Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2017
Светлана Павлова (Саратовский национальный исследовательский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского; доцент кафедры русской и зарубежной литературы; канд. филол. наук) pavlovasy@info.sgu.ru.
УДК: 821.133.1.09—3+929
Аннотация: В статье рассматривается влияние изгнания на формирование замысла «Мемуаров» Мадемуазель де Монпансье (1627—1693). Изучается динамика ее отношения к королевской немилости, а также к записи воспоминаний как своеобразной терапии в непривычном для принцессы крови состоянии непубличного существования. Соотносятся фрагменты, написанные в период первой и второй ссылки, в плане трансформации образа протагонистки и повествовательницы. Делаются выводы о причинах и следствиях опалы и значении мемуаротворчества в судьбе Мадемуазель. Анализ эпизодов, посвященных изгнанию, позволяет показать усиление проблематики, связанной с частной жизнью и внутренним миром человека, и углубить представление о французских мемуарах второй половины XVII века.
Ключевые слова: мемуары, французская литература XVII века, Мадемуазель де Монпансье, Фронда, изгнание, публичная и частная жизнь
Svetlana Pavlova (National Research Saratov State University named after N.G. Tchernyshevsky; Associate Professor of Russian and Foreign Literature Department; PhD) pavlovasy@info.sgu.ru.
UDC: 821.133.1.09—3+929
Abstract: This article considers the influence that exile had on the development of the Mémoires of Mademoiselle de Montpensier (1627—1693). It discusses the dynamics of her relationship towards royal disgrace, as well as towards the writing of memoir as a peculiar type of therapy for a princess in the unfamiliar circumstances of non-public life. Fragments written during the periods of her first and second exiles are correlated in terms of the transformation of the image of protagonist and narrator. Conclusions are reached regarding the reasons and results of de Montpensier’s fall from grace, and the meaning of memoir-creation for her fate. An analysis of the episodes related to exile allows us to portray the intensification of the problematics related to private life and the inner world of the person, and deepens our understanding of French memoirs of the second half of the 17th century.
Key words: memoires, French literature of the XVII century, Mlle de Montpensier, the Fronde, exile, public and private life
Французские мемуары второй половины XVII века составляют блестящую страницу в истории развития этого жанра. Самые известные из них — мемуары кардинала де Реца и герцога Ларошфуко — принадлежат перу участников Фронды, оказавшихся в изгнании после окончания гражданской смуты. Ситуацию «изгнания, опалы или удаления от мира» французская исследовательница Э. Лен называет в ряду «общих мест» вводной части мемуаров аристократов [Lesne 1996: 225]. Для тех, кто лишился жизненно необходимой возможности быть при дворе, мемуаротворчество стало своего рода «заменителем действия» [Carriere 1995: 147], выполняло терапевтическую функцию. Мемуарный жанр позволял их авторам «выздороветь от пустоты, от летаргии, от страдания, одним словом, выйти из состояния несчастья» [Briot 1995: 191].
К числу признанных образцов жанра относятся и «Мемуары» (опубл. в 1717) герцогини де Монпансье, именуемой согласно титулу Мадемуазель (1627—1693)[1]. История их создания связана с королевской немилостью и изгнанием, которому кузина короля подверглась дважды: после окончания Фронды, а затем спустя десять лет. Причиной первого изгнания послужило ее участие в событиях Фронды, а второе стало следствием крушения матримониальных планов. Находясь в ссылке, Мадемуазель ясно понимала свое положение, о чем свидетельствует используемая ею лексика (exil / изгнание, exsilée / изгнанница, exiler / изгнать). Во французском языке существительное «exil» и его производные имеют два основных значения, обозначенные уже в «Универсальном словаре» А. Фюретьера (1690). Первое определяет ситуацию, в которой оказывается человек, высланный за пределы родины. В этом случае изгнание понимается как синонимичное ссылке, опале, наказанию. Второе значение связано с нежеланием жить в привычном месте, то есть добровольным пребыванием в удалении и изоляции. «Для придворных, — уточняет А. Фюретьер, — отлучение от двора — это ад» [Furetière 1690: 811]. Применительно к изгнаниям Мадемуазель речь шла именно об опале, которая предполагала запрет на пребывание при дворе и в столице.
Свою жизнь в ссылке герцогиня де Монпансье описывает довольно подробно, что позволяет проследить ее отношение к королевской немилости, а также влияние изгнания на личность протагонистки и процесс мемуаротворчества. По-настоящему опальной принцессой она почувствовала себя только в годы первой ссылки, которую провела в своем замке Сен-Фаржо с конца октября 1652-го по август 1657 года. К столь длительному отлучению от двора привели ее решительные действия во время сражения в Сент-Антуанском предместье Парижа, когда Мадемуазель ради спасения фрондеров отдала приказ стрелять из пушек Бастилии по армии короля. Она покинула город по собственной инициативе, чтобы не подвергнуться еще более суровому наказанию — аресту. На этом фоне отъезд из Парижа выглядел мерой жесткой, но не крайней и давал ей шанс на скорое примирение с двором.
Сразу обратим внимание на то, что именно в период первого изгнания Мадемуазель начала работу над мемуарами. Случилось это в начале 1653 года, то есть вскоре после переезда в Сен-Фаржо. За несколько месяцев герцогиня описала свою жизнь с момента рождения до «дела в ратуше»[2] (I, 299), связанного с усмирением взбунтовавшихся горожан вскоре после сражения в Сент-Антуанском предместье. Эта первая условно выделяемая часть мемуаров показывает, что желание вспомнить и вновь пережить героические моменты недавнего прошлого было в ней довольно сильным и во многом вдохновляло на начальном этапе мемуаротворчества. Дойдя до момента гонений, Мадемуазель прервала работу и возобновила ее только через пять лет, доведя жизнеописание до конца 1650-х годов. Из приведенных фактов следует, что события Фронды мемуаристка описала в изгнании, а саму опалу и жизнь в Сен-Фаржо — уже после того, как восстановила отношения с двором и получила разрешение вернуться в Париж. После семнадцатилетнего перерыва Мадемуазель возвращалась к рукописи мемуаров еще дважды (в том числе описав свое второе изгнание) и в общей сложности осуществляла свой замысел почти четыре десятилетия. Как будет показано в дальнейшем, время работы над разными фрагментами мемуаров, касающимися пребывания в ссылке, повлияло на наполнение текста.
Непривычность своего положения изгнанницы герцогиня де Монпансье констатирует в небольшом авторском предуведомлении, выполняющем роль своеобразного «автобиографического пакта» [Lejeune 1998: 49] с читателем: «Прежде я с трудом могла представить, как человек, привыкший к придворной жизни и, подобно мне, предназначенный для нее по своему рождению, может чувствовать себя в порядке, когда его существование ограничено пределами деревни, поскольку мне всегда казалось, что ничто не может развлечь в таком вынужденном удалении и что для знатных особ пребывание за пределами двора равнозначно полному одиночеству, несмотря на множество домочадцев и общество тех, кто их навещает» (I, 21). Ее формулировки свидетельствуют о привычке к публичному существованию и подтверждают, что, в соответствии с общепринятыми представлениями аристократии, длительное нахождение вдали от королевского двора считалось невозможным и равнозначным забвению. Тем не менее для Мадемуазель оно неожиданно открыло новые возможности, на которые она указывает уже в следующем предложении: «Однако с тех пор, как я оказалась в своих владениях, я испытываю сладостное чувство от того, что воспоминание обо всем, что произошло в жизни, приятно занимает меня и дает возможность не считать время в уединении…» (I, 21). Как и большинство мемуаристов, она начала записывать свои воспоминания в надежде заполнить свободное время приятным занятием. Таким образом, именно изгнание дало толчок к созданию мемуаров, позволив Мадемуазель избежать скуки и разнообразить свой досуг.
Герцогиня де Монпансье отмечает, что в период ссылки полюбила чтение — еще один способ нескучного проведения досуга — и с особым интересом погружалась в «Мемуары» Маргариты Валуа (1628). Ее увлечение литературой вылилось в попытки самостоятельной пробы пера[3], а затем привело к идее мемуаротворчества: «Когда “Жизнеописание госпожи де Фукероль” было напечатано, я нашла, что это занятие меня развлекает. Я прочитала мемуары королевы Маргариты, и все это, вкупе с предложением графини Фиески, мадам де Фронтенак и ее мужа написать мемуары, подвигло меня на то, чтобы их начать» (I, 299). Мадемуазель-мемуаристка словно бы рассказывала друзьям историю своей жизни, воспроизводя на бумаге фрагменты тех монологов, которые действительно вполне могли звучать в Сен-Фаржо. Ее повествовательная манера — свободная, лишенная ученого педантизма, разнообразная по интонациям, содержащая обращения к слушателям / читателям, пропуски и даже повторы — отражала любительский характер такого творчества и отвечала атмосфере салонной культуры. В силу своей гибридной жанровой природы мемуары позволяли использовать разнообразные повествовательные элементы, существовавшие в литературе и в пространстве «частной публичности» [Неклюдова 2008: 64] XVII века как вполне самостоятельные жанры: портреты, характеры, афоризмы. Мемуаротворчество помогало опальной принцессе сохранять ощущение привычного публичного существования. Вместе с тем специфика жанра открывала возможность для развития самоанализа и интереса к частной жизни в том понимании, которое применимо к эпохе и рангу мемуаристки[4].
Высокий статус представительницы дома Бурбонов стал определяющей характеристикой самосознания Мадемуазель начиная с «автобиографического пакта». Эта особенность со всей отчетливостью проявилась уже в той части мемуаров, которая была написана во время первого изгнания. Она включает в себя два крупных фрагмента: детско-юношеские годы и Фронда[5]. О раннем периоде своей жизни герцогиня де Монпансье пишет ностальгически, воспроизводя на бумаге воспоминания о радостных мгновениях общения с королевской четой и отцом, о блестящем настоящем и многообещающих надеждах на будущее. Как справедливо пишет Ж. Гарапон, взгляд в детство помогает опальной мемуаристке утвердиться в возможности «восстановить доверительные и естественные отношения с королевской семьей, которой она так близка по крови», и показать, что «ввиду семейного родства политические конфликты должны остаться малозначимыми» [Garapon 1989: 183].
Для Мадемуазель высокий ранг члена королевской семьи априори выступал гарантией верного служения интересам монархии. Эта идея, кристаллизуясь в воспоминаниях детства, проходит красной нитью через повествование о событиях Фронды. В этой части мемуаров повествовательница создает возвышенный образ дочери Франции, вставшей на защиту интересов монархии от власти иноземца — Мазарини. С позиции высокого следования долгу, который она видела в укреплении союза короля с принцами крови, Мадемуазель объясняла свои действия в марте—июле 1652 года. Такое понимание привело к героизации образа протагонистки, отразилось в динамичной смене выразительных картин, уверенной и горделивой интонации рассказа. Незначительность временной дистанции между описываемыми событиями и моментом их письменной фиксации (меньше года) определила почти полную тождественность позиции героини и повествовательницы. Расхождение между ними ощущается только в оценке сражения в Сент-Антуанском предместье. Мемуаристка понимает, что приказ стрелять по армии короля стал основной причиной ее опалы, и констатирует ограниченность своих взглядов в недавнем прошлом.
За время ссылки отношение Мадемуазель к противостоянию фрондеров и двора заметно изменилось. Показательно, что в описании жизни в Сен-Фаржо, к которому она приступила, напомним, проведя пять лет в изгнании, очень мало отсылок к событиям 1652 года. После возвращения ко двору мемуаристка дважды дает новое объяснение своих действий в период Фронды. Сначала она беседует об этом с королевой, а затем с Людовиком XIV. Ее формулировки практически совпадают, что говорит об осознанной позиции, по всей видимости, ставшей результатом длительных размышлений за годы немилости. Поступки, вызвавшие неудовольствие двора, она называет отныне «следствием несчастья находиться с людьми, вовлекшими меня в дела, где мой долг обязывал меня действовать так, как я поступала» (I, 469). Очевидно, что былое восхищение своим величием сменяет трагическое осознание ложно понятого долга.
Описание жизни Мадемуазель в изгнании сводится к рассказу о повседневных занятиях и драматических перипетиях тяжбы с отцом по поводу наследства. Образ протагонистки в этой части повествования претерпевает изменения. На смену преобладавшим в нем героическим акцентам приходят новые, связанные с усилением интроспекции. Мемуаристка значительно чаще обращает внимание на свое душевное и физическое состояние. Она делится переживаниями из-за «домашней войны» с придворными дамами, жалуется на бытовые неудобства (особенно в момент побега из Парижа и в течение первых дней опалы), пишет о болезнях и недомоганиях, многократно упоминает о печали и слезах. Главной причиной огорчений предстает затянувшийся конфликт с отцом, усиливший ощущение ее отверженности от королевской семьи. За время ссылки нападки со стороны Гастона Орлеанского только усугубили и без того достаточно сильное неудовольствие Мадемуазель его поведением в период Фронды. Это привело не только к отмеченному выше изменению ее взглядов на собственную роль в событиях марта—июля 1652 года, но и к критической оценке роли Месье в ее судьбе. Считая себя жертвой окружения, она в числе главных виновников своей опалы называет именно отца: «…я была преступна только потому, что была дочерью его королевского высочества» (I, 453).
В период пребывания в Сен-Фаржо мемуаристка ни разу прямо не высказывала желания вернуться ко двору. Думается, такая позиция отчасти объяснялась ее способностью сохранить в ссылке привычный образ жизни. Мадемуазель развлекалась всеми доступными изгнаннице способами: охотилась, приглашала театральных актеров и устраивала представления, общалась с навещавшими ее вельможами, путешествовала по окрестностям, читала, вела переписку и т.д. После возвращения ко двору это разнообразие занятий позволило герцогине охарактеризовать свою жизнь в Сен-Фаржо как нескучную (I, 470). Изгнание оказалось полезным и для ее интеллектуального развития, так как именно в это время она начала изучать итальянский язык, чтобы читать в оригинале Тассо. Многочисленные занятия настолько увлекли Мадемуазель, что вызвали неожиданные для нее самой эмоции в преддверии окончания ссылки. После финальных переговоров относительно примирения с отцом и двором она так описала свое состояние: «Я вернулась в Сен-Фаржо с привычной радостью, но вместе с тем с сожалением из-за уверенности в том, что вскоре его покину; по правде говоря, я не чувствовала от этого той радости, какую можно было бы предположить. Я находила тысячи вещей, о которых сожалела…» (I, 441).
За время изгнания в обычное для Мадемуазель времяпрепровождение не вписывались лишь обустройство старого замка и контроль за текущими расходами. Обращает на себя внимание отношение мемуаристки к этим новым видам ее деятельности. Неоднократно упоминая о финансово-хозяйственных делах, она называет их достойными принцессы и ссылается на примеры из истории, вспоминая инфанту Изабеллу и герцогиню Тосканскую. Особое значение приобретает описание переделки интерьера и парка в замке Сен-Фаржо. Довольно подробно рассказывая о проведенных работах, повествовательница с особым удовольствием описывает картинную галерею, устроенную в одной из комнат. Перечень имен великих предков, чьи изображения украсили стены замка, дает ей возможность окунуться в славную историю королевского рода. Это описание выполняет роль генеалогического экскурса, обычно открывающего мемуарное повествование. В рукописи Мадемуазель подобный экскурс отсутствует, поскольку родословная Бурбонов не нуждается в представлении. При этом описание портретной галереи, наряду с пояснениями относительно предыдущих владельцев замка, становится опосредованным напоминанием о высоком происхождении принцессы и объективно вызывает вопрос по поводу справедливости ее опалы. Однако для самой мемуаристки глубоко уважительное и горделивое воспоминание о предках скорее служит способом реабилитироваться в глазах монарха. Согласимся с Ж. Гарапоном, что «если нынешнее изгнание ее удручает, то не столько потому, что мешает продолжать героическую карьеру, сколько потому, что несправедливо удаляет ее от счастливой поры доброго… согласия с королевской семьей» [Garapon 1989: 235].
Разлад отношений с королевой-матерью и Людовиком XIV беспокоил Мадемуазель гораздо больше, чем невозможность вести придворную жизнь. Она думала о том, как получить монаршее прощение, в неизбежности которого, впрочем, не сомневалась. Ради смягчения своей участи принцесса даже хотела прибегнуть к монастырскому уединению, чему способствовало ее душевное состояние. За время опалы Мадемуазель стала более чувствительной, склонной к размышлениям и самоанализу. Хотя мысль о монастыре была связана не с религиозными исканиями, а лишь с желанием приблизить момент возвращения в лоно королевской семьи, сами размышления на эту тему демонстрируют изменение ее взглядов.
Поворот к внутренней жизни, ставший следствием пребывания в изгнании, подтверждает и визит Мадемуазель в Пор-Рояль-в-Полях. Знаменитый монастырь она посетила незадолго до прибытия ко двору, получив возможность познакомиться с жизнью обители и пообщаться с Робером Арно д’Андили, некогда состоявшим на службе у ее отца. Рассказ о монастыре она предваряет кратким экскурсом в историю янсенизма и дает весьма благожелательную оценку как его крупнейшим представителям (Сен-Сирану, Арно, Лемэтру), так и остальным отшельникам, покинувшим свет ради уединенной жизни: «Они писали и делали великолепные переводы, трудились в своих садах, помогали местным беднякам, словом, вели незаурядную жизнь» (I, 448). С удивлением обнаружив в Пор-Рояле-в-Полях уклад, ничем не отличавшийся от других монастырей, она охотно согласилась на просьбу Робера Арно засвидетельствовать это при дворе. Согласно данным «Словаря Пор-Рояля», свое слово Мадемуазель сдержала [Dictionnaire 2004: 744]. Эпизод с посещением монастыря показывает, что за время опалы герцогиня де Монпансье стала проявлять больший интерес к духовно-нравственной составляющей личности и тем сторонам жизни, которые находятся за пределами публичной сферы. Эти изменения предопределили ее дальнейшую внутреннюю эволюцию.
В целом, в период первого изгнания мемуаротворчество стало для Мадемуазель де Монпансье новым видом деятельности, позволившим скрасить досуг и создать иллюзию привычной атмосферы публичного существования. Вместе с тем мемуары оказались наиболее приемлемой жанровой формой, отразившей поворот принцессы в сторону частного, связанного с ее внутренним миром. За время ссылки она прошла путь от вдохновенного любования героикой собственных действий до желания объяснить их мотивы и получить прощение двора. И все же, думается, что, хотя мемуары и обнаружили стремление повествовательницы вернуть былую гармонию отношений с королевской семьей, сама попытка дать собственный взгляд на прошлое противопоставляла Мадемуазель короне и маркировала факт ее отверженности.
Второе изгнание герцогини де Монпансье было относительно недолгим и продлилось с ноября 1662-го по июнь 1664 года. В мемуарах ему отводится лишь около трех десятков страниц, посвященных главным образом осмыслению королевской немилости. На этот раз она четко осознает причинно-следственные связи, приведшие к повторному отлучению от двора, и последовательно их восстанавливает. Истоки конфликтной ситуации мемуаристка видит в интригах маршала де Тюренна, внушившего Людовику XIV мысль о необходимости ее брака с португальским монархом. Посредством мемуарного повествования она констатирует непреклонность своего отказа вступать в этот союз и полное понимание происходящего: «Я не хотела замалчивать причину моего изгнания: я написала всем, кого знала, что это случилось из-за моего нежелания выходить замуж за короля Португалии; что я в ней (причине. — С.П.) не могла сомневаться, поскольку г-н де Тюренн мне это предложил, я отказалась, и он угрожал меня изгнать» (II, 190).
Попытки маршала склонить герцогиню к союзу с португальским королем занимают основное место в рассказе о втором изгнании. Мемуаристка показывает, что всякий раз они имели противоположный эффект и лишь подтверждали обоснованность ее отвращения к этому браку. «Я хочу сделать вас королевой» (II, 184) — такими словами Тюренн начал разворачивать перед Мадемуазель свой план относительно ее будущего. Согласно этому замыслу, статус властительницы одного из европейских государств соответствовал высокому положению кузины французского короля. Однако план маршала при всей кажущейся привлекательности сразу же наткнулся на стойкое сопротивление Мадемуазель, почувствовавшей в нем скрытую опасность.
Ее первый контраргумент носил чисто политический характер и отражал высокое понимание долга перед интересами королевства: «…быть причиной постоянной войны между Францией и Испанией ради того, чтобы поддерживать мятежника, мне кажется очень скверным» (II, 185). Мадемуазель имеет в виду отделение Португалии от Испании и коронацию Жуана IV, отца ее потенциального супруга, ставшие результатом заговора дворянства в 1640 году. В условиях Пиренейского мира между Францией и Испанией брак французской принцессы с португальским королем мог обострить отношения между двумя державами. Впоследствии нормандский дворянин Ларишардьер, посетивший Мадемуазель в изгнании по наущению Тюренна, подтвердил сложность политической подоплеки такого брака, когда «из-за испанцев, с которыми не хотели порывать, <…> следовало подумать о способах представить им это дело так, чтобы не дать поводов жаловаться» (II, 195). Союз с португальским королем мог скомпрометировать Мадемуазель в глазах французов, испанцев и португальцев, сделав ее игрушкой в борьбе чужих честолюбий.
Второй причиной резкого неприятия предложенного брака стали личные качества царствующего монарха Португалии Афонсу VI. Еще в раннем детстве он перенес тяжелое заболевание нервной системы, вследствие которого левая сторона его тела оказалась частично парализована. Описывая внешность короля, даже расположенный к нему маршал де Тюренн не смог сгладить негативное впечатление от его физической несостоятельности: «У него довольно приятное лицо, он блондин, неплохо сложен, если не считать того, что из-за паралича одна сторона его тела слабее, чем другая <…> но это незаметно, когда он одет; он немного приволакивает ногу и с трудом помогает себе рукой. Он начал самостоятельно ездить верхом…» (II, 185). К недостаткам телесным прибавлялись личностные качества короля, производившие столь же отталкивающее впечатление. Представление о них мемуаристка создает не столько посредством собственных оценок (таковых встречается лишь одна — о нежелании иметь «мужа глупого и паралитического» (II, 185)), сколько на основании суждений других людей. Так, уже маршал сообщает ей о том, что король развлекался со своим фаворитом, «привыкший делать то, что хочет», и хотя «неизвестно было, есть ли у него ум или нет», во всяком случае, он «не имел ни хороших, ни дурных наклонностей» (II, 185). Более детальную характеристику португальскому монарху дает Ларишардьер: «он умный, но ум его злобный, невежественный <…> склонный к дебошу, жестокий, находивший удовольствие в убийствах; никакой учтивости <…> любит вино и табак, скучает с благовоспитанными людьми» (II, 196—197). Такой образ шел вразрез с тем морально-поведенческим кодексом, который сформировал характер самой Мадемуазель.
Личностные качества португальского короля и высокая вероятность развязывания военных действий в результате брака с ним могли нанести непоправимый урон состоянию герцогини де Монпансье и вынудить ее «вернуться во Францию просить милостыню» (II, 185). Материальные интересы стали еще одной причиной, повлиявшей на отказ Мадемуазель от предложенного брачного союза. Граф Бюсси-Рабютен, вспоминая в своих «Мемуарах» о визите в Сен-Фаржо[6], подтверждает ее приверженность вышеизложенным доводам: «Она мне сказала <…> что ее интересы заключались не в том, чтобы <…> вернуться во Францию несчастной принцессой без королевства и имущества, и что, помимо того, этот король (Афонсу VI. — С.П.) был вроде умалишенного и очень плохо сложен…» [Bussy 2010: 281].
Малопривлекательным для представительницы французского двора оказался и образ той страны, властительницей которой ей предлагалось стать. Краткую характеристику Португалии дает все тот же нормандский дворянин Ларишардьер, проведший там на службе несколько лет: «Страна красивая, но земля ее невозделанная. Там есть деньги, так что Вы сможете делать все, что пожелаете. Вы дадите свободу тамошним женщинам, которые живут, как рабыни; они не осмеливаются гулять в собственном саду. Если видят женщину у окна, то говорят, что это никуда не годится. Словом, это самая ужасная страна в мире, но Вы ее поставите на ноги…» (II, 197). По сравнению с цивилизованной Францией, служившей в XVII столетии культурным образцом для других европейских дворов, Португалия, находившаяся на западной окраине континента, воспринималась как удаленное захолустье.
Участие в истории с португальским королем маршала де Тюренна и некоторых других знакомых Мадемуазель, явно преследовавших свои интересы, хотя и привело к ее вторичному отлучению от двора, но вместе с тем позволило «пребывать в одиночестве довольно спокойно, имея чистую совесть» в отношении всего, в чем ее «могли упрекнуть» (II, 190). Она впала в немилость не вследствие каких-то действий, как это было в годы первой ссылки, но лишь из-за расхождения во взглядах на ее дальнейшую судьбу. Однако в этом вопросе кузина короля, достигшая к тому моменту тридцатипятилетнего возраста и несшая за плечами немалый жизненный опыт, считала себя вправе иметь собственное мнение, которое для Людовика XIV должно было быть более весомым, нежели суждения нижестоящих особ. Такая логика рассуждений мемуаристки со всей ясностью проступает в жестком ответе Тюренну: «…люди, подобные Вам, не угрожают таким, как я, <…> если бы король говорил со мною подобным образом, я бы нашлась, что ему ответить» (II, 185). Понимание собственной весомости и правоты придавало Мадемуазель уверенность, превращая сам факт королевской немилости во временное недоразумение. Очевидно, что вторая ссылка не имела для нее такого судьбоносного значения, как первая.
При этом формально герцогиня де Монпансье вела себя в полном соответствии с положением опальной принцессы, словно вновь входя в хорошо знакомый образ. Четкость и слаженность ее действий отражает диалог с маркизом де Жевром, доставившим королевский приказ об изгнании: «Я подчинюсь; когда нужно уехать? — Когда вы пожелаете. — Вам приказано меня сопровождать? — Нет. — По какой дороге король желает, чтобы я поехала? — По той, какая Вам будет угодна» (II, 189). И все же более мягкий характер второго отлучения ощущается в повествовании постоянно. Во-первых, Мадемуазель отправилась в свои владения без всякой спешки после празднования Дня всех Святых. Во-вторых, обосновавшись в Сен-Фаржо, она уже через полгода получила позволение провести лето на водах для поправки здоровья, а затем и вовсе перебралась в замок Э. В-третьих, предаваясь на новом месте своим обычным занятиям, она прямо обозначила, что «провела зиму спокойно» (II, 204). Отметим, что наречием «спокойно» («tranquillement») мемуаристка дважды характеризует свое душевное состояние в период новой ссылки.
На этом этапе своей жизни Мадемуазель не только иначе воспринимала изгнание, но и сама предстала в несколько ином свете. Ее более трезвый взгляд на происходящее отразился в отношении к замку Сен-Фаржо, некогда ставшему объектом грандиозной перестройки, призванной увековечить память о героическом прошлом, а теперь представшему центром заболоченных земель, способных довести принцессу до смерти. На этот раз она «покинула Сен-Фаржо без сожаления» (II, 203). По-другому Мадемуазель вела себя и в отношении двора, явно обнаруживая больше расчетливости и продуманности в своих действиях. Хотя она и утверждает, что «не видела дня своего возвращения» и «совсем об этом не думала» (II, 207), ее поступки скорее свидетельствуют об обратном. Это подтверждают и просьбы к Анне Австрийской, и попытки повлиять на монарха, и реакция на известие о беременности королевы, которое она использовала как повод для обращения к Людовику XIV. «Я подумала, — пишет мемуаристка, — возможно, король хочет, чтобы я его попросила: за восемнадцать месяцев <…> ничего ему не сказать, это может показаться пренебрежением по отношению ко двору <…> надо попытаться». И далее заключает: «…я засвидетельствовала печаль, в которой пребывала из-за невозможности столь длительное время иметь честь его видеть. Насколько это было в моих силах, я сказала все, чтобы вынудить его позволить мне вернуться. Он сообщил мне, что одобряет это, что будет рад меня видеть, что я приеду, когда захочу. Я не заставила себя ждать, я была очень рада» (II, 207).
Отмеченные перемены Мадемуазель не подвергает рефлексии и, по всей видимости, не осознает. Однако в поле ее зрения попадают другие детали, не менее показательно свидетельствующие о том, насколько изменилась протагонистка. Они касаются ее времяпрепровождения. Герцогиня приглашала в свой замок актеров, устраивавших театральные представления, которые некогда были для нее одним из любимейших способов проведения досуга. Однако, упоминая об этом, мемуаристка тут же уточняет, что к такого рода развлечениям у нее «пропала охота» (II, 204). Прочий перечень занятий ссыльной принцессы, содержащий прогулки, чтение, переписку, посещение мессы и монастырей, но исключающий охоту и танцы, может рассматриваться как привычный, но вместе с тем явно обнаруживающий тяготение к более серьезным и возвышенным делам.
Повествуя о втором изгнании, Мадемуазель дважды высказывается по поводу мемуаротворчества. Первый ее комментарий связан с отношением к рукописи и отбором материала: «В этом (1662-м. — С.П.) году случилось много всего. Я сказала, что пишу только для себя; я не утруждаю себя ни тем, чтобы располагать точно во времени то, что произошло, ни тем, чтобы строго придерживаться порядка: одно утомляет мою память, второе утруждает, — а я не претендую на то, чтобы быть автором, не обладая для этого достаточными умениями, и мне это совсем не подобает. Итак, все будет сделано как получится» (II, 190). Мадемуазель подчеркивает любительский характер своих записей, дистанцируясь, как и подобает аристократке, от всех видов профессиональной деятельности. Она сознательно указывает на возможность хронологических и смысловых сбоев с тем, чтобы легитимировать большую свободу в обращении с фактами, которая в ее мемуарах обнаруживается все чаще. Дело не только в том, что второе изгнание Мадемуазель описывает в 1677—1678 годах, то есть по истечении пятнадцати лет — довольно продолжительного временного отрезка, вполне объясняющего саму возможность появления неточностей. Отсюда нарушение хронологии (свадьба герцога Энгиенского, рождение и смерть Анны-Елизаветы Французской и т.д.), а также дважды встречающиеся в этом небольшом повествовательном фрагменте временные «переключения»: пролепсисы, касающиеся принца Конде и некоторых других друзей Мадемуазель, а также аналепсис, связанный с воспоминанием о бракосочетании короля.
Для осмысления механизма трансформации прошлого посредством слова не менее важно и то, что на этом этапе работы над рукописью опыт и душевное состояние мемуаристки накладывают все больший отпечаток на ее воспоминания. Она отдает себе в этом отчет, что видно по еще одному комментарию, имеющему отношение к моменту описания второй ссылки: «…с тех пор со мною произошли вещи, которые меня так занимали и все еще занимают; они все стерли, и я только удивляюсь, как смогла вспомнить все, что записала за месяц или шесть недель после того, как их (мемуары. — С.П.) возобновила» (II, 201). Мадемуазель имеет в виду историю своей любви к графу де Лозену, драматические последствия которой в конце 1670-х годов продолжали оказывать существенное влияние как на ее положение при дворе, так и на самосознание. Глядя на прошлое сквозь призму настоящего, она все больше концентрируется на одной из сквозных и одновременно важнейших тем мемуарного повествования, связанных с ее бракосочетанием. Она находится в поле зрения повествовательницы постоянно, но долгое время развивается параллельно с другими не менее значимыми: темой взаимоотношений с отцом, придворных нравов, Фронды и т.д. В описании второго изгнания тема брака явно выходит на первое место, что объясняется не только поводом к ссылке, но и более поздним опытом мемуаристки. В результате хронологический принцип развертывания повествования все больше замещается тематическим.
Отталкиваясь от своей излюбленной идеи о необходимости писать правдиво, мемуаристка вводит приведенную выше цитату следующими словами: «Но я сожгла свои письма и забыла то, о чем мне сообщали, не предполагая в то время, что снова возьмусь за свои мемуары, и с тех пор…» (II, 201). Отметим важный факт: во время второй ссылки Мадемуазель не собиралась возвращаться к мемуаротворчеству, тогда как после первого изгнания ощутила в этом живейшую потребность. Если рассматривать жанр мемуаров как одну из возможностей реабилитации автора, то очевидно, что отсутствие подобного импульса свидетельствует об уверенности герцогини в своем поведении и ее устойчивом психологическом состоянии в период второго изгнания.
Всю оставшуюся часть жизни Мадемуазель будет находиться при дворе, выполняя предопределенные ее статусом обязанности, но при этом чувствуя себя чуждой дворцовым интригам и одинокой. Пережитые несчастья, особенно вызванные историей с Лозеном, усилят ее религиозность и даже приведут к мыслям об «уединенной жизни, когда люди могли бы удалиться от двора, не будучи отвергнуты» (II, 146). Мемуаристка, некогда считавшая ссылку суровым наказанием, будет все больше испытывать чувство внутренней дистанцированности от придворной жизни, которое можно уподобить своего рода добровольному изгнанию.
Библиография / References
[Алташина 2005] — Алташина В.Д. Поэзия и правда мемуаров (Франция, XVII—XVIII вв.). СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2005.
(Altashina V.D. Poeziya i pravda memuarov (France, XVII—XVIII). Saint Petersburg, 2005.)
[Неклюдова 2008] — Неклюдова М.С. Искусство частной жизни: Век Людовика XIV. М.: ОГИ, 2008.
(Neklyudova M.S. Iskusstvo chastnoy zhizni: Vek Lyudovika XIV. Moscow, 2008.)
[Павлова 2015а] — Павлова С.Ю. Детство в «Мемуарах» Мадемуазель де Монпансье // Изв. Сарат. ун-та. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2015. Т. 15. Вып. 3. С. 63—67.
(Pavlova S.Yu. Detstvo v «Memuarakh» Mademuazel’ de Monpans’e // Izv. Sarat. un-ta. Nov. ser. Ser. Filologiya. Zhurnalistika. 2015. Vol. 15. Issue. 3. P. 63—67.)
[Павлова 2015b] — Павлова С.Ю. Героическое начало в «Мемуарах» Мадемуазель де Монпансье // Изв. Сарат. ун-та. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2015. Т. 15. Вып. 4. С. 61—66.
(Pavlova S.Yu. Geroicheskoe nachalo v «Memuarakh» Mademuazel’ de Monpans’e // Izv. Sarat. un-ta. Nov. ser. Ser. Filologiya. Zhurnalistika. 2015. Vol. 15. Issue 4. P. 61—66.)
[Элиас 2002] — Элиас Н. Придворное общество: Исследования по социологии короля и придворной аристократии: Социология и история / Пер. с нем. А.П. Кухтенкова, К.А. Левинсона, А.М. Перлова, Е.А. Прудниковой, А.К. Судакова. М.: Языки славянских культур, 2002.
(Elias N. Die höfösche Gesellschaft. Untersuchungen zur Soziologie des Königtums und der höfischen Aristokratie mit einer Einleitung: Soziologie und Geschichtwissenschaft. Moscow, 2002. — In Russ.)
[Barine 1901] — Barine A. La jeunesse de la Grande Mademoiselle. Paris: Hachette, 1901.
[Barine 1905] — Barine A. Louis XIV et la Grande Mademoiselle. Paris: Hachette, 1905.
[Briot 1995] — Briot F. Du dessein des mémorialistes: la seconde vie // Le Genre des mémoires. Essai de definition. Colloque international des 4—7 mai 1994 à Strasbourg. Paris: Klincksieck, 1995. P. 183—194.
[Bussy 2010] — Bussy-Rabutin, compte de. Mémoires. Paris: Mercure de France, 2010.
[Carriere 1995] — Carriere H. Pourquoi écrit-on des mémoires au XVIIe siècle. L’exemple des mémorialistes de la Fronde // Le Genre des mémoires. Essai de definition. Colloque international des 4—7 mai 1994 à Strasbourg. Paris: Klincksieck, 1995. P. 137—152.
[Dictionnaire 2004] — Dictionnaire de Port-Royal. Paris: Honoré Campion, 2004.
[Fumaroli 1998] — Fumaroli M. Les Mémoires au carrefour des genres en prose // Fumaroli M. La diplomatie de l’esprit. De Montaigne à La Fontaine. Paris: Gallimard, 1998. P. 183—215.
[Furetière 1690] — Furetière A. Dictionnaire universel, contenant généralement tous les mots françois tant vieux que modernes, et les termes de toutes les sciences et des arts. Rotterdam; La Haye: A. et R. Leers, 1690. URL: http://gallica.bnf.fr/
ark:/12148/bpt6k50614b/f930.item.r=Fureti%C3%A8re,%20Antoine (accessed: 22.02.2016).
[Garapon 1989] — Garapon J. La Grande Mademoiselle mémorialiste. Une autobiographie dans le temps. Genève: Librairie Droz S.A., 1989.
[Garapon 2003] — Garapon J. La culture d’une princesse. Ecriture et autuportrait dans l’œuvre de la Grande Mademoiselle (1627—1693). Paris: Honoré Champion éd., 2003.
[Hipp 1976] — Hipp M.-T. Mythes et réalités: enquête sur le roman et les mémoires, 1660—1700. Paris: Klincksieck, 1976.
[Lejeune 1998] — Lejeune Ph. L’autobiographie en France. Paris, 1998.
[Lesne 1996] — Lesne E. La poétique des mémoires (1650—1685). Paris: Honoré Champion, 1996.
[Mademoiselle 1985] — Mademoiselle de Montpensier. Mémoires: En 2 t. Paris: Librairie Fontaine éd., 1985.
[Sainte-Beuve 1891] — Sainte-Beuve Ch. La grande Mademoiselle // Sainte-Beuve Ch. La grande Mademoiselle. La Bruyère. Paris: H. Gautier, 1891. P. 4—18.
[1] Во Франции интерес к биографии Мадемуазель, заявленный в очерке Сент-Бева
[Sainte-Beuve 1891] и отраженный еще в начале ХХ века в биографических книгах Арведа Барина [Barine 1901; 1905], вылился в скрупулезное и последовательное изучение литературного наследия герцогини в монографиях и статьях Жана Гарапона, крупнейшего специалиста по ее творчеству [Garapon 1989; 2003]. К мемуарам Мадемуазель неизменно обращаются все исследователи, комплексно анализирующие специфику этого жанра [Hipp 1976; Lesne 1996; Fumaroli 1998]. В отечественном литературоведении их изучение началось только в 2000-е годы, когда вышла в свет монография В.Д. Алташиной, отдельный параграф которой посвящен Мадемуазель [Алташина 2005]. Ее мемуары стали объектом исследовательского интереса и в книге М.С. Неклюдовой об искусстве частной жизни в эпоху Людовика XIV [Неклюдова 2008].
[2] Здесь и далее все цитаты приводятся в переводе автора статьи с указанием в скобках соответствующего тома и через запятую — страницы по изданию: [Mademoiselle 1985].
[3] Первым литературным произведением Мадемуазель, написанным в изгнании, стала «История Жанны Ламбер д’Эрбини, маркизы де Фукероль» («Histoire de Jeanne Lambert d’Herbigny, marquise de Fouquerolles», 1653), фигурирующая в мемуарах под названием «Жизнеописание госпожи де Фукероль» («Vie de madame de Fouquerolles»). См. об этом подробнее: [Garapon 2003: 90—102].
[4] О соотношении публичной и частной сферы в XVII веке см.: [Элиас 2002: 56—85; Неклюдова 2008: 60—70].
[5] О важности и своеобразии этих тематических блоков в «Мемуарах» Мадемуазель см. подробнее: [Павлова 2015a: 63—67; 2015b: 61—66].
[6] Отметим, что Мадемуазель о визите Бюсси-Рабютена не упоминает, равно как о переписке с ним в этот период.