(Рец. на кн.: David-Fox M. Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union. Pittsburgh, 2015)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2017
David-Fox M. Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union / Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2015. — 286 p.
В своей новой книге об актуальных проблемах исследования советской истории Майкл Дэвид-Фокс прибегает к известной притче о слепцах, судивших о слоне по той его части, которую им удалось ощупать. Эта книга завораживает грандиозностью задачи: ни больше ни меньше, как концептуализировать постсоветскую англо-американскую историографию, посвященную советской (главным образом, сталинской) эпохе. Вопрос, нависающий над всем проектом, но не проговоренный в книге, я бы сформулировал так: зачем вообще понадобилась подобная генерализирующая работа, обращенная к ключевым теоретическим проблемам постсоветологической историографии? Не потому ли, что последняя, в целом, лишена теоретической остроты и яркости?
Скажем прямо: современная западная, да и российская историография, посвященная советской (и прежде всего, сталинской) эпохе, не радует ни глубиной обобщающих идей, ни богатством синтеза, ни теоретической широтой, ни методологическим разнообразием. При наличии ряда добротных и нескольких ярких работ в массе своей она страдает позитивизмом и неспособностью выйти за пределы узкой русско-советской специфики, и чаще всего, кроме пересказа событий и систематизации тех или иных фактов, авторам большинства этих работ не о чем поведать читателю.
Произошедшая после крушения СССР архивная революция сыграла с историографией злую шутку: открыв долгожданные архивы, она ослепила многих историков возможностью легкого воссоздания реального развития тех или иных исторических сюжетов, восстановления точной картины прошлого, реконструкции облика действующих лиц и мотивов их действий и т.д. Все это, несомненно, обогатило наши представления о советской истории, но концептуально и методологически затормозило развитие дисциплины: эпоха высокой нефтедобычи не способствует, как известно, инновациям.
Разумеется, в постсоветологической историографии имеется немало исследователей, в основном среднего поколения, интерес которых к обобщающим концепциям позволил создать работы, резко выделяющиеся на общем фоне. В большинстве своем это ведущие авторы журналов «Kritika» и «Ab Imperio». Достаточно упомянуть в этом контексте имена Амира Вайнера и самого Майкла Дэвид-Фокса, Терри Мартина и Яна Плампера, Юрия Слезкина и Игала Халфина, Йохана Хеллбека и Питера Холквиста и др. И конечно, ставшие классикой работы Шейлы Фитцпатрик и Катерины Кларк. Не следует, однако, терять перспективу: работы этих авторов, хотя и анализируются подробно на страницах книги Дэвид-Фокса, отнюдь не составляют всего массива постсоветологической англо-американской историографии, основная толща которой состоит из работ второго и третьего ряда.
Будем честны: по гамбургскому счету даже из работ перечисленных авторов лишь немногие выходят за дисциплинарные границы русистики и истории. Факт остается фактом: в постсоветологической историографии трудно назвать хотя бы пять книг, подобных блестящим работам о нацизме последних десятилетий немца Клауса Тевеляйта, англичанина Яна Кершоу или француза Эрика Мишо. Список этот можно продолжить, дополнив его именами историков итальянского фашизма, таких как Джеффри Шнапп и др. Объясняется это исторически: эти дисциплины развивались в свободном интеллектуальном соревновании, в открытом диалоге различных методологических направлений, в реальной борьбе за студентов и читателей, тогда как советология, имея особые происхождение, статус и поддержку, существовала нередко не только в архивном, но интеллектуальном и методологическом вакууме, следуя почти исключительно актуальной политической повестке дня. Ее лозунг точно отражен в названии книги предшественника Дэвид-Фокса, на которого он неоднократно ссылается, автора первой истории американской советологии Дэвида Энгермана: «Знать своего врага»[1]. Более высокий уровень работ по истории нацизма или итальянского фашизма в сравнении с работами по истории сталинизма объясняется не только их многолетней институциональной свободой, но и дисциплинарной открытостью. Благодаря этой открытости в историографии нацизма могли появиться, например, психоаналитические книги Клауса Тевеляйта, а в советологии — как пародия на психоанализ — жалкие штудии Даниеля Ранкур-Лаферриера.
Основную коллизию современной англо-американской историографии Дэвид-Фокс видит в борьбе между партикуляризмом и компаративизмом (в иных терминах, между «неотрадиционалистами» и «модернистами»). Первое направление наследует традиционной советологии, делая упор на уникальность русско-советского опыта, второе, напротив, вписывает этот опыт в контекст мировой истории и ориентирует исследователей на универсальные теоретические и методологические модели. Из самого названия книги Дэвид-Фокса — «Пересекая границы» — понятно, к какому направлению принадлежит автор. Ключевым понятием, которым он оперирует, является понятие «модерность». Именно отношением к ней различаются, по его мнению, «архаисты и новаторы». Подход самого Дэвид-Фокса к проблеме в русском и советском контексте сводится к тому, что «бинарная оппозиция между исключительностью и разделяемой модерностью (shared modernity) неверна», поскольку уводит дискуссию в сторону: «…если согласиться с тем, что русско-советская модерность отличается от других, мы должны будем уделить специальное внимание анализу ее особенностей, но сам шаг к признанию этого опыта модерным предполагает сравнение сходств. Понимание советского коммунизма как альтернативной модерности, обусловленной российским историческим наследием, делает возможным одновременное рассмотрение их сходств и различий в рамках целостной научной повестки дня. Понимание Советского Союза как очень отличающегося от других государств не означает, что он был чем-то совершенно исключительным; рассмотрение его как связанного с модерностью не делает его “нормальным”» (с. 9). В каком-то смысле спор об исключительности и нормальности отражает внутрироссийскую дискуссию об уникальности или универсальности путей России в ХХ веке. Как бы то ни было, трактовка советского опыта как модерного исходит из ясно сформулированной в книге установки: «Если советский коммунизм был альтернативной модерностью, это означает, что как альтернативный проект он не состоялся» (с. 9).
Первая глава книги посвящена утверждению предлагаемой автором концепции множественной модерности и борьбе модернистов с неотрадиционалистами, т.е. с теми, кто продолжал утверждать русско-советские уникальность, отсталость и инаковость. Нельзя не согласиться с автором в том, что модернизации бывают множественными, нелиберальными, незападными, насильственными и естественными, напряженными и прерываемыми кризисами и что подход к советской модерности должен строиться не столько на идее уникальности и альтернативности, сколько на попытке понять своеобразие советского опыта в контексте многообразия путей к модерности. Однако рисуемая автором картина некоей яростной борьбы вокруг понимания модерности в работах историков советской России последних двух-трех десятилетий представляется не вполне точной.
Поскольку, занимаясь этим периодом, я знаком с большинством рассматриваемых здесь книг, многие из которых даже рецензировал (в том числе на страницах «НЛО»), берусь утверждать, что картина, нарисованная Дэвид-Фоксом, излишне драматизирована. Большинство книг, на которые он ссылается как на якобы содержащие те или иные верные или неверные, с его точки зрения, теоретические положения, на самом деле ничего вообще не содержат, поскольку откровенно слабы. Обычно их авторы в предисловиях пытаются сделать некие обобщения только для того, чтобы затем забыть о всяких теориях и концепциях и перейти к пересказу найденного в архивах. Некоторые из них не то что не утверждают какие-то концепции, но и материалом-то слабо владеют. Дэвид-Фокс приписывает им какие-то несуществующие «идеи», которых в их книгах просто нет, страницами анализируя явно слабые работы.
Как представляется, нет здесь никакой «модернистской группы» и никакого «неотрадиционалистского лагеря». А есть несколько активных исследователей, придерживающихся более традиционных подходов к советской истории, и группа методологически более продвинутых историков. Все остальные (т.е. подавляющее большинство) вообще не принимают участия в этих (и вообще ни в каких!) дебатах, занятые на своих «делянках», и автору приходится предпринимать немалые усилия для того, чтобы изобразить эту довольно локальную дискуссию в качестве некоей схватки за счет привлечения армии историков второго и третьего эшелона, приписанных к различным «лагерям». Описание этой полемики настолько лишено всяких пропорций, что, когда автор начинает описывать динамику отношений между модернистами и неотрадиционалистами в англо-американской историографии «между серединой 2000-х и началом 2010-х» (с. 43), начинаешь понимать, что перед тобой просто буря в стакане воды: в течение пяти лет по большому счету «произойти» в дисциплине ничего не может, так как процесс рождения проекта и его исполнения (работа в архивах, написание, издание, рецепция) занимает куда больше времени.
Желание описать всю постсоветскую историографию в рамках единой коллизии иногда заставляет автора прибегать к таким широким генерализациям, что повествование погружается в область теоретических абстракций, формулировки становятся слишком гибкими и оттого темными. В этих формулировках не находится места для самого, кажется, простого, лежащего на поверхности объяснения сталинизма как российской версии ответа патриархального (традиционного) общества на вызовы модерности/модернизации. На эти вызовы все страны отвечали по-разному. Одни — более успешно, другие — менее. Очевидно, однако, что немецкий нацизм, итальянский фашизм, китайский маоизм, югославский титоизм, испанский франкизм или португальское Estado Novo — все это различные национальные ответы на те же вызовы, поскольку были обусловлены различными актуальными политическими обстоятельствами конкретных стран и особенностями их национальных историй.
К издержкам предпринятого в книге историографического анализа я бы отнес тот факт, что автор ограничивает свой анализ англо-американской советологией, которая оказывается погруженной в некий интеллектуальный вакуум, хотя именно в последние десятилетия взаимодействие англо-американских историков с европейскими и российскими коллегами стало регулярным и интенсивным. А между тем обсуждаемая в книге коллизия активно дает себя знать и в российской историографии. Назову для примера содержательную книгу Анатолия Вишневского «Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР» (М., 1998), вызвавшую большой резонанс и переведенную на несколько европейских языков. Уж раз речь идет об интеллектуальной открытости и универсализме, следовало бы распространить их и на саму историографию.
И наконец, в рассмотренной дискуссии почти полностью отсутствует интердисциплинарное измерение. Историки Франции и Германии, Англии и США спорят о методологии, там бушуют страсти вокруг постструктурализма и нового/старого историзма, спорят о Фуко и деконструкции, Бодрийяре и психоанализе. Я уже не говорю об истории Холокоста, которая давно превратилась в самостоятельную дисциплину, где апробируются самые разные методологические подходы к историческому анализу. И только в истории России все продолжает вращаться вокруг старой дилеммы (если перевести описанные в книге споры на язык родных осин): можно или нельзя «умом понять» Россию…
Следующие за историографической главой разделы посвящены различным аспектам модерности в, так сказать, позитивной плоскости. Главы эти очень удачны. Прежде всего, глава об интеллигенции. Сам сюжет этой главы дает богатый материал для демонстрации того, как соотносятся партикуляризм и универсализм в советской модерности. Прослеживая роль интеллигенции в истории советского модернизационного проекта от дореволюционной эпохи до постсоветской, Дэвид-Фокс определяет его как «интеллигентски-государственническую модерность». Он полагает, что именно культурная история открывает наилучшие возможности для анализа русско-советской модерности. В ней на первый план выдвигаются интеллигенция и государственные усилия по модернизации через культуру и просвещение. Фокус такого анализа он видит в отношениях между интеллигенцией и государством, с одной стороны, и массовой культурой, с другой. Эти отношения вытекают из давних традиций государственно спонсируемых трансформаций в России, основанных на попытках вестернизированных элит преодолеть российскую отсталость через просвещение сверху и поиск альтернатив рынку (с. 49). Дэвид-Фокс рассматривает историю «интеллигентски-государственнической модерности», начиная с эпохи реформ, и видит в советской эпохе ее апогей. Он утверждает, что «русская интеллигенция, чья коллективная идентичность, субкультура и ментальность обрели мощь в конце XIX века из-за слабости и фрагментации предпринимательской буржуазии, возникла из экзистенциальной дилеммы европеизированной элиты в “отсталой”, хотя и модернизирующейся автократии. Интеллигентский этос, столь важный для российской политики, культуры, науки, кристаллизовался прямо перед переходом России к ускоренной модернизации в конце XIX века» (с. 51). Более того, как интеллигенция, так и русская массовая культура сформировались под определяющим влиянием широких дореволюционных дискуссий о национальной идентичности и исторической траектории отношений между Россией и Западом. И эти связи только интенсифицировались с попытками совершить исторический скачок после 1917 г.
«Интеллигентски-государственническая модерность», таким образом, была полностью предопределена в своих глубинных структурных особенностях историческим развитием России — «интервенционистким, автократическим, хотя и частично вестернизированным государством; мощной традицией государственной службы, которую интеллигенция перенаправила с государства на народ; соперничеством с Европой и “Западом”, которое стало центральной чертой русской национальной идентичности в XIX веке; социальной, культурной и имперской фрагментацией, которая интенсифицировала стремление к централизации и единству; поздней, ускоренной модернизацией, которая сопровождалась усиливавшейся оппозицией к рынку и капитализму. Эти структурные черты исторического развития в свою очередь способствовали расцвету революционных идей и практик, возникших из попытки преодолеть отсталость и либо присоединиться к Западу, либо обогнать его через внутреннюю мобилизацию и трансформацию масс» (с. 52). Вот что, согласно автору, и определило специфику российского модернизационного проекта.
Не меньший интерес представляет глава о культурной революции, тема, которой автор ранее занимался особенно интенсивно[2]. Здесь предпринята попытка понять культурную революцию как ранний большевистский проект, как феномен, выходящий за пределы классовой борьбы, осмыслить ее взаимосвязь с нэпом и кампанией за «культурность», с такими понятиями, как «великий перелом» и «большой возврат», а также осветить историографические аспекты темы. К этой главе примыкает следующая — по сути, самостоятельный очерк институциональной истории — о Коммунистической академии и большевизации Российской академии наук в 1918—1929 гг.
Менее удачной представляется глава о роли идеологии в советском контексте. Идеология всегда играла исключительную роль в советологической интерпретации советской истории. Отказ от традиционной советологии привел и к изменению статуса идеологии. Дэвид-Фокс считает важным по-новому определить ее роль в объяснении советского опыта. Он указывает на то, что само это понятие многовалентно, определяя «шесть лиц идеологии»: доктрина, мировоззрение, исторический концепт, дискурс, перформанс и вера. Он справедливо полагает, что говорить об «идеологии вообще» явно недостаточно, что ее роль в функционировании советской системы была весьма разноплановой. Она выступала то в одной, то в другой своей ипостаси и в разном качестве играла различную роль. Однако, вступая в область политической теории, автор, как представляется, несколько упростил собственную задачу. О теории идеологии существует обширная и очень серьезная литература. Просто странно видеть множество ссылок на брошюру Майкла Фридена об идеологии в оксфордской серии «очень кратких введений» («для чайников») и отсутствие даже упоминания, например, книги Жижека об идеологии.
Завершают книгу два ярких биографических эссе, явно выросших из предыдущего исследования Дэвид-Фокса[3] — о Ромене Роллане, его жене Марии Кудашевой и крайне правом оппоненте Гитлера Эрнсте Некриче. Все трое были в схожем положении иностранных визитеров сталинской России, все трое — чрезвычайно различны как по своему мировоззрению, так и по жизненному опыту. Роллан и Некрич с противоположных сторон вписываются в основной сюжет книги: с одной стороны, Роллан, видевший в СССР оплот антифашизма, европейского прогрессизма и просвещенческого универсализма; с другой — Некрич, видевший в сталинском режиме союзника ультранационалистического «прусского большевизма» и противника ненавистного Запада. Нюансированный, основанный на архивных источниках рассказ об этих исторических персонажах прекрасно завершает книгу, придавая оппозиции «универсализм vs партикуляризм» персональное измерение.
[1] Engerman D. Know Your Enemy: The Rise and Fall of America’s Soviet Experts. N.Y.: Oxford University Press, 2009.
[2] Этому сюжету была посвящена его первая книга: Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1921—1929. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1997.
[3] David-Fox M. Showcasing the Great Experiment: Cultural Diplomacy and Western Visitors to the Soviet Union, 1921—1941. N.Y.: Oxford University Press, 2011.