(Рец. на кн.: Айзенберг М. Скажешь зима. М., 2017)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2017
Айзенберг М. Скажешь зима
М.: Новое издательство, 2017. — 82 с.
Говорить о погоде и как бы не о погоде, говорить о погоде как о метафоре времени — давняя привычка русской литературы. Вспоминают о ней, как правило, в плохие времена: символика долгой зимы, бесконечных заморозков, короткой и обманчивой оттепели — все это нам знакомо, и единственное, что мы можем сказать себе в утешение — так уже было, и это тоже пройдет.
В новый сборник Михаила Айзенберга вошли стихи 2010-х, в нем три раздела, по два десятка стихотворений в каждом, и речь там о природе и о погоде, но главным образом — о времени: о тягостном зимнем времени, о снеге вперемешку с дождем и темном удушающем воздухе с запахом смерти и гари (так тянет из ада).
Мы найдем там несколько определений времени, ключевые слова — «тень» и «камень», «окаменелость», что следует понимать как синоним неживого, мертвого, перегоревшего: «вроде живое, а с виду окаменелость». Метафора разворачивается через расхожие мотто:
И тень становится длинней,
какую время наводило.
Останутся от этих дней
карманы, полные камней,
что бросить духу не хватило.(С. 9)
«Карманы, полные камней» — это карманы утопленника, и, кажется, это последний смысл, который остается после лжи и затемнения всех смыслов («наводить тень на плетень»). Но это еще и «камни за пазухой», фразеология Смутного времени[1], и ветхозаветное «время разбрасывать и время собирать», «но духу не хватило», т.е. тупиковое, безвыходное время.
Итак, «Скажешь зима» книга об отношениях со временем, и как всякая книга Айзенберга, она о «шуме времени», а еще о его запахе, полном гари, и о «воздухе на дворе», из которого создаются стихи. И сам механизм «уловления» этого шума, преобразования его, нахождения смысла в невнятице явлен нам напрямую:
Только шурум-бурум да шахсей-вахсей
и ни других гостей,
ни других новостей.
Мозг посылает одни депеши,
как заведенный, одни и те же,
в адрес всей этой нечисти. Власти всей.Это из воздуха на дворе,
полном политики, словно гари,
передается: тире — тире
а произносится: твари — твари(С. 8)
И как всякая книга Айзенберга, «Скажешь зима» — об отношениях слов, в коротком заглавии можно ставить ударение на предмете (зима) и на говорении о нем (скажешь), на способах этого говорения, на модальности его, на риторическом персонаже — условном собеседнике. Это узнаваемая тютчевская фигура речи («ты скажешь…»), тут перевернутая и переосмысленная: не риторический жест-резонер, от имени которого произносится аллегорическая «виньетка» про ветреную Гебу и громокипящий кубок, но другой голос, являющийся в зачине, — тот, чья грамматическая функция не определена и тем более многозначна, скорее первое лицо в роли второго, изъявительное наклонение в роли условного. И отсутствие знаков препинания, которое у большинства современных поэтов — знак непрерывности речи, но чаще не более чем дань моде и следствие ее, здесь, в самом деле, прием, который имеет смысл, вернее, имеет много смыслов, собственно порождает эту неоднозначную модальность. «Нравится нет это не мой выбор» в первой строфе одного из стихотворений читается как «казнить нельзя помиловать», затем разворачивается сюжет о приходе некоего зверя, в котором узнаем «зверя из бездны»: «Но из живых каждый ему помеха / кто не ушел или яму себе не вырыл», и наконец, неопределенность исчезает, и точки над невидимыми «і» расставлены: «Я ж говорю это не мой выбор».
Если в этой книге стихов есть сюжет — синтаксический, топографический, — то он стремится к большей определенности, и ближе к концу проясняются признаки местности: Москва, набережная Яузы, окрестности Воспитательного дома. А время в какой-то момент отменяется, затем поворачивается вспять и становится пугающе узнаваемым: «протокол продолжается травелогом» и последнее стихотворение сборника, «Далее везде», — история последнего ареста Мандельштама и его последнего пути: «Но уже выходит срок: дорогие гости / снаряжают воронок ехать до Черусти».
Если в этой книге стихов есть лирический герой, собственно первое лицо, поэт, то уподобляется он не традиционному антологическому кузнечику, блаженному и беззаботному, но… пауку, хтоническому прядильщику, тому, который «связной, а жизнь бессвязна» (кажется, одна из самых расхожих цитат из давних стихов Айзенберга, то, что на сайте «Вавилон» называют «визитной карточкой»). Поэт как тот паук плетением своим создает невидимую, но прочную опору, заполняет пустоту и находится ближе всех к вещам, к которым смертный приблизиться не в силах.
Мертвая бабочка на стене,
крылья сложив,
держится не сама. Что-то ее извне
держит, заворожив,
в мертвой точке ума.Я не рискну
к смерти и сну
близко так подойти,как, заполняющий пустоту
не покладая рук,
нитью вытягивает слюну
брат мой, паук.(С. 36)
Про Айзенберга обычно говорят, что он обманчиво прост (и это правда), что он пишет «от частного лица» — это тоже правда, — он не подымает голоса и не повышает тона, его невозможно представить на трибуне, он ритор, но не вития. Его короткие строфы кажутся архаичными (четырехстопный ямб в XXI веке!), бесхитростными (и это, опять же, оптический обман: строфический рисунок, как правило, изыскан и неочевиден, в какой-то момент угадываются спрятанные за такой неочевидной строфикой сонеты). Ощущение бесхитростности возникает в силу «непроявленности» тропов, видимого отсутствия эффектных метафор и «блистательных» каламбуров. Это не значит, что тропов в принципе нет, что это предельно простое письмо. Ровно наоборот: они есть, но они сложнее устроены, они непоказные, они, скажем так, менее доступны и требуют внимательного и медленного чтения.
А еще здесь нет броских, легко опознаваемых цитат, так льстящих читательскому глазу. Цитаты оборваны или свернуты, так что это и не цитаты вовсе, но знаки, ключевые слова, напоминающие о большом сюжете, как та «шинель» в стихах о гостинице, которая все сразу: и Гоголь, и провинциальный город Н. с его неизменно пыльными декорациями (театр или музей?), и маленький несчастный Акакий с шинелью «не по чину», и вся литература, которая из этой шинели якобы «вышла», но никак не может из нее «выбраться»:
Гостиница, где смахивали пыль
до первой постановки «Ревизора».
Обслугой притворившийся упырь
стоит в дверях и не отводит взора.Гостиница почти не занята
(и не из тех, кому в делах небурных
еще идут почтенные лета),
один паук шагает на котурнах.Ах, если бы не память, чуть жива,
и если бы вокруг не так шипели —
мол, лучше сразу выйти из шинели,
чем жить не попадая в рукава.(С. 10)
Это тот «палимпсест», о котором Айзенберг говорил однажды в давнем интервью[2]: письмо поверх «культурного гула». Но и поверх однажды сложившихся, навязших в зубах «постбродских» интонаций (такое узнаваемое разворачивание придаточных в зачине), поверх фонетики (она здесь, как и все остальное, скрыто и сложно выстроена, так что у каждой строфы своя фонетическая доминанта), поверх языка, в конце концов. И что такое поэзия, как не преодоление языка, языковой инерции? При этом в случае поэтов конца прошлого века нужно говорить о преодолении инерции равно поэтического языка и языка обыденного.
Когда-то Олег Юрьев проницательно сравнил Айзенберга с Тютчевым, имея в виду способность «молодеть с возрастом»[3] и — подозреваю — внешнее сходство. Но есть другая важная вещь, о которой имеет смысл сказать в таком приближении: Тютчев — поэт архаический, вернее, из «архаистов-новаторов». Он применил малую лирическую форму (фрагмент) к большой риторике, наследию XVIII века. Малые фрагменты Айзенберга — это тоже работа с традицией, скорее метафизической, нежели риторической: порой кажется, что это свернутый в несколько коротких строф весь опыт русской метафизической поэзии последнего столетия. В целом, если говорить о неких контурах литературной истории, о ее векторах и связующих линиях, то это будет путь от Тютчева с его «фрагментами» большой риторики — через Ходасевича, превратившего громоздкие фигуры большой риторики в тонкую пуантировку, смешавшего ее пафос с обыденностью тона. Это будет своего рода деконструкция риторики, путь не от простого к сложному (поэтизация), а наоборот, — от сложного к простому, «депоэтизация», но ни в коем случае не упрощение.
И последнее, о чем хотелось бы здесь сказать и что связано все с той же «обманчивой простотой» и «спрятанной тропикой». Это, кажется, общий разговор, и касается он не только стихов Айзенберга и последнего его сборника. Это, так или иначе, имеет отношение к природе современной поэзии и к некоторым особенностям чтения стихов. Что полагает «хорошей поэзией» или, скажем так, «сложной современной поэзией» неискушенный читатель? Нечто «несусветное», нечто сказанное непростым, неочевидным образом. Но при всем при том ему, неискушенному читателю, понятное и по смыслу вполне очевидное («вот стихи, а все понятно»). Иными словами, когда — не на лбу поэта, но на лбу его стихов большими буквами написано «ЭТО СТИХИ», смотрите, КАК я это сказал! Вот тут у меня метафоры щедрыми гроздьями, а тут я этак сыграл, а тут я так красиво процитировал, вы ведь узнали? Узнали же?! И благодарный читатель говорит: О да, конечно! И это та «тропическая» поэзия, которую видать невооруженным глазом, которая не требует медленного чтения, более того, оно ей зачастую противопоказано, потому что если перевернуть всю эту яркую, узорчатую ткань, то — как с перевязью Портоса — окажется, что она односторонняя, что нитки спутаны и оборваны, швы расходятся или никуда не ведут, что связности нет. И есть другие стихи, они выглядят простыми, слишком простыми, «сложная современная поэзия» не может выглядеть так просто! Она лишена внешнего эффекта, этой поэтической «броскости», она не играет в поддавки с профессиональным читателем, не расставляет на виду цитатные «вешки», не выпячивает приемы, она похожа на «просто слова», на обыденную речь, на… беседу частного человека с другим частным человеком.
[1] Народная этимология связывает происхождение этой пословицы со Смутным временем: «Камень за пазухой остался в обращении с тех пор, как во время пребывания поляков в Москве, в 1610 г., последние хотя и пировали с москвичами, но, соблюдая опасливость и скрывая вражду, буквально держали за пазухой кунтушей… про всякий случай, булыжные камни» (Максимов С.Крылатые слова. М., 1955. С. 184).
[2] Владислав Кулаков — Михаил Айзенберг: Интервью // Русская поэзия 1960-х годов. Проект Марии Левченко (http://www.ruthenia.ru/60s/ioffe/intervju.htm).
[3] Юрьев О. Юный Айзенберг // Новая камера хранения (http://www.newkamera.de/jurjew/ojurjew_29.html).