(Рец. на кн.: Höglund J. The American Impe rial Gothic: Popular Culture, Empire, Violence. Farnham; Burlington, VT, 2014)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2017
Höglund J. The American Imperial Gothic: Popular Culture, Empire, Violence Farnham; Burlington, VT: Ashgate, 2014. — XI, 211 p. — (The Cultural Politics of Media and Popular Culture).
Книга Йохана Хогланда, профессора английской филологии Университета Линнеус (Швеция), начинается с провокационной цитаты из историка Джулиана Го о том, что Америка — это империя, и притом стареющая[1]. По мысли автора рецензируемой книги, расцвет американской империи уже давно миновал, и впереди лишь сумерки упадка (с. 2). Используя это утверждение как отправную точку своего исследования, он предпринимает детальный анализ культурных и литературных практик, в которых обнаруживаются приметы упадка империалистического американского государства.
В теоретическом Введении Хогланд рассматривает понятия империи, готической литературы, имперской готики и американской имперской готики (с. 4—9). Он пишет, что питательной почвой для становления британской готической литературы как особого типа письма является идеология имперского дискурса. Для имперской готики характерно обращение к апокалиптическим темам, а также использование образов, символизирующих угрозу благосостоянию империи (с. 6). Символический конфликт цивилизации и наступающих варваров разрешается по-разному: либо позитивно, то есть через экстравертный (в терминологии автора) сюжет о победе маскулинного героя над демоническими силами нецивилизованного мира (как в романах Р. Хаггарда, А.К. Дойла и Дж. Бьюкена); либо негативно — враждебные силы вторгаются в сердце цивилизации, угрожая ее процветанию. Так, образ графа Дракулы традиционно интерпретируется (и автор с этим солидарен) как исходящая с Востока угроза цивилизованному Лондону. Подобный тип повествования в готической литературе автор предлагает именовать «интровертным» (с. 7). Первый тип характерен для империи, переживающей подъем, второй — для переживающей упадок. И хотя в британской литературе оба повествовательных вектора существовали почти параллельно, второй тип занял доминирующую позицию в начале XX в., в период распада Британской империи как великой колониальной державы. Эту же схему автор применяет и к американской готической литературе, в аллегорической форме сообщающей о том, что территориальные границы империи, а также ее идеологические, моральные и этические ценности находятся под угрозой.
Представление об Америке как империи уже имеет сложившуюся в рамках социальных наук исследовательскую традицию и отсылает, в частности, к мир-системному анализу И. Валлерстайна, на которого не раз ссылается и Хогланд. Понятия «империализм» и «колониализм» стали базовыми терминами исследований культуры и литературной критики, однако их трактовка и практика использования являются предметом споров и обсуждений. Так, свою книгу «Прошлое и настоящее империализма» (2015) Э. Саккарелли и Л. Варадараджан начинают именно с того, что разграничивают термины «империализм», «империя» и «колониализм». По мысли ученых, в то время как понятие империи как государственного строя существует издавна, термин «империализм» является недавним «изобретением» ученых и призван охарактеризовать широкий спектр экономических, политических, культурных и языковых проблем, возникающих во внешне- и внутригосударственных отношениях. В настоящее время он используется для описания внешней политики Америки, направленной на поддержание мира и стабильности в международных отношениях[2]. Параллельно и исследователи культуры отмечают, что через популярную культуру Америкой транслируется образ мировой державы, или планетарного арбитра, стоящего на страже не только собственных политических и культурных границ, но и демократических свобод и прав всего человечества[3].
Автор отмечает, что термин «литературная готика» обозначает как жанр (охватывая в этом случае лишь ограниченное количество текстов, которые исторически получили это наименование), так и метод, или модус письма, присутствующий в различных жанрах и медиа (с. 5). Заявляя, что его в первую очередь интересует готика как художественный метод, автор вынужден, однако, ограничить материал своего исследования. Он сосредоточивается, во-первых, на «классической» американской готике XVIII—XIX вв. и, во-вторых, на жанрах, которые наиболее часто ассоциируются с этим типом письма: научной фантастике, фэнтези и хорроре (с. 10). Хогланд выстраивает исследование хронологически, начиная с пристального чтения романа «Эдгар Хантли» (1799) Ч.Б. Брауна, затем переходит к романам Э.Р. Берроуза о Джоне Картере, параллельно включая в свой материал другие медиа, в частности рассматривая голливудские экранизации романа «Франкенштейн» М. Шелли, и завершает книгу анализом текстов, созданных уже в XXI в. Представленная автором историческая панорама обнаруживает скрытую логику культурного развития американской имперской готики — от «экстравертной» к «интровертной»; эта траектория служит автору явным доказательством упадка американской империи.
В книге Хоглунда немало интересных и точных разборов отдельных произведений с позиций колониальной критики, стратегии которой были разработаны применительно к научной фантастике в монографии Дж. Ридера «Колониализм и становление научной фантастики» (2008)[4]. Новаторство романа Г. Уэллса «Война миров», по мнению Ридера, заключалось в том, что в нем автор сместил «колониальный взгляд» и изобразил колонизаторов как колонизируемых. Схожую оптику Хогланд применяет к роману Р. Матесона «Я — легенда» (1954), в котором загадочный вирус постепенно превращает все население Земли в вампиров, пока на планете не остается лишь один человек — Роберт Невилл, по какой-то причине неуязвимый для вируса. В конце романа обнаруживается, что группа вампиров эволюционировала из бездумных хищников в разумных существ — новый доминирующий вид на Земле. Образ вампира в романе Матесона ученые интерпретируют по-разному. Например, через призму возводимого к Фрейду понятия «жуткое»: вампиры Матесона — уже не привычные персонажи фольклора, а жертвы глобальной экологической катастрофы, и именно поэтому они столь устрашающи[5]. А в контексте биографии писателя образ вампира прочитывается как отражение страха автора за себя и свою семью перед лицом ядерной угрозы[6]. Иными словами, в вампирах Матесона принято видеть несомненных врагов рода людского, а в образе Невилла — последнего представителя «старого» человечества[7]. Хогланд, напротив, именно в главном герое видит вампира. Меняя местами позиции «свой» и «чужой», Хогланд заключает: вирус обратил вампиров в «своих», в то время как иммунитет героя превратил его в «другого» — того самого готического вампира из замка на холме, лорда Дракулу, истребляющего всех, кто отличается от него (с. 68—69).
Наиболее противоречивыми выглядят главы, посвященные XXI в., а именно катастрофе 9 сентября 2001 г. В них исследовательская позиция автора выглядит наименее оформленной и четкой. Хогланд приводит ряд журналистских откликов на фильмы, монтаж которых был закончен еще до теракта, но которые тем не менее прочитывались как отклик на него. В фокус внимания автора попадают фильмы «Властелин колец: Братство кольца», «Гарри Поттер и философский камень» и «Мумия возвращается». Все три фильма вышли в прокат в 2001 г., однако отснятый материал был готов раньше. В цитируемых автором обзорах Волан-де-Морт, Саурон, орки и древняя египетская мумия трактуются как террористическая угроза американской империи. Эту интерпретацию подтверждают, с одной стороны, принадлежащее президенту США Дж. Бушу сравнение терроризма с фашизмом и, с другой, тот факт, что Толкин, создавая образ Саурона, имел в виду именно фашистский режим. Схожим образом критики трактовали фильм «Хеллбой» (2004) Г. дель Торо и видеоигру «Возвращение в замок Вольфенштейн» (2001) (с. 90—93). Цитируя обзоры и рецензии, Хогланд не соглашается с их авторами и не опровергает их, хотя среди этой разноголосицы мнений комментарий исследователя культуры был бы весьма интересен.
Попытку культурной реабилитации статуса Америки как империи, чьи границы неприкосновенны, Хогланд видит в фильме «Лига выдающихся джентльменов» (2003) С. Норрингтона. Викторианский антураж фильма вызывает в памяти период восхождения Америки к могуществу в XIX в., а то, как команда супергероев расправляется с врагами империи, ясно дает понять, что на насилие есть только один ответ — насилие (с. 97—99). Эта попытка, однако, обернулась неудачей: отклики на фильм были в основном отрицательными, и он не породил традиции. Успешнее оказался иной тип повествования — о символическом вторжении, захвате и насилии, который свое наиболее яркое воплощение обрел в фильме «Хостел» (2005) Э. Рота. Путешествующие по Восточной Европе американские студенты попадают в плен к организаторам пыток, участникам которых за плату разрешается мучить людей самым жестоким образом. В финале выясняется, что американцы — самая желанная и дорогая жертва (с. 133—134).
Анализируя тексты, изображающие будущее, Хогланд и в них обнаруживает приметы заката американской империи. В частности, автор останавливается на сериале «Ходячие мертвецы», начатом в 2010 г. и насчитывающем уже семь сезонов. Зомби в нем символизируют зыбкость и проницаемость социальных, национальных и политических границ современной Америки. Трансформация в зомби — процесс легкий и быстрый, достаточно лишь одного укуса, и зараженный становится одним из «других» — бездомных, нелегальных иммигрантов или беженцев[8]. Обращенный в «другого» мгновенно становится объектом преследования со стороны имперских сил, но стоит помнить, что каждый представитель имперского порядка сам в любой момент может оказаться по другую сторону баррикад и на себе испытать волю умирающей империи (с. 153—157).
Историзация текстов культуры как аналитический подход имеет применительно к научной фантастике давнюю историю; он развивался в рамках социологии научной фантастики. Последняя обладает рядом достоинств, так как позволяет точно установить взаимосвязи между текстом и актуальной историей (в этом смысле научная фантастика представляет собой удачный материал, так как в ней эксплицитно проговаривается связь между художественным вымыслом и техническим прогрессом[9]), однако не лишена недостатков и методологических ограничений[10].
Стоит отметить, что социологический подход к изучению фантастического ученые нашли не сразу. Исследователи научной фантастики в англо-американской традиции (science fiction studies[11]) с момента институционализации дисциплины в начале 1970-х гг. были чутки к тенденциям академической науки, которая как раз тогда переживала период слома дисциплинарных границ и поиска новых возможностей. Одной из находок стал синтез литературоведения и социальных наук, позволивший продуктивно сочетать методы качественного и количественного анализа[12]. В 1973 г., когда был основан первый академический журнал по истории и теории научной фантастики, «Science Fiction Studies», ставка была сделана на структуральную поэтику, в рамках которой, в частности, было сформулировано (Д. Сувином) определение жанра как «литературы когнитивного остранения» (literature of cognitive estrangement). Эта формула позволила провести четкую границу между «качественной» и «некачественной» научной фантастикой.
Однако сам факт наличия такого строгого разделения внутри жанра противоречил его внутренней логике. Нередко звучит мысль о том, что сила научной фантастики в том и состоит, что жанр представляет собой диалог между разрозненными группами читателей, которые вместе и по отдельности, каждый по-своему, дополняют, уточняют и творчески переосмысляют содержание жанра[13]. Уже в конце 1970-х гг. теоретическая ориентация журнала «Science Fiction Studies» меняется, и в 1977 г. выходит специальный номер, посвященный социологии научной фантастики. Возможности применения методов социологии обнаружились в изучении, во-первых, отношений между литературным производством и потреблением и, во-вторых, отдельных социоэкономических групп, по-разному реагирующих на произведения литературы[14]. Первое направление долгое время доминировало в западном фантастоведении, однако в последние годы наблюдается смещение в сторону второго — социологии реальных и виртуальных сообществ.
Используемая Хогландом аналитическая схема, с одной стороны, говорит о высоком уровне социальной рефлексии жанра, то есть позволяет увидеть связи между культурными практиками и историей, которую они репрезентируют, интерпретируют и преломляют, а с другой — свидетельствует о богатом опыте чтения и интерпретации фантастики. Как модернистская литература начала XX в. бросала вызов читателю, проверяя его культурную осведомленность цитатами и аллюзиями, так и современная фантастика требует от своего читателя или зрителя (как наивного, так и профессионального) не только увлеченности и заинтересованности, но и знания культурного канона и социотехнологического контекста.
[1] См.: Go J. Patterns of Empire: The British and American Empires, 1688 to the Present. N.Y., 2011.
[2] См.: Saccarelli E., Varadarajan L. Imperialism Past and Present. N.Y., 2015. P. 6—12.
[3] См., например, анализ фильма Р. Эммериха «День независимости» (1996) в кн.: Bould M. Science Fiction. L.; N.Y., 2012. P. 160—162.
[4] См.: Rieder J. Colonialism and the Emergence of Science Fiction. Middletown, CT, 2008.
[5] См.: Heinger J. The Uncanny and Science Fiction // Science Fiction Studies. 1979. Vol. 6. № 2. P. 144—152.
[6] См.: Clasen M. Vampire Apocalypse // Philosophy and Literature. 2010. Vol. 34. № 2. P. 313—328.
[7] Эти интерпретации поддерживаются и первыми экранизациями романа: «Последний человек на Земле» (1964) и «Человек Омега» (1971).
[8] Этот же прием трансформации человека в зомби используется во многих современных историях о зомби, таких как серия фильмов «Обитель зла» (2002—2016), «28 дней спустя» (2002) Д. Бойла, «Рассвет мертвецов» (2004) З. Снайдера. Последний фильм — ремейк одноименной картины Дж. Ромеро (1978), в которой, кстати, появление зомби имело научное объяснение.
[9] Историзацию как исследовательский прием принято связывать с марксистской литературной критикой, в частности с работами Р. Уильямса, Ф. Джеймисона и Д. Сувина (см., например: Burling W.J. Marxism // The Routledge Companion to Science Fiction. L., N.Y., 2009. P. 236—245). Современные исследования научной фантастики, стремясь избавиться от родства с марксизмом, находятся в поиске других «больших» парадигм. Так, главная конференция Ассоциации исследователей научной фантастики (Science Fiction Research Association) в 2016 г. была посвящена применению методов системного анализа.
[10] Один из ярких примеров — критический отзыв писателя А.Ч. Кларка на статью Т. Мойлана о его романе «Город и звезды» (1956). Отмечая, что в статье немало проницательных наблюдений, Кларк не согласен с однозначной трактовкой романа как истории о противостоянии коммунизма и капитализма и как аллегории холодной войны. См.: Moylan T. Ideological Contradiction in Clarke’s «The City and the Stars» // Science Fiction Studies. 1977. Vol. 4. № 2. P. 150—157; Clarke A.C. On Moylan on «The City and the Stars» // Science Fiction Studies. 1978. Vol. 5. № 1. P. 88—90; Notes and Correspondence // Science Fiction Studies. Vol. 5. № 3. P. 302—307.
[11] В отечественной традиции используется термин «фантастоведение» (или «фантастиковедение»), который в самом широком понимании означает изучение фантастического в культурных практиках, включая исследование научной фантастики, хоррора, фэнтези и произведений других жанров, где используются приемы фантастического повествования. Западные science fiction studies фокусируются на научной фантастике в ее разнообразных медийных проявлениях.
[12] См., например: English J.F. Everywhere and Nowhere: The Sociology of Literature After «the Sociology of Literature» // New Literary History. 2010. Vol. 41. № 2. P. VII.
[13] См., например: Vint Sh. Science Fiction: Guide for the Perplexed. L.; N.Y., 2014. P. 93. Ш. Винт вслед за Дж. Ридером предлагает именовать эти группы «сообществами практики». См. также: Rieder J. On Defining SF, or Not: Genre, SF, and History // Science Fiction Studies. 2010. Vol. 37. № 2. P. 191—210.
[14] Suvin D. Introduction // Science Fiction Studies. 1977. Vol. 4. № 3: The Sociology of Science Fiction. P. 224.