Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2017
Марина Свидерская (МГУ; профессор кафедры истории и теории мировой культуры философского факультета; Государственный институт искусствознания; заведующая сектором классического искусства Запада; Российский государственный гуманитарный университет; профессор кафедры всеобщей истории факультета истории искусства; доктор искусствоведения) misvid@yandex.ru.
Marina Sviderskaya (MSU; full professor, Department of History and Theory of World Culture, Faculty of Philosophy; State Institute for Art Studies; head, Department of Western Classical Art; Russian State University for the Humanities; full professor, Department of Art History, School of Art History; D.habil.) misvid@yandex.ru.
С Леонидом Михайловичем мы встречались довольно редко, никогда не работали в одном учреждении, не сотрудничали в рамках какого-либо проекта, а в домашней обстановке вообще виделись всего один раз — на праздновании его 80-летия. Тем не менее на протяжении длительного отрезка моей научной жизни — от начала 1970-х годов до конца 2016-го — Баткин, наряду с Е.И. Ротенбергом и А.В. Михайловым, был для меня постоянным партнером по мыслительному диалогу, направляющей и вдохновляющей интеллектуальной силой. В нашем личном знакомстве решающую роль сыграли И.Е. Данилова и атмосфера знаменитых «даниловских сред» в ГМИИ им. А.С. Пушкина, инициатором и средоточием которых она была, а историю нашего научного общения с Л.М. следует, по-видимому, начинать с его отклика в работе «Ренессанс и утопия» на мою статью «Творчество Аннибале Карраччи как историко-художественная проблема» [Свидерская 1971]. Однако увидела и услышала я Леонида Михайловича много ранее и лишь со временем идентифицировала его с высоким рыжеволосым юношей, который на конференции по вопросам периодизации Возрождения, состоявшейся весной 1961 года в Институте философии РАН, осмелился вступить в полемику с академиком В.Н. Лазаревым, моим учителем по отделению искусствоведения истфака МГУ и научным руководителем моей дипломной работы. Матвей Александрович Гуковский (1898—1971) — «Мотя» в научных кругах — автор двухтомной монографии об итальянском Возрождении [Гуковский 1947—1961], тогда лишь недавно вернувшийся из мест весьма отдаленных и ставший заведующим кафедрой истории Средних веков исторического факультета Ленинградского университета и по совместительству заведующим научной библиотекой Государственного Эрмитажа, где я его не раз видела — маленького, лысоголового, с огромным, туго набитым и, как правило, расстегнутым портфелем, почти волочившимся по полу, — «привез с собой», как он выразился, группу ленинградских и провинциальных исследователей по вопросам итальянского Ренессанса. Среди них был и выпускник Харьковского университета, до 1968 года проживавший в Харькове, но в 1959 году защитивший диссертацию о Данте в ленинградском Институте истории, — Леонид Баткин. Вместе с группой молодых сотрудников ГМИИ, недавних студентов МГУ, воспитанных В.Н. Лазаревым и одержимых присущим духу 60-х — духу «оттепели» — стремлением все знать, везде присутствовать, во всем участвовать, — мы в свободную минуту, прослышав о «мероприятии», прибежали из музея в соседний особняк Института философии и стали свидетелями «великой распри», надолго — навсегда — разделившей кафедру западного искусствознания МГУ, которую возглавлял сначала В.Н. Лазарев, а затем его ученик и преемник В.Н. Гращенков, и Л.М. Баткина. Искусствоведы — специалисты по изобразительному искусству и архитектуре — отождествляли начало итальянского Возрождения с периодом Проторенессанса, с искусством Данте и Джотто (1266/67—1337), Л.М. Баткин же начинал его с Петрарки (1304—1374). «Но вы же тогда разрежете Джотто!» — подал голос из президиума В.Н. Лазарев и даже сделал режущее движение пальцами правой руки. Это не смутило оратора, продолжавшего развивать свою мысль, и раздосадованный автор уже опубликованных к тому времени двух томов задуманного им основополагающего для советской науки трехтомного издания «Происхождение итальянского Возрождения» — «Искусство Проторенессанса» [Лазарев 1956] и «Искусство Треченто» [Лазарев 1959], по которым учились мы и продолжают учиться следующие поколения, — гневно и весьма пристрастно заметил в своем выступлении, что молодой оппонент «препарировал» его, «как лягушку, и притом глупую лягушку». Я этого препарирования не заметила и отнеслась к подобному определению позиции ленинградского специалиста несерьезно, тогда как моя более прозорливая соседка заметила: «Не хотела бы я, чтобы В.Н. Лазарев так сказал обо мне», — и оказалась права.
Глубина затронутой проблемы и суть конфликта в то время полностью ускользнули от меня, тогда как Леонид Михайлович придавал вопросу о «границах Возрождения» столь важное значение, что счел необходимым вновь вернуться к нему с более широких, обобщающих позиций в специальной работе 1978 года «Замечания о границах Возрождения» [Баткин 1995а: 18—42] — семнадцать лет спустя, во всеоружии уже сформировавшегося собственного научного метода. Исходя из него, Л.М. выдвигает положение о том, что «прежде, чем описывать историю “итальянского Возрождения”, мы должны знать, что это такое». Соответственно, «проблемы периодизации Возрождения вовсе не существует», «есть только проблема интерпретации», а узловым в интерпретации, предложенной ученым, становится, как известно, понятие диалогичности Возрождения как системосозидающего принципа всей культуры. Этот принцип, как и присущий Ренессансу «плюрализм»,
таил в себе последовательную конструктивность. Непременным и необычным условием этой конструктивности была встреча по меньшей мере двух равнозначимых культурных наследий, античного и средневеково-христианского, впервые осознанных как исторически особенные, но с ощущением их общности в абсолюте. <…> Подведение каких-либо феноменов под ренессансный тип культуры оправдано только при обнаружении в них сходной («диалогической») модели мировосприятия. Таков критерий периодизации [Баткин 1995а: 26].
«Всякие дискуссии о периодизации, — настаивает исследователь, — бессмысленны, если они не ведутся вокруг теоретического понимания Возрождения. Границы Возрождения там, где мы констатируем начало и конец свойственной ему системы мышления» [Баткин 1995а: 25]. Полагаясь на эти основания, Л.М. снова выдвигает Петрарку как зачинателя Возрождения, ибо у него «новое мышление не просто прорастает сквозь традиционную христианскую структуру, а впервые обретает соответствующую себе внутреннюю организацию, ту специфическую и конкретную форму, которая называется studia humanitatis» [Баткин 1995а: 28], и далее: «Типологически <…> естественно начать именно с Петрарки, не раньше и не позже, потому что это первый автор, у которого можно обнаружить структурные признаки ренессансной культуры» [Баткин 1995а: 29].
Однако в самом начале 1960-х годов ни «системосозидающий принцип культуры», ни «тип культуры», ни «модель мировосприятия», ни «структурные признаки ренессансной культуры» не присутствовали как в арсенале искусствознания, так и, предполагаю, в инструментарии историков.
Суть конфликта, в средоточии которого оказался молодой и в котором продолжал пребывать зрелый и в известной мере оставался даже поздний Баткин, была сопряжена не только с личными бойцовскими качествами характера, отличавшими его — блестящего полемиста, прирожденного нонконформиста, «спорщика». — И напрасно, меряя по себе, Леонид Михайлович перенес это качество на меня в своем коротком предисловии к сборнику в честь моего юбилея, назвав меня спорщицей, вероятно, из-за запомнившейся ему дискуссии в упоминавшейся выше моей работе 1971 года. Я-то впоследствии избегала спорить с противниками, ограничиваясь собеседованием с единомышленниками, тогда как потребностью Л.М. было развернуть «розу ветров» разнообразных мнений и обнажить процесс формирования собственной позиции. На этом базировалась его способность наживать себе врагов, но это не было причиной значительного отчуждения между Л.М. и товарищами по гуманитарному цеху в разных его профессиональных ответвлениях.
Причину лучше всех объяснил сам Баткин. Дело в том, что перед лицом существовавшей в нашей стране в начале 1960-х системы гуманитарных штудий он выступил как представитель новой науки, до сих пор не кодифицированной ВАК, но де-факто в наши дни уже весьма широко распространившейся из прагматических соображений, чисто практически, не из собственно научных предпосылок, а почти что на бытовом, житейском уровне. Во вступлении «От автора», которым Л.М. счел нужным предварить книгу «Итальянское Возрождение: Проблемы и люди» [Баткин 1995а: 7—17], он описывает ситуацию, возникшую после 1968 года, когда он «переехал в Москву и занялся исследовательской работой в Институте всеобщей истории», когда «многое изменилось в интеллектуальной атмосфере гуманитарного знания в нашей стране» и, соответственно, в его «собственной голове» — добавлю, и в голове моего поколения, отстающего от баткинского всего на пять-шесть лет. Это отставание, однако, существенно в том плане, что мы соприкасались с рождавшейся на наших глазах новизной интуитивно, с наивным энтузиазмом неофитов, тогда как за спиной Баткина уже была диссертация о Данте, вышедшая книгой в издательстве «Наука» [Баткин 1965] и в переводе на итальянский язык в Бари (1972, второе издание — 1979), что сделало перестройку методологических основ его научного подхода несопоставимо более глубокой и осознанной. «Не социологизированная в марксистском стиле история “идеологии” меня с тех пор привлекала, — объясняет ученый содержание переживавшегося тогда радикального сдвига, — а культурология (курсив мой. — М.С.)» [Баткин 1995а: 9].
Но и это объяснение еще не полно. Указывая свои новые ориентиры — «для понимания исторического ренессансного материала» труды Эудженио Гарэна и его последователей, в искусствоведческом плане — Эрвина Панофски, ученых школы Аби Варбурга, а также опыт направления «Анналов» (от Люсьена Февра до Жака Ле Гоффа), наработки Тартуской семиотической школы и т.д., — Л.М. специально подчеркивает, что «ближе всего» ему оказались «великие культурологические идеи Михаила Бахтина» в интерпретации отечественного философа, «близкого друга, собеседника, иногда оппонента» Владимира Соломоновича Библера. — Как мы, тогдашняя молодежь, все это добывали, читали, передавали из рук в руки, обсуждали! Но Л.М. прав, отмечая, что «мода на Бахтина, шумя и пенясь, накатила на интеллектуальные отмели — и схлынула» [Баткин 1995а: 9]. «Материя» оказалась еще слишком сложной, ее освоение продвигается и в наше время тоже не слишком быстро, хотя и неуклонно. Что касается 1970—1980-х годов, то замечание Баткина об идеях М.М. справедливо и содержит одно очень важное уточнение: «Увидеть в его философии культуры (курсив мой. — М.С. Вот оно, главное слово!) действительные многомерные побуждения для конкретных исследований пожелали, кажется, немногие. Я стал (и остаюсь) бахтинцем. При этом я пытался в меру сил выработать некий собственный способ историко-культурного анализа» [Баткин 1995а: 9].
Представляется, что весь творческий путь Леонида Михайловича — три его книги, которые он считал основными, составляющие вместе «триптих» (кроме указанной выше книги 1995 года, еще монография «Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности» [Баткин 1989а] и «Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления» [Баткин 1990б], «главная» для автора, одним из рецензентов которой я была), — оказался последовательным восхождением от кропотливо выработанных, новаторских способов историко-культурного анализа к анализу культурно-философскому, от конкретных проявлений жизни культуры в перипетиях ее истории — к ее «общим основаниям», от культурологии — к философии культуры, науке, еще только формирующейся в нашей стране: философия изучает предельные основания человеческого (и природного) бытия, философия культуры исследует «предельные основания» бытия культуры. Разумеется, вслед за Баткиным мы должны сказать, что, прежде чем изучать предельные основания бытия культуры как целого, т.е. изучать культуру теоретически, необходимо познать и научиться интерпретировать культуру в ее конкретности, т.е. культурологически. Оба эти этапа единого процесса познания представлены в наследии Л.М. блестящими творческими свершениями. Суммированные в шести томах его «Избранных трудов» (первые два из них, [Баткин 2015а] с дарственной надписью и вышедший в том же году [Баткин 2015б], мне уже довелось подержать в руках), они станут доступны читателям в едином, захватывающем контексте, созданном преемственным развитием поддерживающих и продолжающих друг друга крупных концептуальных идей.
Говоря о работах 1970-х годов, времени указанного выше перелома и начала упомянутых поисков собственного способа культурологического анализа, Л.М. отмечает, что «они выразили, сравнительно с книгой о Данте, — высвобождающий разрыв, научное рождение автора заново, резкий методологический поворот, полагаю, относящийся не только к моей биографии, но достаточно показательный для советской историографической ситуации тех лет и потому заслуживающий быть отмеченным» [Баткин 1995а: 9]. Неудивительно, что и «разрыв», и «резкий методологический поворот», и «рождение заново» были восприняты неадекватно, породили непонимание и отторжение. Однако они же, будучи явлением не только индивидуальным, но, по справедливому наблюдению Баткина, и общим, способствовали «выпадению» из рутинного и тем более официального контекста группы «нонконформистских историков, филологов, искусствоведов, философов», каждый из которых шел своей дорогой, не образуя единого направления, но «создавая свободное мыслительное пространство». Приводя в этой связи имена С.С. Аверинцева, В.С. Библера, М.Л. Гаспарова, А.Я. Гуревича, И.Е. Даниловой, Вяч.Вс. Иванова, Ю.М. Лотмана, А.В. Михайлова, Б.А. Успенского «и ряда других блестящих людей» — среди которых мне, со своей стороны, хотелось бы упомянуть также Г.Д. Гачева, С.Г. Бочарова, Н.В. Брагинскую, Б.И. Зингермана, В.Дж. Конен, С.П. Батракову, К.Л. Рудницкого, Т.И. Бачелис, А.Л. Доброхотова, Ю.Н. Давыдова, П.П. Гайденко, — Баткин констатирует: «Возникла — вокруг них — независимая, особая, не институционализованная гуманитарная среда. Ее история, которая еще будет написана, поражает драматизмом и богатством» [Баткин 1995а: 10].
Драматизма, действительно, хватало в биографии каждого из упомянутых (и многих неупомянутых) лиц. С драматической коллизии и объяснения ее истоков пришлось начать эту небольшую заметку в память Л.М., вся жизнь которого была дорого ему обошедшейся борьбой — помимо и до его политических «пристрастий» — прежде всего за отстаивание собственных научных принципов. Последнее мне абсолютно понятно, так как я — разумеется, не в такой степени, но в своей мере — также встретила активное неприятие моих стремлений распространить классическое искусствоведение даже не в сторону иконологии, что считается хорошим тоном, но в направлении культурологии и философии культуры. Счастлива, что эти мои усилия нашли поддержку у коллег по кафедре истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ и что «по совокупности трудов», мной написанных, высший профессиональный арбитр новой науки, ее патриарх — Л.М. Баткин — счел возможным признать во мне «хорошего культуролога».
При том что справедливо было бы считать нас единомышленниками, не все, даже центральные, положения идей Л.М. я разделяю, но здесь не место для полемики. Сложившаяся на протяжении всей моей научной жизни привычка думать вместе с Баткиным сохранится до конца: его уход тут ничего не изменит. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, он всегда обладал достоинством научного старшинства: всегда был для меня «Леонид Михайлович», а я для него «Марина», «Мариночка». Ситуация предполагает слова благодарности, и я глубоко и искренне благодарю своего старшего коллегу за то, что он был, что дарил меня своим вниманием, радостью интеллектуальной причастности его открытиям и яркими стимулами к моим собственным поискам. Спасибо ему за одушевлявший его и столь близкий мне «пафос теоретического синтеза» в подходе к Возрождению и культуре вообще, за поиск «объясняющей модели» ренессансного целого и художественно-творческой целокупности всякой другой эпохи, за веру в существование в ней «сквозного духовного субстрата, некого уникального исторического качества общения, мышления, творчества, — выражаясь словами Макьявелли, “la qualita dei tempi”» [Баткин 1995а: 11]. За различение идеологии и культуры: за утверждение необходимости «идти не от быта к идеологии, а от бытия к культуре», а для понимания культуры (в частности, Ренессанса) «исследовать имманентную логику духовного творчества» — логику самой культуры (Ренессанса) [Баткин 1995а: 16].
Особая, личная благодарность — за работу «Онтология Марсилио Фичино в связи с общей оценкой ренессансного неоплатонизма» [Баткин 1978б]. В примечании 27 к этой статье Л.М. вспоминает выступление А.Ф. Лосева, «крупнейшего исследователя неоплатонической традиции», на Всесоюзной конференции по типологии и периодизации Возрождения (Москва, декабрь 1975 года), где он «показал, почему именно эта традиция оказалась особенно плодотворной для ренессансного философского обновления, подготовившего, в свой черед, умственную революцию XVII в.» [Баткин 1978б: 147]. Я присутствовала на той конференции и помню, как на трибуну поднялся Лосев в черной академической шапочке и темных очках, как после описания двух исторических фаз — «филологического» и «гражданского» гуманизма — было произнесено прежде запретное слово «неоплатонизм» и в зале воцарилась мертвая, цепенящая тишина, ибо происходило неслыханное: духовной основой ренессансного реализма, «открытия мира и человека» и пр. объявлялась идеалистическая доктрина. Баткин, в отличие от многих, не испугался и со свойственной ему исследовательской отвагой развил лосевский посыл уже не в собственно философском, а в общемировоззренческом и общекультурном плане. Центральная мысль, главный вывод — «неоплатонизм, несомненно, оказался чрезвычайно удачным и специфическим выражением типологической целостности ренессансного мышления» [Баткин 1978б: 129] — стал результатом развернутого и изощренного анализа латинских текстов Фичино с привлечением точек зрения ведущих специалистов, образцовым опытом всесторонней интерпретации культурного феномена, его истолкования в русле культурологического и культурно-философского подходов. «Флорентийский неоплатонизм, — пишет Баткин, — это этико-филологический гуманизм, шагнувший в сферу, ранее для него запредельную, это естественный результат расширения мысли Кватроченто, втянувшей в горнило humanitatis studia также и studia divinitatis, высшие онтологические проблемы» [Баткин 1978б: 130]. В лоне неоплатонизма Возрождение, как утверждает Баткин, добивается подлинной всеохватности устремлений, «ренессансная мысль могла дерзнуть преобразить самое религиозность, заполнив собой понятия веры и благодати, откровения и пресуществления, бессмертия и бога», «у Фичино вырисовалась некая “естественная” религиозность вообще, с безличным богом как принципом бытия» [Баткин 1978б: 130]. В неоплатонизме осуществляется синтез мира и Бога в рамках «длящегося диалогического отношения» [Баткин 1978б: 137], «динамического равновесия разных начал, странной логической вибрации между ними» [Баткин 1978б: 136], смыкаются между собой «отрешенный мистицизм и эстетический гедонизм», идеальное и реальное, взаимно нуждающиеся друг в друге; активно-творческое, созидательное начало (порождающее) сочетается с созерцанием. (Какой опорой это было мне в моем стремлении к обособлению живописи Кватроченто как живописи-моделирования и живописи Высокого Возрождения как живописи-созерцания!) Разумеется, «фичиновское стремление к равновесию небесного и земного осуществляется отнюдь не симметрично» [Баткин 1978б: 142], — акцент поставлен на оправдании земного.
И, наконец, замечательный культурно-философский итог, раскрывающий, что историко-культурной сущностью Ренессанса являлся синтез античности и Средневековья, эмпирического бытия и абсолюта, реальности и идеала: «Возрождение воспринимает бытие не как дух и не как вещь, а как духовную вещь; т.е. как художественное произведение» [Баткин 1978б: 143]. В этой связи в ответ на раздраженный вопрос Е.И. Ротенберга: «Ну какая связь с неоплатонизмом у Тициана?» — можно ответить, что беспрецедентная по органичности одухотворенная телесность и «полнота бытия», единодушно признаваемые всеми как отличительные особенности творческого облика художника, и есть воплощение универсального неоплатонического синтеза.
Закономерно, что в ренессансных штудиях Л.М. «художественное произведение» фигурировало не только как теоретически осмысляемый объект, но и как предмет конкретного и высокопрофессионального анализа. Достижения исследователя в этой сфере — такие, как те, что мы находим в эссе «От дантовского Лимба к “Афинской школе” Рафаэля» (1977) [Баткин 1995а: 192—208], в рассмотрении сущности маньеризма через трактат А. Фиренцуолы «О красотах женщин» и через блестящее истолкование «Мадонны с длинной шеей» Пармиджанино или в противопоставлении «шума», производимого эмоциями потрясенных апостолов, и исполненного всеведения всепоглощающего молчания Христа в «Тайной вечере Леонардо» на страницах монографии, посвященной мастеру и «особенностям ренессансного творческого мышления» [Баткин 1990б: 170—207, 319—325], — эти глубокие и тонкие проникновения беспрецедентны. Спасибо и за них, и за многое другое, чего и не перечислишь, — и за Аретино, феномен личности которого не поддается герменевтическому анализу, и за совсем непохожего на учебные опусы о Просвещении Жан-Жака Руссо, и т.д., и т.п.
Баткин — ученый-держава, огромный мир прекрасных лиц, голосов, идей, существующий не для описаний и пересказов, а для совместной работы многих поколений. Да будет он в интеллектуальном поле страны и мира долго-долго. И пусть не будет ему конца.
Библиография / References
[Баткин 1965] – Баткин Л.М. Данте и его время: Поэт и политика. М.: Наука, 1965.
(Batkin L.M. Dante i ego vremya: Poet i politika. Moscow, 1965.)
[Баткин 1978] – Баткин Л.М. Онтология Марсилио Фичино в связи с общей оценкой ренессансного неоплатонизма // Традиция в истории культуры / Отв. ред. В.А. Карпушин. М.: Наука, 1978. С. 128–147.
(Batkin L.M. Ontologiya Marsilio Fichino v svyazi s obshchey otsenkoy renessansnogo neoplatonizma // Traditsiya v istorii kul’tury / Ed. by V.A. Karpushin. Moscow, 1978. P. 128–147.)
[Баткин 1989] – Баткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М.: Наука, 1989.
(Batkin L.M. Ital’yanskoe Vozrozhdenie v poiskakh individual’nosti. Moscow, 1989.)
[Баткин 1990] – Баткин Л.М. Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. М.: Искусство, 1990.
(Batkin L.M. Leonardo da Vinchi i osobennosti renessansnogo tvorcheskogo myshleniya. Moscow, 1990.)
[Баткин 1995] – Баткин Л.М. Итальянское Возрождение: Проблемы и люди. М.: РГГУ, 1995.
(Batkin L.M. Ital’yanskoe Vozrozhdenie: Problemy i lyudi. Moscow, 1995.)
[Баткин 2015а] – Баткин Л.М. Избранные труды: В 6 т. Т. I: Люди и проблемы итальянского Возрождения. М.: Новый хронограф, 2015.
(Batkin L.M. Izbrannye trudy: In 6 vols. Vol. I: Lyudi i problemy ital’yanskogo Vozrozhdeniya. Moscow, 2015.)
[Баткин 2015б] – Баткин Л.М. Избранные труды: В 6 т. Т. II: Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. М.: Новый хронограф, 2015.
(Batkin L.M. Izbrannye trudy: In 6 vols. Vol. II: Leonardo da Vinchi i osobennosti renessansnogo tvorcheskogo myshleniya. Moscow, 2015.)
[Гуковский 1947–1961] – Гуковский М.А. Итальянское Возрождение: В 2 т. Л.: ЛГУ, 1947–1961.
(Gukovsky M.A. Ital’yanskoe Vozrozhdenie: In 2 vols. Leningrad, 1947–1961.)
[Лазарев 1956] – Лазарев В.Н. Происхождение итальянского Возрождения: В 3 т. Т. 1: Искусство Проторенессанса. М.: Издательство АН СССР, 1956.
(Lazarev V.N. Proiskhozhdenie ital’yanskogo Vozrozhdeniya: In 3 vols. Vol. 1: Iskusstvo Protorenessansa. Moscow, 1956.)
[Лазарев 1959] – Лазарев В.Н. Происхождение итальянского Возрождения: В 3 т. Т. 2: Искусство Треченто. М.: Издательство АН СССР, 1959.
(Lazarev V.N. Proiskhozhdenie ital’yanskogo Vozrozhdeniya: In 3 vols. Vol. 2: Iskusstvo Trechento. Moscow, 1959.)
[Свидерская 1971] – Свидерская М.И. Творчество Аннибале Карраччи как историко-художественная проблема // Искусство Запада: Живопись. Скульптура. Театр. Музыка / Ред. М.Я. Либман и др. М.: Наука, 1971. С.103–134.
(Sviderskaya M.I. Tvorchestvo Annibale Karrachchi kak istoriko-khudozhestvennaya problema // Iskusstvo Zapada: Zhivopis’. Skul’ptura. Teatr. Muzyka / Ed. by M.Ya. Libman et al. Moscow, 1971. P. 193–134.)