом Маршаком прочтет в любовно-психологическом ключе. Почему? Все потому, что «для русского национального сознания четкая дифференциация этического и эстетического и их конфликт не так актуальны, как для сознания западного» (с. 151). Трудно сказать, где здесь кончается описание культурных различий и начинается их мифологизация.
[4] Это заставляют предположить, например, списки литературы в конце той и другой книги: они не имеют точек пересечения — за одним-единственным, и то частичным, исключением. Научное творчество М. Тёрнера и Ж. Фоконье представлено у Миловидова статьей (Fauconnier G., Turner M. Conceptual Integration Networks // Cognitive Science. 1998. Vol. 22. № 2. P. 133—187), у Кейва — их же чуть более поздней книгой (Fauconnier G., Turner M. The Way We Think: Conceptual Blending and the Mind’s Hidden Complexities. N.Y., 2002).