(Рец. на кн.: Суслова Е. Животное. Нижний Новгород, 2016)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2017
Суслова Е. Животное
Нижний Новгород: Красная ласточка, 2016. — 144 с. —
(Языковая драматургия).
Книга начинается с действия, с перформативного парадокса: на пятой странице напечатано «лист оставлен пустым» — но лист, содержащий хотя бы один знак, уже не пуст. Драматургия может включать стихи и прозу — так и книга свободно сочетает стиховые и прозаические фрагменты.
Драматургия — представление действия. Первые тексты книги формируют задачу: «из точки среднего восприятия, между образом памяти и образом воображения — продолжать драму расплетания формы» (с. 23). С. Огурцов в предисловии ссылается на Рэя Брассье: «…едва ли можно сомневаться, что лингво-формальный “смысл” генерируется в нелингвистических процессах»[1]. Смысл связан с действиями, жизнью, телесностью. Отсюда внимание Сусловой к непосредственности телесного опыта, к практическому знанию — представленному не в знаках, а, например, в пластике тела, что широко обсуждалось еще в начале ХХ века[2]. Суслова стремится преодолеть разрыв телесного и умственного, мыслить телом. Животное в названии книги — скорее не зверь, а идущее от живота, от телесного. Тексты книги — состояния, попытки уловить несловесный опыт мышления. «На его бедре образован экран» (с. 68) — тело как отражающее, показывающее. «Чтобы пил / ты, телом наполняя материал зрения» (с. 85) — попытка сделать зрение прикосновением, встречей, попытка преодолеть отстраненность. И. Кукулин отмечает, что у Сусловой «любое событие для того, кто говорит, может стать новым органом чувств»[3]. Предметность, телесность обеспечивают речь ассоциациями — тексты Сусловой полностью построены на них, а не на повествовательности. Синтаксические структуры часто неоднозначны: «дай птице в повороте ее горсти одной минуты» (с. 122). Одновременны описание, рефлексия, воссоздание состояний через ассоциации и диалог воссозданного. Телесность и абстрактность неразделимы: «разве сложность не могла говорить / против устроения легких и плоскости?» (с. 108). Многослойность предмета поддерживает многообразие значений текста. «Слой за слоем он снимает скорость с твоей руки. Слой за слоем он помнит твое лицо» (с. 114).
Мысль неотделима от действия. «Тело может начать собираться на уровне пространств, (смысловым) сюжетом которых станет драматургия перехода», — пишет в связи со стихами Сусловой Н. Сафонов[4]. «Каждый камень в руке превосходит свое очертание» (с. 139) — так можно соприкоснуться с предметом, где он больше себя за счет связей с иным. Встретив — двинуться «к самому внутреннему из тел» (с. 32), не столько смыслу, сколько связи. «Так мы находились в каждый момент не там, / где уже были» (с. 33) — можно использовать ход времени как источник движения. Но и остановка — тоже действие. «Мы все еще лежали, причиняя» (с. 38). Предмет (и тело) — всегда завершение и всегда начало. «Окно, если в него / отовсюду сразу смотреть, берет завершение ожидания в женщине и ставит в ней что-то в начало» (с. 38). Суслова стремится к стихотворению-событию, которым можно жить. Начало этой практики в русской поэзии принадлежит Мандельштаму, которому Суслова следует и в предметной ассоциативности. «Мы стоим в самой середине моста. Сложно поверить, что он все еще существует после стольких слов и движений извне» (с. 39). Речь ведет к развеществлению. Но допустить, что предмет остается, — значит сохранить основу для продолжения речи. «Тело делает происшествие необратимым» (с. 109). После постмодернистской броуновской игры тело — место, где есть ответственность и решительность.
Внимание к телесному предполагает обращение к визуальному. Частое слово у Сусловой — схемы. Не наброски, упрощенные для понимания, а порождающие индивидуальные структуры. Шкловский напоминал, что греческое «схемата» означало «выверенное движение гимнаста»[5]. Возможно, схемы у Сусловой близки «фигурам» Рильке, воображаемому — но ведущему. «Сердечный сюжет — переход из сил в формы» (с. 30). Оформление есть понимание? Не случайно у Сусловой появляется Джотто, один из создателей перспективы в живописи, которая, выводя трехмерное в двумерное, встречает и сохраняет встречу. Проекция — представление всегда частичное, но все-таки представление. Попытка воссоздать сложность мира неизбежно меньшей сложностью сознания. Предметность — источник текста, но и его цель, то, к чему надо добраться через частичные проекции. Суслова говорит о мастерской «выплавления требуемой предметности» (с. 36). Часть книги — представление действия не словами, а схемами. Диаграммы искривленных пространств, траектории в координатах «озеро» — «сжатие» — «сигнал» — «зона сожжения». Попытка изобразить на двумерном листе трехмерное сечение чего-то с гораздо большим, чем три, количеством измерений. Книга включает и фотографии, на которых — встреча тьмы небесной и тьмы земной, максимальная тревожность и максимальная скрытость. Видимо, визуальное становится неотъемлемой частью образа мышления современного поэта: А. Драгомощенко (о чем писал М. Ямпольский), И. Жданова (ряд книг стихов которого содержат и его фотоработы). Стихи включают в себя авторскую графику в книгах А. Сен-Сенькова, причем это именно схемы, а не визуальная поэзия. Фотоработы включены в публикацию Н. Сафонова. Но можно вспомнить и визуальные опыты конструктивистов 1920-х годов, в частности А.Н. Чичерина, он называл это стихотворениями, но в некоторых из них совсем нет слов.
Вне действия, вне телесного мыслимость недостаточна. «Меня смущает мыслимость любовников» (с. 45). Мыслимость — охватываемость разумом, уложенность в логику, одномерность. Как сделать(ся) немыслимым? Невозможное и тем не менее происходящее постоянно в центре внимания стихов Сусловой. Такова и речь, которая «невозможна, потому что то, что есть, / развертывается изнутри своей силы» (с. 30). Постоянное изменение дает возможность выскользнуть из автоматизма причин и следствий. По мнению Н. Сунгатова, «предметом исследования Сусловой является становление (в делёзианском смысле) речи и мысли»[6]. И. Кукулин пишет, что «позиции в стихах Сусловой непрерывно изобретаются, потому что любой из них хватает ровно на один раз»[7]. Повторение позиции уничтожает индивидуальность действия или взгляда. Немыслимость связана и со скоростью жизни. «Все это невозможно, ты знаешь, только не ослабляй нить, на ней держится то, что живет с бешеной скоростью, чтобы мы могли затем где бы то ни было говорить о движении» (с. 39). И со сложностью.
«Он на глазах считает, / где, в каких узлах, чтоб / усложниться» (с. 80) — кто или что усложняется? Речь скорее об усложнении вообще. Человек находит выход, «умножая скорость своего усложнения» (с. 106). Продвижение возможно только через отказ. «Ты — озеро, блуждающее вокруг изголодавшейся первой потери, твоя рука в потере копит силу и разбивает окно, когда, отвернувшись, ты проходишь мимо первого слепка» (с. 129). Ищущий простоту лишается сложности, а с ней и простоты, содержавшейся в этой сложности. Вне сложности даже потеря невозможна, только лишенность. «Не постыдно ли искать то, что может быть сшито?» (с. 33) — что может быть соединено, потеряв разрыв, источник движения. Всякий шаг начинается с потери равновесия. И. Соколов отмечает, что «Суслова запускает цепочку разрушений, призванных расщепить даже мельчайшие частицы бытия»[8], — но скорее мир постоянно разрушает свои элементы, а Суслова это видит и стремится понять, как можно в этом разрушении жить, исследуя разломы логичного, продолжая работу А. Введенского. Исследуя разорванность субъекта, вышедшую на первый план, когда ее перестали сглаживать и маскировать нормы социального. Можно согласиться с наблюдением С. Огурцова: «…то, что по аналогии можно назвать субъектами “Животного”, суть способы связывания данных, а не люди или герои, личности или характеры»[9]. Но это определенные, отличимые от других способы, принадлежащие определенному автору, — результат его прежнего формирования и пути формирования нового. Персонажи языковой драматургии Сусловой — голоса мира, а не концептуалистские маски и не постконцептуалистские интериоризованные клише.
Ассоциативное воссоздание чувственного опыта позволяет сделать сложное для современной литературы — и очень важное — движение в сторону «ты». Такой путь имел в виду И. Жданов: «Человек, говоря “У меня болит нога”, рассматривает свою ногу как что-то чужое, как объект. Если бы он мог сказать “Я болю в своей ноге”, чтобы погрузить слушателя в эту боль»[10]. Это меняет и тексты. Фрагментарность стихов Сусловой И. Кукулин сопоставляет со стихами Ники Скандиаки, но, видимо, отличия Сусловой не только в драматургичности языка текстов и внимании к телесности, но и в том, что у Скандиаки фрагментарность принципиально необъединяема, а у Сусловой субъект/текст объединен не только телом, но и стремлением к встрече с другими субъектами или предметами, с иным опытом. Это глубоко социальная поэзия, так как она занимается не изложением очевидных деталей опыта (которое ничего не меняет), а структурами сознания, реагирующими на мир, в том числе и социальный. Насилие — тоже немыслимое, как и любовь. Но оно — упрощение и ограничение. «Белый кит, волоча на себе кожу / песка, всплыл, чтобы увидеть в ее упрощенном глазу — столбы» (с. 70). Книга исследует также и ужас подмены — в том числе и языковой — любви к человеку казенной любовью к родине. Атомизацию, «народ-порошок», единство которого еще ужаснее: «их теневые челюсти, они плачут и серную пену / воображения повторяют во рту у соседа» (с. 72). Противодействие этому — оптика, в которой мельчайшее личное не меньше огромного общественного: «я помню, / волосок на твоем животе и салют» (с. 72).
Сознание в мире Сусловой свободно пронизывает органическое и неорганическое. «Как если бы пришедший сюда, оставив отверстие и оснащая им / ухо, чтобы имитировать музыку, ее продублировал, тем самым / связав себя со шрамом острова, с его наручностью, / с его цветением, что, переходя из руки в руку, / вкладывает в единицу полета» (с. 121). В этом мире смешны разговоры о противоречии природы и культуры, об отчужденности от мира. И техника — лишь продолжение тела, тоже сложного орудия. Но такой результат оплачен энергией движения, вовлеченности и боли. «Отображения как раны внимания» (с. 107). Человека раздирают собственные внутренние различия, он осознает себя как невозможное, спрашивает поверх крика собственной боли, имеет дело с увиденным, которое гибнет на его глазах. Но разрыв — это место нормального существования и одновременно способ такого существования. Сложно согласиться с А. Цибулей, видящей в стихах Сусловой «шевелящийся надрыв, по кромке которого ходит говорящий, и болезнетворно-параноидальную истерию языка, где гармонический всплеск обречен на удушение и мистериальную кастрацию»[11]. Суслова именно стремится сочетать энергию и рефлексию, чтобы движения личности не были удушены. И почему бы не вспомнить, в связи с энергией — и одновременно разорванностью — стихов Сусловой, Цветаеву?
Движение, его осмысленность — у нас, как мы сможем им распорядиться? Избежать неподвижности перспективы — тоски навечно закрепленной точки зрения. «Нет и не может быть / объектного распределения в точке самосжигания, пределе объятия» (с. 50) — выход в эту точку отменяет идею объекта. «Чтобы освободить повреждение, посмотри на него сквозь форму цветка, усилив формой тело, с головой в мертвых завернутое» (с. 57). Иная форма дает возможность изменения. Форма — также и сцена, одновременно в значении и действия, и места, где происходит действие. Важна динамика. «Их любовь — предок вкуса / и передвижения» (с. 79). Важна причастность. «То, / что причитает твою голову» (с. 86) — оплакивает, но и причисляет. «Возьми это зрение, схвати воздух прежде движенья рукой. У руки измеряй сложность за секунду до смерти» (с. 137). Всегда опережать.
[1] Огурцов С. Нейротекст, или Практика выращивания невозможных тел // Суслова Е. Животное. Нижний Новгород: Красная ласточка, 2016. С. 9.
[2] Сироткина И.Е. Шестое чувство авангарда: танец, движение, кинестезия в жизни поэтов и художников. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2014.
[3] Кукулин И. Обратите внимание: Евгения Суслова, Екатерина Симонова // OpenSpace.ru. 2011. 28 сентября (http://os.colta.ru/literature/events/details/30557/page2/).
[4] Сафонов Н. Разворот. Вместо схемы, план — композиции вслед // Суслова Е. Свод масштаба. СПб.: Альманах «Транслит»; Свободное марксистское издательство, 2013. С. 5.
[5] Шкловский В.Б. Эйзенштейн. М., 1976. С. 36.
[6] Сунгатов Н. [о книге Е. Сусловой] // Воздух. 2014. № 1. С. 258.
[7] Кукулин И. Обратите внимание: Евгения Суслова, Екатерина Симонова.
[8] Соколов И. «Рыв мира» через «рубь меня» / НЛО. 2013. № 124. С. 312.
[9] Огурцов С. Нейротекст, или Практика выращивания невозможных тел. С. 18.
[10] Жданов И. Интервью // Сегодня. 1994. 26 февраля. С. 13.
[11] Цибуля А. [о книге Е. Сусловой] // Воздух. 2014. № 1. С. 258.