(Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», 24—26 мая 2016 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2017
В конце мая прошлого года Международный центр истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий (НИУ ВШЭ) и Фонд им. Фридриха Эберта провели научную конференцию «Сталинизм и война». Содействие в организации также оказывали Центр высших исследований Холокоста имени Джека, Джозефа и Мортона Мэнделов при Мемориальном музее Холокоста (США), Германский исторический институт в Москве, Фонд семьи Блаватник, Национальный центр научных исследований в Париже, Центр франко-российских исследований в Москве. В дискуссиях принимали участие ученые из России, США, Германии, Франции, Венгрии, Австрии, Великобритании, Литвы, Киргизстана, Италии, Украины, Польши, Казахстана, КНР, Швейцарии, Чехии и Финляндии. Конференция «Сталинизм и война» тематически перекликалась с научными мероприятиями прежних лет. В 2012 году на базе Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий прошла конференция «Вторая мировая война, нацистские преступления и Холокост на территории СССР», а в 2015 году конференция «Европа, 1945: Освобождение. Оккупация. Возмездие».
По замыслу организаторов, ключевой задачей дискуссий должно было стать новое осмысление сталинизма — как системы власти и как протяженного отрезка советской истории — через призму войны. Еще при анонсе конференции, объявляя о приеме заявок, организаторы сформулировали ключевые проблемы для обсуждения: во-первых, предполагалось рассмотреть, какое значение имела война для сталинизма как системы политической, идеологической, экономической и культурной власти, нацеленной на переустройство общества и мобилизацию населения; во-вторых, как советская система адаптировалась к условиям войны с нацистской Германией, представлявшей смертельную угрозу для самого существования страны, и в какой мере победа легитимировала сталинскую систему; в-третьих, как внезапное исчезновение сталинской власти на обширных территориях СССР, оказавшихся под нацистской оккупацией, повлияло на взгляды и поведение людей. Получив более 150 заявок, организаторы были вынуждены сделать непростой отбор, воплотившийся в 42 доклада на 14 тематических секциях.
С приветственными словами от имени организаторов выступили Олег Будницкий (НИУ ВШЭ) и Вера Дубина (Фонд им. Фридриха Эберта). Затем модератор секции «Сталинизм и война: внутренняя динамика и сравнительная перспектива» Майкл Дэвид-Фокс (НИУ ВШЭ, Москва) представил докладчиков и конференция начала свою работу. Дэвид Ширер (Дэлаверский университет) выступил с докладом «Война в отсутствие войны: к пониманию насилия эпохи сталинизма». По словам докладчика, Сталин мог управлять репрессивными механизмами так, как считал нужным: он мог уменьшить их мощность, когда считал, что они достигли поставленных целей, что находилось в жестоком противоречии с нацистским способом накопления и усиления насилия. Циклы насилия при Сталине были согласованы с периодами войны или страха перед неминуемой войной, но для Сталина, как и для всех большевиков, война была постоянной основой политики управления. Двадцатилетие сталинского военного социализма не привело к построению хорошо организованного общества, а, напротив, низвело его до состояния хаоса. Война, однако, принесла лидерам режима новое чувство уверенности в собственной легитимности: массовые репрессии определенных категорий населения не только продолжались после войны, но стали более интенсивными. Репрессии против социально опасных элементов были продолжены в Прибалтике, Западной Белоруссии, Молдавии, хотя они и стали менее смертоносными. На протяжении большей части десятилетия репрессивная политика властей была нацелена преимущественно на девиантные и маргинальные слои общества. С точки зрения докладчика, Сталин постоянно был на войне: либо той, что шла при нем, либо той, к которой он готовился, которая была неминуема и неизбежна. Советский лидер искренне верил, что мятежники и шпионы в согласии с зарубежными державами угрожают взорвать страну изнутри. Эта навязчивая идея опиралась на жизненный опыт ведения революционной борьбы.
Олег Хлевнюк (НИУ ВШЭ, Москва) в докладе «Военный кабинет Сталина: практики и последствия разделения полномочий» обратился к проблеме становления единоличной диктатуры в СССР. Он отметил, что к 1941 году сталинская власть стала максимальной, однако война прервала процесс усиления личной власти Сталина, сделав ГКО коллективным органом управления советским обществом. Его создание прервало тенденцию вытеснения из высших эшелонов власти старой партийной группы. Члены ГКО обладали высоким формальным статусом и получили реальные полномочия в разных сферах народного хозяйства при организации военных действий; они могли решать многие военно-оперативные вопросы по своему усмотрению. Докладчиком была предложена периодизация эволюции руководящей группы в 1937—1952 годы: 1937—1941 годы — разрушение руководящей группы; 1941—1945 годы — возвращение к коллективному руководству; 1945—1948 годы — переходный период и изменение военной руководящей группы; 1949—1952 годы — разрушение коллективного руководства. В качестве характерных признаков системы высшей власти в годы войны были отмечены следующие черты: сохранение приоритетных позиций Сталина; легитимация руководящей группы в виде ГКО СССР; делегирование функций и административная автономность членов высшего руководства; стабилизация политического руководства и лояльность Сталина по отношению к коллективному стилю управления. Была представлена таблица, иллюстрирующая динамику заседаний руководящих комиссий ГКО и СНК СССР без Сталина. На основании приведенных данных было продемонстрировано, что даже после перелома на фронтах с 1943 года число заседаний без участия Сталина постоянно возрастает — коллективные решения стали естественной частью системы управления советским обществом в эти годы. Автономия, относительная независимость в принятии решений и защищенность от репрессий, которую получили члены высших руководящих органов в годы войны, позволили им успешно реализовывать коллективный принцип управления военным хозяйством. Был сделан вывод, что легитимация руководящей группы, коллективный стиль принятия решений фактически ограничивали к концу войны власть Сталина. Война привела к усложнению становления единоличной диктатуры, что затем нашло выражение в послевоенной политической борьбе и конфликтах на высшем уровне власти.
Олег Будницкий (НИУ ВШЭ, Москва) посвятил доклад «Сталинская юстиция военного времени (1941—1942)» беспрецедентному всплеску репрессий в начале войны. Характерной их чертой стало осуждение людей судами общей юрисдикции. Особое внимание было обращено на изменения в суровости приговоров, вынесенных судами по 58-й статье. Согласно подсчетам, представленным докладчиком, в первом полугодии 1941 года, т.е. фактически до начала войны, на 7 737 приговоров от 5 до 10 лет приходится 134 приговора к высшей мере и 28 к срокам свыше 10 лет. Во втором полугодии на срок от 5 до 10 лет было осуждено 8272 человека, а число осужденных на срок выше 10 лет уменьшилось до 9. Радикализация репрессий проявила себя через кратный рост числа осужденных по отношению к высшей мере наказания. После начала войны число смертных приговоров увеличивается более чем в 10 раз — они вынесены 1535 подсудимым. Пик репрессивных реакций на начало войны наблюдается в первом полугодии 1942 года. Число смертных приговоров возросло до 2740, на срок от 5 до 10 лет было осуждено 10 187 человек, а свыше 10 лет — 5 человек. В 1942 году нехватка людей для Красной армии побуждает суды ослабить репрессивный накал. Из лагерей в это время освобождается более 250 тыс. человек призывного возраста. В судебной системе осознание ценности «человеческого материала» ведет к снижению приговоров к высшей мере наказания в 4 раза, до 638 во втором полугодии 1942 года.
Льюис Сигельбаум (Университет штата Мичиган) представил доклад «Перемещение населения в период Великой Отечественной войны: некоторые сравнительные аспекты», в котором обсуждались две проблемы: какую роль в войне играли перемещения масс и как в этом контексте можно определить феномен сталинизма. По слова докладчика, последний нужно рассматривать как образ жизни (а не как цивилизацию, следуя Стивену Коткину). Докладчик рассмотрел Первую мировую войну как прелюдию ко Второй, определяющую многие ключевые черты сталинизма. В 1920—1930-е годы в СССР эвакуация населения рассматривалась как организованный процесс; уже в 1941 году НКВД предполагало, что не может быть никакой эвакуации за пределами генерального плана. Всякие неразрешенные перемещения должны быть ликвидированы. В июле 1941 года НКВД установило ограничения для въезда в Москву. В докладе были обозначены различия между эвакуацией как спасением групп населения от оккупации и депортацией, которая означает переселение опасных групп. Когда немцев в 1941 году перемещали за Урал, это называли переселением, тем самым сравнивая их со «спецпереселенцами». Эвакуация в годы войны проводилась в жестких условиях: сталинский образ жизни превращался в сталинский образ смерти.
После перерыва конференция продолжилась секцией «Международные аспекты сталинизма эпохи войны», которую модерировал Михаил Супрун (Северный (Арктический) федеральный университет им. М.В. Ломоносова, Архангельск). Стивен Коткин (Принстонский университет) представил доклад «Сталин и Зимняя война 1939—1940 годов: победа или просчет?». По словам докладчика, Сталин полагал, что СССР угрожают прибалтийские государства, и в то же время ему казалось, что у них нет подлинного суверенитета, так что они могут стать инструментом в чужих руках — германских или британских. При этом историку сложно реконструировать намерения Сталина: нет документов, в полной мере отражающих его стремления и оценки, — можно лишь сделать ряд предположений. В переговорах с финнами Сталин принимал личное участие, но финская сторона не доверяла ему. Взаимное недоверие подталкивало стороны к конфронтации. Для Сталина военное превосходство сил было достаточным аргументом, чтобы заставить партнеров по переговорам подчиниться. Когда же выяснилось, что это не так, Сталин принял решение о военной операции ограниченного масштаба, вылившейся в полноценную советско-финскую войну.
Альфред Рибер (Центрально-Европейский университет, Будапешт) выступил с докладом «Тезисы Сталина о пограничных территориях и цели советского государства в войне», в котором было отмечено, что Сталин не обладал генеральным планом войны: он руководствовался балансом сил, позициями Красной армии, отношениями с союзниками и политической ситуацией на завоеванной территории. Тезис «о пограничных странах» позволяет обобщить перечисленные факторы. Сталин опирался на собственный опыт проведения политики мультикультурализма на Кавказе, строительства квазифедеративного СССР и доктрину социализма в одной стране. Согласно идеям социал-демократов XIX века, центр нуждался в поддержке периферии, а та, в свою очередь, в руководстве из центра. Несмотря на отсутствие генерального плана, его политику удобно рассматривать через призму политики «приграничных территорий». Внутренний периметр — это территории, связанные с операциями Красной армии; внешний — там, где реализуются англо-американские военные операции. В обеих сферах специальное командование берет на себя специальную власть. Ключевой тезис доклада заключается в том, что в конце войны сталинские цели заключались в том, чтобы поставить освобожденные приграничные территории под свой контроль и в то же время сохранить большой союз на послевоенный период. Эти цели Сталин рассматривал как дополняющие друг друга, что приводило к глубоким противоречиям. За два столетия цели императорской и советской России менялись в зависимости от баланса сил. Что осталось постоянным, так это их активное участие в борьбе за контроль над мультикультуральными приграничными территориями, которая лежала в основе российского представления о внешней безопасности и ее внутренней стабильности.
Петер Руггенталер (Университет Граца) представил доклад «Сталин и планы раздела Германии в годы Второй мировой войны». Уже на ранней стадии Второй мировой войны планирование будущего Германии играло важную роль для Сталина, однако, по словам докладчика, у Сталина не было продуманной стратегии на этот счет — он действовал по ситуации. Политика советского руководства после войны — это поиск мер, чтобы устранить долговременную угрозу со стороны Германии. Вместе с тем, планы разделения Германии обсуждались с союзниками еще во время войны, однако тогда Сталин воздержался от каких-либо конкретных шагов.
Модератором секции «Советские властные структуры в центре и на местах в годы Второй мировой войны» стал Николаус Катцер (Германский исторический институт, Москва). Работу секции открыл доклад Никиты Пивоварова (Российский государственный архив новейшей истории) «Кадры решали все: динамика численности номенклатуры ЦК ВКП(б) в 1939—1945 годы». Докладчик напомнил участникам конференции, что в сталинский период много внимания уделялось организационной политике, обратив внимание на то, что в исследовательской литературе все еще отсутствуют точные данные о численности номенклатуры в предвоенный и военный периоды. Рассекреченные недавно источники, находящиеся в фондах статистики руководящих кадров и сектора учета и анализа кадров, позволяют восполнить этот пробел: война повлияла на социально-профессиональный состав партийных кадров, занимавших номенклатурные должности. В 1939—1940 годы можно зафиксировать рост численности номенклатуры ЦК. При помощи таблицы «Динамика численности номенклатуры ЦК в 1939—1940 годы» докладчик проиллюстрировал существенные изменения в численности номенклатурных работников. С апреля 1939 года (4 193 человек) их число постоянно росло, и в декабре 1940 года номенклатура ЦК насчитывала уже 83 388 человек. Молодые выдвиженцы получали власть и становились маленькими диктаторами. Изменения в организационной политике решали задачу проблемы контроля над номенклатурой. В годы войны численность номенклатуры ЦК колебалась следующим образом: в конце 1942 года список номенклатурных работников насчитывал 43 976 человек, в декабре 1943 года — 53 309 человек, в декабре 1944 года — 51 484 человека, а к концу 1945 года — 54 047 человек. Помесячные колебания наблюдались в пределах 1—2 тысяч человек.
Кирилл Болдовский (Фонд исследования проблем новейшей истории, Санкт-Петербург) представил доклад «Эволюция сталинской системы регионального управления в условиях блокированного Ленинграда в первый год Великой Отечественной войны». Оказавшись в изоляции (блокаде), ленинградские руководители столкнулись с проблемами настройки эффективно работающей системы управления городом, которая сложилась к сентябрю 1941 года. Основную роль в ней играли партийные структуры — бюро и аппарат Ленинградского горкома партии (ЛГК): в их руках были объединены военные и хозяйственные функции. ЛГК в годы войны действовал как самостоятельный орган, обладающий значительной автономностью от центральной власти в сфере принятия решений. В Ленинграде фактически сложился «региональный» стиль управления, повторявший основные черты сталинской системы, — ключевые решения принимались бюро горкома. В 1941 году ЛГК основное внимание уделял вопросам организации производства военной продукции. С января 1942 года в фокусе его внимания находятся вопросы ведения городского хозяйства; организация помощи населению вошла в повестку дня ЛГК, когда ситуация со снабжением и городским хозяйством стала критической. Население рассматривалось как материальный ресурс в системе промышленного производства. От истощенных людей стремились добиться максимальной трудовой отдачи, несмотря на сложность блокадной ситуации. Изменившись, ленинградская власть смогла решить первичные задачи организации городского и военного хозяйства как единой системы управления городом в условиях блокады. Конституирование легитимности автономной региональной системы управления произошло в конце войны и послевоенный период, и практики «региональной самостоятельности» стали одной из причин чисток в рамках так называемого «ленинградского дела».
Йорам Горлицкий (Манчестерский университет) в докладе «Возвышение региональных диктаторов: последствия Второй мировой войны и советская периферия» отстаивал тезис, что следствием Второй мировой войны было возвышение региональных диктаторов. На протяжении 1945—1975 годов в советской системе было множество диктаторов — тоталитарная власть воспроизводила себя. Политический контроль всегда основывается на отношениях доверия и недоверия: патерналистская политика осложняет положение регионального правителя, который занимает промежуточное место между верховным диктатором и населением. Ресурсы власти регионального правителя — территориальная партийная организация и работа против коллег на основе компромата. Автономия регионального лидера (диктатора) поддерживалась при помощи сотрудничества с НКВД. Открытый шантажу человек оказывается в позиции, когда ему можно доверять. Рассмотрев ряд примеров, докладчик продемонстрировал, как работала система шантажа и недоверия в сталинской реальности в качестве инструмента политической борьбы и, одновременно, социальной кооперации элиты. В окружении региональных правителей было много людей, доступных политическому шантажу. Шантаж применялся к коллегам, друзьям или союзникам; компромат стал основой создания особых политических сетей в сталинском обществе. После смерти Сталина характер компромата изменился, но он не утратил значения. Используя сетевой анализ и современные концепты «доверия» и «недоверия», можно по-новому изучать закрытый мир советской политики.
Франциска Экселер (Кембриджский университет) в докладе «Как Вторая мировая война изменила — или не изменила — неформальные властные структуры в Советском Союзе» рассмотрела ту важную роль, которую неформальные отношения патронажа играли в советском обществе. В докладе была рассмотрена послевоенная белорусская ситуация: советская республика Белоруссия вдвое увеличила свою территорию за счет присоединения к ней в 1939 году регионов Восточной Польши. С 1941 по 1944 год республика была оккупирована немцами. Послевоенное восстановление советских партийно-государственных учреждений наталкивалось на дефицит квалифицированных кадров. Одновременно требовалось придать политическое содержание оценкам поведения советских граждан в период оккупации. В этих условиях статус партизана, борца с оккупантами стал важным политическим ресурсом. Его использовали в политических целях для построения цепочки патрон-клиентских отношений. Не все партийные начальники, которые представляли себя партизанами, на самом деле реально воевали в лесах. Репрессивная политика советских властей сделала статус партизана амбивалентным: после репрессий, затронувших партийных руководителей, активно использовавших «партизанский статус» как политический ресурс, обращение к сюжетам выживания на оккупированных территориях стало рискованной практикой. В итоге произошел возврат к прежним, довоенным практикам конструирования патронажных политических сетей. Таким образом, можно сделать вывод об ограниченном, локальном влиянии Второй мировой войны на неформальные политические сети.
Второй день конференции отличался от первого раздельной работой секций. Участникам следовало определиться со своими предпочтениями и выбрать между докладами о советском государстве или советской культуре, политиках этничности и Холокосте или кинематографической реальности, сталинизме на периферии или проблемах плена в СССР. Тематика обозначенных в программе секций позволяла ожидать, что дискуссия выйдет за границы политики и идеологии.
Модератором одной из утренних секций: «Сталинское государство и самоорганизация в советском тылу» была Людмила Новикова (НИУ ВШЭ, Москва). Венди Голдман (Университет Карнеги-Меллона, Питсбург) представила доклад «Сталинское государство и массовая мобилизация: от эвакуации — к трудовым мобилизациям — и далее к организации заводских столовых». Сталинистское государство достигло апогея власти во время Второй мировой войны: были реализованы широкие мобилизационные задачи, беспрецедентные в истории, включающие эвакуацию материальной базы, существовавшие государственные институты были адаптированы к новым военным задачам. Когда государство создало новые организации, Комитет по эвакуации и Комитет по учету и распределению рабочей силы, оно направляло туда руководителей промышленных комиссариатов, НКВД, профсоюзов и других правительственных учреждений. Докладчица проследила, как государство разместило и накормило миллионы людей, которые были мобилизованы для работы на фабриках, в шахтах, на стройках в сотнях километров от своего дома; какие конфликты существовали между хозяйственными организациями; насколько были связаны сталинистские практики властвования, развитые в 1930-е годы, и военные практики.
Наталия Бельская (НИУ ВШЭ, Москва) продолжила обсуждение темы организации жизни в советском тылу: в докладе «Формы и механизмы самоорганизации в советском тылу» она оппонировала известной идее о конфликте местных жителей с эвакуированным населением. В докладе отстаивался тезис, что во многих случаях эвакуированные и местные жители вынуждены были полагаться друг на друга, чтобы выжить. Бартерный обмен, активно используемый всеми, был порожден неэффективностью работы советского аппарата распределения — рынок играл важную роль внутри локальных сообществ: он стал местом, где люди встречались, обменивались информацией, совершали сделки.
Другую утреннюю секцию, «Война и советская культура», модерировал Майкл Скаммел (Колумбийский университет, США). Она открылась докладом Ильи Кукулина (НИУ ВШЭ, Москва) «Изменение режима управления литературой со стороны ВКП(б) в 1943—1944 годах». В докладе был представлен анализ изменений политики управления советской литературой в годы войны. В 1943—1944 годах ЦК принимает несколько постановлений, дискредитирующих новые произведения видных советских писателей и деятелей искусства — Ильи Сельвинского, Николая Асеева, Андрея Платонова, Михаила Зощенко, Александра Довженко. Есть основания полагать, что эти постановления и статьи свидетельствуют о начале проведения последовательной политики, целью которой была смена режима управления литературой. Критиковавшиеся авторы испытали заметное влияние модернизма или были прямо связаны в своей биографии с дореволюционными модернистскими течениями. Мариэтта Чудакова говорила о «микроотепели» в советской культуре, пришедшейся на весну—осень 1943 года: она стала временем надежд на реабилитацию модернизма, который был фактически запрещен в СССР в 1936 году. В литературе эта оттепель фактически начиналась во второй половине 1942 года. Попытки осмыслить новый опыт войны, страх, эмоции и переживания требовали кодификаций. Стихи из блокадного Ленинграда нарушали сложившиеся до войны конвенции советской литературы. Так, Илья Эренбург в речи в апреле 1943 года прямо говорил, что изображение катастрофических последствий войны позволит вновь легитимизировать методы «формализма» и «натурализма». В воздухе витала идея «восстановления правил игры», существовавших до разгрома модернизма. По-видимому, Сталину и секретариату ЦК нужно было запугать писателей, редакторов, в целом интеллигенцию, чтобы такой легитимизации не произошло, но это запугивание достигло своей цели лишь частично, поэтому потребовалось продолжение. Одной из целей постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» 1946 года было «додавливание» модернистских влияний в культуре. Власть стремилась вытеснить экзистенциальный опыт из литературного поля.
Мария Майофис (Российская академия народного хозяйства и государственной службы, Москва) представила доклад «“От «костров ненависти» к «торжеству жизни»?” Редакционная политика и социальные сети вокруг газеты “Комсомольская правда” в 1943—1946 годах». Военная периодика сталкивалась с общим набором проблем: снижение тиражей, сокращение штатов, требования агитпропа выполнять мобилизационные задачи. «Комсомольская правда» смогла выйти из этой ситуации с максимальным прибытком, что определило ее дальнейшее развитие: ее преимуществом была сеть собственных военных корреспондентов, для которых была создана целая система подготовки и воспитания, нацеленная на то, чтобы учить привносить что-то личное, близкое и понятное читателям — именно в «Комсомольской правде» изобрели полосы «писем с фронта». Для обучения персонала региональных газет проводились специализированные курсы; в годы войны проходили совещания собкоров, которым оплачивали дорогу до Москвы, питание, проживание, — для них проводились специальные культурные программы, включающие посещение театров, музеев, выставок, конструировался общий опыт, общность переживаний. Фактически на базе газеты создавались социальные сети с читателями и широким кругом журналистов, ставшие основой для информационной сети «Комсомольской правды» по всей стране. Редакционная политика в годы войны стала базой для перехода газеты от «пропаганды ненависти» в начале войны к конструированию нарратива «исцеления военных ран».
Секция «Холокост: история и память» модерировалась Дэниэлом Ньюманом (Центр высших исследований Холокоста имени Джека, Джозефа и Мортона Мэнделов при Мемориальном музее Холокоста, США). Ирина Романова (Европейский гуманитарный университет, Вильнюс) посвятила доклад «Послевоенный еврейский Бобруйск» проблеме адаптации евреев, вернувшихся из эвакуации, к жизни в городе в условиях после Холокоста. Бобруйск — город с имиджем столицы советского еврейства, и война стала мощным катализатором формирования еврейской идентичности. После войны в Бобруйск активно переселялись евреи из локальных местечек, формировалась особая культурная среда, вылившаяся, в частности, в борьбе за открытие синагоги. Тайные (незаконные) миньяны, пункты выпечки мацы, шойзеты, самодеятельный театр на идиш функционировали в нелегальном правовом пространстве — из них конструировалась неформальная культурная среда, закреплявшая этнические и религиозные модели самоидентификации евреев в Бобруйске. При этом власть использовала экономические рычаги давления на евреев, привлекая их за неуплату налогов и т.п. Однако эти конфликты цементировали ощущения особой идентичности, в основе которой лежали память о семейных трагедиях во время войны, травматический опыт переживания военной катастрофы.
Секция «Война и кинематограф» модерировалась Александром Голубевым (Центр по изучению культуры Института российской истории РАН, Москва). Работу секции открыл доклад Валери Познер (Национальный центр научных исследований, Париж) «Война и оккупация на экране: дилеммы кинопроизводства в Казахстане». В годы войны киностудия Алма-Аты была объединена с эвакуированными сюда «Мосфильмом» и «Ленфильмом». Созданная из них центральная объединенная киностудия художественных фильмов должна была снимать фильмы о войне. Участники этих съемок не обладали реальным опытом боевых действий — у них не было информации о том, что происходит на фронтах войны, кроме сводок Совинформбюро. В сложных условиях им приходилось конструировать «образ» войны из самого разного историко-культурного опыта. Докладчица обратила внимание, что местные партийные органы увидели в эвакуированных творческих работниках особый политический ресурс: они стремились их опекать, для известных актеров и режиссеров создавались благоприятные материальные условия жизни в эвакуации, резко контрастировавшие с нуждами местного населения. Для республиканского партийного руководства это был шанс сконструировать столичный стиль жизни, приобрести новый номенклатурный статус, которым они стремились воспользоваться. Активная работа Алма-Атинской киностудии в годы войны завершилась после ее окончания, когда киностудии и творческие работники вернулись из эвакуации на прежнее место в Москву и Ленинград.
Секция «Сталинизм в Центральной Азии и мусульманских районах» проходила под модераторством Рональда Сюни (Мичиганский университет). Флора Робертс (Чикагский университет) представила доклад «Время пировать? Автаркия в Таджикской ССР во время войны, 1941—1945». По словам докладчицы, война стала моментом истины, позволяющим увидеть степень советизации общества, как на оккупированных территориях, так и в глубоком тылу. В Таджикистане местные чиновники устроили «пир во время войны»: в условиях дефицита продуктов они создали для себя особую систему распределения и потребления. В среде местной номенклатуры широкое распространение получили практики ценных подарков друг другу, что, однако, было не бунтом против советской колонизации, но инструментом усиления человеческих взаимоотношений и укрепления патронажных сетей.
Павел Дятленко (Киргизско-российский Славянский университет, Бишкек) представил доклад «Трансформация советского режима в Киргизской ССР в период Великой Отечественной войны». Война присутствовала в Киргизской ССР в двух формах. По отношению к фронту — это был глубокий тыл. Но военные столкновения на границе с Китаем повышали напряженность. Сложность обстановки побуждала органы госбезопасности активно искать врагов — шпионов и диверсантов. Переселение в регион 150 тысяч человек (по численности — это 10% от довоенного населения республики), принадлежавших к депортированным народам (народы Северного Кавказа, поляки, немцы и др.), также усиливало репрессивные функции института НКВД. В условиях войны советская власть ускоренными темпами проводила социальную и экономическую трансформацию хозяйственной жизни в регионе: в 1943—1945 годы под принудительную мобилизацию впервые попали киргизы. Военным мобилизациям подверглась практически четверть населения республики. Интенсивное строительство промышленных и горнодобывающих предприятий реализовывалось по образцам сталинской индустриализации 1930-х годов. За годы войны Киргизская ССР стала промышленно-аграрным регионом. В ответ на рост социальной напряженности власти допустили частичную либерализацию отношений в сфере исполнения религиозных культов — суннитского ислама и христианства. Политика принудительной индустриализации проходила на фоне недостатка продовольствия и других тягот военного времени.
Кирилл Феферман (Ариэльский университет, Израиль) выступил с докладом «Политика советских властей по отношению к исламу в период войны: по милости Сталина или Гитлера?». В годы войны власти смягчили отношение к религиозным конфессиям, но при этом ислам труднее поддавался контролю: органы безопасности плотно контролировали мусульманских проповедников, фиксируя тексты их проповедей. В то же время в Крыму и на Северном Кавказе немцы предоставили исламу беспрецедентные свободы и активно использовали религиозный фактор в пропаганде. В силу этого власть была вынуждена допустить часть религиозных свобод для мусульман.
Вера Дубина (Фонд им. Фридриха Эберта) модерировала секцию «Война и проблема плена в СССР». Александр Кузьминых (Вологодский институт права и экономики Федеральной службы исполнения наказаний России) выступил с докладом «Система военного плена и интернирования в СССР: особенности формирования и функционирования». Государственное ведомство (ГУПВИ), созданное при НКВД для организации содержания военнопленных и интернированных иностранных граждан, функционировало по образцам Гулага. Учреждения военного плена и интернирования являлись своего рода местами принудительной изоляции иностранцев, выполнявшими функции эксплуатации их труда и политической индоктринации. Многолетнее пребывание в лагерях НКВД и МВД, а также принудительное привлечение к труду стали своеобразной формой «наказания» для миллионов обезоруженных солдат и офицеров противника. Наравне с Гулагом «архипелаг ГУПВИ» выступал поставщиком «рабсилы» для выполнения поставленных партийно-государственным аппаратом экономических задач. Механизм привлечения «узников войны» к судебной ответственности во многом соответствовал практике судебного преследования «врагов народа». По сравнению с заключенными и спецпоселенцами военнопленные представляли привилегированную группу спецконтингента: правовой статус пленных, в отличие от узников Гулага, регулировался нормами международного права, что обязывало советское руководство если не к их детальному выполнению, то хотя бы к следованию в наиболее принципиальных вопросах. Жизнь военнопленных в лагерях УПВ-ГУПВИ носила более организованный и упорядоченный характер, чем жизнь интернированных (мобилизованных) немцев, которые числились на балансе гражданских наркоматов (министерств). Сравнивая доли военнопленных и интернированных с численностью заключенных и спецпереселенцев в спецконтингенте НКВД-МВД СССР в 1940—1956 годы можно говорить о компенсаторном характере использования труда военнопленных (интернированных) в годы войны, когда численность спецконтингента Гулага снижается.
Мария Тереза Джусти (Государственный университет «Габриэле д’Аннунцио», Кьети-Пескара, Италия) представила доклад «Политработа среди итальянских и немецких военнопленных в советских лагерях во время Второй мировой войны и создание “нового человека”». Доклад, сопровождавшийся обширным иллюстративным материалом, повествовал о сложной судьбе итальянских военнопленных в советских лагерях в годы войны, когда смертность среди них достигла 56,5% и была в 4 раза выше средней смертности среди пленных немцев. В лагерях ГУПВИ итальянские солдаты и офицеры наравне с другими привлекались к принудительному труду. Итальянские военнопленные также стали объектом для политической пропаганды и практик перевоспитания (в них принимали участие члены Коминтерна). До 1943 года в политической работе преобладала военная пропаганда; во второй половине войны заметную роль играла пропаганда советского образа жизни и достижений социализма. Среди заключенных проводились политинформации, были организованы антифашисткие школы, издавались лагерная газета «Рассвет» («L’Alba»). В заключение доклада был сделан вывод, что результаты политработы не соответствовали ожиданиям: обследуя лагеря, инспекционные комиссии вынуждены были констатировать сохранение положительных оценок фашистского режима в среде военнопленных.
Бауржан Жангуттин (Казахский национальный педагогический университет им. Абая, Алматы) представил доклад «Создание лагерей НКВД СССР для иностранных военнопленных на территории Казахстана в 1941—1945 годы: новые документы и материалы». Обратившись к собравшимся, докладчик сообщил, что основные сюжеты его доклада совпадают с сюжетами ранее прочитанных докладов и потому он попытается в свободном режиме порассуждать о проблеме источников и материалов об иностранных военнопленных, о ценностях воспитания подрастающего поколения на основе этих материалов. Следует отметить, что с материалом доклада желающие участники конференции могли ознакомиться самостоятельно. Он был представлен заранее и доступен в электронной форме. Этот текст преимущественно посвящен описанию Казахстанский лагерей, в нем приводятся данные о датах их создания, численности, смертности лагерного контингента и т.п.
Второй день конференции завершала объединенная секция «Война и сталинизм в международном контексте», модератором которой выступила Любовь Сумм (Москва). Сет Бернстейн (НИУ ВШЭ, Москва) представил доклад «Учиться у противника: сталинские исследования зарубежных молодежных организаций, 1934—1941 годы». Докладчик полагает, что происходившее в молодежном движении 1930-х годов репрезентировало важную часть сталинизма. Работа с молодежью отражала представления о будущем советского режима: официальная молодежная культура представляла собой агрессивную попытку мобилизации молодых людей, нацеленную на подготовку их к жизни в коммунистическом обществе. Стратегия воспитания коммунистического поколения не обладала четким планом — в ней преобладали прагматические реакции на происходящее. Милитаризация молодежной культуры происходила за счет массовой мобилизации, культа дисциплины и распространения систем полувоенной подготовки. В военное время произошло слияние с предвоенными практиками подготовки к войне. В годы Второй мировой войны представления о социализме окончательно слились с образами войны.
Оливер Вернер (Институт регионального развития и структурного планирования им. Лейбница, Эркнер, Германия) докладом «“Сталинская мобилизация” в международной сравнительной перспективе» завершал работу второго дня конференции. В последние десять лет немецкие историки обсуждают релевантность современного термина Volksgemeinschaf как аналитического концепта. Смесь социальных обещаний и будущего процветания мотивировала немцев принять участие в уничтожении врагов народа и выдержать смертельную войну против всего мира. В СССР интеграция населения давалась тем легче, что советской власти не нужно было работать с приватными экономическим интересами или заключать компромиссы с людьми труда. Поэтому советское правительство имело возможность добиться подчинения жестким законам и мерам.
Третий день работы конференции был посвящен экономике, проблемам оккупации, политикам памяти и национальной идентичности. Секцию «Оккупация, сотрудничество и противостояние» модерировал Мартин Байссвенгер (НИУ ВШЭ, Москва). Борис Ковалев (Санкт-Петербургский институт истории РАН / Новгородский государственный университет им. Ярослава Мудрого) выступил с докладом «Русская православная церковь на Северо-Западе России между Сталиным и Гитлером: сотрудничество, предательство или компромисс?». Нацистская Германия стремилась использовать духовенство оккупированных территорий в качестве союзников: немецкое командование видело в русских священниках потенциальных агентов разведки, способных поставлять сведения о настроениях населения. В начале войны советское командование не доверяло священникам и продолжало видеть в них идеологического врага. В 1943 году Сталин заключил соглашение с руководством Русской православной церкви; в ответ германское руководство стремилось заручиться поддержкой православных архиереев Латвии, Эстонии и Литвы. С начала 1942 года партизаны и подпольщики пытались наладить связь со служителями культа на оккупированных территориях. Докладчик продемонстрировал, как отношения участников сопротивления и священнослужителей выстраивались в этих непростых условиях.
Константин Обозный (Свято-Филаретовский православно-христианский институт, Москва) представил доклад «“Новый курс” религиозной политики Сталина и церковная ситуация на оккупированных территориях Ленинградской области (1943—1944 годы)». Перед войной большая часть духовенства и активных мирян была репрессирована. Открытие церквей на оккупированных немцами территориях было позитивно воспринято крестьянами, а для партизан священники часто сохраняли статус врагов советской власти. Приходы, работавшие по соседству с территориями, контролируемыми партизанами, должны были подчиняться довоенным советским законам. Терпимое отношение к церкви партизан отражало их зависимость от местного населения. По мнению докладчика, духовное возрождение, которое началось на оккупированных территориях, побудило Сталина пойти на компромисс с церковью. На конкретных примерах было проиллюстрировано, как при помощи органов НКВД, партизан, разведки на оккупированных территориях распространялись материалы религиозного содержания. «Новый курс» сталинской религиозной политики не означал полной свободы вероисповедания: он поставил под контроль церковные институты, мобилизовав их на борьбу с врагом, вторгшимся в СССР. Священники, действовавшие на оккупированных территориях, позже сами стали объектом репрессий. Докладчик сделал вывод, что «новый курс» подготовил мирное население к процессам реоккупации уже со стороны большевиков.
Секция «Советская экономика в годы войны» модерировалась Оскаром Санчес-Сибони (Гонконгский университет). Открыл дискуссию доклад Аарона Хейл-Доррелла (НИУ ВШЭ, Москва) «Колхозный рынок и снабжение продовольствием тыла во время Второй мировой войны». Начиная выступление, докладчик сообщил, что перед ним стоит две задачи: первая — рассмотреть войну как некий континуум, включающий до и послевоенные годы (этот период закончился реформами декабря 1947 года, когда заново восстановился идеал так называемой культурной торговли); вторая — подчеркнуть, что правительственная политика активно покровительствовала колхозным рынкам, которые возникали явно не спонтанно и не страдали от избыточного официального диктата даже во время кризисов. Основными поставщиками продуктов на рынок были колхозники: они выращивали зерно и картофель. Доля колхозной продукции на рынке была минимальна, составляя менее 1%. В начале 1945 года в СССР было 5 916 рынков, в то время как в 1938 году 1 500. Докладчик стремился доказать также тезис, что частная инициатива была не ограничена только торговлей на рынке — она включала в себя производство продуктов для продажи. Во время войны сталинское государство мобилизовало людей и в целом обеспечивало их необходимым через карточную систему. На практике же было оставлено много возможностей и для продавцов-колхозников, и для продавцов «секонд-хенда», и для потребителей. Правительство выделило площади для экспериментов в самоорганизации локальных новшеств. Оно поддерживало городских потребителей в их стремлении решать проблемы снабжения при помощи рынков. Сосуществование рынка и карточной системы в эти годы обеспечивало преемственность между довоенными, военными и послевоенными годами.
Выступление Андрея Кабацкова (НИУ ВШЭ, Пермь) «Советский тыл: стратегии выживания. 1942—1944 годы (по дневникам рабочего)» опиралось на материалы военных дневников рабочего уральского авиационного завода А.И. Дмитриева. Докладчик предложил рассмотреть военный дневник в качестве «исторической улики» в духе Карло Гинзбурга. Социальный портрет автора дневника показывает его наследственным горожанином и рабочим, представителем первого советского поколения, получившего профессиональное образование при социализме. Практика написания дневников анализируется в контексте советской культуры, побуждавшей соотносить персональные поступки с нормативными образами культуры соцреализма (Евгений Добренко). Докладчик обратил внимание на то, что материалы дневника не подтверждают выводы Йохана Хельбека о слиянии рабочей культуры с социалистической риторикой: Дмитриев умело говорит на большевистском языке, но в своих практиках выживания постоянно нарушает нормы и даже законы социалистического общества. Война сильно повлияла на жизнь рабочего Дмитриева: она вошла в его жизненный мир в виде голода, карточной системы и новых форм трудовых мобилизаций. «Стахановский обед» заменил прежние стимулы на производстве. Обмен табака на талоны, любовные романы с буфетчицами в заводской столовой, подделки талонов, вывоз «магнето» с завода с последующим обменом его на муку в колхозе через родственников и другие «хитрости» стали неотъемлемой частью индивидуализированных практик выживания. На их основе в среде рабочих конструировались коллективные стратегии выживания. На примере Дмитриева можно разглядеть, как профессиональная среда и завод дали молодому рабочему высокий статус, защитили от некоторых тягот войны. Они же позволили ему использовать личностные компетенции, обретенные через образование и профессиональную деятельность, для расширения социальных сетей, сделав коммуникацию, умение договариваться поверх официальных норм основой выживания в годы войны.
Заключительные две секции конференции были посвящены политикам памяти и идентичности. Секция «Военные мемориалы в годы войны и в послевоенное время» модерировалась Ольгой Поршневой (Уральский федеральный университет им. Б.Н. Ельцина, Екатеринбург). Анне Гассельманн (Базельский университет, Швейцария) представила доклад «Как война появилась в экспозициях сталинских музеев». Обратившись к анализу внутренних документов музеев, таких как планы работы, протоколы, планы выставок, планы экскурсий, докладчица постаралась реконструировать основной нарратив музеев Второй мировой войны. Отмечено, что первые планы выставок о войне датированы военным временем. Активность посетителей, оставлявших отзывы, реагировавших на выставки, делала их создателями нарратива о войне, при этом критика выставок могла рассматриваться как вызов официальной версии этого нарратива. Сравнивая документы столичного и провинциального музеев, докладчица сделала вывод о влиянии персонала музеев, посетителей, участников войны на оформление нарратива, на формирование политики памяти о военном времени.
Михаил Габович (Потсдам, Германия) представил доклад «Памятники военного времени: сталинский национальный поворот и новое открытие военных мемориалов», в котором он подверг критике стереотип трактовки военных мемориалов в качестве элемента единого официального плана построения военных памятников. Советское государство стремилось выработать политику единых стандартов для военных мемориалов и памятников, но единых правил возведения военных мемориалов не сформировалось: мемориалы часто возводились армией или региональными властями. Они создавали их согласно собственным представлениям о военных памятниках. Представления о ценности исторического наследия стали оформляться еще до войны. К 1941 году существовали представления о связи досоветского и советского периодов истории и значении архитектурного и культурного наследия, а в годы войны пропаганда усиливает нарратив сохранения исторической памяти: она обличает разрушения исторических памятников на оккупированной территории. Война побудила переосмыслить ценность прежних, дореволюционных памятников военной доблести. Конструируется новая военная история Отечества, куда встраивается «общая история» страны, включая дореволюционный период. Связь между досоветскими и советскими военными мемориалами сохраняется и после войны. Повторное открытие позднеимперских военных мемориалов становится поводом для возведения новых памятников, на примере которых можно увидеть тесную связь сталинизма с военным патриотизмом досоветского времени и русским национализмом. Политики памяти эпохи сталинизма демонстрируют нелинейный характер преемственности, подчиняясь циклическому ритму воспроизводства. Забота о новых, только что возникших памятниках после войны встраивается в общую стратегию заботы о прошлом.
Габор Риттершпорн (Национальный центр научных исследований, Париж) представил доклад «Подземная эпопея: московский метрополитен как военный мемориал». В глазах властей и публики, так же как по мнению дизайнеров, московское метро было не меньше чем восьмым чудом света. Книги отзывов первых станций метро были полны здравиц в честь партии и Сталина; они также содержали много записей об архитектуре и убранстве московского метро. После первого этапа строительства стиль станций становился более консервативным, что, впрочем, отражало интернациональные тенденции: мемориал Джефферсона, Национальный архив или Верховный суд, построенные между 1935 и 1943 годами в Вашингтоне, были не менее консервативны. Метафора дворцов в записях о станциях сохранилась и в военных мемориалах: архитекторы и специалисты рассматривали новые станции как монументы «грандиозного исторического эпоса», «эпические памятники», как «гимн советской армии». Метро становилось музеем славы советского народа. Анализ деталей барельефов и украшений позволяет обрисовать новые политические и национальные контексты советской культуры.
Доклад Ирина Склокиной (Центр городской истории Центральной и Восточной Европы, Львов) «Памятники и послевоенное восстановление городов: пример Харькова, 1943—1954» заострил внимание на проблеме конфликта двух концепций развития послевоенного советского города — «города для жизни» и «города-памятника». Утилитарный стиль развития города противостоит истории военного времени и воспоминаниям о победе. Городские элиты были заинтересованы в том, чтобы в центр внимания помещалась военная история и вклад города в войну, ведь это могло привести к получению дополнительных ресурсов. Амбициозные проекты и памятники, посвященные Великой победе, становились частью идеологического поля борьбы за хозяйственные ресурсы. Политика памяти объединяла войну 1941—1945 годов, дореволюционную и революционную эпохи в единую национальную историю. Харьков был показательным примером конструирования политик памяти о прошлом, которому не предшествовали какие-либо значимые военные успехи.
Секцию «Вторая мировая война и формирование национальных идентичностей» модерировала Людмила Гатагова (Институт российской истории РАН, Москва). Чарльз Шо (Центрально-Европейский университет, Будапешт) представил доклад «Когда Мухаммед стал Мишей: Вторая мировая война и рождение советского народа». Вторая мировая война оказала значительное влияние на уклад жизни в Средней Азии: воинская служба, процессы эвакуации и трудовых мобилизаций ускорили интеграцию узбеков в «советский народ», и война стала кульминацией этой политики. Наиболее быстрыми темпами этот процесс интеграции происходил в Красной армии. Служба в Красной армии заставляла солдат изучать русский язык и менять отношение к исламским ритуалам. Самоидентификация солдат на фронте побуждала их принимать русские культурные ориентиры, называть себя русскими именами. Письма женщин на русском и узбекском языках позволяют считать, что русский язык становился символом социального престижа и источником изменений в самоидентификациях. И хотя полной русификации не произошло, перемены в идентичности позволяют говорить о силе воздействия сталинского государства на идентичность в условиях войны.
Маркиан Добжанский (Стэнфордский университет) представил доклад «Преемственность в советской национальной политике: от Второй мировой войны к позднему сталинизму». Докладчик предложил на примере Харькова проследить противоречия и разногласия в советской национальной политике. Власть вынуждена отвечать как на запросы городского, преимущественно русскоговорящего населения, так и на ожидания населения сельской местности, глубинок, в основном говорящих на украинском языке. После войны партия должна была устранить последствия нацистской оккупации и националистических тенденций в культурной политике. Опираясь на документы партийных инстанций, докладчик предложил считать победившую модель национальной политики результатом игры на противоречиях внутри партии.
Даниэла Коленовска (Институт современной истории Чешской академии наук / Институт международных исследований Карлова университета в Праге) представила доклад «Белорусская эмиграция и отклики на начало Второй мировой войны», в котором рассмотрела реакцию белорусских эмигрантов на начало войны и их активность на территориях, оккупированных нацистами. Особый акцент был сделан на провале белорусской национальной программы 1943 года: белорусская национальная программа, разделявшаяся эмигрантами в Чехословакии, следовала идеалам национального движения начала ХХ века. Первое поколение белорусских эмигрантов состояло из людей, придерживавшихся левых взглядов и стремившихся к сотрудничеству с другими нациями бывшей империи. Две самые большие белорусские группы в Чехословакии — эсеры и члены Крестьянского союза — отвергали советскую модель большевистской политики конца 1920-х годов. По мере развития международных отношений лидеры движений все больше сдавали свои позиции: Ян Ярмаченко, чья роль в создании национальной программы была решающей, в годы Второй мировой войны признал нацистскую модель.
Такехиро Окабе (Хельсинкский университет) представил доклад «Диалектика Зимней войны: финская оккупация, финно-угорские исследования и “Калевала” в Карело-Финской республике, 1940—1953», в котором обсуждалось влияние войны между Финляндией и Советским Союзом на научную дискуссию о «Калевале» и карельском народе, карело-финском национальном эпосе и титульной национальности Карело-Финской республики. С одной стороны, этот текст анализировался советскими учеными с целью интегрировать карельский народ в советскую семью народов или в советскую идеологию «дружбы народов». С другой стороны, он рассматривается как способ пропаганды советского приоритета и советской дружбы в отношении Финляндии. В докладе делался вывод, что сталинское решение создать Карело-Финскую республику после Зимней войны парадоксально создало пространство для производства карело-финской национальной символики в эпоху идеологических кампаний позднего сталинизма против национальной интеллигенции и национальных культов.
Подведем итоги. Три дня конференции стали содержательным научным форумом. Конференция — это прежде всего площадка для дискуссий, для общения исследователей, представляющих результаты своих работ, обсуждающих дальнейшие перспективы исследовательской деятельности, дискутирующих об актуальном состоянии научного знания. Внимательное прослушивание докладов сопровождалось вопросами, репликами, после выступлений вспыхивали оживленные дискуссии. Участники конференции не ограничивали общение стенами аудиторий, продолжали обсуждать перспективы исследований в менее формальной обстановке, в коридорах во время перерыва, на фуршете или по пути в гостиницы. Даже после официального завершения мероприятия, во время прогулки на теплоходе по Москве-реке продолжался обмен мнениями, впечатлениями и суждениями. В качестве коммуникационной площадки, на которой можно представить собственное исследование, познакомиться со свежими наработками коллег, согласовать позиции, обсудить перспективы, найти соавторов или получить рецензию на исследование, конференция, безусловно, удалась. Также к сильным сторонам можно отнести отсутствие сильных парадигмальных разрывов между докладчиками и слушателями: участники мероприятия выступали, дискутировали, обсуждали проблемы на едином научном языке.
Общность научного тезауруса, подходов к изучению локальных и масштабных феноменов проявилась в согласованности позиций по изучению военных трансформаций сталинизма. Сталинизм, помещенный в контекст Второй мировой войны, в докладах был представлен в различных проекциях и модификациях, но тем не менее воспринимался как единый исторический феномен. Различия в исследовательской оптике позволяли анализировать сталинизм то как «цивилизацию», то как «образ жизни», то как «политический организм». Эти различия при всем их концептуальном значении для содержательного наполнения дискуссии можно считать частными: сталинизм обладает преемственностью, разрывы между звеньями цепи менее важны, чем смычки, которые соединяют разные этапы этого глобального исторического феномена. Почти все докладчики имели в виду не только «военный», но и послевоенный сталинизм или указывали на связь с довоенными институтами и формами существования. Способность увидеть в малом локальном историческом явлении большой масштабный феномен также относилась к сильным сторонам участников конференции (в первую очередь тех, что опирался на материалы региональных архивов). Обнаруженные тренды, обозначенные механизмы сохранения и трансформации сталинизма, без сомнения, стимулируют дальнейшую научную работу ученых. И это также позволяет утверждать: конференция удалась.