публицистика Н.И. Костомарова 1861—1883 годов
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2017
Андрей Тесля (Тихоокеанский государственный университет (Хабаровск); доцент кафедры философии и культурологии; кандидат философских наук) atesla@mail.ru.
УДК: 93/94
Аннотация: В статье рассматривается эволюция взглядов лидера украинофильства Николая Ивановича Костомарова (1817—1885) на проблему взаимоотношения русского и украинского народов, их близости и различия, рассмотренная в политическом и идеологическом контексте 1860—1880-х гг. Костомаров тяготел к умеренным взглядам на украинофильскую программу и стремился не противостоять правительству. Он хотел преодолеть гомогенизирующий взгляд, увидеть множественность вместо утверждаемого единства. Для этого он прибегал к противопоставлению, однако, вопреки его намерениям, множественность неизменно оборачивалась противостоянием.
Ключевые слова: Н.И. Костомаров, Украина, национализм, нация
Andrei Teslya (Pacific National University; assistant professor; PhD) atesla@mail.ru.
UDC: 93/94
Abstract: The article examines the evolution of the views of the Ukrainophiles’ leader Nikolai Ivanovich Kostomarov (1817—1885) on the problem of the relationship between the Russian and Ukrainian peoples, their closeness and difference, in the political and ideological context of the 1860s—1880s. Kostomarov tended toward moderate views of the Ukrainophile program and sought to avoid opposing the government. He wished to overcome the homogenizing view and to promote plurality over the unity that was being claimed. Toward this, he often contrasted the two, but despite his intentions, plurality always devolved into opposition.
Key words: N. Kostomarov, Ukraine, nation, nationalism
Николай Иванович Костомаров (1817—1885) с 1861 г. до конца жизни был лицом и лидером украинофильства (см.: [Миллер 2000: 76—95]). Следует отметить, что сам он к подобному не стремился и оказался в этом положении скорее по воле обстоятельств — впервые после девятилетней ссылки в Саратов получив дозволение в 1857 г. прибыть в Петербург (для работы в Императорской публичной библиотеке), он использовал его по прямому назначению, большую часть своего времени проводя в рукописном отделе, связи его с местными украинскими кружками мало выходили за пределы бытовых.
На лидерство среди украинофилов, на то, чтобы вырабатывать и определять программу действий, претендовал в это время в первую очередь многолетний знакомый и некоторое время даже друг Костомарова, П.А. Кулиш (в дальнейшем ставший его столь же последовательным врагом и критиком). Наделенный невероятной энергией и работоспособностью, он сразу же после получения в 1856 г. разрешения печататься (этого права он был лишен по приговору о деле Кирилло-Мефодиевского общества, в 1847 г.) принялся за публикацию историко-этнографического сборника «Записки о Южной России», два тома которых вышли в 1856—1857 гг., надеясь превратить его в периодическое издание. В следующем году одновременно на двух языках — русском и украинском — вышли издания его главного художественного произведения, романа «Черная Рада», предисловие к которому, опубликованное первоначально в славянофильском журнале «Русская беседа», призвано было стать своеобразным манифестом направления. Шевченко, вернувшийся из ссылки и получивший в конце концов дозволение жить в Петербурге, стал не только душой, но и кумиром Петербургской громады (украинского, во многом националистически настроенного, товарищества в Петербурге) — его обретенная еще в 1840-х литературная известность теперь соединилась с почтением к перенесенным им испытаниям. Гораздо менее активный и не склонный к лидерству В. Белозерский благодаря родственным связям смог найти деньги для создания нового журнала «Основа», призванного стать центром украинофильского движения.
Однако первенствующая роль выпала именно Костомарову — Шевченко умер на исходе февраля 1861 г., окончательно став центральной фигурой нового национального пантеона, Белозерский, как уже говорилось, не мог в силу личных качеств претендовать на то, чтобы стать лидером или идеологом, а Кулиш неожиданно оказался в ситуации, когда его общероссийская известность всего за несколько лет стала незначительной, по сравнению с известностью Костомарова.
В 1857 г. в «Отечественных записках» печатается «Богдан Хмельницкий» Костомарова, в следующем году вышедший уже отдельным изданием, вслед за ним публикуется «Бунт Стеньки Разина», имевший еще больший успех[2]. В отличие от Кулиша, ориентировавшегося не столько на украинскую проблематику, сколько на украинского читателя, Костомаров обращался ко всей образованной публике Российской империи, читающей по-русски. В этом и заключалась причина влиятельности и убедительности Костомарова — он делал «украинский вопрос» частью общеимперского, вопрос о правах «южноруссов» оказывался не частным, не замкнутым в пределы нескольких губерний или некоторого круга лиц, а предполагал и более или менее явно отсылал к вопросам общей имперской политики. «Богдан Хмельницкий» мог быть прочитан, разумеется, как повествование о прошлом Малороссии, продолжение и модернизация традиций казацкого летописания, но вместе с тем допускал и принципиально иное чтение — как историю народного движения, борьбы против угнетателей, историю успешного восстания ради достижения социальной справедливости. Малороссийская конкретика оказывалась частным случаем более общей темы, которую освещали написанный на совсем ином материале «Бунт Стеньки Разина» и опубликованный в «Современнике» «Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях».
Иначе говоря, Костомаров создавал ситуацию, в которой поддержать его украинофильские стремления заинтересованы были не только «свои», но и «чужие», поскольку данная местная программа являлась частью общей — симпатизировать или поддерживать украинофильство становилось возможным не в рамках «симпатии к другому», но для отстаивания собственных интересов. И напротив — голос Костомарова в «украинском вопросе» оказывался слышен по преимуществу именно потому, что сам Костомаров никак не помещался в рамки «украинского вопроса» целиком — его голос в данном случае был одновременно и «извне» и «изнутри».
В «Двух русских народностях», одной из наиболее известных своих статей, где он выходит за пределы исторического повествования и напрямую обращается к современности, Костомаров, исходя из рамочного понятия «русский народ», дает краткий очерк генезиса и современного состояния двух «русских народностей», южноруссов и великоруссов, причем оговаривает условности названия:
В XVII веке явились названия: Украина, Малороссия, Гетманщина, — названия эти невольно сделались теперь архаизмами, ибо ни то, ни другое, ни третье не обнимало сферы всего народа, а означало только местные и временные явления его истории. Выдуманное в последнее время название южноруссов остается пока книжным, если не навсегда останется таким, потому что, даже по своему сложному виду, как-то неусвоительно для обыденной народной речи <…> [Костомаров 1863: 232—233].
Поскольку все описание «двух народностей» строится на их последовательном противопоставлении, то удобно, на наш взгляд, изложить его в виде схемы, причем в первом столбце поместив качества, приписываемые великороссам, поскольку характеристику южноруссов Костомаров последовательно стоит «от обратного»:
Великороссы Южноруссы
Форма Дух
Материальное Духовное
Внешняя религиозность Внутренняя религиозность
Практический рассудок Воображение
Польза Добро[3]
Аффектация Искреннее чувство
Нетерпимость Терпимость
[предположительно: Глубина] [предположительно: Поверхность]
Общинность Свобода
Общинное владение, «мир» Индивидуализм, частная собственность
Единодержавие Федерализм
Приведем в качестве примера фрагмент, где, в отличие от большинства других мест статьи, Костомаров меняет порядок противопоставления, на сей раз начиная с характеристики южноруссов, и где можно наблюдать использование нескольких из приведенных выше ключевых пар понятий:
…племя южнорусское имело отличительным своим характером перевес личной свободы, великорусское — перевес общинности. По коренному понятию первых, связь людей основывается на взаимном согласии и может распадаться по их несогласию; вторые стремились установить необходимость и неразрывность раз установленной связи и самую причину установления отнести к Божией воле и, следовательно, изъять от человеческой критики. В одинаких стихиях общественной жизни первые усвоивали более дух, вторые стремились дать ему тело; в политической сфере первые способны были создавать внутри себя добровольные компании, связанные настолько, насколько к тому побуждала насущная необходимость, и прочные настолько, насколько существование их не мешало неизменному праву личной свободы; вторые стремились образовать прочное общинное тело в вековых началах, проникнутое единым духом. Первое вело к федерации, но не сумело вполне образовать ее; второе повело к единовластию и крепкому государству: довело до первого, создало второе [Там же: 264—265].
В своем схематичном противопоставлении Костомаров сводит воедино сформировавшиеся и ставшие общепринятыми в конце XVIII — первой половине XIX века образы Малороссии (см.: [Толочко 2012]), представляющие ее как страну классической древности и одновременно естественного состояния, «Аркадию», страну прошлого и воспоминаний и т.д., добавляя к ним собственную дихотомию «федерализм» vs. «единодержавие». Если эксплицитно в тексте аналогия Греции/Рима как основы для пары Малороссии/Великороссии не проявлена, то она непосредственно присутствует, например, в опирающемся на дневниковые записи мемуарном воспроизведении Д.А. Корсаковым рассуждений Костомарова:
Я убежден, что славянские племена ближе всех арийцев к грекам. Это доказывается как сходством старославянского, так называемого «церковного» языка, с древнегреческими диалектами, так и сходством первоначального общественного строя у славян и греков. Семейно-родовой быт одновременно с общинным строем легли в основу «народоправств» (республик) и древнегреческих, и древлеславянских. Ничего подобного нет в Западной Европе. Нет у славян и аристократии в западноевропейском смысле; у славян аристократия везде является в социальном, общественном значении, а не в политическом. У великоруссов, в Московском государстве, аристократия существовала только в смысле высшего служилого класса, который был учрежден правительством для его военных и административных целей. Из всех русских племен нашего времени самый чистый славянский тип сохранился на Волыни. В южной Руси, в Киевщине и в левобережной Украйне замечается сильная примесь племен тюркских и татарских. Белоруссы (кривичи) — одного племени с первоначальными великоруссами, в которых впоследствии вошло немало крови финской и татарской. Позднейшие великоруссы — это метисы из славян, финнов и татар, и в народном характере великоруссов, и в их общественно-политическом строе, выразителем которого явилась Москва, имеется большое сходство с древним Римом: недаром московские книжники XVI в. называли Москву «третьим Римом» ([Корсаков 1906: 238—239]; беседа относится к первым месяцам 1867 г.).
«Две русских народности» стали одной из наиболее громких публикаций Костомарова — если первоначально возражения против нее, раздававшиеся публично, были умеренны, то после 1863 г. и озвученных Катковым летом того года на страницах «Московских ведомостей» прямых подозрений в сепаратистских тенденциях (см.: [Saunders 1993]) она стала одиозной. Впрочем, и непосредственно после публикации статьи Костомаров был вынужден оправдываться и объясняться — правда, не публично, а в частном письме графине А.Д. Блудовой, отвечая на ее упреки:
Вы пишете, что коль скоро я выражаюсь вы великоруссы, мы южноруссы, то это уже факты разъединения. Разъединения в смысле политическом тут нет и тени: в отношении Франции или Италии — нет ни великоруссов, ни южноруссов, есть только русские, как нет ни саратовцев, ни ярославцев, ни архангельцев и проч. А внутреннего разделения невозможно избежать: ведь так житель каждой губернии в отношении жителей другой соседней скажет «мы». Что в круге администрации, то и в смысле народности: Россия — единое государство, и в отношении заграничного мира — она только Россия, но внутри она разделяется на провинции, имеющие известную степень отдельного от других подобных управления, и тут это единое государство представляется уже не единым, а разделенным. Так и русский народ: в отношении не русского не более как единый русский народ, но внутри себя он имеет этнографические отличия и уже не имеет того единства, какое сохраняет в отношении всякого не русского народа. Но как разделение на губернии не заключает в себе признаков разложения государства, так и различие в народности не имеет зародышей разложения народа, ибо ни история его, ни географическое положение, ни главные соединительные черты, скрепляющие цельность народа, не дают ни малейших задатков к такому разложения [Абрамович 1926: 82][4].
Это дихотомическое деление и даже использованное тут выражение Костомаров в это же время употреблял и в ином значении: в феврале 1861 г. в речи о значении исторических трудов К.С. Аксакова он говорил о «двух русских народностях» — «старой» и «новой», простом народе и образованном обществе [Костомаров 1861а: 4—6], видя существенный недостаток трудов Аксакова в том, что тот «передал первоначальному единству русской земли более, чем сколько его было на самом деле. При элементах единства были элементы самобытности земель, а их-то и не хочет знать Аксаков» [Там же: 18]). При всем различии тем работ Костомарова этого периода основное их направление оказывается общим: это стремление преодолеть гомогенизирующий взгляд, увидеть множественность вместо утверждаемого единства. И способ, к которому прибегает Костомаров, оказывается неизменным — это противопоставление, в связи с чем, вопреки его артикулируемым стремлениям, множественность неизменно оборачивается противостоянием.
Период с 1859 по 1861 г. был временем наибольшего (после ареста 1847 г.) радикализма воззрений Костомарова. Так, если в подцензурной статье о «двух русских народностях» он говорит о едином «русском народе», то в написанном в 1859 г. и опубликованном в январе в герценовском «Колоколе» письме, подписанном им «Украинец», Костомаров выстраивает три народа однопорядково, заканчивая свой текст призывом: «Пусть же ни великороссы, ни поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом», а непосредственно перед этим пишет: «В будущем славянском союзе, в него же веруем и его же чаем, наша Южная Русь должна составить отдельное гражданское целое на всем пространстве, где народ говорит южнорусским языком <…>» [[Костомаров] 1860: 503].
Здесь можно видеть, что чаемый союз мыслится как союз не только народов, но и «земель», так что хотя сам Костомаров отвергал упреки в стремлении к выделению территориальному, однако сомнения, возникавшие даже у весьма расположенных к нему читателей, были явно не безосновательными. Так, графине А.Д. Блудовой Костомаров в 1861 г. отвечал:
Вы пишете, что южнорусская народность распространяет свои притязания на Екатеринославскую и Херсонскую губернии. Если бы могла быть речь о каком-нибудь размежевании и разделении политическом, тогда вопрос об отношении народности к территории мог сделаться вопросом важным, но как этого нет и быть не может, то для дела южнорусской народности вовсе не нужно определение территории в ином каком-нибудь смысле, кроме этнографического. Так как оба вида народности не два народа, но единый народ в двух видах, то естественно, что страна южнорусской народности есть та, где находится эта народность, как равно и великорусской народности край там, где она есть. Села великорусские в Черниговской губернии я присоединяю к понятию Великоруссии, равно села южнорусские в Саратовской губернии к Малороссии. <…> Если мы говорим южнорусская, то разумеем здесь первоначальное гнездо, а в настоящее время — в Петербурге, в квартире редактора «Основы» я считаю себя в Малороссии, и равно в квартире переселившегося в Киев москвича чувствую себя в Великороссии. Границ территориальных нет и быть не должно [Абрамович 1926: 82—83].
Вряд ли следует здесь видеть преднамеренную ложь или лукавство со стороны Костомарова, вынужденного, разумеется, не высказывать до конца свои мысли, а вполне возможно, что и не до конца додумывать их — столь отдаленные и масштабные чаяния, как федеративный славянский союз или федеративное преобразование Российской империи и способы устройства этой федерации, были предметом разнообразных мечтаний, легко способных сменять друг друга — именно потому, что для них не находилось «упора» в реальности.
Необходимо отметить, что тяготение Костомарова к умеренным взглядам и стремление не противостоять правительству, а по возможности найти поддержку у него или по крайней мере отыскать по отношению к нему некий modus vivendi вполне обнаруживаются уже к 1862 г. Так, если весной 1861 г., отвечая на вопрос Д.Л. Мордовцева о распрях в редакции «Основы», Костомаров писал: «…трудно решить, кто виноват в том смятении, какое царствует в малороссийском кружке, о чем пишет вам Кулиш. Что касается меня, то я нахожусь и с Белозерским, и с Кулишом одинаково в хороших отношениях. У них разные вкусы» [Мордовцев 1885: 628], то в декабре 1862 г., уже после прекращения издания «Основы», он уведомлял А. Конисского: «…с г-ном Белозерским теперь у меня ничего общего нет; и если Вы имеете к нему дело, то ему и пишите» [Возняк 1925: 73][5].
Если многие члены кружка были в это время воодушевлены планами создания современной украинской литературы, то, согласно, например, воспоминаниям В.А. Менчица, суждения о перспективах украинского языка, высказываемые Костомаровым в Петербургской громаде, не отличались от тех, которые он защищал публично:
Как-то громадяне обратились, помню, к Н.И. Костомарову с таким вопросом: «Каков ваш взгляд, Николай Иванович, на долю, которая ждет украинский язык и наши народные особенности?» На это Костомаров ответил так: «Как ни печально, как ни тяжело будет вам, г. громадяне, выслушать, а мне высказать, но — “Платон мне друг, а правда — еще больший друг!” — гласит латинская пословица… Я полагаю, на основе того, что мне довелось видеть, слышать, читать и изучать, что украинские народные особенности, такие дорогие нашему сердцу, сохранятся только до того времени, пока железные дороги, телеграф и другие достижения цивилизации не пройдут во все закутки нашей родной земли. А как это свершится, они полностью исчезнут с лица земли, как воск растопляется от огня. Ничего от этих особенностей не останется. Общий литературный русский язык целиком выдавит украинский язык, даже из семьи, отовсюду, даже из самых глухих углов. Таков мой взгляд» [Менчиц 1925: 67—68].
Произошедшее разочарование и переход к последовательно-умеренным взглядам на украинофильскую программу проясняет письмо Костомарова к Н.А. Белозерской от 4 августа 1864 г., в котором он делится своими наблюдениями над «чешским национальным возрождением»:
Я <…> вынес такое впечатление, что в этом народном возрождении Чехии много искусственного, и в сущности сделано для него не так много, как может казаться с первого взгляда. Я был прежде в Праге в 1857; приехавши туда через семь лет, я мог заметить громадное распространение чешского языка. Все это так, но побуждение? Составляет ли он для образованных чехов необходимость, как для нас русский? Мало. Все они знают по-немецки, и не только знают, — и мыслят, и живут, и чувствуют по-немецки: это немцы с ног до головы, надевшие на себя одежду дедушек и бабушек, выкопавши ее из старой кладовой. Для народа — иное дело, и то для сельского, а не для пражского. Чехи с своим возрождением то же, что наши малороссияне, которые мыслят по-русски и хотят преобразиться в то, чем перестали быть давно, — немного разве дальше шагнули чехи. Доказательство, что многие патриоты пишут по-немецки, потому что это им легче, а читает лекции по-немецки большая часть [Белозерская 1886а: 328—329].
И далее:
Истинное удовольствие я получил в Белграде <…>. В Сербии совсем не то, что в Чехии, вот здесь живое неискусственное славянство: и низенькие домики, и фонарей нет, и тротуаров почти нет, а если где есть, то на них удобнее падать, чем ходить, и лень, и беспорядок — вот здесь славянство; его и чуешь, и видишь, и слышишь; прибавим — тут и радушное гостеприимство и хлебосольство, и семейная простота жизни, и доброта с наивностью, все черты нравов славянского племени. Сербы славянее нас самих [Белозерская 1886а: 329—330].
В 1863 г. Костомаров убеждал А. Конисского сторониться всякого радикализма и сепаратизма: «Больше всего нужно о том стараться, чтобы правительство на наше дело волком не глядело, чтобы не боялось никаких бунтов или какого-то там сепаратизму и не мешало бы на нашем языке народу науку излагать» [Возняк 1925: 75; письмо от 25 февраля 1863 г.]. Собственно, эта программа в последующие годы у Костомарова не менялась: в зависимости от политической ситуации он то был вынужден молчать, то, полагая момент благоприятным, пытался провести ее в печать. Наиболее отчетливое выражение она получила уже в последние годы жизни Костомарова, в его программной статье «Задачи украинофильства» (1882):
Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая, так как и народа малорусского, кроме мужиков, почти, можно сказать, не осталось. А потому эта литература должна касаться только мужицкого круга. Есть два пути, на которых она может выказать свою деятельность. Первый путь — знакомить интеллигентное общество, как посредством произведений чисто научных, так и художественно-литературных, с народной жизнью во всех ее проявлениях. Второй путь — поднимать умственный горизонт самого народа, сообщая ему в доступной для него форме общечеловеческие знания [Костомаров 1928: 296].
В текстах 1861 г. Костомаров чаще всего обращался к понятию «русского мира» (см.: [Костомаров 1863: 22, 154, 171, 175 и сл.]) — и если в письме к Герцену он уравнивал три народа (великоруссов, украинцев и поляков), то здесь, напротив, объединял великоруссов и южноруссов в понятии «русского мира», которому оказываются противопоставлены поляки. На наш взгляд, возвращение к данной понятийной схеме обусловлено не только и даже не столько конъюнктурными соображениями и цензурной невозможностью утверждения «южноруссов» в качестве отдельного народа, а сложностью в рамках историографической концепции Костомарова утверждать единство «Южной Руси» в тех пределах, в каких он ее мыслил. Наследуя казацкой летописной традиции и возникающей на ее основе историографии конца XVII — начала XIX в., Костомаров не мог включить в историю «Южной Руси» Галицию и Буковину, испытывал затруднения со включением правобережной Украины с XVIII в. и т.д. — в этом смысле ему была необходима рамка «русского мира», которая надстраивалась над уровнем казацкой историографии и давала теоретическую возможность подобного включения. Во вступительной лекции в С.-Петербургском университете в ноябре 1859 г. Костомаров говорил, что как «к единой истории свободной Греции будет всегда принадлежать судьба Фессалии и островов Архипелага, остающихся под властью Турции», так и судьба Червонной Руси, хотя она «в XIV веке выступила из политической связи с остальною Россиею, <…> до тех пор будет принадлежать к русской истории, пока народ червонно-русский не потеряет русского языка и начал русской жизни» [Костомаров 1861: 10]. Казацкая «рамка», начинающая отсчет с XVI в., не позволяла обосновать единство исторического субъекта-объекта, тождественность «народа» в «Червонной Руси» с «народом» «наднепрянским», тогда как через понятие «русского мира» это затруднение снимается без особых проблем[6].
В русской историографии Костомаров известен в первую очередь своей уже упоминавшейся выше «федеративной» теорией Древней Руси. Если федеративные настроения и чаяния были близки ему с 1840-х годов и ярко выразились в созданной им «Книге Бытия Украинского народа» (см.: [Тесля 2015]), то развернутое применение к русской истории они нашли только в начале 1860-х, в двух знаковых публикациях журнала «Основа»: «Мысли о федеративном начале Древней Руси» (1861) и «Две русских народности» (1861) и в вышедшей в том же году объемной статье «Черты народной южнорусской истории», призванной раскрыть заявленные тезисы на конкретном историческом материале. В последующем Костомаров неоднократно затрагивал данную проблематику, как в исторических сочинениях, так и в публицистических откликах, однако основным положениям предложенной концепции он оставался верен до конца жизни.
Прежде всего Костомаров предлагает видение единой русской истории, субъектом которой является «народ». Само это единство не лишено проблематичности, т.е. оно является «складывающимся», «образующимся» в ходе истории, а не данностью: в этом можно видеть влияние Н.А. Полевого, о котором Костомаров упомянул в своей вступительной лекции в Петербургском университете в 1859 г. наряду с Карамзиным [Костомаров 1861: 7], проблематизировавшим понятие «государство» применительно к русской истории и сделавшим предметом своего рассмотрения не историю государства как некой данности, но историю его формирования — и, следовательно, поставившим вопрос о силах и условиях, приведших к образованию единого русского государства[7]. Трактуя по-своему содержание и смысл «Истории русского народа» Полевого, Костомаров утверждал: «Названием, данным своему сочинению, он заявлял требование, что история русского государства недостаточна, необходима еще история народа. <…> Одно только название более всего осталось многознаменательным для нас от этого творения талантливого писателя» [Костомаров 1861: 7].
Но поскольку народ оказывается имеющим свою историю, он перестает быть «естественной данностью». Возникает вопрос о том, что привело его к единству и что удерживает, воспроизводит это единство вновь и вновь. Племенное родство само по себе, как постоянно отмечает Костомаров, недостаточно — мало того, что с течением времени оно, вне других фактов, способно лишь ослабевать, так и сами «племенные» или «народные» черты мыслятся им в качестве изменяющихся во времени. По крайней мере на таком взгляде настаивал он в 1877 г., утверждая:
Я всегда был далек от того, чтобы признавать за народами свыше данные им свойства, остающиеся неизменными при всяких видоизменениях их жизни и быта; напротив, думал и продолжаю думать, что всякие нравственные свойства, кажущиеся нам присущими какому-нибудь народу или обществу, есть последствие разных историко-бытовых условий течения предшествующей народной и общественной жизни. Иные остаются долговременнее и так сказать прилипают к народному характеру до того, что мы готовы в них видеть что-то судьбою данное, другие — быстрее стираются под влиянием новых поворотов истории [Костомаров 1928: 260].
То, что позволило всем народностям, образующим «народную стихию общерусскую», называть и сознавать себя «Русской Землей», это: 1) происхождение, быт и язык; 2) единый княжеский род и 3) христианская вера и единая Церковь [Костомаров 1863: 24]. В числе общих начал, присущих всем славянам, Костомаров в первую очередь, «как коренное учреждение народное», называл «вече, народное собрание» [Костомаров 1863: 27]. В этом рассуждении 1863 г. Костомаров использует другой риторический арсенал и обращается к иной логике, — логике «начала», т.е. изначальных, подлинных свойств (что обусловливало, в частности, остроту споров о «начале Руси», «призвании варягов» и т.п., поскольку изначальное важно не только как обсусловливающее последнее, но и как явление основных свойств и качеств в их изначальной чистоте). Здесь можно видеть, как переопределяется «народность» — не только не отвергая, но и активно используя ключевое понятие официальной идеологии, Костомаров вкладывает в него совершенно иное содержание — теперь основной чертой народности оказывается наличие «веча». Эта черта, как и целый ряд других (в частности, далее Костомаров говорит о «любви к свободе» как о «заветном чувстве всего своего (т.е. славянского. — А.Т.) племени», которое «сохранялось долго у русских славян, несмотря на противодействующие обстоятельства» [Костомаров 1863: 28]), может быть утрачена в ходе исторической жизни, но поскольку речь идет о свойствах «племени», т.е. используется натурализирующая лексика, то утрата оказывается искажением подлинного, отклонением от природы. Вопреки приведенному выше социологизирующему суждению Костомарова 1877 г., в его текстах как 1860-х, так и последующих годов гораздо более отчетливо звучит язык натурализирующий, который не снимается приводимыми оговорками, обе логики сосуществуют не только в текстах, но и в концепции Костомарова.
Наиболее показательным в данном отношении является обсуждение Новгорода и иных «северорусских народоправств» (т.е. Пскова и Вятки). С одной стороны, Костомаров вновь и вновь утверждает, что «вечевой уклад» является общим для всех русских земель и, следовательно, невозможно выводить вечевые порядки в Новгороде из особых свойств племени, напротив, по Новгороду можно судить о вечевых порядках в других русских землях, о которых в этом отношении нам известно гораздо менее, т.е. Новгород здесь выступает не как исключение, а, напротив, как типичный случай [Костомаров 1868: 55]. Однако вместе с тем Костомаров подчеркивает: «Новгород, — как и Южная Русь, — держался за федеративный строй даже тогда, когда противная буря уже сломила его недостроенное здание» [Костомаров 1863: 244].
Объяснением этому становится предполагаемое Костомаровым родство славян ильменских с южнорусскими[8], причем и здесь возникает любопытная двойственность. С одной стороны, в практически синхронной с теми публикациями, где он развивает свои взгляды на «федерализм» в Древней Руси и историческое развитие русского народа, полемике с польскими публицистами Костомаров отстаивает принцип, согласно которому национальность определяется языком. Так, в том же, 1861 г. он пишет в статье «Ответ на выходки газеты (краковской) “Czas” и журнала “Revue Contemporaine”»:
Великоруссы — не финны, а славяне, потому что не знают финских наречий, а говорят славянскими (курсив наш. — А.Т.). Правда, крови финской много вошло в великорусскую, но она ассимилировалась славянскою. Подмесь финского племени не осталась без некоторого влияния на материальный и интеллектуальный строй великорусского народа, но господство осталось за славянскою стихией. Мы не можем называть славянами мекленбургцев на том лишь основании, что их предки некогда были славяне, — хотя славянское происхождение мекленбургцев видно и в их перерожденном виде: тем не менее, как ни рассуждай, а все-таки они останутся немцами. Так же точно мы не считаем русскими тех фамилий, которые давно уже ополячились. Забытое происхождение ничего не значит и может составить сущность только археологических рассуждений (курсив наш. — А.Т.) [Костомаров 1928: 79].
И далее:
И что вы думаете выиграть, утверждая, что великорусский народ уральского происхождения? Этим не выкинете его из славянской семьи, откуда бы ни происходили его предки. Будут ли великоруссы — ославянившиеся уральцы, или смесь племени, или, и что всего вернее, — славянское племя с примесью чудского и тюркского, они все-таки останутся тем, что они теперь, т.е. славянами, потому что говорят наречием славянского корня и никак не могут быть тем, чем, по вашим предположениям, были в незапамятные времена [Костомаров 1928: 83].
Итак, «народность», «национальность», «племя» определяются по языку — собственно, таким образом Костомаров и доказывает родство новгородцев обитателям Южной Руси. Но следствием из, на его взгляд, доказанного языкового родства оказывается теперь уже общность происхождения, свойства природные. Так, поскольку «Великий Новгород в этнографическом отношении составлял ветвь несравненно ближайшую к южнорусской народности, чем к великорусской и кривской» [Костомаров 1863: 35], то он «долго и постоянно склонялся к Южнорусской Земле, и только после внутренней борьбы, когда притом запустение Киева лишило его тяготеющей силы, начал тяготеть к Восточной Руси, но всегда с каким-то внутренним противодействием, с готовностью склониться в другую сторону, если бы представился случай» [Костомаров 1863: 34, ср.: Костомаров 1868: 58].
Как бы то ни было, «русский народ» оказывается осознающим свое единство благодаря трем указанным выше началам:
…начала, соединяющие земли между собою, хотя и были достаточны для того, чтобы не допустить эти земли распасться и каждой начать жить совершенно независимо от других, но не настолько были сильны, чтобы заглушить всякое местное проявление и слить все части в одно целое. И природа, и обстоятельства исторические — все вело жизнь русского народа к самобытности земель, с тем, чтобы между всеми землями образовалась и поддерживалась всякая связь. Так Русь стремилась к федерации и федерация была формою, в которую она начала облекаться. Вся история Руси удельного уклада есть постепенное развитие федеративного начала, но вместе с тем и борьба его с началом единодержавия [Костомаров 1863: 56].
Ключевым понятием для удельно-вечевого периода выступает «земля» — понятие это проясняется Костомаровым в работе 1870 г. «Начало единодержавия в Древней Руси»: «Каждый из народцев (в момент “призвания варягов”. — А.Т.) составлял уже до некоторой степени политическую единицу под названием “земля”» [Костомаров 1872: 6], принадлежностью которой было вече. Так, касаясь разнообразных единиц, на которые делилась Древняя Русь («земли», «княжения», «волости»), Костомаров утверждает:
Все эти единицы поземельного деления переплетались между собою, то совпадая одна с другой в своем значении, то отделяясь одна от другой, смотря по обстоятельствам, так как, в период до татар, все подлежало случаю и стечению обстоятельств; но всегда оставалось прежнее понятие: где земля, там должно быть вече — земское собрание; ни волость, ни княжение не условливали непременного бытия веча, хотя и часто случалось, что на вече сходились люди, составлявшие одну волость, одно княжение; понятие о вече, однако, принадлежало исключительно только понятию о земле. Вече было выражением автономии последней, а не волости, не княжения [Костомаров 1872: 23][9].
Естественный ход истории, согласно Костомарову, вел к тому, что федеративные начала с течением времени привели к образованию уже вполне отчетливой федерации, однако татарское нашествие переменило ход истории, нарушив баланс центробежных и центростремительных сил, дав в конечном счете решительный перевес вторым[10].
К 1870 г. Костомаров пересмотрел ряд положений своей теории. Хотя принципиально взгляд его на ход русской истории не изменился, но внесенные поправки весьма значимы с точки зрения истории общественной мысли. Вопреки распространенному мнению[11], отнюдь не публичная речь о К. Аксакове, произнесенная Костомаровым в 1861 г., является точкой наибольшего сближения историка со славянофильской доктриной (хотя и является моментом максимальной его личной близости к славянофилам[12]). Теперь Костомаров говорит о безгосударственности как качестве, присущем славянам, воспроизводя известный славянофильский тезис, правда, в качестве «едва ли не самой чистой славянской нации» называя Польшу:
Где только славяне были предоставлены самим себе, там они оставались с своими первобытными качествами и не выработали никакого прочного общественного строя, пригодного для внутреннего порядка и внешней защиты. Только крепкое завоевание или влияние иноземных стихий могло бы привести их к тому. Шляхетская Польша, едва ли не самая чистая славянская нация, сохранившая в своем национальном характере те черты, которыми отличались славяне за тысячелетия, резко показала истории, к какому политическому и общественному строю способны прийти Славяне, предоставленные самим себе, свободно развивая свои древние национальные задатки. Польша выработала себе республику, но без тех свойств, которыми может держаться республика; дала своей республике монархическую внешность, но питала постоянное отвращение к монархии и вечно опасалась превратиться в настоящую монархию. Так делалось в той славянской стране, которая менее других подвергалась насильственному давлению иноземщины. В Чехии монархический элемент был вносный, немецкий. В Сербии он явился временным продуктом византизма и не представлял ничего прочного. Но Русь сроднилась с монархизмом более, чем все другие славяне; только здесь он вошел в плоть и кровь народа до такой степени, что русское политическое общество сделалось почти немыслимым иначе, как в образе монархии [Костомаров 1872: 4 (курсив наш)].
Усложняется и трактовка веча — теперь Костомаров предлагает специфическое политико-правовое истолкование отношений «земли» и веча, согласно которому последнее «само по себе» не обладало верховной властью, «оно было только ее выражением; верховная власть по внутреннему смыслу оставалась не за вечем, а за землею» [Костомаров 1872: 37], т.е. вече понимается как репрезентант «земли». Более того, теперь Костомаров прямо воспроизводит примеры отсылки к «земле», которые девятью годами ранее критиковал в работах Аксакова [Костомаров 1861а: 26—28, 30—31], не повторяя тогдашних оговорок:
Так как в глубокой древности древлянские послы говорили Ольге, что их послала земля, так в смутное время Московского государства, в начале XVII века, московские послы под Смоленском говорили полякам, что их послала земля с своим приговором и они сами могут быть только слепыми исполнителями ее воли. Между тем в это время земля уже составляла совокупность тех частей, из которых каждая считала себя некогда самостоятельной землей, и притом уже в смысле единодержавного тела. Дело защиты отечества против поляков и восстановления престола совершилось именем всей земли. Несмотря на самодержавную власть царей, они сами все еще иногда питали уважение к земле, собирали земские думы и желали знать мысль и волю земли, которой управляли. Только с преобразованием России на западный образец забылось значение земли под влиянием новой бюрократии, не имевшей с землей ничего общего по роду происхождения [Костомаров 1872: 37].
Разумеется, нельзя сказать, что Костомаров отказался от своей критики К. Аксакова — если сличить соответствующие места в разборе исторических трудов последнего и соответствующие места из статьи 1870 г. о «начале единодержавия», то легко увидеть, что подход остался неизменным, но там, где ранее Костомаров подчеркивал различие — в частности, толкуя земские соборы как такое явление, которое «могло также и не быть, но могло случиться и действительно случилось. <…> Кажется, его вызывала не какая-нибудь законная потребность в истории народа, а аналогия с духовными соборами» [Костомаров 1861а: 24], проявление «художественной натуры» [Там же: 22] Ивана Грозного, теперь подчеркивается преемственность, наличие и среди единодержавия XVII в. следов иного, противоположного начала, а не только в Стеньке Разине и в понизовской вольнице [Костомаров 1863а: 211—212], как склонен был считать Костомаров одиннадцатью годами ранее.
Общеизвестно, что, будучи автором так называемой «федеративной» теории Древней Руси, Костомаров никогда публично не применял ее к современности — федеративный принцип выступал как принцип объяснения давно прошедших времен. Выражая общераспространенный среди сторонников «большой русской нации» взгляд, М.О. Коялович писал: «…наши малороссийские федералисты или, как иначе их называют, сепаратисты» [Коялович 1901: 424], но Костомаров отвергал упрек в «федерализме» применительно к современности в ситуации 1864 г., сразу же после Польского восстания, отвечая правоведу А.Л. Лохвицкому на его замечания, сделанные в докторской диссертации [Лохвицкий 1864]:
Откуда это взял г. Лохвицкий, будто я полагал, что надобно «дать жизнь» удельным землям в настоящее время? Смею уверить многоуважаемого г. Лохвицкого, что мой мозг еще не дошел до такого состояния, чтобы я считал возможным разделить Россию по тем племенам, которые перечисляются на первых страницах нашей летописи, и поднять из векового праха дреговичей, кривичей, радимичей и вятичей. Если я говорил об изучении этнографических следов нашей старины, то для узнания и уразумения старины, а никак не ради ее воскрешения, не с задними целями устраивать Россию на будущее время каким-то федеративным способом на основаниях древнего удельно-вечевого уклада русской жизни [Костомаров 1928: 202].
Только достаточно внимательный читатель мог заметить, что Костомаров отвергал упрек и подозрение в желании «устраивать Россию» именно «на основаниях древнего удельно-вечевого уклада» — от других способов и форм федеративного устройства он не отрекался. Гораздо более откровенен был Костомаров в письме к гр. А.Д. Блудовой 1861 г., отвечая на ее аналогичный упрек: «Я действительно сочувствую федеративному устройству будущей России, но какому? Отнюдь не по народностям, ибо это неудобно и нелепо, не принесло бы никакой пользы. Но я желал бы самоуправления областей, как великорусских, так и южнорусских, так и смешанных. Но от такой федерации (если это можно назвать федерацией) и Вы не прочь» [Абрамович 1926: 86][13].
Показательно, сколь упорно он сохранял приверженность понятиям «федерализм» и «федерация» применительно к Древней Руси. Так, в споре с Лохвицким он настаивал:
…повторяю, древняя Русь, разделенная на земли, раздробленная на княжения, составляла федерацию, признаки которой соответствовали той степени, на какой стояло развитие образованности под условием местности и исторических обстоятельств. Что эта федерация не была совсем похожа на федерацию XVIII и XIX века — это само собою разумеется, и даже странно было бы искать такого сходства в подробностях общественного устройства. Их сходство ограничивается главными признаками, по которым отличается федерация вообще в истории человеческих обществ: самобытностью частей и существованием связи между частями, которая побуждает все части вместе сознавать себя одним телом. Если ж мы в наших понятиях об общечеловеческих явлениях отойдем от главных признаков и станем измерять их по мерке западноевропейского развития, то дойдем до того, что перестанем признавать азиятцев людьми, потому что они во многом не похожи на европейцев [Костомаров 1928: 202].
Но еще более показательно, что, когда Д.И. Багалей в 1883 г., оценив «основную мысль федеративной школы» как «верную и плодотворную», отметил неудачность термина “федеративный” для обозначения тогдашнего политического строя России» и предпочел термины «областной» или «областность» [Багалей 1883: 216—217], то ответ Костомарова был незамедлителен — уже в следующем номере «Киевской старины» он отстаивал термин «федеративный», поскольку «термин область, областность, областные возможны в самом централистичном государстве и совсем не идут туда, где мы хотим усматривать начала федерации» [Костомаров 1928: 303]). Усмотрение же «начал федерации» в прошлом, как и «веча» в качестве общеславянского начала, давало возможность Костомарову видеть будущее как возвращение к своему — здесь его демократические и консервативные устремления оказывались в гармонии.
Библиография / References
[Абрамович 1926] — Абрамович Н. З листування М.I. Костомарова з графинею А.Д. Блудовою // Украïна. 1926. Кн. 5. С. 80—90.
(Z listuvannya M.I. Kostomarova z grafineyu A.D. Bludovoyu // Ukraïna. 1926. Vol. 5. P. 80—90.)
[Багалей 1883] — Багалей Д.Н. Удельный период и его изучение // Киевская старина. 1883. № 2. С. 201—218.
(Bagaley D.N. Udel’nyy period i ego izuchenie // Kievskaya starina. 1883. № 2. P. 201—218.)
[Белозерская 1886] — Белозерская Н.А. Николай Иванович Костомаров в 1857—1875 гг. Воспоминания // Русская старина. 1886. Т. 49. № 3. С. 609—636.
(Belozerskaya N.A. Nikolay Ivanovich Kostomarov v 1857—1875 gg. Vospominaniya // Russkaya starina. 1886. Vol. 49. № 3. P. 609—636.)
[Белозерская 1886а] — Белозерская Н.А. Николай Иванович Костомаров в 1857—1875 гг. Воспоминания // Русская старина. 1886. Т. 50. № 5. С. 327—338; № 6. С. 615—654.
(Belozerskaya N.A. Nikolay Ivanovich Kostomarov v 1857—1875 gg. Vospominaniya // Russkaya starina. 1886. Vol. 50. № 5. P. 327—338; № 6. P. 615—654.)
[Возняк 1925] — Возняк М. Листування Костомарова з Кониським // Украïна. 1925. Кн. 5. С. 72—77.
(Voznyak M. Listuvannya Kostomarova z Konis’kim // Ukraïna. 1925. Vol. 5. P. 72—77.)
[Корсаков 1906] — Корсаков Д.А. Из воспоминаний о Н.И. Костомарове и С.М. Соловьеве // Вестник Европы. 1906. Кн. V. № 9. С. 221—272.
(Korsakov D.A. Iz vospominaniy o N.I. Kostomarove i S.M. Solov’eve // Vestnik Evropy. 1906. Vol. V. № 9. P. 221—272.)
[Костомаров 1860] — <Костомаров Н.И.> Украйна (Письмо к издателю «Колокола») // Колокол. 1860. Л. 61. 15 янв.
(<Kostomarov N.I.> Ukrayna (Pis’mo k izdatelyu «Kolokola») // Kolokol. 1860. № 61. 15 January.)
[Костомаров 1861] — Лекции по русской истории профессора Н.И. Костомарова. Составлены по запискам слушателей П. Г[айдебуро]вым. СПб.: Тип. В. Безобразова и комп., 1861. Ч. I: Источники русской истории.
(Lektsii po russkoy istorii professora N.I. Kostomarova. Sostavleny po zapiskam slushateley P. G[aydeburo]vym. Saint Petersburg, 1861. Part I: Istochniki russkoy istorii.)
[Костомаров 1861а] — О значении критических трудов Константина Аксакова по русской истории. Написано для произнесения на акте Императорского С.-Петербургского университета в 1861 году исправляющим должность ординарного профессора по кафедре русской истории Н. Костомаровым. СПб., 1861.
(O znachenii kriticheskikh trudov Konstantina Aksakova po russkoy istorii. Napisano dlya proizneseniya na akte Imperatorskogo S.-Peterburgskogo universiteta v 1861 godu ispravlyayushchim dolzhnost’ ordinarnogo professora po kafedre russkoy istorii N. Kostomarovym. Saint Petersburg, 1861.)
[Костомаров 1863] — Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. СПб.: Издание Д.Е. Кожанчикова, 1863. Т. 1.
(Kostomarov N.I. Istoricheskie monografii i issledovaniya. Saint Petersburg, 1863. Vol. 1.)
[Костомаров 1863а] — Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. СПб.: Издание Д.Е. Кожанчикова, 1863. Т. 2.
(Kostomarov N.I. Istoricheskie monografii i issledovaniya. Saint Petersburg, 1863. Vol. 2.)
[Костомаров 1868] — Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. СПб.: Издание Д.Е. Кожанчикова, 1868. Т. 7.
(Kostomarov N.I. Istoricheskie monografii i issledovaniya. Saint Petersburg, 1868. Vol. 7.)
[Костомаров 1872] — Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. СПб.: Издание Д.Е. Кожанчикова, 1872. Т. 12.
(Kostomarov N.I. Istoricheskie monografii i issledovaniya. Saint Petersburg, 1872. Vol. 12.)
[Костомаров 1928] — Науково-публiцистичнi i полемiчнi писання Костомарова / За ред. акад. М. Грушевського. Киïв: Державне видавництво Украïни, 1928.
(Naukovo-publitsistichni i polemichni pisannya Kostomarova / Ed. by M. Grushevs’kiy. Kyiv, 1928.)
[Коялович 1901] — Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. 3-е изд., без перемен. СПб.: Тип. А.С. Суворина, 1901.
(Koyalovich M.O. Istoriya russkogo samosoznaniya po istoricheskim pamyatnikam i nauchnym sochineniyam. Saint Petersburg, 1901.)
[Лохвицкий 1864] — Лохвицкий А.В. Губерния, ее земские и правительственные учреждения. СПб.: Тип. И. Бочкарева. 1864. Ч. 1.
(Lokhvitskiy A.V. Guberniya, ee zemskie i pravitel’stvennye uchrezhdeniya. Saint Petersburg, 1864. Part 1.)
[Максимович 1876] — Максимович М.А. Собрание сочинений. Киев: Тип. М.П. Фрица, 1876. Т. I: Отдел исторический.
(Maksimovich M.A. Sobranie sochineniy. Kyiv, 1876. Vol. I: Otdel istoricheskiy.)
[Менчиц 1925] — Менчиц В.А. Костомаров в петербурзькiй громадi 1860-х р. // Украïна. 1925. Кн. 5. С. 66—68.
(Menchits V.A. Kostomarov v peterburz’kiy gromadi 1860-kh r. // Ukraïna. 1925. Vol. 5. P. 66—68.)
[Миллер 2000] — Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб.: Алетейя, 2000.
(Miller A.I. «Ukrainskiy vopros» v politike vlastey i russkom obshchestvennom mnenii (vtoraya polovina XIX v.). Saint Petersburg, 2000.)
[Мордовцев 1885] — Мордовцев Д.Л. Исторические поминки по Н.И. Костомарове // Русская старина. 1885. Т. 46. № 6. С. 617—648.
(Mordovtsev D.L. Istoricheskie pominki po N.I. Kostomarove // Russkaya starina. 1885. Vol. 46. № 6. P. 617—648.)
[Мотин 2012] — Аксаков Иван Сергеевич: Материалы для летописи жизни и творчества / Сост. С.В. Мотин, И.И. Мельников, А.А. Мельникова; под ред. С.В. Мотина. Уфа: УЮИ МВД России, 2012. Вып. 4. Ч. 1.
(Aksakov Ivan Sergeevich: Materialy dlya letopisi zhizni i tvorchestva / Ed. by S.V. Motin, I.I. Mel’nikov, A.A. Mel’nikova. Ufa, 2012. Iss. 4. Part 1.)
[Полевой 1891] — Полевой П.Н. Историк-идеалист // Исторический вестник. 1891. Т. 43. № 2. С. 501—520.
(Polevoy P.N. Istorik-idealist // Istoricheskiy vestnik. 1891. Vol. 43. № 2. P. 501—520.)
[Семевский 1886] — Семевский М.И. Николай Иванович Костомаров. 1817—1885 // Русская старина. 1886. Т. 49. № 2. С. 181—212.
(Semevskiy M.I. Nikolay Ivanovich Kostomarov. 1817—1885 // Russkaya starina. 1886. Vol. 49. № 2. P. 181—212.)
[Тесля 2015] — Тесля А.А. Вариация на тему политической теологии: «Книга Бытия Украинского народа» // Социологическое обозрение. 2015. Т. 14. № 2. С. 82—106.
(Teslya A.A. Variatsiya na temu politicheskoy teologii: «Kniga Bytiya Ukrainskogo naroda» // Sotsiologicheskoe obozrenie. 2015. Vol. 14. № 2. P. 82—106.)
[Толочко 2012] — Толочко А. Киевская Русь и Малороссия в XIX веке. Киев: Laurus, 2012.
(Tolochko A. Kievskaya Rus’ i Malorossiya v XIX veke. Kyiv, 2012.)
[Saunders 1993] — Saunders D. Mikhail Katkov and Mykola Kostomarov: A Note on Pёtr A. Valuev’s Anti-Ukrainian Edict of 1863 // Harvard Ukrainian Studies. 1993. Vol. 17. № 3/4. P. 365—383.
[1] Исследование проведено в рамках международного научно-образовательного сотрудничества по программе «Иммануил Кант» по теме: «Федералистские проекты в истории русской и украинской общественной мысли XIX века» (№ 28.686.2016/ДААД).
[2] П.Н. Полевой вспоминал о конце 1850-х — начале 1860-х гг.: ««Богдана Хмельницкого» и «Стеньку Разина» читали с увлечением даже и такие люди, которые никогда на своем веку не развернули ни одной книги по русской истории и о нашем историческом прошлом имели самое смутное понятие, — читали как роман Вальтер Скотта, как занимательную книгу, полную пикантных подробностей» [Полевой 1891: 508].
[3] Противопоставление в данном случае строится по принципу следования прагматизму («польза») или моральному императиву («добро»).
[4] Аргументы Костомарова не убедили графиню — напротив цитированного места она сделала помету: «Вот эти главные черты и можно исказить» [Абрамович 1926: 82].
[5] Промежуточную фазу отношений можно наблюдать, например, в письме к жене В. Белозерского Н.А. Белозерской: «Чем больше я присматриваюсь к малороссийскому обществу, тем более оно охлаждает меня… Нет ни капли истинной любви к общему делу и готовности пожертвовать своими личными побуждениями добру ближних. Ваш Василий Михайлович положительно выше их всех нравственно, хотя не без качеств своего общества… поэтому как бы я с ним ни рассорился, как бы ни готов был внутренне разругать его, а все-таки, как осмотришься кругом да поищешь между малороссиянами человека, так и кончишь дело тем, что ему первому и протянешь руку» ([Белозерская 1886: 621]. Письмо от 6 апреля 1862 г.).
[6] Ср. аналогичное по функции использование понятия «русский мир» в тексте М.А. Максимовича 1859 г., обращенном к М.П. Погодину: «Я думаю, что мой киевский взгляд на Богдана сойдется с твоим московским — в одно русское воззрение, так же как Московская и Киевская Русь — две стороны одного русского мира, надолго разрозненные и даже противостоявшие друг другу, сошлись воедино — усилиями Богдана. Его постоянное устремление к Московской Руси, во все продолжение своей шестилетней многотрудной борьбы с поляками — его усилиями совершенное отторжение целой Малороссии от Польской короны и присоединение к державе Русской, его крепкое настояние и деятельное участие козацкими силами в отвоевании Смоленска и всей Белоруссии Москвою от Польши; и то, что в 1654 году царь Великой России стал царем Малой, а вслед за тем и Белой Руси, и положено было тогда счастливое начало великому историческому делу — воссоединению всей Владимировой Руси, и поныне еще не вполне доконченному: все это дает Богдану полное право, чтобы память его была драгоценною и для великороссиянина, и для всей Руси» [Максимович 1876: 397].
[7] Сын Н.А. Полевого П.Н. Полевой писал о временах своего студенчества: «Помню, что меня лично привлекало к Костомарову и еще одно случайное обстоятельство: внешностью своею он сильно напоминал мне моего покойного отца, к которому он всегда относился с большим уважением» [Полевой 1891: 516].
[8] К этому сюжету Костомаров обращался неоднократно, вновь и вновь повторяя свое утверждение, несмотря на критику, которой оно подвергалось со стороны историков, этнографов и филологов. См., например: [Костомаров 1863: 36; Костомаров 1868: 3—13].
[9] Ср. с критическим замечанием в адрес М.О. Кояловича: «Заметим г. Кояловичу, что он неправильно употребляет слово “княжество”. У нас княжеств до татар не было, и нигде в древности не употреблялось это слово. Под словом “княжество” можно разуметь определенную территорию, принадлежащую государю, под именем князя. У нас не было таких территорий. У нас были земли и княжения в землях, а не княжествах; иными словами — наши области до татар получали свою автономию не по принадлежности их лицу владетеля в определенных границах, а по населению, составлявшему группу, которая сознавала свою цельность и отличие от других. Это и называлось землею» [Костомаров 1928: 208].
[10] В наиболее радикальной форме этот взгляд нашел отражение во вступительной лекции Костомарова 1859 г.; в более поздних печатных работах он неизменно подвергался смягчению и более или менее существенному изменению. В лекции он говорит об этом так: «С половины XII века удельный принцип (отметим неясность терминологии — ранее в том же тексте, на с. 15, он назван “федеративным”, противопоставленным “единодержавию”. — А.Т.) совершенно берет верх; вместо произвольных княжеств выступает самобытность земель по природному делению: на севере расцветает Новгород, готовый дать новый толчок русскому удельному миру. Вдруг — нахлынули монголы. Это плачевное событие остановило механизмы русской жизни (курсив наш. — А.Т.). Удельность, не достигши полноты своей, так сказать, застывает в своем течении, замерзают ее горячие силы, двигавшие ее вперед» [Костомаров 1861: 16).
[11] См., например: [Семевский 1886: 200].
[12] См.: [Мотин 2012: 31—34]. В 1859 г., например, Костомаров предлагал или отдать рукопись «Богомолов» в московский славянофильский журнал «Русская беседа», или переслать к нему, в Петербург, отмечая попутно: «…и здесь пристроить можно, и там» [Мордовцев 1885: 621].
[13] Наиболее отчетливое публичное выражение представления Костомарова о желаемом устройстве Руси получили в момент Польского восстания 1863 г., в газете Военного министерства «Русский инвалид». Костомаров писал: «…наша русская история, ее главный смысл, заключается в колебании между единством всех земель вместе и самобытностью каждой порознь, между разнообразием народоправления и централизациею единовластия. <…> Идеал нормального сочетания того и другого не был никогда достигаем; даже история представляет более отклонений от него, чем приближений; но были исторические личности, которые сознательно для своего времени вели к тому свой народ, и если не совсем успешно, то поставляли плодотворные начала для будущих времен», — к таким личностям Костомаров относил князя Владимира Мономаха и Богдана Хмельницкого [Костомаров 1928: 149].