Экспорт и реэкспорт соцреализма
Восточноевропейские литературы в контексте советского толстого журнала
(конец 1940-х годов)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2017
Евгений Рудольфович Пономарев (доцент Санкт-Петербургского государственного института культуры, доктор филологических наук) eponomarev@mail.ru.
УДК: 327.2+821.161.1+821.162.1+821.162.3+821. 162.4+821.162+821.163
Аннотация: В статье рассматриваются механизмы литературно-культурного взаимодействия CCCP с подконтрольными ему странами Восточной Европы. Литературы стран, «выбравших социализм», были представлены на страницах советских толстых журналов наряду с литературами республик Советского Союза. За несколько послевоенных лет тексты, созданные писателями Албании, Болгарии, Румынии, Чехословакии, вобрали все характерные черты советской литературы, совмещающей искусство с пропагандой, и стали быстро и живо реагировать на события, связанные с новым мировым противостоянием (выход Югославии из сталинского блока, война в Корее). Соцреалистическая поэтика делала литературы Восточной Европы частью советской литературы.
Ключевые слова: Восточная Европа, СССР, сталинская эпоха, литературная политика, литература
Evgeny Ponomarev (St. Petersburg state university of culture; associate professor; doctor of philology) eponomarev@mail.ru.
UDK:327.2+821.161.1+821.162.1+821.162.3+821.162.4+821.162+821.163
Abstract: Ponomarеv examines the mechanisms of the literary and cultural interactions between the USSR and the Eastern European countries under its control. The literatures of countries that “chose socialism” were represented in Soviet “thick journals” alongside the literatures of the Soviet republics. Over the first post-war years, texts written by Albanian, Bulgarian, Romanian and Czechslovak writers absorbed all the typical features of Soviet literature, combining art with propaganda, and began reacting quickly and fervently to events of the burgeoning global opposition (such as Yugoslavia’s exit from the Stalinist bloc and the war in Korea). A socialist realist poetics made Eastern European literatures a part of Soviet literature.
Key words: East Europe, USSR, Stalin era, literary policy, literature
Советский толстый журнал сталинской эпохи следует воспринимать как журнал имперский. Несмотря на то что выходил он на русском языке и, по сути, имел отношение лишь к русской литературе, он позиционировал себя как институт литературы советской — т.е., базируясь на русском литературном материале, знакомил читателей и со всеми прочими литературами империи. Переводы объемных текстов (часто романов), написанных на украинском и белорусском языках, появляются в советских толстых журналах регулярно. Реже печатаются переводы с языков других народов, проживающих в Советском Союзе (обычно это тексты небольшого размера — рассказы или стихи, отрывки из поэм). Расширение территорий Советской империи вызывает обязательную реакцию толстых журналов: они публикуют произведения новых советских литератур «освобожденных народов». Так, 9-й номер «Нового мира» за 1940 год открывался стихами Людаса Гиры (переводы с литовского) и Иоганнеса Барбаруса (переводы с эстонского). Отсутствие поэта из Латвии компенсировалось первым стихотворением Гиры, посвященным вечной дружбе литвинов и латышей[1]. В разделе «Критика и библиография» той же самой книжки журнала первой шла статья Мих. Зенкевича «Поэзия новых советских республик (о стихах Иоганнеса Барбаруса и Людаса Гиры)». Таким образом, набором имен и тем поэзия прибалтийских государств включалась в общий круг советской поэзии.
Послевоенная эпоха значительно усилила имперские тенденции советской идеологии. Теперь толстый журнал публикует не только советскую, но и иностранные литературы, близкие идеям и практике соцреализма. Текущий литературный процесс становится, с одной стороны, консолидацией соцреалистических литературных практик, с другой — свидетельством главенствующей роли советской литературы по отношению ко всем литературам мира (одна из важнейших идеологем, появившихся еще в ходе войны; через несколько лет о «мировом значении» советской литературы будут писать уже и школьные учебники). Показательно, что рядом с последними романами советских писателей журнал «Знамя» в 1946—1947 годах активно публикует новеллы Дж. Олдриджа, рассказы Л. Арагона, произведения С. Цвейга и Ж. Фревиля (последний родился в Харькове). Уже в 1947 году количество западных произведений в советских журналах сильно уменьшится — это связано с приближением кампании по борьбе с космополитизмом. Формируется новая тенденция, демонстрирующая единство советских литератур и приближающихся к ним по идейным показателям литератур Восточной Европы.
Литературная работа с территориями Восточной Европы, попавшими под советский контроль в ходе Второй мировой войны, началась практически сразу. Опытные советские «международники» уловили общую тенденцию: восточноевропейским литературам следовало дрейфовать в сторону советской, а затем плотно войты в пазы соцреализма на страницах советских толстых журналах. И.Г. Эренбург, едва ли не главный автор довоенной литературы путешествий, первый послевоенный травелог посвятил рассказу о странах Восточной Европы — обо всех сразу. В 1946 году двумя изданиями вышла его книга «Дороги Европы». Рассказывая о том, какими сложными путями движутся к народной демократии освобожденные Советской армией страны, он по довоенному обычаю обращал пристальное внимание на культуру каждой из стран — в том числе сообщал о возрождении (или рождении) подлинной литературной жизни после уничтожения фашизма. В Румынии Эренбург упоминает Михая Садовяну, в беседах с которым он провел много приятных часов: «<…> это блистательный повествователь, знаток живого языка, человек, который знает и любит свой народ, но который чужд национальной отъединенности; его с полным правом можно назвать европейцем» [Эренбург 1946: 14]. В Болгарии он указывает на древние поэтические корни, называет Христо Ботева, традиции которого развивают современные поэты; их имена следуют списком: «Я вспоминаю, как читала нам свои стихи Елисавета Багряна; была в тех строфах чистота и глубина горного утра. Вспоминаю долгие беседы с поэтами Исаевым, Фурнаджиевым, плотную прозу Елин Пелина, душевную тонкость Константинова, взволнованный голос юного поэта Валерия Петрова. Есть в Болгарии то, о чем стосковался мир: служение музам, которые никогда не уходили с земли, музам-сестрам, служение живой жизни, ощущение “святого ремесла” как призвания» [Эренбург 1946: 47]. Путешествуя по Югославии, Эренбург объезжает все республики новой федерации и перечисляет имеющихся деятелей литературы. В хорватском Загребе живет крупный драматург Кржа (далее идет список хороших художников из Хорватии — они больше интересуют Эренбурга), рассказ о словенской литературе весь построен на имени поэта-классика Ф. Прешерна — о современной поэзии Словении говорится только в общем; посещая Дубровник, путешественник тоже концентрируется на былом, перечисляя поэтов, творивших там в прежние века. В Македонии выделен «талантливый страстный поэт Венко Марковский; его можно назвать и творцом литературного языка, и революционером литературных форм — это одновременно и Ломоносов, и Маяковский Македонии» [Эренбург 1946: 89] (показательны русские ориентиры, предложенные молодой литературе). А в сербской литературе опять назван только классик прошлого века — черногорский князь Петр Негош. Сведения об албанской литературе в книге Эренбурга напоминают пресс-релиз: она молода, однако имеет ряд классиков. «Самым значительным поэтом новой Албании является Ламэ Кодра. Я подружился с молодыми поэтами Алексом Чачи и Стерио Спасэ. Теперь в Албании выходят тринадцать еженедельных и четыре ежемесячных журнала» [Эренбург 1946: 103].
Показательно, что сам Эренбург понимает: такие перечисления мало что говорят советскому читателю. Вряд ли читатель запомнит хоть одно имя из списка. «Нет ничего скучнее, когда говоришь об искусстве, чем перечень имен: это атлас звездного неба под потолком. Если я все же решился ввести в мой рассказ столь безжизненные строки, то только потому, что посвящены они самому жизненному — искусству» [Эренбург 1946: 48]. Однако ничего лучшего писатель придумать не смог. Главная идеологическая функция так или иначе выполнена: создается устойчивое впечатление, что после освобождения в каждой восточноевропейской стране начался расцвет искусства и литературы.
Толстые журналы реагировали на запросы идеологии менее оперативно. Едва ли не единственной публикацией такого рода стала статья И. Анисимова «Культура в новой Болгарии» (Октябрь. 1946. № 5), где был составлен подробный список потенциальных болгарских соцреалистов. Это поэты, начиная с Гео Милева, загубленного реакцией после восстания 1923 года, продолжая Димитром Поляновым (его первый учитель — Некрасов; несмотря на то что поэту пришлось долго жить в Париже, он выбрал ориентир на правильную французскую поэзию — линию Беранже, Барбье, Потье) и Николаем Хрелковым — болгарским Николаем Островским (он прикован к постели, лежит в своем доме в г. Горна Баня, недалеко от Софии. Правительство подарило ему дом, но он отдал дом молодежи, чтобы жизнь бурлила рядом с ним). Со всей страны «несутся к нему волны горячей симпатии» [Анисимов 1946: 168]. Появление своего Островского неслучайно: Павка Корчагин как образец соцреалистического героя и «Как закалялась сталь» как образец соцреалистического романа вскоре будут интенсивно импортироваться из СССР. Одним из первых назван крупнейший поэт Людмил Стоянов. Его творческий путь сложен: начинал он как метафизик и идеалист, но давно уже вышел на верную дорогу. Отдельно названы поэты-женщины: на первом месте, как и у Эренбурга, Багряна (ее стихи великолепны: раскрывают тайны человеческого сердца простыми и подлинными словами), затем названы Магда Петканова, Мария Грубешлиева. Упомянуты и болгарские «футуристы» Никола Фурнаджиев (в прошлом бунтарь, разрушение было для него самоцелью; теперь он возглавляет «поэтическое наступление») и Ламар (большой поэт).
Далее следует обзор современной болгарской прозы. Перечисленные жанры один к одному повторяют жанры советской литературы послевоенной эпохи: исторические романы из далекого (турецкое иго и освободительное движение) или недавнего (события 1923 года — незаживающая рана) прошлого, написанные Константином Петкановым, Орлином Васильевым, Анной Каменовой, Людмилом Стояновым (опять же). Есть хорошие произведения о деревне, нет пока сочинений о жизни рабочего класса. Показательно, что советский толстый журнал видит в литературе соседа только то, что близко собственной литературе. Упомянуты, правда, двое литераторов, поддержавших оппозицию: поэт Трифон Кунев и писатель Стилян Чилингиров. Кунев не имеет никаких творческих достижений, полагает автор статьи, Чилингиров — великоболгарский шовинист, председатель фашистского Союза писателей (больше никаких определений не нужно; одно это перечеркивает все его творчество). Здесь Анисимов оказывается шире Эренбурга: тот вовсе не упоминал оппозиционно настроенных литераторов. Все эти перечисления проложены военно-политическими метафорами, призванными создавать впечатление небывалого литературного подъема, например: «То, что сейчас происходит в болгарской поэзии, можно назвать наступлением. Срывая плотины, хлынула раскрепощенная энергия» [Анисимов 1946: 168].
Похожа на эту еще одна публикация «Октября» (1948. № 9) — очерк Ильи Константиновского «Новая Румыния». Он ближе текстам Эренбурга, чем статье Анисимова, поскольку обладает многими признаками травелога. Полстраницы в этом очерке посвящено современной румынской литературе. Ощущая недостаточность и неполноту списка прогрессивных авторов, Константиновский, называя уже знакомых нам румынских литераторов, пытается кратко пересказать их новые произведения: «Молодые поэты Жео Думитреску, Владимир Колин и другие напомнили, что 1947 год был годом появления первого румынского трактора отечественного производства, годом успехов трудовых молодежных бригад. <…> Пожалуй, никогда еще в истории румынской литературы писатели не говорили таким языком и не стояли так близко к жизни, к современности» [Константиновский 1948: 174]. Тематический подход соцреализма налицо: язык стоит на втором месте, трактор — на первом. Упомянут и живой классик Михай Садовяну, подающий пример молодым: «Он написал новый роман, “Пауна мика”, в котором рассказывается, как на берегу Дуная под руководством старого механика-коммуниста возникает артель, превращающая пустошь в передовую сельскохозяйственную ферму» [Константиновский 1948: 174]. Это роман П. Павленко «Счастье» (1947), только на румынском материале. Далее списком идут молодые, прогрессивные и совершенно неизвестные советскому читателю авторы (всего 10 имен).
Публикации такого рода малочисленны, и это неслучайно. Обзоры братских литератур вынуждены быть крайне однообразными и похожими друг на друга. Поместив однажды статью о современной болгарской, например, литературе, журнал не просто закрывает себе возможность через несколько лет вернуться к этой теме, но и закрывает тему для всех других журналов. Кроме того, обзор румынской литературы, по сути, будет мало чем отличаться от обзора болгарской — казаться дословным повторением. Поэтому «Октябрь» выбирает иной формат для второй статьи: жизнь в новой Румынии вообще. В этих условиях приходилось думать о менее традиционных формах представления восточноевропейских литератур в советских толстых журналах.
Оригинальную форму в конце 1946 года нашел «Новый мир». В совмещенной 10-11-й книге журнала появилась подборка «Из славянских поэтов». Готовя подборку, «Новый мир», с одной стороны, ориентировался на довоенные принципы представления литератур «только что освобожденных» народов: стихи должны славить Красную армию и новую светлую жизнь. С другой стороны, идеологические ветры конца 1940-х требовали более тесного и крепкого включения новых литератур в общесоветский контекст.
Подборка стихов удачнее, чем список поэтов, представляет иноязычную поэзию. В подборку включается всего несколько имен — в то время как список по определению должен быть длинным (иначе можно подумать, что прогрессивных поэтов в освобожденных странах очень мало). Каждому имени придается краткая биографическая справка и одно-два переведенных стихотворения. Переводы заказываются большим советским поэтам, благодаря чему на русском языке стихотворения кажутся удачными и значительными — независимо от оригинала. Это очень важный момент, так как поэты и стихи отбираются по двум критериям: с одной стороны, нужны большие поэтические имена, известные и в своей стране, и за рубежом. С другой стороны, нужны такие поэты и стихи, которые на сто процентов соответствуют идеологическим заданиям. Поэтому наряду с большими известными поэтами нужно публиковать опыты поэтов начинающих, еще непрофессиональных, но привыкших мыслить правильно, искренне соцреалистических. Такая публикация должна произвести сильное впечатление на читателя, а имена и стихи — запомниться. Все эти принципы и реализованы в самой первой подборке «Нового мира».
Она ограничивается тремя поэтами: двое из них югославы (черногорец Радован Зогович и босниец Скендер Куленович), один чех (Витезлав Незвал). Рядом со стихотворением Незвала опубликовано произведение Яна Неруды, чешского классика XIX столетия. Благодаря этому Незвал (к тому времени очень известный чешский поэт), даже если он совсем не знаком советскому читателю, воспринимается как Неруда сегодня, классик литературы современной. Соединение классиков и современников в одной подборке для соцреалистического сознания не представляется чем-то исключительным. В 1939 году, сразу после оккупации Чехословакии, «Новый мир» уже поступал таким образом, напечатав стихотворение Станислава Костки Неймана, чешского поэта-модерниста, одного из основателей Компартии Чехословакии, посвященное гражданской войне в Испании, рядом с произведениями Святополка Чеха, выдающегося поэта XIX века. Общее настроение поэтических текстов — стремление к борьбе, уверенность, что чешский народ завоюет свободу [Из чешских поэтов 1939]. Временные характеристики не играют существенной роли в едином пространстве соцреализма, застывшем в вечном торжестве истины. Стихотворения Незвала написаны на беспроигрышные темы — одно из них называется «Знамена девятого мая», его содержание само по себе очевидно; другое — «Катафалк» — написано во время войны: на катафалке по улице везут Родину. Югославские стихи, естественно, посвящены героике партизанской борьбы, а также торжеству победы над войнами и тиранами. В одном из них («Стоянка, мать кнежепольская, взывает к мести, ища своих сыновей, убитых в бою с фашистами на горе Козаре» Куленовича) активно используются фольклорные мотивы, в другом («Упрямые строфы» Зоговича) в соцреалистическом ключе говорится о том, что величие страны измеряется не территорией, а людьми-исполинами, живущими в ней. Если стихотворения Незвала напоминают трагическую героику русской революционной поэзии, то югославские стихи хорошо ложатся на читательские ожидания, сформированные «Василием Теркиным» А.Т. Твардовского. Поэты-югославы моложе Незвала и менее известны в СССР, зато биографии у них вполне героические: оба сражались в партизанских отрядах, редактируя партизанские газеты. Важны и имена переводчиков: стихотворение Зоговича перевел Дмитрий Петровский (поэт не самый известный, но глубоко профессиональный: начинал он в среде футуристов, в рядах ЛЕФа воспевал героику Гражданской войны), стихотворение Куленовича — Арсений Тарковский, стихи Незвала и Неруды напечатаны в вольных переводах Константина Симонова. Последние два переводчика в представлении не нуждаются.
Значимость этой публикации вырастает в контексте общего содержания советских толстых журналов послевоенных лет. Практически сразу по окончании войны в них появились произведения советских писателей, посвященные последнему военному году. Действие этих романов нередко происходило в освобождаемых/освобожденных странах (некоторые произведения — усиливая эмоциональный смысл освобождения — рассказывали о жизни Восточной Европы под властью нацистской Германии). Например, всю первую половину 1946 года «Новый мир» публиковал роман Вс. Иванова «При взятии Берлина», а «Знамя» в 1946 году познакомило советского читателя с драмой К. Симонова «Под каштанами Праги» (действие происходит во время немецкой оккупации). Показательно творчество украинского прозаика Александра (Олеся) Гончара, регулярно печатавшегося на страницах «Нового мира»: в 1947 году он опубликовал роман «Знаменосцы» (действие начинается в румынских Яссах, затем на штыках Советской армии перемещается в Венгрию), в 1948 году — новеллу «Весна за Моравой», а в 1949 году — роман «Злата Прага» (все — авторизованные переводы с украинского). Таким образом, восточноевропейская тема стала одной из самых актуальных литературных тем 1946—1949 годов, освобожденные страны автоматически включались в тематический круг советской литературы (что можно рассматривать как начало процесса их ментальной и культурной колонизации). Однако в советских романах за восточных европейцев говорил советский писатель. Подборка «Из славянских поэтов» дала право голоса самим представителям Восточной Европы.
Показательна и славянская ориентация этой публикации. «Новый мир» представляет читателям не поэтов какой-то отдельной страны, а славянских поэтов вообще, актуализируя отчасти славянский вектор русской классической поэзии («Песни западных славян» А.С. Пушкина и пр.), отчасти славянофильские идеи XIX века. Послевоенная советская идеология успешно примеряла идеи общеславянского единства — и эта тенденция тоже отразилась в толстых журналах. В 1-м номере «Знамени» за 1947 год была опубликована большая статья Б. Дацюка «Судьбы славянского единства», представленная как часть подготовленной автором книги «Демократические традиции славянской солидарности». Главная идея автора — освободительная борьба славянских народов ориентировалась не на Аксакова, Хомякова, Погодина, реакционных философов-монархистов XIX столетия, а на русские демократические традиции, начиная с декабристов и продолжая Герценом, Чернышевским, Лениным. Деятели славянского движения из славянских стран почти не упомянуты в статье, фигурируют в ней только великие русские имена, что звучит весьма характерно для имперского журнала. Завершается публикация цитатами из речей Сталина и общим утверждением: гитлеровцы хотели уничтожить славянство, подчинить его германской расе, СССР же выполнил историческую функцию, выступив освободителем славянских стран [Дацюк 1947]. Эту же карту разыгрывает посетивший Прагу в 1946 году Александр Фадеев. Стенограмму его доклада на собрании Общества культурной связи с СССР в Праге «Новый мир» напечатает целиком. Это, пожалуй, уникальный случай: толстый журнал обычно публикует только самые главные речи советского руководства (например, доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград»).
Начинает советский писатель с предложенного ему вопроса: на какие традиции следует ориентироваться современной чешской литературе — западные или восточные? Судя по «Дорогам Европы», это главный вопрос тогдашней литературной борьбы: оппозиционные деятели культуры во всех освобожденных странах, начиная от Румынии и заканчивая Чехословакией, предпочитают русской (советской) традиции французскую и вообще западную. Фадеев отвечает так, как ответили бы в XIX веке поборники культурной самобытности славян: «Ориентируйтесь прежде всего на самих себя, на ваше великое прошлое и будущее. (Аплодисменты)» [Фадеев 1946: 211]. Но сразу после этого писатель начинает перечислять то «общее», что объединяет культуры славянских народов (ориентир из этого следует сам собой): во-первых, великая народность культуры; во-вторых, свободолюбие; в-третьих, гуманизм. Три обобщенные идеологемы, ничего не значащие сами по себе, получают роль весомых аргументов. Далее речь пойдет о русской классике, которая прогрессивнее и демократичнее западноевропейской.
Специальный пункт выступления посвящен защите соцреализма. По-видимому, это ответ на соображения чехов, опасающихся узких рамок советского литературного метода. Соцреализм, сообщает Фадеев, — это творческий метод, заключающийся в правдивом изображении новой социалистической жизни. В нем нет незыблемых «законов» (тут с Фадеевым могли бы поспорить московские ортодоксы), а есть многообразие форм. Приходится отвечать и на упреки в творческой несвободе, связанные с преследованием Ахматовой и Зощенко. Неудобный факт надо подать в пристойном свете. Зощенко, говорит Фадеев, — не сатирик, а враг, ибо нападает на свой народ и свою страну. Ахматова — пережиток декаденства. Потом докладчик переходит в наступление и сам атакует пражские газеты «Свободные новины» и «Свободний Зитржек», которых беспокоят Зощенко и Ахматова и несвобода советских писателей: «Я вас уверяю, что советские писатели более свободны, чем господин Ян Славик из “Свободнего Зитржку”, потому что он прикован цепью к тачке своих предрассудков; а советские писатели творят в интересах своего советского народа и государства. (Аплодисменты)» [Фадеев 1946: 214—215]. Советское понимание «свободы» (литература всегда преследует чьи-то политические интересы — см. статью Ленина «Партийная организация и партийная литература», ставшую в СССР священным текстом, — следовательно, нужно руководствоваться интересами своего народа и своего государства) переворачивает понятие с ног на голову, но этот поворот как бы не замечают аплодирующие чешские литераторы.
Этот поворот Фадеев использует для продвижения к эффектному завершению. Банкетная метафора финала казалась автору, вероятно, крестьянско-древнеславянской: зачем, вопрошал он риторически, имея в виду изгоев советской литературы, чешская газета подбирает то, что выкинули с чужого стола, когда у нее «есть свой прекрасный стол, который чудесно накрыли великие чехи. За этим столом сидят Коменский, Коллар, Врхлицкий, Гавличек, Божена Немцова, Неруда, Святополк Чех. За этим столом сидят и такие великие словаки, как Сладкович, Ботто, Янко Краль, Штур и Гвездослав, и Кукучин. Рядом стоит стол великого братского русского народа, за которым сидят гении русского народа, начиная с Пушкина и кончая Горьким. Великие наши деды сидели за своими столами и дружили друг с другом. Они призвали нас, современных советских и чехословацких писателей, чтобы мы продолжали их великое дело» [Фадеев 1946: 215]. Последней нотой Фадеева, как и у Дацюка, становится напоминание о том, что славянские народы вместе победили фашизм, поэтому пора бы «перестать прибедняться с нашей славянской культурой» [Фадеев 1946: 215] и не принимать беспрекословно все то, что приходит с Запада.
В контексте последней идеи очень важной кажется публикация в том же номере журнала «Репортажа с петлей на шее» Юлиуса Фучика (пер. И. Бархаша) [Фучик 1946]. А братские объятия соцреализма — в контексте споров о традициях славянских литератур Европы — распахивались в еще одной публикации номера: статье Наталии Тепси «Павел Корчагин за рубежом. К десятилетию со дня смерти Н.А. Островского». В ней рассказывалось, что роман «Как закалялась сталь» помогал партизанской борьбе югославских бригад, что книгу с волнением читали на привалах и брали с собой в бой — шаблон, напрямую заимствованный из учебников советской литературы[2]. В современной Югославии, продолжает статья, роман Островского обязательно читают перед вступлением в комсомол вместе с горьковской «Матерью» (первый и самый классический роман соцреализма). За время войны, сообщается далее, «Как закалялась сталь» вышла на 13 языках: в Болгарии, Румынии, Греции, Венгрии, Польше [Тепси 1946: 261—262]. В этой же системе значений — статья Любови Фейгельман «Маяковский в славянских странах» (Новый мир. 1948. № 4), рассказывающая о влиянии великого советского поэта на поэтов Чехословакии, Югославии, Болгарии и Польши.
«Новый мир» пытался развивать неопанславизм и в дальнейшем. В 4-м номере за 1947 год появилась вторая подборка стихотворений под заглавием «Из славянских поэтов». На сей раз читателям предлагались стихотворения прогрессивных поэтов Болгарии — страны, не охваченной первой публикацией. Были представлены три поэта: Крум Кулявков (стихотворение «Она меня ждет»), Камен Зидаров (стихотворение «Перед новым годом»), Радой Ралин (стихотворение «Тито»). По целому ряду признаков публикация не получилась столь парадной, как первая. В этот раз предисловие было общим, сведения о поэтах давались бегло, в рамках краткой справки о «болгарской демократической поэзии» [Из славянских поэтов 1947: 120]. Классики прошлого века в составе публикации не было. Переводчиком всех стихотворений выступил Ян Сашин (Я.А. Левин), поэт не первого ряда. Но общие черты сохранялись. Подборка соединяла поэтов заслуженных (Кулявков, много раз бывавший в СССР еще до войны, Зидаров — крестьянский поэт) и совсем молодых коммунистов (Ралин). Темы были связаны с войной (в «Она меня ждет» она — это Родина, Болгария) и возрождением страны (новый год получал у Зидарова символическое значение). Следует отметить новый момент: молодой поэт-коммунист с восхищением писал о вожде другой славянской страны — маршале Тито. Тем самым снимались границы между (славянскими) народами в пафосе всеобщей героической борьбы.
Непарадность второй публикации подводит к мысли о том, что панславизм скоро будет признан непродуктивным. Причина крайне проста: концентрация на славянских корнях не позволяет включить в соцреалистический круг целый ряд литератур — румынскую, венгерскую, албанскую. Албанская литература особенно интересовала московских соцреалистов: она представляла собой невозделанное поле, на котором можно было выращивать любые литературные культуры. Соцреализм внедрялся в Албании в условиях отсутствия сильных местных традиций, на преодоление которых тратилось немало сил в других государствах Восточной Европы.
Во 2-м номере «Нового мира» за 1947 год появилась очень важная публикация. Молодой албанский писатель Юсуф Алибали (естественно, в прошлом партизан) выступал одновременно с рассказом «Рам Сула» о партизанской борьбе и статьей о современной албанской литературе. В статье он сообщал, что литература албанского народа (которую многие империалистические страны — прежде всего Италия, забравшая в библиотеки Милана и Флоренции все древнейшие албанские тексты, — не хотят признавать самостоятельной) существует с XV века и неотделима от освободительной борьбы албанского народа. Литература, целиком посвященная освободительной борьбе, близка соцреализму по определению. В новейшей литературе Алибали видит двух крупнейших поэтов: Мидиени и Ламе Кодру. Мидиени умер в 1938 году и не стеснялся творить при предфашистском режиме, Ламе Кодра эмигрировал и из-за границы руководил борьбой против режима. Таким образом, и в поэзии «Мидиени часто ограничивается общим призывом к социальной борьбе; творчество же Ламе Кодра — активный фактор социальной и национально-освободительной борьбы» [Алибали 1947а: 111]. Соцреалистическая фразеология точно выражает и соцреалистическую идею: только политически правильный взгляд может служить основой подлинной поэзии.
Партизанский рассказ Алибали включает все возможные мотивы военного соцреализма. С одной стороны, партизанская борьба и самопожертвование: командир партизанского отряда Рам Сула приказывает товарищам уходить, а сам пулеметным огнем прикрывает отступление. С другой — позор попадания в плен, даже раненым и контуженым: «Ему казалось, что он не может, не должен жить, даже если кто-то могущественный и добрый распахнет двери его камеры и он увидит голубое небо родины. Как он мог отдаться живым в их руки? Как он допустил это? Позор! Позор другу Кемаля, Мисто, Войо!» [Алибали 1947b: 101]. Довоенное угнетение простых крестьян беями: беи не только отбирают у трудящихся урожай, но еще отнимают и честь у их дочерей. Предательство власть имущих албанцев: Максут Бедра в прошлом служил бею и выполнял грязные приказы, теперь он капитан жандармов на службе у фашистского режима. Гордость человека, отдающего жизнь за Родину. Изумление его стойкостью и мужеством со стороны жандармов. И, наконец, важнейший символический мотив соцреалистической литературы — переход героя в вечность. Рам Сула сдирает с себя повязки, из ран хлещет кровь, он произносит последние слова, обращаясь к Максуту:
— Я буду говорить… Твое предательство и предательство таких, как ты, принесло нам много горя… Народ страдал под игом бея вчера, а сегодня еще страдает под игом чужестранцев. Но завтра, слышишь, собака, завтра этого не будет… Начинается рассвет… приходит конец вашей ночи… [Там же: 106].
Предсмертное высказывание соцреалистического героя всегда содержит абсолютную истину. Между игом беев и игом чужестранцев поставлен знак равенства — они в равной степени «враги народа». Предатель — важная фигура соцреалистических текстов — получает важнейшую функцию: из-за него освобождение не наступает так скоро, как могло бы. В конце высказывания использована метафора «ночь — рассвет», ставшая в советской литературе с легкой руки Эренбурга (заглавие одной из его книг 1930-х годов, посвященной угрозе фашизма, — «Границы ночи») постоянной метафорой фашизма и победы над ним. Слова гибнущего героя переходят в жизнь и получают объективное подтверждение:
Рам Сула свалился на землю.
…Ночь кончилась.
Медленно начинал белеть рассвет [Там же: 106].
Публикации такого рода достигали большего эффекта, чем подборки стихотворений поэтов славянских стран. Короткий прозаический текст, занимая примерно столько же места, сколько подборка стихотворений, позволял четче заявить о соцреалистическом выборе восточноевропейских литератур. Герои, развитие сюжета, темы и мотивы говорили сами за себя. Стихотворение рядом с рассказом выглядит утонченной абстракцией-иносказанием, которую можно прочитать по-разному. Рассказ читается однозначно и не оставляет сомнений в том художественном методе, который использует писатель. Рам Сула кажется младшим братом Павки Корчагина, с которым уже успели познакомиться югославские партизаны (см. выше статью Н. Тепси), а теперь знакомятся и албанские читатели.
Выработанные на литературах Восточной Европы формы (короткая новелла и поэтическая подборка) стали применяться к литературам народов СССР. Поэтические подборки при этом преобладали. Переходным моментом послужили литературы Прибалтики, они должны были снова войти в соцреалистическую семью. Первым уловил продуктивную идею журнал «Знамя». В № 3 за 1947 год появляется подборка «Стихи эстонских поэтов», в № 6 — «Стихи литовских поэтов», а в 11-м номере фокус вдруг смещается на Сибирь: «Из якутских поэтов». Журнал «Октябрь» проводит еще более последовательную литературную политику. Почти в каждую книжку 1947 года он помещает подборку стихотворений одной из советских республик. Начинается все с украинских поэтов (№ 1), продолжается белорусскими (№ 2), затем идут грузинские (№ 3), армянские (№ 4), литовские (№ 5), латышские (№ 6), азербайджанские (№ 7), казахские (№ 8). Девятый номер представляет собой исключение: он весь посвящен 800-летию со дня рождения Низами, в нем нет современной поэзии республик. Но в № 10 в качестве компенсации появятся сразу две подборки: «Из татарских поэтов» и «Из таджикских поэтов». В номерах 11 и 12 традиция прерывается, весь 1948 год проходит без поэтов союзных республик (возможно, влияет начавшаяся борьба с космополитизмом: руководство журнала пытается понять, можно ли продолжать). Продолжение следует в 1949 году. Во 2-м номере печатается подборка «Из латышских поэтов», в 4-м номере — «Из туркменских поэтов», в 6-м номере — «Из казахских поэтов», в 9-м номере — «Из таджикских поэтов». Можно отметить, что «Октябрь» пошел по второму кругу: все республики, кроме Туркмении, уже были представлены в 1947 году. Следовательно, идея признана перспективной. «Новый мир» тоже принимает эстафету. Завершив публикацию подборок славянских поэтов Европы, он вслед за «Знаменем» переходит на Прибалтику. В 1948 году в 1-м номере «Нового мира» появилась публикация «Из литовских поэтов», в 3-м номере — рубрика «Эстонская новелла», представлявшая три новеллы трех эстонских писателей. В 1949 году традиция продолжится: во 2-м номере видим подборку «Из белорусских поэтов», в 4-м номере — «Из таджикских поэтов», в 5-м номере — «Из казахских поэтов». Таким образом, именно восточноевропейские литературы породили всеобщую практику советских журналов: подборки стихотворений из разных советских литератур. Не исключено, что практика подобных публикаций из литератур Восточной Европы была приостановлена потому, что подборки стихов стали фирменным знаком литератур советской империи. Поскольку Восточная Европа формально в СССР не вошла, требовалось на уровне литературного ритуала отделить советские литературы от «союзнических». Показательно, что очередная подборка «Из эстонских поэтов» (Октябрь. 1950. № 5) открывается гимном Эстонской ССР.
Толстые журналы ищут новые формы представления восточноевропейских литератур. Прежде всего обращают внимание на прозу. В 1-м номере «Знамени» 1948 года публикуется отрывок из повести чешского писателя Сватоплука Т. (Сватоплук Турек) «Ботострой» (произведение 1933 года). Перед ним помещено предисловие переводчика Т. Аксель, создающее ныне здравствующему чешскому писателю героический ореол: книгу запретил окружной суд в довоенной Праге, ее изымали из всех книжных магазинов. Повесть показывает истинное лицо фабриканта Бати (о нем до войны много писали путешественники, ездившие в Чехословакию), ставшего изменником, пособником фашистов и заочно осужденного (он сбежал и скрывается теперь где-то в Южной Америке) Верховным судом Чехословацкой республики. Книга показывает, как старая Чехословакия пришла к фашизму. Главная идея отрывка — бесчеловечность капиталистической оптимизации производства. Главный герой, владелец большого завода, не может по-человечески отнестись даже к собственному сыну, потому что принципы оптимизации переносит и в семейную жизнь. В этой же сфере значений следует понимать и повторное обращение «Нового мира» к творчеству Ю. Фучика. Во 2-м номере за 1948 год под рубрикой «Памяти Юлиуса Фучика» опубликована статья Бориса Лихарева «Голос друга» и произведение Фучика «Рассказ полковника Бобунова о затмении Луны». Мученический ореол Фучика по-новому окрашивал его довоенное творчество. Канонизация Фучика в Чехословакии и в СССР шли рука об руку.
В 6-м и 7-м номерах «Знамени» за 1948 год появилось документальное повествование серба Оскара Давичо «Среди партизан Маркоса» (перевод Н. Толстого). Автор, в прошлом модернист и сюрреалист, попадавший в тюрьму и до, и во время войны за близость к коммунистам, рассказывает о миссии Совета Безопасности ООН, в которой он участвовал в качестве журналиста. Миссия должна была провести переговоры с командующим греческой Демократической армией генералом Маркосом. В результате интриг миссия оказалась почти сорванной. Однако часть миссии (с советским представителем во главе) все-таки выполнила задачу. Основной сюжет репортажей Давичо — развенчание лжи о том, что Маркос и его армия — бандиты. Они честно воевали за свою родину, как и партизаны Тито. Бандитами их пытаются представить те, кто не хочет, чтобы Греция стала социалистической страной. Это другой путь «соцреализации» восточноевропейских литератур: книга репортажей, посвященная ультрасовременной проблематике, близка эстетике соцреализма и тематически, и структурно. Югославский автор выступает в качестве стороннего арбитра в борьбе Советов и Запада за Грецию — воздерживаясь от громких заявлений и деклараций, он просто и последовательно разоблачает идеологическую ложь, направленную против партизанской армии соседа.
Однако переход к прозе был все же недолгим. Проза занимает много журнального места, а также требует внимательного чтения редактором при отборе (процент соцреалистичности текста и его идейная правильность могут показаться недостаточными Верховному Редактору) и определенных усилий читателей журнала. Стихотворения или их подборка удобнее технически, сильнее с точки зрения эмоционального воздействия и несколько безопаснее с точки зрения возможных идейных ошибок, ибо процент метафоричности в поэзии выше.
В середине 1949 года «Октябрь» вновь печатает стихотворение восточно-европейского поэта — венгра Анатоля (Антала) Гидаша, обосновавшегося в СССР[3]. Как обычно, с венгерского переводил стихи Л. Мартынов. Большое стихотворение называется «Путь к спасению» и направлено против одноименной книги «американского мракобеса» Вильяма Фогта, посвященной перенаселенности земного шара и рецептам по уничтожению части человечества. Стихотворение сюжетно, в нем есть герой — человек прогрессивного сознания. Он читает книгу, затем засыпает и видит несколько снов. Первый из них — эксплуатируемое население Америки. Оно берется за лопаты и роет могилу войне. Второй сон — армия мира, готовая к походу против войны:
…Я видел народные волны,
Вскипающие непокорно.
И вихрь очистительный несся
С Аляски до мыса Горна
[Гидаш 1949: 107].
Наконец, третий сон — это видение Москвы с сияющими улицами, в которых слышен единый ответ:
— Нет, нет! Мы войны не допустим!
[Гидаш 1949: 108].
Поэт просыпается, садится за стол, и перо его бегает по бумаге с молодым задором.
Стихотворение удовлетворяет всем традициям соцреализма: оно публицистично, вызвано к жизни политической книгой, агитационно, использует поэтическую форму исключительно для усиления пропагандистской идеи. «Октябрь», привлекая к только что разворачивающейся борьбе за мир венгерского поэта-эмигранта, уловил общую тенденцию: в борьбе за мир на страницах советских журналов должны участвовать поэты самых разных национальностей (буквально на следующей странице журнала опубликовано стихотворение А. Жарова «База мира», в котором строки военного устава прямо перелагаются в стихи: «У мира / Есть крепкая база опорная: / Советским Союзом зовется она» [Жаров 1949]). Но не учел одного — количественного фактора соцреализма, который, например, В.Е. Максимов определяет так: «Если ты напишешь, к примеру, колхозницу, у которой в руках будет хоть одна картофелина, то, будь ты хоть суперреалистом, тебя обвинят в формализме. А вот если ты напишешь ее с мешком картошки, а еще лучше с двумя, то <…> тебе государственная премия обеспечена» [Максимов 1992: 180].
«Новый мир» практически в это же время реализует эту идею с присущей соцреализму грандиозностью. В 7-м номере 1949 года публикуется подборка «И песня и стих — это бомба и знамя (В. Маяковский). (Поэзия народов в борьбе за мир и демократию против поджигателей войны)». В ней в алфавитном порядке представлены поэты разных стран с их произведениями в защиту мира. В числе прочих Бразилия (Жоржи Амаду), Турция (Назым Хикмет), Франция (Луи Арагон), Чили (Пабло Неруда). Среди борющихся за мир поэтов оказываются представители Германии, Греции, Западной Африки, Индии, Испании, Италии, Китая и даже США. Важную роль в этом хоре исполняют поэты стран народной демократии. Естественно, представлены все государства Восточной Европы. Первой (по алфавиту) идет Албания, последней Чехословакия. Так при помощи алфавитного порядка (вызванного обилием участников поэтического диалога) окончательно решается (начатый еще Эренбургом в «Дорогах Европы») спор о том, какая из новых социалистических стран важнее в культурном плане. Согласно уже выработанной «Новым миром» традиции, каждому поэту предпослан краткий биографический очерк, в котором помимо традиционных заслуг в области культуры и освободительного движения появляются справки о том, насколько поэт ценит русскую культуру. Например, об албанском поэте сообщается, что он недавно перевел поэму Пушкина «Медный всадник», а о представителе Польши — что он переводил стихи Маяковского и других советских поэтов. Тематика стихотворений довольно разнообразна, она не должна быть напрямую связана с борьбой за мир. В принципе, само участие поэта в подборке есть уже символический знак поддержки усилий Советского Союза.
Первым идет Лазарь Силичи (Албания) со стихотворением «Дорога к счастью» (пер. Вл. Прибыткова). В нем рассказывается о бедной албанской женщине, которая раньше никогда не ждала от нового года хорошего. Потом с гор спускаются партизаны, среди них ее муж и ее сын. Муж рассказывает о героических боях, а сын ведет другие речи — о восстановлении страны. Показательны уточняющие сноски к поэтическим строчкам: сын говорит о «Реке жизни», которая потекла рядом с их селом (так называется новая шоссейная дорога, построенная в 1946 году молодежью); о «Новых поездах» (это название железной дороги — молодежной стройки 1947 года), которые мчатся через горы [Силичи 1949: 6]. Мать прислушивается к речам сына, она теперь знает: с гор приходит не холодный ветер, а свобода.
Албанский поэт демонстрирует большие успехи в освоении публицистической поэзии, представляющей события последних лет в виде рифмованного конспекта. Простота употребляемой лексики (почти все слова использованы в словарном значении, едва ли не единственные метафоры — названия построенных дорог) работает так же, как в военной поэзии К. Симонова: открывает простые чувства простого человека. Оптимистический финал, снимая недоверие к будущему, которое с начала стихотворения испытывала героиня, вполне укладывается в рамки соцреалистической поэтики.
Второй восточноевропейский текст — болгарский. Это стихотворение Людмила Стоянова (не раз упомянутого в обзорах болгарской литературы в качестве живого классика) «Русскому народу» (пер. В. Потаповой). Стихотворение с большой длиной строки (пятистопный дактиль) призвано служить выражению внушительных сентенций:
В дни потрясений суровых о нашем народе
Издавна думает русский великий народ
[Стоянов 1949: 7].
Поэт вспоминает Плевну и Шипку, подробно останавливается на всенародной благодарности XIX веку, совсем не вспоминает о временах Первой мировой (когда Болгария оказалась в антироссийском лагере, несмотря на Шипку и Плевну) и сразу переходит к современности: братья с серпом и молотом на знаменах вновь пришли на помощь болгарскому народу. Алые звезды, горящие над Кремлем, освещают не только Болгарию, но и весь мир светом правды:
Русскую правду познав, прозревают народы,
С ней возмужала и выросла наша страна
[Там же].
Многозначительное словосочетание «русская правда» напоминает о национальном повороте официальной советской идеологии. В советской литературе последних военных лет и конца 1940-х повторяется мысль о том, что Россия неспроста стала строить социализм первой: к этому привел весь ход ее истории. Таким образом, стихотворение Стоянова представляет сразу три основополагающие идеологемы сталинской эпохи: декларирует вечную дружбу Болгарии с Россией, ставит знак равенства между СССР и исторической Россией, а также подчеркивает лидерство СССР в мировом развитии.
Венгрию представляет Золтан Зелк (пер. Л. Мартынова). Его стихотворение — едва ли не самое простое и изысканное в подборке. Оно строится на лейтмотивном вопросе ребенка: «А будет новая война?» — и последовательных ответах взрослого: если мы не позволим, ее не будет. К этому добавляется идея возрождения страны, которая сама по себе противостоит идее войны. Финал таков:
— А будет новая война?
— Строй родину! Растет она!
Родимый край
Оберегай,
Свой разум, руку укрепи —
Удержишь зверя на цепи!
[Зелк 1949: 12].
Из польских поэтов взят Владислав Броневский, поэт сложной судьбы, в 1920-е годы торжественно встречавший в Варшаве советских литераторов (Маяковского, Сейфуллину и др.), затем прошедший советскую тюрьму, но освобожденный оттуда и воевавший на стороне СССР. Он вернулся в Польшу в 1946 году, по-видимому не без колебаний. Начало стихотворения «Песня» (пер. М. Живова) звучит несколько двусмысленно — напоминание о довоенной Варшаве сменяют картины сегодняшней Варшавы, полностью разрушенной:
Ты помнишь ли облик Варшавы
В бессмертном сиянии дня <…>
Сегодня она средь руин
Стоит, как побед воплощенье!
[Броневский 1949].
В этом можно усмотреть и иронию по поводу победы «белопанской» Польши, и напоминание, к чему привела Варшаву милитаризация, но и упрек Советской армии, не спасшей Варшаву от разрушения. Однако, едва появившись, двусмысленность снимается традиционной соцреалистической антитезой: восстановленная рабочая Лодзь возрождается в радостном труде.
Поэт из Румынии Раду Боуряну создает стихотворение без всяких двусмысленностей — с заглавием «Встанем стеной!» (пер. Я. Смелякова). Это очередные газетные лозунги, переложенные в рифмованные строчки. Первая часть стихотворения — напоминание о том, как артиллерийские орудия стреляли по детям. Возможные ассоциации с Великой Отечественной войной снимаются упоминанием Вьетнама и Греции, это обвинение сегодняшним фашистам. Вторая часть стихотворения — призыв ко всем людям труда встать стеной, закрыв детей собою. Метафорические значения разворачиваются, сохраняя в качестве стержня первоначальную метафору: строителям предлагается выстроить защитную стену «из дружбы серпов и мартенов» [Боуряну 1949].
От Чехословакии выступает Франтишек Грубин с текстом «Честь труду!» (отрывок из поэмы «Ночь Иова»; пер. Д. Самойлова). В нем, как и у польского поэта Броневского, лейтмотивом становится военное разрушение:
Ах, Чехия, моя страна!
Ты как картина в старой раме.
Не раз кровавыми руками
твой дивный холст рвала война,
и краски сыпались. Но мастер
вновь ладил холст, чтобы всем видна
была краса твоя и счастье
[Грубин 1949: 44].
В этой яркой строфе собраны все традиционные идеологемы, описывавшие Чехословакию и до, и после войны: великая страна мастеров, умеющая работать без остановки, невероятно красивая и, к сожалению, расположенная в центре Европы, на пути всех завоевателей. Однако поэтические таланты автора и переводчика сделали из набора идеологем глубокое поэтическое иносказание — претворили идеологию в поэзию.
Правда, поэтического вдохновения автора и переводчика хватило лишь на начальную (и повторенную еще раз в середине отрывка), самую важную строфу. Далее шел традиционный гимн труду с разворачивающимися в бесконечность лозунгами о том, как страну отстраивают на века и как важен каждый в общем деле. Чехословацкое стихотворение замыкало восточноевропейские стихи, но за ним еще шли стихи из Чили.
Эта большая публикация вывела подборки стихотворений на новый этап. Отныне они представляли всемирную литературу, которую — в прямом смысле — возглавила и вела в бой за мир советская литература. Литературы Восточной Европы составляли костяк борющихся литератур и, можно сказать, имели свою собственную секцию в содружестве соцреалистических поэтов.
В 12-м номере 1949 года найденная форма грандиозного поэтического форума закрепится окончательно. Вся книжка журнала посвящена событию вселенского масштаба — 70-летию товарища Сталина. Первые сорок страниц номера занимает поэтическое поздравление вождю: «Вождю народов И.В. Сталину в день его семидесятилетия. Стихи поэтов шестнадцати Советских республик и стран народной демократии». Вновь, с соблюдением алфавитного порядка (вслед за стихами от каждой республики Советов), идут стихи от каждой из союзных стран. Среди них Алекс Чачи (Албания), Людмил Стоянов (Болгария), Реткеш Арпад (Венгрия), Георгий Майореску (Румыния), Ольдржих Земек (Чехословакия).
Эта грандиозная коллективная поэтическая форма (наподобие разбухшего венка сонетов) и станет главным достижением советских толстых журналов на пути приручения литератур стран народной демократии. На этом фоне все традиционные формы представления восточноевропейских литератур (см. запоздавшую публикацию в 1-м номере «Знамени» за 1950 год эпилога поэмы чеха Ст. Нейманна в переводе М. Алигер «Песня о Сталине») кажутся старомодными и провинциальными. Впрочем, именно в этом тексте афористично закреплена главная восточноевропейская идеологема, касающаяся вождя народов: он хранитель каждой страны Восточной Европы, государственной и национальной самостоятельности.
Люблю свою страну и присягаю в этом, —
и потому я Сталина пою
[Нейманн 1950: 87].
Любовь к своей стране и любовь к Сталину — это одно и то же, как партия и Ленин.
Старые, проверенные формы презентации «Новый мир» тоже использует в новой функции. Во 2-м номере за 1950 год напечатана подборка стихотворений «Поэзия венгерского народа» с предисловием уже знакомого нам Анатоля Гидаша «Певцы мира и демократии». Славянская тема отступает перед глобальной идеей борьбы за мир, это позволяет познакомить читателей с (неславянской) венгерской поэзией. В подборке участвуют уже печатавшийся в журнале Золтан Зелк, Дьюла Ийеш, Петер Куцка, Ласло Беньямин, Ференц Капоши. Выделяется Золтан Зелк (стихотворение «У могилы советского солдата», пер. Л. Мартынова), выражающий переполняющее венгерский народ чувство благодарности — с уже обязательным поворотом к русской поэтической классике. Советский солдат совершил подвиг, потому что был воспитан на передовой классической поэзии. Эту поэзию теперь следует принять близко к сердцу благодарной Венгрии:
По-русски я не понимаю —
Стою, молчу, смотрю, гадаю:
Здесь погребенный, где рожден?
Он правнук Лермонтова или
Праправнук Пушкина? Могиле
Я говорю: ответь, кто он?
[Зелк 1950].
И точно так же, как за год до этого у Людмила Стоянова, на все вопросы отвечает пятиконечная звезда, сияющая с пьедестала.
Рядом со стихотворениями профессионалов — стихотворения «простых» поэтов, выходцев из рабочих и батраков. В них соцреалистичность проявляется не изысканной рифмовкой актуальных идеологем, а откровенно тематически:
Я не пахал, не сеял и под паром
Не холил землю. В городе я жил.
Я был товаром, хлеб мой был товаром,
И я посевами не дорожил
[Куцка 1950].
Или:
Вот лежат на деревянном блюде
Груши золотистые, дюшес —
Только господа их прежде ели,
А теперь батрак те груши ест
[Капоши 1950].
Отдельное стихотворение из Восточной Европы сохраняется в толстом журнале в иной функции — как реакция на только что свершившееся политическое событие. Например, в 5-м номере «Знамени» за 1950 год поэт Радуле Стийенский опубликовал стихотворение «Отчизне» (авториз. пер. с сербского Вл. Луговского). Под стихотворением выставлено: «Тирана, июль 1949 года». Следовательно, сербский поэт творит в вынужденной эмиграции — в Албании. Дата тоже значима: именно в 1949 году начались серьезные разногласия Сталина и Тито, в СССР дали старт пропагандистской кампании по дискредитации руководства СФРЮ. Стихотворение использует слово «тиран»; основная тема — свобода, украденная у Югославии «кликой» «проклятого Иуды». Особенно ярко звучат стихи с зарифмованным словосочетанием «народная демократия»:
Ты возвратишь себе свободу,
вернешься в стан любимых братьев,
Ты снова будешь в хороводе
народных славных демократий
[Стийенский 1950].
Стихотворный текст, как уже бывало, работает в паре с текстом публицистическим. В том же номере в рубрике «Публицистика» появляется статья «Югославия под властью фашистской клики (по материалам газет югославских революционных политэмигрантов)». Созданное стихотворением настроение подкрепляется подробным рассказом о фашиствующих руководителях страны, статья же усилена рифмованными строчками в переводе большого советского поэта.
Такова же и реакция на восточные события. Статьи о китайской революции печатаются в журналах регулярно начиная с 1948 года. В 1949 году (год провозглашения КНР) количество статей увеличивается, их тон становится торжествующим. В 1950 году в одном номере журнала может появиться сразу несколько статей о Китае и его культуре (Октябрь. 1950. № 3), а также, по проверенной схеме, подборка из стихотворений китайских поэтов (Новый мир. 1950. № 9), или стихи о Китае советского поэта Николая Глазкова (Октябрь. 1950. № 2), или проза о Китае Константина Симонова (Знамя. 1950. № 7). В 1950 году война перекидывается в Корею. И тут, опережая советских поэтов, раздается голос поэта из Восточной Европы. Болгарин Младен Исаев печатает в 8-м номере «Знамени» стихи «Корея» (пер. С. Михалкова):
Били с юга на север врага батареи.
В берегах закипела река Туманган.
Поднялась на защиту свободы Корея,
Зашумела, как Тихий большой океан
[Исаев 1950].
Начало стихотворения — проекция сочиненного корейской пропагандой casus belli (утверждалось, что войну начала Южная Корея) на отвлеченно-эпическую (фольклорного происхождения) картину возмутившейся природы. Далее следует зарифмовать имя корейского вождя и, по традиции, строчки боевого устава:
К фронтовой, к боевой, к наступательной линии
Уезжают бойцы — их ведет Ким Ир Сен.
Провожают солдат горы Севера синие
Да июльский победный расплавленный день
[Исаев 1950].
И, наконец, финал — с уверенностью в победе (здесь рифмуется узнаваемо-американская фамилия Дугласа Макартура, командующего военным контингентом США в Японии, который принял участие в конфликте):
Все народы глядят на корейскую карту,
На бессмертную храбрость в далеком краю.
Зря в Корею солдат посылает Макартур:
Там в огне они гибель отыщут свою!
[Исаев 1950].
«Корейская карта» — словосочетание с двойным дном (прием, уже применявшийся авторами из Восточной Европы и их переводчиками на русский язык): с одной стороны, это географическая карта, с другой — фразеологизм «разыгрывать корейскую карту» означает завуалированное участие в войне других игроков мировой политики. Болгарский поэт в данном случае выполняет ту же функцию «сторонней реакции» на беззаконие, что и МИДы стран народной демократии, выступившие с осуждением вмешательства в конфликт американских и британских войск под эгидой ООН. Для публицистического прикрытия, как обычно, в том же номере журнала (рубрика «Публицистика») напечатана статья А. Сахнина «Корейский народ победит». Показательно, что в деле литературной поддержки Северной Кореи болгарский поэт опережает советского: только в 10-м номере «Знамени» Николай Грибачев опубликует «Стихи о Корее».
Включение литератур Восточной Европы в контекст советской литературы заняло несколько лет. С одной стороны, велись поиски наиболее приемлемых авторов (например, А. Гидаш не слишком подошел журналам в качестве «голоса из Венгрии» — быстро определилось его место знатока и автора предисловий), с другой — на практике определялись формы включения иноязычных литератур стран-союзниц в советский толстый журнал. В символическом плане, попадая в московский толстый журнал, литературы стран Восточной Европы становились частью советской литературы и служили неопровержимым доказательством ее широкой экспансии и вождизма. Соцреализм при этом был не просто главным культурным товаром, идущим на экспорт, но и средством политизации литературного мышления. Журналы поздней сталинской эпохи демонстрируют небывалое сращение искусства, идеологии и политики. Художественные тексты, по сути, превращаются в иллюстрации к статьям о международном положении, а статьи, в свою очередь, — в комментарии к стихотворениям.
Сам сюжет произведения — стихотворения или короткой прозы — все менее играет роль в презентации союзных литератур. Единственное требование к сюжету — «правильность» (которая во многом задается самой темой публикации), само же содержание, по большому счету, формально. По сути, знакомство советского читателя с иными литературами сводится исключительно к списку имен прогрессивных писателей и поэтов. Авторы, предоставившие свои имена советскому толстому журналу, самим этим фактом превращаются в соцреалистов. Не в прогрессивных литераторов, сочувствующих соцреализму или сближающихся с ним, а в дипломированных специалистов, успешно сдавших экзамен на соцреализм.
Для авторов из Восточной Европы советский толстый журнал был воротами в мировую известность. Можно предположить, что многие из широко известных в собственных странах писателей и поэтов были готовы сотрудничать с «Новым миром» и «Октябрем», исходя из рекламной значимости публикации в СССР. Политический конформизм, сознательный или бессознательный, мог восприниматься авторами и как сближение с путями развития русской литературы, и как дань уважения стране-освободительнице, и как плата за расширение читательского круга. Молодые писатели и поэты, вероятно, усматривали в советской публикации возможность ускорить карьеру в своей собственной стране. И для молодых, и для заслуженных соцреализм представлял новые правила игры, которые не могут не вызвать интерес, хотя бы спортивный. Таким образом, экспорт соцреализма в страны Восточной Европы проходил вполне успешно. Реэкспорт тоже проходил успешно, ибо задача восточноевропейских литераторов заключалась в максимально возможном подражании советскому соцреализму. Проблемы с тем, что восточноевропейские литературы не так развивают соцреализм, как хотело бы начальство в Москве, начнутся позднее.
Библиография / References
[Алибали 1947а] — Алибали Ю. Албанская литература // Новый мир. 1947. № 2. С. 106—111.
(Alibali Ju. Albanskaja literature // Novyj mir. 1947. № 2. P. 106—111.)
[Алибали 1947b] — Алибали Ю. Рам Сула // Новый мир. 1947. № 2. С. 100—106.
(Alibali Ju. Ram Sula // Novyj mir. 1947. № 2. P. 100—106.)
[Анисимов 1946] — Анисимов И. Культура в новой Болгарии // Октябрь. 1946. № 5. С. 163—171.
(Anisimov I. Kultura v novoj Bolgarii // Oktjabr’. 1946. № 5. P. 163—171.)
[Боуряну 1949] — Боуряну Р. Встанем стеной! // Новый мир. 1949. № 7. С. 33.
(Boureanu R. Vstanem stenoj! // Novyj mir. 1949. № 7. P. 33.)
[Броневский 1949] — Броневский В. Песня // Новый мир. 1949. № 7. С. 31.
(Bronewsky W. Pesnja // Novyj mir. 1949. № 7. P. 31.)
[Гидаш 1949] — Гидаш А. Путь к спасенью. Стихи // Октябрь. 1949. № 8. С. 105—108.
(Gidash A. Put’ r spaseniju. Stihi // Oktjabr’. 1949. № 8. P. 105—108.)
[Гира 1940] — Гира Л. Братьям латышам / Пер. с литовского Н. Вольпиной // Новый мир. 1940. № 9. С. 3.
(Gira L. Bratjam latysham // Novyj mir. 1940. № 9. P. 3.)
[Грубин 1949] — Грубин Ф. Честь труду! // Новый мир. 1949. № 7. С. 44—45.
(Hrubín F. Chest’ trudu! // Novyj mir. 1949. № 7. P. 44—45.)
[Дацюк 1947] — Дацюк Б. Судьбы славянского единства // Знамя. 1947. № 1. С. 117—129.
(Datsjuk B. Sud’by slavjanskogo edinstva // Znamja. 1947. № 1. P. 117—129.)
[Дементьев, Наумов, Плоткин 1951] — Дементьев А., Наумов Е., Плоткин Л. Русская советская литература. Л.; М.: Гос. уч.-пед. изд-во Министерства просвещения РСФСР, Лен. отд., 1951.
(Dementjev A., Naumov E., Plotkin L. Russkaja sovetskaja literatura. Leningrad; Moscow, 1951.)
[Жаров 1949] — Жаров А. База мира // Октябрь. 1949. № 8. C. 109.
(Zharov A. Baza mira // Oktjabr’. 1949. № 8. P. 109.)
[Зелк 1949] — Зелк З. Диалог // Новый мир. 1949. № 7. С. 11—12.
(Zelk Z. Dialog // Novyj mir. 1949. № 7. P. 11—12.)
[Зелк 1950] — Зелк З. У могилы советского солдата // Новый мир. 1950. № 2. С. 162.
(Zelk Z. U mogily neizvestnogo soldata // Novyj mir. 1950. № 2. P. 162.)
[Из славянских поэтов 1947] — Из славянских
поэтов // Новый мир. 1947. № 4. С. 120—123.
(Iz slavjanskih poetov // Novyj mir. 1947. № 4. P. 120—123.)
[Из чешских поэтов 1939] — Из чешских поэтов / Пер. с чешского Влад. Нейштадт // Новый мир. 1939. № 5. С. 95—96.
(Iz cheshskih poetov // Novyj mir. 1939. № 5. P. 95—96.)
[Исаев 1950] — Исаев М. Корея // Знамя. 1950. № 8. С. 110.
(Isaev M. Korea // Znamja. 1950. № 8. P. 110.)
[Капоши 1950] — Капоши Ф. На деревянном блюде // Новый мир. 1950. № 2. С. 168.
(Kaposi F. Na derevjannom bljude // Novyj mir. 1950. № 2. P. 168.)
[Константиновский 1948] — Константиновский И. Новая Румыния // Октябрь. 1948. № 9. С. 161—175.
(Konstantinovsky I. Novaja Rumynia // Oktjabr’. 1948. № 9. P. 161—175.)
[Куцка 1950] — Куцка П. Рукопожатье // Новый мир. 1950. № 2. С. 165.
(Kuczka P. Rukopozhatje // Novyj mir. 1950. № 2. P. 165.)
[Максимов 1992] — Максимов В.Е. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.: Изд. центр Терра, 1992.
(Maximov V.E. Works: In 8 vols. Vol. 5. Moscow, 1992.)
[Нейманн 1950] — Нейманн Ст. Песня о Сталине // Знамя. 1950. № 1. С. 86—87.
(Neumann St. Pesnja o Staline // Znamja. 1950. № 1. P. 86—87.)
[Силичи 1949] — Силичи Л. Дорога к счастью // Новый мир. 1949. № 7. С. 5—6.
(Silichi L. Doroga k schastju // Novyj mir. 1949. № 7. P. 5—6.)
[Стийенский 1950] — Стийенский Р. Отчизне // Знамя. 1950. № 5. С. 136.
(Stijenski R. Otcjizne // Znamja. 1950. № 5. P. 136.)
[Стоянов 1949] — Стоянов Л. Русскому народу // Новый мир. 1949. № 7. С. 7—8.
(Stojanov L. Russkomu narodu // Novyj mir. 1949. № 7. P. 7—8.)
[Тепси 1946] — Тепси Н. Павел Корчагин за рубежом. К десятилетию со дня смерти Н.А. Островского // Новый мир. 1946. № 12. С. 257—262.
(Tepsi N. Pavel Korchagin za rubezhom. K desjatiletiju so dnja smerti N.A. Ostrovskogo // Novyj mir. 1946. № 12. P. 257—262.)
[Фадеев 1946] — Фадеев А. О традициях славянской литературы // Новый мир. 1946. № 12. С. 211—215.
(Fadeev A. O tradicijah slavjanskoj literatury // Novyj mir. 1946. № 12. P. 211—215.)
[Фучик 1946] — Фучик Ю. Репортаж с петлей на шее // Новый мир. 1946. № 12. С. 99—138.
(Fučík J. Reportazh s petlej na shee // Novyj mir. 1946. № 12. P. 99—138.)
[Эренбург 1946] — Эренбург И. Дороги Европы. М.: Сов. писатель, 1946.
(Erenburg I. Dorogi Evropy. Mocsow, 1946.)
[1] При этом первые строки стихотворения, в которых еще не сказано, что речь пойдет о дружбе литвинов и латышей, могут восприниматься и как напоминание о балто-славянском языковом единстве и, соответственно, о дружбе русских и прибалтов:
Нет, мы не только близкие соседи, —
Мы встарь одним владели языком <…>
[Гира 1940: 3].
[2] Ср.: «Не меньшую популярность имел герой романа “Как закалялась сталь” и среди защитников Москвы и Ленинграда, в партизанских отрядах, у советских воинов, освобождавших Варшаву и Прагу, штурмовавших Берлин. История мировой литературы не знает подобной силы воздействия литературного героя на жизнь!» [Дементьев, Наумов, Плоткин 1951: 315].
[3] Он вернется в Венгрию только в 1959 году. В СССР он и его жена, дочь Белы Куна, считались главными экспертами по венгерской культуре.