Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2017
Александра Архипова (РГГУ; доцент Центра типологии и семиотики фольклора; МВШСЭН; научный сотрудник Центра прикладной урбанистики; РАНХиГС; старший научный сотрудник Лаборатории теоретической фольклористики Школы актуальных гуманитарных исследований Института общественных наук; кандидат филологических наук) alexandra.arkhipova@gmail.com.
Елена Михайлик (Университет Нового Южного Уэльса; лектор кафедры международных исследований факультета гуманитарных и социальных наук; PhD) elena.mikhailik@sbs.com.au.
УДК: 39+308
Аннотация: Статья пытается реконструировать процесс гиперсемиотизации, в 1930-е годы превративший предметы советской повседневности в актуальных или потенциальных носителей вредоносных вражеских знаков. Охота за вымышленным сообществом массового троцкистко-бухаринского подполья, попытки блокировать коммуникацию со стороны этого подполья, стремление исключить саму возможность двусмысленного прочтения любых советских текстов и изображений породили ситуацию, когда объектом символической антисоветской порчи мог оказаться любой предмет и советский мир превратился в текст, пораженный вражеским вирусом.
Ключевые слова: гиперсемиотизация, знак, фольклор, троцкисты, советские вещи
Alexandra Arkhipova (Russian State University for the Humanities; assistant professor, Centre for Typological and Semiotic Folklore Studies; Moscow School of Social and Economic Sciences; research fellow, Centre for Applied Urban Studies; RANEPA; senior research fellow, Laboratory of Theoretical Folkloristic, School of Advanced Studies in the Humanities, School of Public Policy; PhD) alexandra.arkhipova@gmail.com.
Elena Mikhailik (University of New South Wales; lecturer, School of International Studies, Faculty of Arts and Social Sciences; PhD) elena.mikhailik@sbs.com.au.
UDC: 39+308
Abstract: Aleksandra Arkhipova and Elena Mikhailik attempt to reconstruct the process of hyper-semioticization that in the 1930s transformed objects of the Soviet everyday into actual or potential carriers of pernicious enemy signs. The hunt for an imaginary community of a massive Trotskyist–Bukharinist underground, attempts to block communication from this underground, and the desire to exclude any hint of an ambiguous reading of any Soviet texts or images, led to a situation in which any object could be read as representing symbolic anti-Soviet corruption; the Soviet world was transformed into a text afflicted with the virus of the enemy.
Key words: hypersemiotization, sign, folklore, Trotskyists, Soviet things
Вступление: как пушкинские тетради стали опасными
В 1937 году советская страна с невероятным размахом праздновала юбилей Пушкина. В честь этого события в феврале 1937 года Народный комиссариат местной промышленности выпустил тиражом в 200 миллионов экземпляров[1] специальную серию «пушкинских тетрадей» с портретами поэта и иллюстрациями к его произведениям на обложках.
Обложка «пушкинской тетради», иллюстрация к «Песне о вещем Олеге» (личный архив М.А. Мельниченко)
Красивые тетради, изготовлявшиеся на многих фабриках страны, в течение почти всего года радовали школьников. Однако неожиданно 19 декабря школы и торговые точки получили предписания в срочном порядке «изъять тетради, имеющие на обложке следующие снимки: 1. Песнь о Вещем Олеге, 2. У Лукоморья дуб зеленый, 3. Портрет Пушкина, 4. “У моря” с картины Айвазовского и Репина»[2].
В школах всех присутствующих собирали в актовых залах и объясняли про происки врага и необходимость уничтожать обложку [Краснов-Левитин 1977: 316; Сомов 2001: 191], что закономерным образом привело к панике[3], которая перекинулась и на тетради, вообще не имевшие отношения к юбилею поэта. Как красочно написал автор одного из спецсообщений НКВД, саратовские комсомольцы, а также учителя «шарахнулись в к<онтр>р<еволюционные> крайности» и стали уничтожать обложки тетрадок с Некрасовым и Ворошиловым[4]. По воспоминаниям, волна паники коснулась тетрадей, выпущенных в честь беспосадочного перелета Москва – Северный полюс – Ванкувер, что привело не только к уничтожению обложек, но и к массовым арестам сотрудников одесской фабрики, выпустившей тираж тетрадок [Горустович 1999: 216].
«Больше года мы пользовались тетрадями без обложек, завертывая их в газеты» [Морозов 1991: 6]. На целых двадцать лет «пушкинская» тетрадь превратилась в опасную вещь, хранение которой могло иметь самые тяжелые последствия при аресте:
Наконец [энкавэдэшник] сел писать протокол, занес в него все то, что подлежало изъятию: <…> обложки тетрадей с рисунками, считавшимися невесть почему крамольными. Их собрали у учеников и должны были уничтожить. Да вот не успел он это сделать на свою беду [Ситдиков 2008].
Причиной паники послужило спецсообщение, отправленное в ноябре 1937 года секретарем Куйбышевского обкома ВКП(б) Постышевым Сталину и Ежову по поводу двух пушкинских тетрадей, выпущенных пензенскими и саратовскими фабриками:
На первом образце, где воспроизведена репродукция с картины художника Васнецова, на сабле Олега кверху вниз расположены первые четыре буквы слова «долой», пятая буква «И» расположена на конце плаща направо от сабли. На ногах Олега помещены буквы ВКП – на правой ноге «В» и «П», на левой «К». В общем, получается контрреволюционный лозунг – «Долой ВКП».
На второй обложке, где воспроизведена репродукция картины Крамского – в левом углу рисунка лежат трупы в красноармейских шлемах. Затем если повернуть этот рисунок вверх текстом, а вниз заголовком, то в правом углу можно обнаружить подпись, похожую на факсимиле Каменева.
Кроме этих тетрадок посылаю еще два образца обложек, где на одной из обложек у Пушкина на безымянном пальце помещена свастика, а на другом образце, где воспроизведена репродукция с картины Айвазовского, также имеется свастика на голове Пушкина, в том месте, где расположено ухо[5].
В декабре 1937 года заместитель наркома внутренних дел тов. Бельский послал подробный отчет о деле лично тов. Сталину. Отчет добавлял новые жуткие подробности:
Художники СМОРОДКИН и МАЛЕВИЧ, выполняя штриховые рисунки с репродукций картин художников ВАСНЕЦОВА, КРАМСКОГО, РЕПИНА и АЙВАЗОВСКОГО, умышленно внесли в эти рисунки изменения, что привело к контр-революционному искажению рисунков, а именно:
а) в рисунке с картины ВАСНЕЦОВА «Песнь о вещем Олеге» СМОРОДКИН нанес изменения рисунка колец на ножке меча и рисунка ремешков обуви Олега. В результате получился контр-революционный лозунг – «Долой ВКП»;
б) при изготовлении штрихового рисунка с картины РЕПИНА и АЙВАЗОВСКОГО «Пушкин у моря» на лице ПУШКИНА СМОРОДКИНЫМ нарисована свастика;
в) штриховой рисунок с картины художника КРАМСКОГО «У лукоморья дуб зеленый» делал художник МАЛЕВИЧ, который у войнов, лежащих на земле, нарисовал красноармейские шлемы и произвольно изобразил вместо четырех войнов – 6;
г) свастика на безымянном пальце ПУШКИНА, в рисунке с картины художника ТРОПИНИНА «Портрет ПУШКИНА» нанесена уже при печатании в типо-литографии «Рабочая Пенза» на готовое клише <…>.
Наши мероприятия:
1. Из всех типографий, печатавших тетрадные обложки с контр-революционными искажениями, изымается клише.
2. Арестовываем основного виновника контр-революционных искажений СМОРОДКИНА Михаила Павловича, 1908 г. рождения, беспартийного[6].
Фактически перед нами пример «вчитывания» чужого знака в не принадлежащее ему семантическое поле. После и вследствие такого действия все прочие элементы изображения или текста-носителя либо меняют свое значение, либо становятся как бы средой обитания нового знака. Такое явление мы называем «гиперсемиотизацией» по аналогии с термином «гиперкоррекция»[7].
Художник М. Смородкин, в результате этой истории сосланный на Колыму и потерявший там пальцы ног, не рисовал свастику на лице или руке Пушкина, а П. Малевич не искажал штриховку таким образом, чтобы замаскировать в ней контрреволюционный лозунг[8]. Другими словами, художники не вступали с потенциальным адресатом в отношения семиотической игры и не создавали конструкцию, внутри которой тот мог найти скрытое послание. Тем не менее адресат, «увидев» несуществующий знак, приписывает адресанту (в данном случае художнику) сознательное намерение разместить сообщение в этом семантическом поле[9].
Статья посвящена изучению как самого явления гиперсемиотизации, так и тому эффекту, который это явление оказало на отношение советских людей к знакам и вещам – как сакральным, так и повседневным. Поэтому неудивительно, что именно «пушкинские тетради» привлекли такое внимание. Пушкин включался в семантический оборот наравне с башнями Кремля и перелетом через Северный полюс естественно-советским образом – через сакрализацию. Юбилейные торжества 1937 года[10] превратили Пушкина из чуждого или нейтрального явления в иконический объект советской власти, элемент ее священного пространства. Как следствие, внутри советской оперативной мифологии он немедленно сделался лакомым объектом диверсий со стороны «гнусных троцкистских бандитов», пытавшихся – по отчетам соответствующих органов – сорвать юбилей и внести «путаницу в историческую науку и литературоведение» [Вышинский 1937].
Сначала мы рассмотрим исторический контекст, в котором осмысление идеологических элементов действительности в качестве носителей вражеского знака приняло характер эпидемии – начиная с самых первых случаев в середине 1930-х. Затем мы покажем, как поиск вражеских знаков стал долгом не только цензоров и чекистов, но и обыкновенных граждан, что породило особые повседневные (вернакулярные) практики, призванные определять источники символической опасности. Количество людей, активно вовлеченных в поиск скрытых значений, возросло в геометрической прогрессии, что подчас приводило к возникновению массовых «моральных паник», во время которых даже самые высокостатусные объекты объявлялись нечистыми и приговаривались к уничтожению (вспомним судьбу пушкинских тетрадей).
Более того, эпидемия гиперсемиотизации довольно быстро перекинулась на сферу быта, затрагивая объекты, которые до того не мыслились ни как тексты, ни как возможные носители текстов. Судьба символически зараженных маслобоек, пуговиц и многого другого, о чем пойдет речь в этой статье, была не менее печальной, чем судьба «Вещего Олега».
Советский человек оказался со всех сторон окружен опасными вещами – и был вынужден пытаться «читать» все подряд (заметим, что ввиду общей скудости быта ценность каждой конкретной вещи и, соответственно, уровень внимания, обращенный на нее, возрастали многократно). Такой процесс, в свою очередь, испугал советскую власть, и она попыталась его остановить или по крайней мере контролировать.
Скрытый враг и его семиотические вредительства
Ян Плампер в статье о советской цензуре обращает внимание на гиперкоррективное производство смыслов, но называет его «двусмысленностью» (ambiguity). Цензура, согласно Пламперу, в раннем советском обществе обеспечивала циркуляцию культурных смыслов, отсекая недопустимое. В середине 1930-х годов предметом беспокойства советских цензоров стала вероятность того, что получатели идеологических «сигналов» начнут приписывать каноническому культурному продукту новое значение, отличающееся от смысла, вложенного создателем. Как следствие, цензоры куда чаще стремились читать советские тексты глазами потребителя – в меру своего представления о нем – и заранее истреблять все двусмысленные интерпретации. В результате «разрушение двусмысленности» стало для цензуры 1930-х вторым по важности занятием.
Хотя Плампер всячески подчеркивает, что рост дел в архиве Карлита, связанных с тревогой по поводу семантической двусмысленности, начинается с 1934 года, однако он никак не объясняет, почему подобный «семиотический взрыв» произошел именно тогда [Plamper 2001: 527–533]. Тем не менее причина существовала.
Примерно в середине 1920-х одной из ключевых категорий партийной полемики становится идея «монолитного единства» партии. Попытки инакомыслия – сначала в риторике антитроцкистского блока, а затем и в общепартийном представлении – были приравнены к сознательной измене святому делу социализма. На десятилетия внутрипартийной характеристикой «невиновного» сделается: «Он боролся со всеми оппозициями»[11].
Появившееся в конце 1920-х годов понятие «вредительство» пережило в этой связи очень интересную и важную для нас эволюцию. Изначально оно было ограничено «техническим значением» термина – «вредитель на производстве», а врагом был «старый спец», продукт буржуазного общества, плоть от его капиталистической плоти, стремящийся вернуться в привычный ему мир посредством разрушения советской власти и всех ее проектов. Иными словами, исходный вредитель имел совершенно определенное «лицо» и действовал в своих классовых интересах, преследуя рациональные, хотя и неприятные для большевиков цели.
В середине 1930-х годов ситуация резко изменилась. 1 декабря 1934 года был убит руководитель Ленинградской парторганизации С.М. Киров. 18 января 1935 года ЦК выпустил закрытое письмо «Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова», где «зиновьевцы», на которых была возложена моральная и юридическая ответственность за убийство, были названы принципиально новым типом партийной оппозиции – оппозицией скрытой, особо вредоносной именно в силу двурушничества и маскировки. Согласно официальной версии, теперь главной целью «зиновьевцев» (потом «троцкисто-зиновьевцев», потом «троцкисто-бухаринцев») было уже не добиться большинства для своей платформы внутри Коммунистической партии, а уничтожить государство рабочих и крестьян как таковое. Именно деление оппозиционеров на явных и скрытых врагов стало одним из триггеров, запустивших демонизацию оппозиции [Halfin 2001: 52].
Перед нами качественный сдвиг не только в официальной риторике, но и в официальном образе мысли. В отличие от прежних врагов – белых, эсеров и оппозиционеров или даже классово чуждых «инженеров-вредителей», новый агент угрозы – совсем не чужак, вкравшийся извне. Это внутренний враг, он партиен, классово близок и неотличим. Именно неотличимость пугает рабочего-передовика на заводском собрании: «Нам не страшно бороться с врагом, которого мы видим, но враг, который работает вместе с нами у машины, враг, который одет в ту же спецодежду, как и мы, – этот враг нам страшен» [Общество и власть 1998: 16]. Невидимость делает этого врага идеальным, куда более коварным и потенциально вредоносным[12] – именно об этом писал председатель Верховного суда Вышинский в мае 1937 года: скрытый характер «делает нынешних вредителей еще более опасными, чем были шахтинцы и “промпартийцы”» [Вышинский 1937: 26].
Итак, изменившееся поведение цензоров, о котором писал Плампер, связано с появлением врага нового типа – «скрытого врага», чье вредительство в зоне действия цензуры заключается прежде всего в подаче некоего сигнала. Кому он их подает, кто является адресатом – неизвестно; более того, любой, кто может прочитать сигнал, окажется в опасности.
Естественно критерии, позволяющие надежно распознать скрытого врага, не были очевидны современникам. Поэтому сразу же после призыва закрытого письма искать «скрытых врагов» появляются циркуляры Главлита – например, «Приказ № 39 по Главному Управлению по делам литературы и издательств 14 февраля 1935 г.», адресованный начальникам всех республиканских, областных и районных «-литов» и объясняющий, что именно надо искать:
Классовая борьба в области литературы и искусства за последнее время принимает все новые и новые формы. В частности, на ИЗО-фронте Главлитом обнаружены умело замаскированные вылазки классового врага. Путем различного сочетания красок, света и теней, штрихов, контуров, замаскированных по методу «загадочных рисунков», протаскивается явно контрреволюционное содержание.
Как замаскированная контрреволюционная вылазка квалифицирована символическая картина художника Н. Михайлова «У гроба Кирова», где посредством сочетания света и теней и красок были даны очертания скелета[13].
То же обнаружено сейчас на выпущенных Снабтехиздатом этикетках для консервных банок (вместо куска мяса в бобах – голова человека).
Исходя из вышеизложенного – ПРИКАЗЫВАЮ:
Всем цензорам, имеющим отношение к плакатам, картинам, этикеткам, фотомонтажам и проч. – установить самый тщательный просмотр этой продукции, не ограничиваться вниманием к внешнему политическому содержанию и общехудожественному уровню, но смотреть особо тщательно все оформление в целом, с разных сторон (контуры, орнаменты, тени и т.д.), чаще прибегая к пользованию лупой. Во всех случаях малейших сомнений – обязываю цензоров консультироваться в аппарате Главлита или сообщать мне и моему заместителю с приложением оригиналов [Пользование лупой 1996].
Общая неопределенность инструкции в сочетании с требованием представлять все сомнительные материалы на суд Главлита – и с высокой ценой ошибки – естественным образом вызвали поток дел о потенциально вредоносных находках. Решения по этим делам часто, в свою очередь, давали пищу воображению цензоров и граждан, толкая их к новым открытиям.
Так в начале 1935 года был запущен процесс «гиперсемиотизации», пик которого пришелся на 1937-й.
Впрочем, к 1937 году способы выявления «скрытого врага» все еще нуждались в доработке. В составе вышедшей огромным тиражом в мае того же года методички, посвященной этому вопросу, присутствовала статья «О некоторых методах вражеской работы в печати», где весьма подробно разбираются два новых способа семиотического вредительства[14]. Первый из них – сочетание изображений, порождающее чужой знак:
Вредительство <…> весьма разнообразно. В одних случаях оно проявляется в контрреволюционном сочетании фото и карикатур, аншлагов и фото или карикатур и аншлагов, «шапок», отдельных крупных заголовков [Винокуров 1937: 210].
Второй представляет собой искажение внутри изображения, которое порождает портрет врага:
В других случаях до неузнаваемости искажаются в работе (в ретуши и в цинке) снимки <…>. Нам известны факты, когда вражья рука в обыкновенный снимок ловко и тонко врисовывала портреты врагов народа, которые становятся отчетливо видными, если газету и снимок рассматривать со всех сторон [Винокуров 1937: 210].
Цензоры довольно строго следовали этой инструкции, работая лупой и поворачивая изображения, причем при изучении не только печатной продукции, но и предметов быта и роскоши, одежды, оборудования, скульптур – т.е. практически всех вещей советской повседневности. (Эта цензурная практика существовала все сталинское время и прекратилась только в 1950-е: «В “Комсомолке” отменили специального дежурного с лупой, в обязанность которого входило разглядывать фотографии вождя, следить, чтобы среди типографских значков не возникали нежелательные сочетания – в этих случаях клише отсылали в цинкографию на переделку», – пишет в своих воспоминаниях зять Хрущева Аджубей [Аджубей 1989: 117].)
Итак, в 1937 году гиперсемиотизация была принята на вооружение как средство распознания нового агента угрозы – «скрытого врага». Причем, с точки зрения властей, применять это оружие следовало не только цензорам, но и как минимум всем честным партийцам. Например, инструкция Винокурова, прежде чем попасть в методичку, была опубликована в журнале «Большевик», теоретическом и политическом органе ЦК ВКП(б) – тираж журнала исчислялся сотнями тысяч экземпляров. Фактически был брошен клич: все на борьбу с семиотическим вредительством!
Несомненно, само по себе явление «гиперсемиотизации», включающее в себя внимательное отношение к маркирующему знаку и страх перед знаком чужим, – вовсе не уникальная примета советского общества. Например, в 1939 году в Дрездене на Бисмаркплац пришлось срочно поменять расположение дорожек между газонами, потому что кто-то увидел в них рисунок британского флага [Klemperer 1998] (запись от 25 июля 1939 года, цит. по: [Plamper 2001: 540]).
В некотором роде гипесемиотизация была, есть и будет всегда. Однако для того, чтобы она стала причиной массовой паники, какая охватила в 1935–1937 годах жителей СССР, нужны весьма специфические исторические обстоятельства, включающие контроль идеологии над всеми сферами, а также уверенность в опасности, которую влечет за собой случайное обладание скрытым знаком или взаимодействие с ним.
Например, почти полный аналог описанных выше поисков семантического вредительства можно найти в работе С.И. Иванова про «адописные иконы» (т.е. написанные «неправильно» или скрывающие в себе дьявольские образы[15]) [Иванов 1996]. Согласно Лескову, на якобы обнаруженных адописных иконах имелись скрытые надписи: «Поклонись мне семь лет – будешь мой вовеки». Последнее достаточно точно описывает и характер вреда, который перемена знака наносила даже тем, кто не вручал себя «дьяволу» прямо, – они, молясь иконе, на самом деле молятся вражескому символу и, соответственно, отдают себя в его власть, сами того не ведая. Опознать такую икону можно, лишь сняв оклад или слой краски и отыскав дьявольские знаки. Поиск дьявольских знаков на иконах в крестьянской России часто принимал эпидемический характер[16]: «В XIX веке в Пензенской, Орловской, Полтавской, Харьковской, Московской губерниях отмечаются волнения крестьян по случаю появления “адописных икон”» [Иванов 1996: 388]. Перепуганные крестьяне разбивали их на части, срывали оклады, счищали верхний слой изображения. Никакие церковные разъяснения, увещевания и кары не могли успокоить страх перед присутствием дьявольской метки, способной даже божественное обратить в инструмент проклятия.
При сравнении советской гиперсемиотизации и борьбы с адописными иконами легко заметить один значимый совпадающий элемент и одно существенное отличие. Сходство, несомненно, структурное – вычитывание несуществующего знака и поиск вредителя, который стоит за его размещением. Но нас сейчас интересует парадокс, вытекающий из различия.
Во многих сегментах христианской религиозной традиции принята идея тождества между религиозным объектом и символом, его обозначающим. Верующий, молясь иконе Девы Марии, обращается не к идолу, а к существу. Поэтому паника, связанная с появлением скрытых знаков дьявола, понятна – эти знаки захватывают и переадресуют молитву, направляя ее иному, вредоносному субъекту. Советская система изначально такого религиозного отождествления не предполагала. Однако логика всего рассказанного выше подсказывает, что коробок спичек, на этикетке которого в изображении пламени кто-то углядел профиль Троцкого, помещал в сферу опасного самого владельца спичек, даже если тот и не «считывал» скрытый символ на этикетке.
В такой коммуникативной ситуации нет намеренного адресата, получателем сигнала становится любой, кто потенциально может разглядеть вредительское послание. Поэтому владение коробкой спичек с троцкообразным изображением языков пламени и чтение по ночам «Бюллетеня троцкистов» – равно контрреволюционная пропаганда. Но коробок спичек опаснее, потому что «контрреволюционный сигнал» в нем скрыт, что позволяет очень легко вовлечь других людей в коммуникацию и сделать их невольными носителями скрытых знаков, превратив каждого из них в «адописную икону» замедленного действия, семиотическую «мину-лягушку». В какой-то момент знак непременно будет кем-то прочитан, и последствия могут быть какими угодно.
Что важно: эти «опасные знаки» ни исходно, ни впоследствии заведомо не принадлежали никакой реально существующей группе – ни в СССР, ни за его пределами не существовало сообщества, для которого было бы нормальным делом рисовать этикетки на спичечных коробках в виде профиля Троцкого и прятать свастику на портретах Пушкина (о злокозненной манере рисовать плавающие головы на консервных этикетках уже не говоря).
В этом смысле советская власть 1930-х годов воистину опередила свое время, ибо фактически оперировала в рамках теории Джеймса Скотта о «скрытых транскриптах» подавляемого класса, сформулированной только 60 лет спустя[17].
Советская власть, строго «по Скотту», не только рассматривала любые элементы действительности как потенциальные символы сопротивления[18], но и пыталась отыскать за набором знаков вражескую группу, которая их порождает с вредоносной, но не всегда легко определяемой целью[19].
Однако в 1950-е годы существовала группа, для которой тоже была жизненно необходима фигура могущественного скрытого врага, борющегося с советской властью. Речь идет о той части русской эмиграции, которая отчаянно ждала переворота и была готова видеть признаки скрытых транскриптов в любом намеке из СССР – ровно таким же образом, как и советская власть. Так, в парижской газете «За новую Россию» анонимный автор, описывая историю с пушкинскими тетрадками, объясняет ее как пример скрытого сопротивления, точно следуя логике Постышева:
И там, где бумажная масса под вальцами превращалась в бумажный лист, – кто-то из того народа, который «безмолвствовал», обрел дар слова: в рыхлую массу вкладывались заранее вырезанные из газет различные слова, составленные в новом порядке; потом масса попадала под вальцы; вырезанные четырехугольнички слов вминались в толщу бумаги и довольно четко просвечивали сквозь тончайший слой бумажных волокон. Так появились на тетрадях «крамольные» лозунги «Долой партию Сталина!», «Да здравствует свобода!» и пр. [За новую Россию 1952: 1].
На этом можно было бы закончить, если бы примерно в те же годы не существовало системы, где скрытые знаки оказались совсем не выдумкой. Речь идет об оккупированной нацистами Норвегии, где в процессе формирования антинацистского норвежского Сопротивления возникла ситуация символической игры, построенной на тщательно замаскированном использовании знаков королевской династии. Так, например, огромным тиражом были выпущены (и одобрены немецкой цензурой) рождественские открытки, изображающие гномов, которые открывают сундук с подарками. Однако орнамент на крышке сундука складывался в монограмму HVII, отсылавшую к бежавшему королю Норвегии Хаакону VII, а цвета одежды гномов указывали на норвежский флаг.
Этот пример похож на описанные в нашей статье – за одним, но весьма существенным, отличием: те знаки подрывного характера реально существовали и действительно были встроены в изображение специально. Немецкая полиция объявила дизайнера рисунка в розыск, хотя весь тираж уже был раскуплен, а сами открытки еще два года служили подобием пароля для участников Сопротивления. И это не единственный инцидент такого рода: участники Сопротивления неоднократно размещали скрытые знаки протеста в публичном пространстве, а нацистская цензура не только пыталась их найти и дешифровать, но даже прибегала к размещению псевдознаков с целью запутать аудиторию [Stokker 1996].
Норвежское Сопротивление было реальным явлением и пользовалось скрытыми знаками для консолидации своего сообщества. А вот «троцкистско-зиновьевская шайка» существовала как сугубо умозрительный конструкт, построенный практически по модели Скотта, и, соответственно, не была ответственна за возникновение реальных «скрытых транскриптов». Отличие – качественное, поскольку именно вымышленная природа подозреваемого сообщества и, соответственно, неопределенность его целей и неограниченность в средствах (во всяком случае семантических) вынуждала видеть его деятельность всюду, где наблюдалось хоть малейшее отклонение, и считать потенциальные потери от этой деятельности – потенциально же неисчислимыми.
Итак, гиперсемиотизация может вызывать моральную панику[20] при выполнении трех условий. Во-первых, представление о вредителе (политического или религиозного толка) должно превратить гиперсемиотизацию из окказионального в глобальное явление, вынуждающее людей идти на сильные поступки – уничтожать или калечить зараженные (в том числе сакральные) предметы. Во-вторых, это представление должно подпитываться убеждением в существовании реальной опасности для адресата – вне зависимости от того, прочел ли он сам вкравшееся сообщение или нет. И в-третьих, вера в скрытое изображение должна стать тотальной для этого сообщества.
Замаскированный скелет: первая диверсия
В декабре 1934 года художник Н.И. Михайлов написал набросок «Москва в Колонном зале Дома Союзов прощается с Кировым». У гроба Кирова, как и положено по регламенту, стояли рядом Сталин и Ворошилов, за ними Каганович и другие. Картина выставлялась, потом ее сфотографировали для журнала «Искусство» – и вот тут на черно-белой фотографии между фигурами Сталина и Ворошилова в складках знамени проступил скелет. Сама работа была немедленно уничтожена, подробности известны нам из стенограммы экстренного заседания правления Московского союза советских художников, состоявшегося 23 января 1935 года, через пять дней после выхода закрытого письма:
Тов. Сталин, видимо, со всей скорбью прощается со своим другом. Стоит тов. Ворошилов – по намекам. Стоит тов. Каганович. Между ними четко обрисован скелет, череп. Здесь видите плечи, дальше рука. И эта костлявая рука захватывает тов. Сталина, затем этот блик – рука, которая захватывает за шею тов. Ворошилова. <…> Тут может быть очень хитрая механика. Может быть, живопись в общем построена в расчете на то, что когда сфотографируется, то красный цвет перейдет в серый, и тогда совершенно ясно видна пляска смерти, увлекающая двух наших любимейших вождей [Загянская 1992].
Председатель Московского союза советских художников А.А. Вольтер, ведущий экстренное заседание, с первых строк строил все обвинения в адрес Михайлова с использованием новой риторики о скрытых врагах: «Враг пробрался в нашу среду и использовал это очень умело, умно и тонко» [Загянская 1992].
Как следует из стенограммы, никто из присутствовавших на заседании художников и критиков не попытался объяснить присутствие скелета соображениями случайного стечения обстоятельств[21] или художественного приема – такую интерпретацию предложил в своем дневнике Корней Чуковский: «Мне же кажется, что это просто тупица, желавший выразить, подражая Бёклину, какой великой опасности подвергают себя товарищи Кирова в окружении зиновьевцев» [Чуковский 2003: 139]. Бёклин – знаменитый художник-символист – в дневниковой записи появился неспроста: одна из самых известных его картин – автопортрет с черепом за спиной.
Для всех участников заседания, кроме, собственно, Михайлова, скелет объективно существовал с того самого момента, как был впервые кем-то замечен. В рамках «послекировской» системы уловленное глазом становилось без оговорок действительным – причем как раз в силу того, что изначально оно было неочевидным или скрытым. Ровно об этом говорит один из художников, тов. Ряжский[22]:
По-моему, у большинства глядевших на эту вещь будет одно и то же впечатление, что между фигурой т. Сталина и т. Ворошилова и т. Кагановича явно замаскированный скелет. Все детали этого скелета налицо, а вывод отсюда, за что эта картина <…> может только агитировать за дальнейшие террористические акты над нашими вождями. Только такое содержание картины и только такую трактовку можно увидеть в ней (курсив наш. – А.А., Е.М.) [Загянская 1992].
Именно скрытое значение и становилось доминирующим, если не единственным. Прочие части надписи теряли значимость и низводились до статуса оболочки, важной только тем, какое вражеское послание она скрывает. Они переставали существовать как сообщение, превратившись в «некий пассивный носитель вложенного в него смысла». Другими словами, обнаружение скрытого значения полностью уничтожало исходный текст.
И чем дальше, тем чаще – вместе с автором. Михайлов был «вычищен» из Союза художников, сослан в Воркуту, затем в Ухту и умер в 1940 году, так и не вернувшись в Москву.
Страх перед антисоветским выпадом, который может быть передан настолько тонкими изобразительными средствами, что обнаружится разве что при фотосъемке, так поразил воображение советской цензуры, что три недели спустя вызвал к жизни тот самый цитированный выше «Приказ № 39». Это придало вес и значение любой фигуре, узору, орнаменту, которые вообще могут быть обнаружены на любом изобразительном объекте любого типа, класса и размера. Фактически под подозрением оказываются все возможные сочетания.
Отныне при цензурном анализе в процесс смыслообразования включаются все элементы целого. Изображение, будь то «плакат, картина, этикетка, фотомонтаж», с неизбежностью превращается в генератор текстов. Задача цензора – отыскать среди множества потенциальных сообщений одно антисоветское.
Так дело художника Михайлова и «Приказ № 39» отправили всю страну на охоту за скрытыми знаками.
Советская свастика: заражение вражеским знаком
В советской печати до 1935 года свастика маркировала врага. Например, в 1931 году «Правда» изобразила немецкого социал-демократа с поясом, украшенным свастиками [Plamper 2001], как бы выявляя его подлинную природу.
В 1935 году ситуация начинает меняться. Очередной циркуляр Главлита от 25 декабря 1935 года, адресованный республиканским и областным «-литам», сообщал об обнаружении свастики на фотографии коммуниста Димитрова рядом со Сталиным: «На снимке пряди волос на лбу тов. Димитрова так переплетены, что получается впечатление подрисованной свастики <…>. Главлит категорически запрещает дальнейшее печатание указанного снимка» [Сидоров 1994: 127].
Фотография Димитрова (на лбу Димитрова выявлена свастика) и Сталина [Сидоров 1994: 127]
«Подрисованная» свастика на лбу товарища Димитрова не укладывается в упомянутый выше паттерн обозначения врага. Перед нами не чья-то попытка назвать Димитрова тайным или явным фашистом и вообще не обвинение. Для Главлита «подрисованная свастика» на лбу коммуниста – это захват «нашей» символической территории, осквернение «нашего» образа посредством чуждого знака. Поскольку этот знак был в какой-то момент кем-то увиден и опознан, его уже нельзя проигнорировать и отмести как маловажный, а можно только изъять: «Издания, отпечатанные с этим снимком и не разошедшиеся, следует задержать и сообщить в Главлит с приложением образца» [Сидоров 1994: 127].
В том же 1935 году московская пуговичная фабрика им. Балакирева стала налаживать выпуск модных тогда в Европе пуговиц дизайна «футбольный мяч»[23]. 15 марта заместитель наркома внутренних дел, уполномоченный НКВД СССР при СНК РСФСР Г.Е. Прокофьев отправил спецсообщение Сталину о том, что на этой фабрике производятся пуговицы «с изображением фашистской свастики» [Лубянка 2003: 637][24]. Производство пуговиц было не просто прекращено – началось массовое изъятие из швейной промышленности и розничной торговли 120 тысяч пластмассовых пуговиц [Лубянка 2003: 637] (попробуйте представить себе масштабы мероприятия).
Применение приема гиперсемиотизации, о котором пишет «Приказ № 39» («Путем различного сочетания красок, света и теней, штрихов, контуров, замаскированных по методу “загадочных рисунков”, протаскивается явно контрреволюционное содержание») приводит к тому, что проявившие бдительность граждане видят знак свастики на разных объектах.
И – как уже было показано в случае со спичечным коробком – если некий гражданин СССР купил рубашку с подобными пуговицами, однако не «вчитывает» в них символическое содержание, все равно он виновен в том, что обладает вещью, содержащей чужой знак, который в любой момент может быть прочитан.
Фактически на этой стадии мы имеем дело с «символической инфекцией»: скрытый знак, как неизлечимая болезнь, заражает своего «носителя», при этом «инкубационный период» может длиться сколь угодно долго – пока знак не будет считан. Как следствие, вещь, в которой может быть прочитан чужой знак, становится «не нашим» объектом долгосрочного действия и подлежит не только изъятию, но и уничтожению. Владелец же такой опасной вещи в лучшем случае становится «контрреволюционером поневоле», потому что он тоже «заражен», а в худшем – проявляет недопустимую для советского человека слепоту или сам является врагом.
С 1935 года начинается активная борьба с зараженными и поэтому потенциально опасными вещами. Меру серьезности, с какой советская власть в лице своих представителей относилась к этой угрозе, можно оценить, например, по тому, на каком уровне рассматривались подобные инциденты сугубо семантического свойства, никак не связанные ни с вандализмом, ни с пропагандой, ни с возможным протестным поведением.
15 декабря 1937 года на заводе № 29 состоялось экстренное заседание Бюро Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), посвященное изготовлению маслобоек с лопастями, которые имеют вид фашистской свастики. Суть дела такова: управляющий областной конторы Метисбыта тов. Глазко предъявил образец маслобойки, «лопасти которой имеют вид фашистской свастики». Проверка установила, что «начальник цеха Краузе», немец по национальности, «добавил вторую лопасть, установив ее перпендикулярно первой. В результате расположение лопастей приобрело вид фашистской свастики» [Савин 1996: 97]. Вопрос о лопастях для маслобоек потребовал персонального отчета со стороны наркома оборонной промышленности Кагановича. Дело было передано в НКВД, причем комиссия особенно упирала на «символическую слепоту» местного руководства: «Несмотря на ряд сигналов, ни руководство завода No. 29 <…>, ни руководство треста <…> не приняли мер к изъятию маслобоек, лопасти которых имели вид фашистской свастики» [Савин 1996: 98].
Упомянутые лопасти по конструкции располагаются внутри маслобойки, соответственно, в штатной ситуации их никто не видит, поэтому в виде орудия прямой или косвенной пропаганды они могут зловредно повлиять на очень ограниченное количество людей. Несмотря на это, маслобойки были изъяты, а имеющие к ним отношение арестованы. Если вещь инфицирована чужим знаком, степень публичности не важна.
Начиная с 1937 года свастики стали находить абсолютно везде. Например, в декабре того же года усилиями Главлита такой знак был обнаружен на пуговице френча Сталина [Plamper 2001: 537], а бдительный Постышев отыскал свастику не только на портретах Сталина и Пушкина[25], но и в саратовской колбасе. Искали ее и инстанции пониже. В 1942-м лагерница чуть не получила второй срок за изображение свастики, увиденное надзирателем на самодельной детской распашонке [Акцынов, Акцынова 1992: 60–61].
Мало того – слухи вокруг таких случаев постепенно превращались в полноценные городские легенды. Если в 1937 году жители Смоленска шептались о местном кондитере, который выпек торт в виде запрещенного знака [Могилевкин 2005: 149], то легенды о домах в виде свастики благополучно пережили и войну, и Советский Союз:
Говорят, на Автозаводе, в автозаводском районе города Горького, до войны немцы строили больницу, и когда началась война, люди удивлялись точности бомбежек автомобильного завода, пока не выяснили, что это здание [больница], построенное немецкими архитекторами по немецкому проекту, оно было построено в форме свастики <…>. Они наводились вот на эту свастику и кидали бомбы[26].
Профиль Троцкого: советские вещи как послание врага
В 1937 году в «загадочных контрреволюционных рисунках» проступает уже гораздо более конкретный профиль врага.
С мая по ноябрь 1937-го в Париже проходила Всемирная выставка, для которой готовили скульптурную группу, ставшую известной под названием «Рабочий и колхозница». Советскую и постсоветскую жизнь статуи сопровождали устойчивые слухи, согласно которым поездка в Париж едва не была сорвана по причине доноса, в котором утверждалось, что в складках одежды колхозницы просматриваются профиль Троцкого и другие опасные знаки. Донос, как говорили, привел к тому, что ночью на завод, где монтировались «Рабочий и колхозница», приехал Сталин и долго искал лицо Троцкого в складках шарфа.
В архиве Лидии Тоом, которая готовила в 1960-е годы биографию Мухиной, есть записи двух эпизодов, проливающих свет на происхождение этих слухов. Во-первых, в марте 1940-го Вера Мухина рассказала, что ночью на завод, где днем статую принимала комиссия в составе Молотова и Ворошилова, приехали неожиданные гости:
…Сторож приходит к коменданту, будит его. «Приехали какие-то на машине, начали освещать статую, ходят вокруг». Комендант бросился туда, оказалось, приехал Сталин. Директор скатился вниз и видит, направляют фары в лицо статуи. Приехал Иос.Вис. с той же компанией. Директор включил силовые прожекторы. Побыли минут 20 и уехали[27].
Что именно встревожило Сталина, из этого рассказа мы не узнаем, однако на вопрос Тоом Мухина рассказывает две истории, случившиеся, видимо, в начале и в конце 1937 года:
Когда я в Торг<овой> палате подписывала договор, подходит главный художник выставки и говорит: Ему кто-то сказал, что одна [парт<ийная>?] организация нашла у моего рабочего профиль Троцкого.
– Что за чушь!
– В.И., такие слухи есть. Я счел нужным вам сказать.
Что делать? Сказать В.М.[28], – но все дело может сорваться из-за глупой сплетни.
После приезда из Парижа я была на приеме в Кремле (прием турец<кого> посла). Ко мне Ив.Ив. Межлаук подвел Булганина и сказал:
– Вот это автор той группы, в складках кот<орой> усмотрели некое бородатое лицо[29].
Это глупости. Все это пошло. Так можно все смутить и все сорвать[30].
Итак, перед нами достоверная фиксация слухов, циркулировавших на самом высшем уровне, о появлении нового типа «скрытого знака». Это уже не свастика – знак внешней группы, а прямая референция к тому самому скрытому внутреннему врагу, которого так боялись: зиновьевцам-троцкистам. Однако здесь сложившаяся за два года – с 1935-го по 1937-й – методика выявления опасных вещей сталкивается с уже оговоренным нами парадоксом.
Если свастика – это устоявшаяся визуальная референция к целой группе, то «внутренние двурушники», «предатели-зиновьевцы» такого знака-индекса не имели. Советские люди не знали: что искать? Какой именно скрытый знак будет считаться троцкистской пропагандой?
Одной из таких реконструируемых псевдоскрытых референций стала связь Троцкого с образом пламени, потому что автор теории мировой революции прочно ассоциировался с «пожаром мировой революции». Как мы уже рассказывали, осенью 1937 года это принесло беду спичечной фабрике, когда некто бдительный[31] увидел в изображении пламени на этикетке коробка профиль Троцкого [Finn 1954: 61] или его бородку [Могилевкин 2005: 148; Глазунов 2008; Порудоминский 2015].
Я хорошо помню эти «страшные» спичечные этикетки. На рисунке – зажженная спичка, три острых язычка пламени, в которых ослепленному подозрениями взору чудились клок волос над лбом, нос и острая бородка – профильный портрет самого страшного врага нашей советской родины. Спички с такими этикетками изымались из продажи. Коробок спичек мог грозить его владельцу изъятием из жизни [Порудоминский 2015].
В моем детстве в радиопередачах не было более страшных слов, чем «Троцкий» и «троцкизм». Я помню, как мой отец, придя с работы, положил передо мной коробок спичек – такой же, как у нас на кухне, – и сказал: «Ильюша, попробуй найти в нарисованном на коробке пламени профиль человека с бородкой». Я повертел и так и сяк, но ничего не увидел. Вошедшая мама заинтересовалась: «Сережа, так в чем смысл твоего ребуса?» Отец поднял глаза и серьезно проговорил: «А в том, что за эту наклейку директора спичечной фабрики на днях арестовали как троцкиста» [Глазунов 2008].
В этих воспоминаниях не уточняется, о какой именно фабрике идет речь. Например, фабрика «Демьян Бедный» несколько лет выпускала спичечные коробки с изображением пламени, как и фабрика «Пролетарское знамя», снабдившая такой этикеткой кабинетные спички высшего качества «Экстра». Дизайн этикетов и той, и другой фабрики был радикально изменен в 1937 году [Богданов 1972: 18, 22]. Если перевернуть спичечный коробок фабрики «Демьян Бедный» вверх ногами, то в белом изображении вокруг спичечной головки можно увидеть «профиль Троцкого»[32].
Перевернутая этикетка спичечного коробка фабрики «Демьян Бедный». Белое изображение может сложиться в профиль «Троцкого»
И вот здесь мы подходим к важному повороту в наших исследованиях.
Поиск скрытого знака, который воспринимается как сигнал, подпись врага, становится повседневной практикой. Например, в случае, описываемом ниже, соседка рассказчика ищет, находит и показывает скрытый знак – бородку Троцкого, – потому что она уже знакома со слухом о его существовании:
– Вы ничего не видите здесь подозрительного? – спросила Мария Никаноровна, показывая маме коробок спичек с очень распространенной тогда этикеткой, на которой было изображено остроугольное пламя горящей спички.
Мама озадаченно вертела коробок.
– Нет, ничего, спички как спички.
– А Вы присмотритесь внимательнее, – настаивала Мария Никаноровна. И наконец, нисходя к маминой неосведомленности, торжествующе произнесла:
– Бородка Троцкого! [Могилевкин 2005: 148].
Появление повседневных практик на основе таких слухов привело к развитию фольклорной «остенсии» – ситуации, когда люди не просто редактируют свое поведение в соответствии с текущими слухами, но и воплощают содержание фольклорного нарратива в жизнь [Dégh, Vázsonyi 1983]. Именно эти практики весьма встревожили власть, что заметно из рапорта лейтенанта НКВД Ралина о происшествии в саратовской школе в 1937 году[33]. Комсомолка Саша Коровина, обращаясь к однокласснице Любови Перервиной, отметила, что на ее фланелевом платье проступает свастика. Вместо того, как отмечает автор рапорта, чтобы «тщательно исследовать и проверить сказанное Коровиной», комсомольцы и учащиеся стали распространять «обывательские толки», которые после проверки (установившей, что на платье нет никакой свастики) не только не прекратились, но «культивируются до последнего момента и выражаются действиями». Под «действиями» лейтенант Ралин понимал эпидемию рисунков со свастиками, охватившую школу после этого инцидента.
Так на исходе 1937 года повседневная передача знания о скрытых знаках и опасных вещах, содержащих эти знаки, оказалась опасной сама по себе. Карательные органы начали принимать меры.
В ноябре того же года школы Москвы и Ленинграда поразила эпидемия слухов о вредительской природе пионерских значков и зажимов для пионерских галстуков с изображением горящего костра.
Зажим для пионерского галстука образца 1937 года
Одни находили в пламени подпись злодейской оппозиции:
Если перевернуть значок вверх ногами, три языка пламени образуют букву Т, что значит – троцкистская. Если повернуть его боком, эти же языки пламени оказываются буквой 3 – зиновьевская. А если смотреть на рисунок прямо, то получится буква Ш – шайка. Значит, враги изобразили на нем свой символ: троцкистско-зиновьевская шайка[34] [Николаев 1985: 91].
Другие – вездесущую «бородку Троцкого» или его профиль [Фрид 1996: 89]. Бородка Троцкого к 1937 году уже отделилась от носителя и начала самостоятельное символическое существование, как рога или раздвоенные копыта Сатаны, метонимически обозначая Троцкого как целое и – вторым шагом метонимии – оппозицию как целое.
Самым же примечательным для нас является то, что все произошедшее – не кампания, запущенная свыше, и даже не серия доносов, а дискретная самоуправная инициатива «снизу», приведшая к массовым отказам носить зажимы к галстукам, значки, а иногда и сами галстуки и оказавшаяся полным сюрпризом для организаций, в чьи обязанности входило обнаружение вкравшейся символики. Причинам, по которым пионеры не желали носить зажимы, посвящено спецсообщение замнаркома внутренних дел товарища Фриновского, направленное лично товарищам Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу 31 декабря 1937 года[35]:
В ноябре месяце 1937 года в Москве, в значительном количестве школ среди пионеров распространились слухи, что на пионерских галстуках якобы выткана фашистская свастика, а на зажимах к пионерским галстукам имеются инициалы «Т» и «З», что означает «Троцкий» и «Зиновьев». Это послужило причиной к тому, что пионеры в массовом порядке начали снимать пионерские галстуки и зажимы. Такие же факты снятия пионерских галстуков и зажимов к ним отмечены в Ленинграде, в пионерлагере «Артек», а также во многих городских и сельских школах Крыма. Произведенной проверкой установлено, что ни на пионерских галстуках, ни на зажимах к ним нет ни знаков фашистской свастики, ни указанных инициалов.
Далее Фриновский не остановился на описании моральной паники, последовавшей за слухами. Он подробно, на трех страницах, описал ход расследования, призванного установить источник заразы. Согласно спецсообщению, «первоисточником распространения провокационных слухов среди школьников в гор. Москва является ученик 5 класса 350-й школы Косовой Борис, 13 лет», который привез их из ленинградской школы, где «вожатая Кочкина Мария 10 ноября предложила всем пионерам школы снять зажимы к галстукам, так как на них, якобы, имеется фашистская свастика». В свою очередь, «Кочкина получила эти указании от работников пионеротдела РК ВЛКСМ», которые выполняли распоряжения «секретарей Ленинградского Обкома ВЛКСМ т.т. Авдеевой и Любина». Они сослались на заведующую отделом пионеров ЦК ВЛКСМ Волкову и инструктора ЦК ВЛКСМ Андреева.
В отношении паники в «Артеке» ровно так же показания сошлись на двух комсомольских инструкторах, Иванове и Горлинском, чьи «рекомендации» «через пионервожатых распространились и по другим городам Крыма».
Как следует из документа, прямые инструкции сверху снять зажимы для пионерских галстуков поступали только в двух случаях и оба раза были инициативой комсомольских работников среднего звена. Далее информация распространялась сама. Причем в столице волна слухов началась с одного конкретного ученика пятого класса, Бориса Косового. Фактически достаточно того, чтобы один человек углядел на священном пионерском символе вражеский знак, – и эпидемия начинает перепрыгивать со школы на школу, с учреждения на учреждение, с города на город.
Перед нами яркий пример моральной паники, когда под влиянием слухов, фольклорных или медийных нарративов человек меняет повседневную жизненную стратегию и винит в своих бедах – в том числе семиотических – некую группу врагов. Это следующий шаг после остенсии.
Чтобы остановить моральную панику и массовый отказ от зажимов для галстуков, да и от самих галстуков, власти пришлось устроить новую мобилизационную кампанию:
Однако через неделю опять всех собирают в большой зал. На трибуне учительница физкультуры, партийный секретарь школы, в руке у нее тетрадь и значок: «Ребята, специальная комиссия исследовала эти вещи. В них не нашли ничего плохого. Это все придумал враг, который хочет, чтобы вы не носили пионерских галстуков!» Срочно стали выяснять, кто же это придумал первый, но так и не нашли. Враг работал умело! [Cомов 2001: 191–192].
Полного успеха кампания не возымела – зажимы для галстуков резко потеряли в популярности.
Между текстом и контекстом: опасности гиперсемиотизации
Итак, к концу 1937 года гиперсемиотизация стала активно воспроизводимым социокультурным механизмом, указывающим на скрытого врага, который своими знаками может превращать обычные вещи в самые опасные. Дело уже не ограничивается поиском вражеских узоров. Весь рукотворный мир превращен в текст, который подлежит прочтению, и любое дополнение или соположение может оказаться вражеской правкой или попыткой занять для себя смысловое пространство.
Гиперсемиотизация до поры до времени сдерживалась двумя противовесами.
С одной стороны, в рядах самых верных сторонников время от времени встречалась «символическая слепота» – как в случае с маслобойками (каковая, впрочем, наказывалась). Именно в этом, согласно донесению Бельского о «пушкинских тетрадях», заключалась вина начальника Главлита Волина[36]. Однако чем дальше, чем больше отказ от поиска чужого знака становился делом наказуемым, что, естественно, только провоцировало вал новых интерпретаций.
С другой стороны, слишком большие усилия по поиску чужого знака приводили к значительным задержкам в производстве и экономическим потерям:
В июле 1938 года на совещании ЦК ВКП(б) работники хлопчатобумажной промышленности жаловались руководителям партии, что приходится браковать выпускаемую годами до того ткань по причинам «идеологической невыдержанности». Перестраховщики через лупу обнаруживали на ней то свастику, то японскую каску, то… портрет Николая I. Ткани, терпя убытки, перекрашивали [Хлевнюк 1992: 168–169].
Все барьеры на пути производства смыслов были сняты, что привело к торможению в работе. На это жаловался второй секретарь Куйбышевского обкома Н.Г. Игнатов на вечернем заседании пленума ЦК ВКП(б) 14 января 1938 года. Примечательно, что речь идет о том же Постышеве, «разоблачителе пушкинских тетрадок»:
У нас две недели все секретари городских райкомов и весь аппарат райкомов в городе Куйбышеве бегали с лупами. Постышев берет лупу, вызывает к себе представителя райкома и начинает рассматривать тетради, все тетради у нас оборвали, на обложках находили фашистскую свастику и дошли до того, что на печеньях есть олени – фашистские значки, на конфетах карамель, там цветок, это тоже фашистский значок [Сталинское Политбюро 1995: 164].
К концу 1937 года советская система столкнулась с новой проблемой. Если скрытый знак изображен на пуговицах, колбасе или тетрадках, то их можно уничтожить. Но что делать в ситуации, когда вражеский знак проступает на сакральном объекте? Что важнее – скрытый контрреволюционный контекст или сакральный текст?
В декабре 1937-го начальник Карлита сообщил московскому Главлиту о брошюре с портретом Сталина, где «на рукаве отчетливо видно изображение Муссолини. На груди отчетливо видны буквы, составляющие слово “Гитлер”». Возмущенный Главлит ответил:
Категорически запрещаются всякие попытки к задержанию брошюры т. Сталина «О проекте конституции Союза ССР». Не поддавайтесь на очевидную провокацию. Попытка найти на портрете Сталина особые знаки, по нашему мнению, была попыткой врагов лишить страну этой брошюры во время избирательной кампании [Plamper 2001: 542].
Форзац и титул брошюры Иосифа Сталина «Доклад о проекте Конституции Союза ССР» [Сталин 1936]. На рукаве Сталина можно увидеть пародийный профиль Муссолини
Казалось бы, конфликт исчерпан, но нет. В 1942 года политзаключенного С. Норильского обвинили в хранении изъятой брошюры Сталина – ровно из-за профиля Муссолини на рукаве вождя. Норильский указал следователю на высокий статус брошюры, и между ними произошел примечательный диалог:
Следователь достал из ящика белую брошюру – доклад Сталина на восьмом съезде Советов.
– А это зачем хранил?
– Ну, это уж не запрещенная,– усмехнулся я.
– Конечно, не запрещенная,– подтвердил Таранов.– Но издание изъято <…>. А не можешь догадаться, за что тебя арестовали. Ну, зачем советскому человеку хранить вражескую мазню?
– Я берег доклад Сталина,– твердо ответил я [Норильский 1998: 80–81].
Как мы видим, в практике карательных органов вражеский контекст пересиливал сакрализованность объекта. Если для Главлита брошюра Сталина являлась неприкосновенной, то для рядового следователя Таранова (который вовсе не обязательно был знаком с секретным циркуляром другого ведомства) она была «вражеской мазней», которую опасно хранить.
Наша статья началась с описания паники, последовавшей за приказом уничтожить «пушкинские» тетрадки. Однако несколько дней спустя, 18 декабря 1937 года Фриновский разослал по органам НКВД шифротелеграмму, запрещающую изъятие пушкинских обложек: «Ученические тетради, имеющие обложке клише картины Васнецова “Песнь о Вещем Олеге” и другие, изъятию из торговой сети не подлежат. Повторяем, не подлежат. Примите меры пресечению антисоветских слов»[37], – видимо, из-за страха перед вспышкой слухов. Однако антисоветские слова не были толком пресечены, а изъятие обложек не было остановлено[38].
Соответственно, если сначала идеологические установки о скрытом враге и его послании имели целью искоренение всякой потенциальной двусмысленности, то на следующем шаге гиперсемиотизация превратилась в мощный механизм, систематически порождающий не только неприемлемые для власти антисоветские нарративы, но и открытые остенсивные действия (отказаться носить пионерский галстук на основе таких слухов, нарисовать свастику после слухов о свастике), обладавшие огромной социальной инерцией. На определенной стадии насыщения такие производные тексты стали весьма опасными, и с ними советской власти пришлось бороться специально.
«Сталин с лапами и рогами»: архаизация врага
Однажды к нам зашел сосед дядя Тиша Бирюков и, показав на висевший на стене отрывной календарь, сказал:
– Найди-ка, Шурка, листок (он назвал число и месяц). Там Буденный и Калинин нарисованы…
Я отыскал: на рисунке были изображены Буденный и Калинин, сидящие в тележке.
– Вырви этот листок!
Я удивился: зачем? Дядя Тиша шепотом объяснил: в складках согнутого в локте рукава шинели Буденного было нечто напоминающее голову зайца с длинными ушами. На груди Калинина просматривалась телячья голова.
– Вот до чего враги народа додумались! – с осуждением произнес дядя Тиша. – Один, мол, трус, другой – подлиза…
Невольно на каждый рисунок в газете или журнале хотелось посмотреть с подозрением [Морозов 1991: 6].
Согласно этим мемуарам, два школьника уничтожают листки календаря, потому что их сосед увидел в портрете Буденного изображение зайца с ушами, а в портрете Калинина – голову теленка и «прочитал» их как вражеский намек на скверные личные качества вождей. Перед нами бытовая, вернакулярная традиция чтения скрытых изображений, которая в конце 1930-х годов широко распространилась по городам и весям и встречала сопротивление властей. Обратим внимание, что здесь речь уже не идет о профиле Троцкого, шайке, свастике и столичных слухах, эти интерпретации гораздо ближе традиционной картине мира. Заяц, проступающий в Буденном, – устойчивая фольклорная коннотация трусости.
Школьниками дело не ограничилось.
В 1938 году работники «низового партийного звена» Барсуков и Лившиц вырвали из календаря за 1938 год пять листков с портретами Ленина, Сталина, Калинина и др. по той же причине – в изображениях вождей они прочитали «вражескую вылазку»:
Листок календаря за 22 апреля – портрет товарища Ленина. Его галстук, у них, изображает собачью голову.
Листок за 5 мая – портреты тов. Сталина, тов. Молотова. Тов. Сталин курит трубку – а по их словам, тов. Сталин курит в две трубки. Это значит, что тов. Сталин прокурил весь табак в годы революции, и не было табаку в СССР.
Листок за 9 июля – портрет председателя колхоза имени Ворошилова тов. Бадмаева, который рапортует тов. Сталину о победах в Бурят-Монгольской АССР, по их словам, он изображает, что тов. Сталин, принимая рапорт, передает левой рукой нож.
8 ноября – портрет тов. Ленина и тов. Сталина, разговор по прямому проводу. В это время, по их словам, тов. Сталин закрывает рот рабочему, чтоб молчал.
Листок 21 ноября – тов. Калинин и тов. Буденный едут на машине. По их словам, тов. Калинин держит на руках телячью голову, что значит, что тов. Калинин съел все мясо, и его не было в СССР [Лукашук 1997: 97–99][39].
По существу, перед нами – наивная попытка реконструкции гипотетической оппозиционной пропаганды (частично совпадающей с примером выше). По ремаркам и объяснениям можно проследить, как Барсуков и Лифшиц идут от изображений, вылавливая то, что им представляется отклонениями в штриховке, определяя, какой смысл вложили бы в эти отклонения «враги народа» в вернакулярном зеркале официальной пропаганды. Скрытые знаки складываются в реалистичную картину голода, тотального дефицита и взаимного предательства.
Способы интерпретации, согласно показаниям Барсукова, ему объяснила и показала «некая женщина в Минске, приехавшая из Москвы». И в этом случае для того, чтобы запустить механизм эпидемии, достаточно было одного-двух человек – ибо Барсуков и Лифшиц, конечно же, не ограничились частным толкованием календаря, но «явились с вырванными портретами на занятия районного Института заочного обучения партийно-комсомольского актива и провели дискуссию, посвященную большевистской бдительности». Трактовки двух бдительных граждан показались заочникам правдоподобными, поскольку в отчете о происшествии мрачно отмечено: «Эта контрреволюционная брехня распространилась по некоторым организациям посредством слушателей заочного образования» [Лукашук 1997: 97–99]. И НКВД, и Главлит отнеслись к инициативе «снизу» крайне отрицательно, и деятельность Барсукова и Лифшица была пресечена почти в зародыше самым жестким образом.
К 1939 году местные отделения НКВД оказались затоплены показаниями добровольцев, доносящих о вражеской пропаганде в официальных советских изображениях:
Плакаты содержат в себе грубые контрреволюционные извращения: на лице товарища СТАЛИНА (на флаге) конец уса художником изображен в виде какого-то зверка. С правой стороны шеи нарисован вполне ясно топор, упирающийся в шею. С левой стороны шеи нарисован второй топор, направленный на силуэт В.И. Ленина.
Зав. спецчастью С. Рошель из харьковского издательства жаловался в НКВД на качество избирательного плаката: «Прошу Вашего внимания на разрисовку усов товарища Сталина. Впечатление, что нарисован козел с рогами, лапами и хвостом» [Шевченко 2004: 169].
В обоих описанных случаях, как и в инциденте с пионерскими зажимами, бдительная аудитория с легкостью превращает штриховку в зверков, способна разглядеть свиные рыла в пропеллерах [Горустович 1999: 216], а в профиле Сталина на знамени – сатанинского козла «с рогами, лапами и хвостом»[40]. Такая вернакулярная интерпретация архаизирует вражескую пропаганду. Скрытый знак отныне указывает не на профиль идеологического врага, но на дьявола – отчасти потому, что для людей, транслирующих эти интерпретации, «фольклорный язык» гораздо ближе, чем идеологический, а иных инструментов в их распоряжении часто не имеется, а отчасти потому, что силой обратного влияния идеологический враг – скрытый, неощутимый, повсеместный, могущественный, распознаваемый только по тому вреду, который он наносит ткани советской действительности, занимает нишу дьявола – а значит, становится им.
Фактически мы имеем дело с трехсоставным процессом. На идеологическом уровне, породив «фантом право-левой оппозиции», советская власть создала себе модель врага, не имеющего ни конкретного образа, ни единой программы, ни однозначных примет в какой бы то ни было области – и, по ее собственным словам, врага скрытого. Советский сатана был невидим, находился везде и занимался всем. Попытки цензуры на уровне текстов отследить его деятельность через оставляемые знаки породили ситуацию, когда объектом символической порчи мог оказаться любой предмет окружающей действительности (от домов до спичек) и в любом сочетании. Настоятельная необходимость выделить, опознать и прочесть несуществующее антисоветское сообщение на уровнях идеологии и цензуры столкнулась с третьим уровнем интерпретации, где текст «прочитывался» в вернакулярной среде с помощью фольклорных механизмов, что способствовало появлению множества ненужных советской власти антисоветских сообщений и буквальному впечатыванию их в предметы быта.
История совершила полный поворот. Советская власть, боровшаяся за однозначность интерпретаций и отсутствие скрытых знаков, запустила мощный и нежелательный для нее механизм, способствующий их массовому появлению. Нельзя выразить эту мысль лучше, чем это сделал уже упоминавшийся лейтенант НКВД Ралин в рапорте по поводу паники вокруг «пушкинских тетрадей»: «Отдельные учащиеся буквально шарахнулись в контрреволюционные крайности, а именно: стали уничтожать тетради с обложками Некрасова, Ворошилова и др., всячески изыскивая и домогаясь на изъятых обложках расшифровать к<онтр>р<еволюционные> лозунги»[41].
Заключение
Благодаря идее всепроникающего присутствия скрытого врага гиперсемиотизация с 1935 года превратилась в официальную мобилизационную практику, поощрявшую «очищение дискурса» посредством поиска и изъятия вражеских сообщений. Прямым следствием оказалось массовое отчуждение «отмеченных» советских вещей и превращение советского быта в пространство войны, где за каждой штриховкой мог скрываться хищный вражеский знак.
Сам механизм поиска скрытых образов, группирование фигуры (особенно опасной фигуры) из точек, линий, пятен и объемов на однотонном (или сливающемся пестром) фоне, способность составить изображение из разрозненных объектов – механизм очень старый. Он много старше человека. Собственно, по свидетельству биологов, именно таким механизмом пользуются пчелы для обнаружения прячущихся хищников [Ings, Wang, Chittka 2012]. У приматов и, соответственно, у нашего биологического вида этот механизм борьбы с вражеским камуфляжем включается на стадии раннего зрения (т.е. предшествует осмыслению) и подкреплен очень мощной биохимической поддержкой [Ramachandran, Hirstein 1999]: лимбические структуры мозга повышают алертность, поощряют внимание на каждой стадии опознания и «синхронизируют» изображение. В результате зрителю очень тяжело перестать опознавать раз увиденный паттерн – опознанная «бородка Троцкого» не скоро станет для него просто языком пламени. Механизм активно работал при распознавании хищника в зарослях. Не отсюда ли проистекает убеждение, что нечто скрытое по определению представляет опасность?
Советская власть, сама того не ведая, активировала модель, призванную распознавать сидящего в засаде хищника, и закрепила ее, связав неопознанную угрозу с реальной опасностью для жизни (если не со стороны таинственных оппозиционеров, то со стороны компетентных органов и окружающего советского общества). Этот подход не мог не вызвать встречной лавины, порождая антисоветские (для советской власти) нарративы и практики, включая снятие пионерских галстуков, уничтожение зажимов, календарей с неправильными листками, тетрадок с неправильными обложками и даже работ основоположников марксизма, в том числе и здравствовавших на тот момент. Враг в таких нарративах архаизировался и приобретал дьявольские черты, буквализуя метафору о «нечисти», окружающей советского человека.
После 1953 года, когда носитель авторитетного дискурса – Сталин – перестал витать над любым идеологическим текстом и быть общим знаменателем всего [Юрчак 2014: 90–165], а уровень смертоносности среды отступил от показателей джунглей или саванны, постепенно исчезает и полярная вождю фигура всесильного вредителя, чье дело – оставлять скрытые сообщения в вещах, окружающих советского человека. Поэтому такие нарративы и практики постепенно сходят на нет. Сократился и поток писем от бдительных читателей, «снабжавших редакцию (и не только) разрисованными фото, где они “обнаруживали” то сионистскую звезду, то фашистскую свастику» [Аджубей 1989: 117].
Казалось бы, советские вещи освободились от опасности быть прочитанными. Однако нет. На смену внутреннему врагу вернулся враг внешний, который также мог использовать вещи как контейнер для послания. Именно этому обязаны своим появлениям нарративы 1960–1970-х о сообщениях, зашифрованных в западных песнях, или о китайских коврах, на которых «ночью высвечивается изображение Мао Дзедуна (иногда Мао Дзедуна в гробу). Эти ковры специально продавали, потому что китайцы – враги»[42]. Однако после растворения авторитетного дискурса мотивации для таких текстов становятся неясными – зачем китайцам посылать изображение своего вождя, встающего из гроба? Гораздо понятнее фигура иностранца-вредителя, который не заражает окружающую среду скрытыми знаками, но просто отравляет вещи (уже не советские, а свои собственные, находящиеся в его иностранной власти). Так возникают нарративы о зараженных джинсах и лезвиях в импортной помаде. Но это уже совсем другая история.
Благодарности
Авторы статьи приносят благодарности Никите Охотину, Габриэлю Суперфину, Дарье Радченко, Анне Кирзюк, Михаилу Мельниченко за помощь и подсказки при работе над статьей.
Библиография / References
[Аджубей 1989] – Аджубей А. Те десять лет. М.: Советская Россия, 1989.
(Adzhubey A. Te desyat’ let. Moscow, 1989.)
[Акцынов, Акцынова 1992] – Акцынов А.В., Акцынова Л.М. По стерне босиком. Чебоксары: Чувашия, 1992.
(Aktsynov A.V., Aktsynova L.M. Po sterne bosikom. Cheboksary, 1992.)
[Бакланов 2004] – Бакланов Г.Я. Июль 41 года. М.: Терра – Книжный клуб, 2004.
(Baklanov G.Ya. Iyul’ 41 goda. Moscow, 2004.)
[Богданов 1972] – Богданов В.М. Этикетки спичечных фабрик Северо-запада РСФСР. М.: Связь, 1972.
(Bogdanov V.M. Etiketki spichechnykh fabrik Severo-zapada RSFSR. Moscow, 1972.)
[Ватлин 2012] – Ватлин А.Ю. «Ну и нечисть»: Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936–1941 гг. М.: РОССПЭН; 2012.
(Vatlin A.Yu. «Nu i nechist’»: Nemetskaya operatsiya NKVD v Moskve i Moskovskoy oblasti 1936–1941 gg. Moscow; 2012.)
[Винокуров 1937] – Винокуров П. О некоторых методах вражеской работы в печати // О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры: Сборник. М.: Партиздат ЦК ВКПБ, 1937. С. 203–215.
(Vinokurov P. O nekotorykh metodakh vrazheskoy raboty v pechati // O nekotorykh metodakh i priemakh inostrannykh razvedyvatel’nykh organov i ikh trotskistsko-bukharinskoy agentury: Sbornik. Moscow, 1937. P. 203–215.)
[Вышинский 1937] – Вышинский А. Некоторые методы вредительско-диверсионной работы троцкистско-фашистских разведчиков // О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры: Сборник. М: Партиздат ЦК ВКПБ, 1937. С. 16–39.
(Vyshinskiy A. Nekotorye metody vreditel’sko-diversionnoy raboty trotskistsko-fashistskikh razvedchikov // O nekotorykh metodakh i priemakh inostrannykh razvedyvatel’nykh organov i ikh trotskistsko-bukharinskoy agentury: Sbornik. Moscow, 1937. P. 16–39.)
[Герман 2000] – Герман М.Ю. Сложное прошедшее. СПб: Искусство–СПБ, 2000.
(German M.Yu. Slozhnoe proshedshee. Saint Petersburg, 2000.)
[Глазунов 2008] – Илья Глазунов. Придворный художник Коминтерна: (Глава из книги «Россия распятая») // Новая газета. 2008. № 23 (www.novayagazeta.ru/articles/2008/04/03/38626-ilya-glazunov-pridvornyy-h… (дата обращения: 16.02.2017)).
(Il’ya Glazunov. Pridvornyy khudozhnik Kominterna: (Glava iz knigi «Rossiya raspyataya») // Novaya gazeta. 2008. № 23 (www.novayagazeta.ru/articles/2008/04/03/38626-ilya-glazunov-pridvornyy-h… (accessed: 16.02.2017)).)
[Горустович 1999] – Горустович А. Сквозь песок времени // Мы из ГУЛАГа: Сборник / Сост. Р.Б. Иванова, Л.С. Рыбак. Одесса: АстроПринт, 1999. С. 215–219.
(Gorustovich A. Skvoz’ pesok vremeni // My iz GULAGa: Sbornik / Ed. by R.B. Ivanova, L.S. Rybak. Odessa, 1999. P. 215–219.)
[За новую Россию 1952] – В юбилейные дни… из незабытого прошлого // За новую Россию. 1952. Февраль.
(V yubileynye dni… iz nezabytogo proshlogo // Za novuyu Rossiyu. 1952. February.)
[Загянская 1992] – Стенограмма экстренного заседания правления МОССХ [от 23 января 1935 года] / Публ., примеч. и коммент. Г. Загянской // Континент. 1992. № 3 (73) (magazines.russ.ru/continent/2011/148/mo45.html (дата обращения: 11.11.2016)).
(Stenogramma ekstrennogo zasedaniya pravleniya MOSSKh [January 23, 1935] / Ed. and publ. by G. Zagyanskaya // Kontinent. 1992. № 3 (73) (magazines.russ.ru/continent/2011/148/mo45.html (accessed: 11.11.2016)).)
[Иванов 1996] – Иванов С. «Адописные иконы» в контексте позднесредневековой русской культуры // Чудотворная икона в Византии и Древней Руси / Ред.-сост. А.М. Лидов. М.: Мартис, 1996. С. 385–391.
(Ivanov S. «Adopisnye ikony» v kontekste pozdnesrednevekovoy russkoy kul’tury // Chudotvornaya ikona v Vizantii i Drevney Rusi / Ed. by A.M. Lidov. Moscow, 1996. P. 385–391.)
[Искандер 1994] – Искандер Ф. Детство Чика: Рассказы. М.: Книжный сад, 1994.
(Iskander F. Detstvo Chika: Rasskazy. Moscow, 1994.)
[Козлова 2011] – Козлова И.В. Враги советского народа в творчестве севернорусских сказителей // Рябининские чтения – 2011: Материалы VI конференции по изучению и актуализации культурного наследия Русского Севера. Петрозаводск: Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник «Кижи»; Карельский научный центр РАН, 2011. С. 284–287.
(Kozlova I.V. Vragi sovetskogo naroda v tvorchestve severnorusskikh skaziteley // Ryabininskie chteniya – 2011: Materialy VI konferentsii po izucheniyu i aktualizatsii kul’turnogo naslediya Russkogo Severa. Petrozavodsk, 2011. P. 284–287.)
[Краснов-Левитин 1977] – Краснов-Левитин А.Э. Лихие годы, 1925–1941: Воспоминания. Paris: YMCA-Press, 1977.
(Krasnov-Levitin A.E. Likhie gody, 1925–1941: Vospominaniya. Paris, 1977.)
[Левенштейн 2007] – Левенштейн В.М. За Бутырской каменной стеной // Континент. 2007. № 132. С. 208–316.
(Levenshteyn V.M. Za Butyrskoy kamennoy stenoy // Kontinent. 2007. № 132. P. 208–316.)
[Лубянка 2003] – Лубянка: Сталин и ВЧК–ГПУ–ОГПУ–НКВД. Январь 1922 – декабрь 1936 / Сост. В. Хаустов, В. Наумов, Н. Плотникова. М.: Международный фонд «Демократия», 2003.
(Lubyanka: Stalin i VChK–GPU–OGPU–NKVD. Yanvar’ 1922 – dekabr’ 1936 / Ed. by V. Khaustov, V. Naumov, N. Plotnikova. Moscow, 2003.)
[Лукашук 1997] – Лукашук A. «За кiпучай чэкисткой работай»: З жыцьця катаў. Минск: Наша Ніва, 1997.
(Lukashuk A. «Za kipuchay chekistkoy rabotay»: Z zhyts’tsya kataў. Minsk, 1997.)
[Могилевкин 2005] – Могилевкин В.Б. Вспоминая прошлое: Мы жили на 3-й Красноармейской. Светлой памяти моих родителей // Годы (Смоленск). 2005. № 3/4. С. 144–162.
(Mogilevkin V.B. Vspominaya proshloe: My zhili na 3-y Krasnoarmeyskoy. Svetloy pamyati moikh roditeley // Gody (Smolensk). 2005. № 3/4. P. 144–162.)
[Морозов 1991] – Морозов А.Г. Девять ступеней в небытие. Саратов: Приволжское книжное издательство, 1991.
(Morozov A.G. Devyat’ stupeney v nebytie. Saratov, 1991.)
[Николаев 1985] – Николаев М.И. Детдом / Лит. запись В. Швейцер. New York: Russica Publishers, 1985.
(Nikolaev M.I. Detdom / Publ. by V. Shveytser. New York, 1985.)
[Норильский 1998] – Норильский С. Сталинская премия: Повести. Тула: Филиппок, 1998.
(Noril’skiy S. Stalinskaya premiya: Povesti. Tula, 1998.)
[Общество и власть 1998] – Общество и власть. 1930-е годы: Повествование в документах / Отв. ред. А.К. Соколов; сост. С.В. Журавлев, Л.П. Кошелева, Л.А. Роговая, А.К. Соколов, В.Б. Тельпуховский. М.: РОССПЭН, 1998.
(Obshchestvo i vlast’. 1930-e gody: Povestvovanie v dokumentakh / Ed. by A.K. Sokolov, S.V. Zhuravlev, L.P. Kosheleva, L.A. Rogovaya, V.B. Tel’pukhovskiy. Moscow, 1998.)
[Пользование лупой 1996] – «Чаще прибегая к пользованию лупой» // Старая площадь: Вестник Архива Президента Российской Федерации. 1996. № 3. С. 166.
(«Chashche pribegaya k pol’zovaniyu lupoy» // Staraya ploshchad’: Vestnik Arkhiva Prezidenta Rossiyskoy Federatsii. 1996. № 3. P. 166.)
[Порудоминский 2015] – Порудоминский В. Из «Детского альбома» // Семь искусств. 2015. № 10 (67) (7iskusstv.com/2015/Nomer10/Porudominsky1.php (дата обращения: 16.02.2017)).
(Porudominskiy V. Iz «Detskogo al’boma» // Sem’ iskusstv. 2015. № 10 (67) (7iskusstv.com/2015/Nomer10/Porudominsky1.php (accessed: 16.02.2017)).)
[Пыльцын 2003] – Пыльцын А. Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина. СПб.: Знание; ИВЭСЭП, 2003.
(Pyl’tsyn A. Shtrafnoy udar, ili Kak ofitserskiy shtrafbat doshel do Berlina. Saint Petersburg, 2003.)
[Савин 1996] – «Лопасти маслобоек имеют вид свастики»: Из протокола Бюро Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) № 50, п. 54г от 15 декабря 1937 г. / Публ. В. Савина // Источник. 1996. № 1. С. 97–98.
(«Lopasti masloboek imeyut vid svastiki»: Iz protokola Byuro Komissii partiynogo kontrolya pri TsK VKP(b) № 50, p. 54g ot 15 dekabrya 1937 g. / Publ. by V. Savin // Istochnik. 1996. № 1. P. 97–98.)
[Сидоров 1994] – У кого на лбу свастика? / Публ. Н. Сидорова // Источник. 1994. № 3. С. 127.
(U kogo na lbu svastika? / Publ. by N. Sidorov // Istochnik. 1994. № 3. P. 127.)
[Ситдиков 2008] – Ситдиков Р. Десять лет за колючей проволокой // Бельские просторы. 2008. № 1 (www.hrono.ru/text/2008/sitd01_08.html (дата обращения: 11.11.2016)).
(Sitdikov R. Desyat’ let za kolyuchey provolokoy // Bel’skie prostory. 2008. № 1 (www.hrono.ru/text/2008/sitd01_08.html (accessed: 11.11.2016)).)
[Сомов 2001] – Сомов Е. Обыкновенная история в необыкновенной стране: Документальный роман. СПб.: Журнал «Нева», 2001.
(Somov E. Obyknovennaya istoriya v neobyknovennoy strane: Dokumental’nyy roman. Saint Petersburg, 2001.)
[Сталин 1936] – Сталин И.В. Доклад о проекте Конституции Союза ССР. Конституция (основной закон) Союза Советских Социалистических Республик. [М.]: Партиздат, 1936.
(Stalin I.V. Doklad o proekte Konstitutsii Soyuza SSR. Konstitutsiya (osnovnoy zakon) Soyuza Sovetskikh Sotsialisticheskikh Respublik. [Moscow], 1936.)
[Сталинское Политбюро 1995] – Сталинское Политбюро в 30-е годы / Сост. О.В. Хлевнюк, А.В. Квашонкин, Л.П. Кошелева, Л.А. Роговая. М.: АИРО-XX, 1995.
(Stalinskoe Politbyuro v 30-e gody / Ed. by O.V. Khlevniuk, A.V. Kvashonkin, L.P. Kosheleva, L.A. Rogovaya. Moscow, 1995.)
[Тумшис 2004] – Тумшис М. ВЧК: Война кланов. М.: Эксмо; Яуза, 2004.
(Tumshis M. VChK: Voyna klanov. Moscow, 2004.)
[Филиппов 1938] – Филиппов Н.Н. Руководство по книжной корректуре. М.: Гизлегпром, 1938.
(Filippov N.N. Rukovodstvo po knizhnoy korrekture. Moscow, 1938.)
[Фрид 1996] – Фрид В.С. 58 1/2: Записки лагерного придурка. М.: Издательский дом Русанова, 1996.
(Frid V.S. 58 1/2: Zapiski lagernogo pridurka. Moscow, 1996.)
[Хлевнюк 1992] – Хлевнюк О.В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М.: Республика, 1992.
(Khlevniuk O.V. 1937-y: Stalin, NKVD i sovetskoe obshchestvo. Moscow, 1992.)
[Холмогоров 1997] – Холмогоров М. Воины и мародеры: (Заметки о прозе Г. Бакланова) // Вопросы литературы. 1997. № 1. С. 3–25.
(Kholmogorov M. Voiny i marodery: (Zametki o proze G. Baklanova) // Voprosy literatury. 1997. № 1. P. 3–25.)
[Чуковский 2003] – Чуковский К.И. Дневник, 1901–1969. Т. 2. М.: Олма-пресс; Звездный мир, 2003.
(Chukovsky K.I. Dnevnik, 1901–1969. Vol. 2. Moscow, 2003.)
[Шевченко 2004] – Шевченко О. Органи державної безпеки Київщини (1919–1991) у фотографіях і документах / Органы государственной безопасности Киевщины (1919–1991) в фотографиях и документах. Киев: Книга, 2004.
(Shevchenko O. Organi derzhavnoї bezpeki Kiїvshchini (1919–1991) u fotografіyakh і dokumentakh / Organy gosudarstvennoy bezopasnosti Kievshchiny (1919–1991) v fotografiyakh i dokumentakh. Kiev, 2004.)
[Юрчак 2014] – Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось: Последнее советское поколение / Авторский пер. с англ. М.: Новое литературное обозрение, 2014.
(Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation. Moscow, 2014. – In Russ.)
[Янковская 2011] – Янковская Г.А. Архивный фонд К.Е. Ворошилова как источник по социальной истории советского изобразительного искусства // Вестник Пермского университета. Серия «История». 2011. Вып. 3 (17). С. 108–113.
(Yankovskaya G.A. Arkhivnyy fond K.E. Voroshilova kak istochnik po sotsial’noy istorii sovetskogo izobrazitel’nogo iskusstva // Vestnik Permskogo universiteta. Series «Istoriya». 2011. Vol. 3 (17). P. 108–113.)
[Cohen 1973] – Cohen S. Folk Devils and Moral Panics. St. Albans: Paladin, 1973.
[Dégh, Vázsonyi 1983] – Dégh L., Vázsonyi A. Does the Word “Dog” Bite? Ostensive Action: A Means of Legend // Journal of Folklore Research. 1983. Vol. 20. № 1. P. 5–34.
[Finn 1954] – Finn A. Experiences of a Soviet Journalist // Research Program on the USSR. 1954. № 66. [Halfin 2001] – Halfin I. The Demonization of the Opposition: Stalinist Memory and the “Communist Archive” at Leningrad Communist University // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. Vol. 2. № 1. P. 45–80.
[Ings, Wang, Chittka 2012] – Ings T.C., Wang M., Chittka L. Colour-Independent Shape Recognition of Cryptic Predators by Bumblebees // Behavioral Ecology and Sociobiology. 2012. Vol. 66. № 3. P. 487–496.
[Klemperer 1998] – Klemperer V. Ich will Zeugnis ablegen bis zum letzten: Tagebücher 1933–1941 / Hrsg. von W, Nowojski unter Mitarbeit von H. Klemperer. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1998.
[Plamper 2001] – Plamper J. Abolishing Ambiguity: Soviet Censorship Practices in the 1930s // Russian Review. 2001. Vol. 60. № 4. P. 526–544.
[Ramachandran, Hirstein 1999] – Ramachandran V.S., Hirstein W. The Science of Art: A Neurological Theory of Aesthetic Experience // Journal of Consciousness Studies. 1999. Vol. 6. № 6/7. P. 15–51.
[Scott 1991] – Scott J.C. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven: Yale University Press, 1991.
[Stokker 1996] – Stokker K. Hurry Home, Haakon: The Impact of Anti-Nazi Humor on the Image of the Norwegian Monarch // The Journal of American Folklore. 1996. Vol. 109. № 433. P. 289–307.
[1] Если, конечно, в документе не содержится опечатка.
[2] Разъяснение, посланное начальником московского управления треста «Дальстрой» Умновым в подведомственные дальневосточные структуры (ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 79. Л. 821 (19.12.1937, исх. № 602/37018)).
[3] См. об этом, например, в мемуарах: [Николаев 1985: 118; Морозов 1991: 6; Герман 2000: 51; Сомов 2001: 191; Пыльцын 2003: 14–15; Бакланов 2004; Левенштейн 2007: 223].
[4] Документ опубликован историком А. Сергеевым в своем личном блоге: historian30h.livejournal.com/73393.html (дата обращения: 28.11.2016).
[5] ГАСПИ Самарской области. Ф. 1141. Оп. 18. Д. 3. Л. 192. Цит. по: [Тумшис 2004: 378–380].
[6] ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 79. Л. 380–382. Документ обнаружен и предоставлен Н.Г. Охотиным.
[7] «Гиперкоррекцией» лингвисты называют ситуацию, при которой носитель языка исправляет слово, руководствуясь при этом ошибочной этимологической нормой или неприменимым в этом случае правилом орфографии. Ср., например, диалектное и социолектное спинжак, где название одежды производится от слова «спина».
[8] О дальнейшей судьбе художников рассказано в мемуарах М. Холмогорова: «А тем временем в Москве за эти самые юбилейные пушкинские тетрадки посадили друзей нашей семьи, двух художников из Учпедгиза Петра Малевича и Михаила Смородкина, предъявив им именно это бредовое обвинение. И срок дали нешуточный. По счастью, сохранились клише тех крамольных гравюр: как их ни верти, ни переворачивай, никакого фашистского знака, ни Гитлера не составляется. Жена Малевича Екатерина Васильевна бросилась на защиту мужа и его друга, исходила с этими клише (не выпуская их из рук!) десятки коридоров и кабинетов. Доказала. Мужа освободили через год после ареста, вызволив из воркутинских лагерей» [Холмогоров 1997].
[9] Этот потенциально бесконечный семиотический процесс пародирует Фазиль Искандер, заставляя своего героя, мальчика Чика, вновь и вновь искать замаскированное сообщение «Долой Сталина» в пушкинской тетради: «Чик положил тетрадку на стол, сел, придвинул поудобней стул и приступил к благородной экзекуции извлечения вредительских знаков, упрятанных на рисунке обложки. <…> Через несколько минут Чик обнаружил букву Д, искусно замаскированную в виде стремени. Первая буква подлого призыва — это была крупная добыча. <…> Он долго искал букву О, но никак не мог ее найти. Поэтому он в конце концов решил, что узоры на седле Олега, изображенные в виде кружочков, могут сойти за букву О. <…> Получилось, что сразу подряд идут четыре “О”. “О, О, О, О! Негодяи!” — можно было воскликнуть, но это делу не помогало <…> В голове у Чика мелькнула догадка: а что, если на рисунке упрятана еще одна вредительская надпись <…>? Тогда для нее пригодятся эти два лишние О. И Чик решил изменить метод поисков. Он решил не задаваться целью искать буквы по ходу вредительской надписи, а искать любые буквы. Даже такие, каких нет в этой надписи. Таким образом, набрав как можно больше букв, составить из них первую вредительскую надпись, а из сочетания оставшихся букв догадаться, из каких слов состоит вторая надпись» [Искандер 1994: 236–238].
[10] Об этом подробнее написано в диссертации [Platt 2008]. Заметим, что, насколько известно авторам, до начала подготовки к юбилею «семиотические диверсии» с участием Пушкина не фиксируются.
[11] На XXII съезде Дарья Лазуркина рассказывала, как в мае 1937 года пыталась вступиться за арестованного коллегу: «Я его много лет знаю. Он честный член партии. Он боролся со всеми оппозициями. Это невероятно! Надо это проверить».
[12] Последнее даже нашло отражение в советском псевдофольклоре – «новинах», в которых, как показано в исследовании [Козлова 2011], «старые» враги отождествлялись с хищными птицами, а новые – со змеями.
[13] Историю с гробом Кирова см. в следующем разделе.
[14] Термин «семиотическое вредительство» принадлежит авторам статьи. Ян Плампер, не показывая знакомства с этой инструкцией, выделяет в работе цензоров Карлита такие же подходы.
[15] «Стоустая молва добавляла, что изображения святых на тех иконах нарисованы адской сажей, то есть сажею, взятою из самых челюстей пекла, что стекло тех икон извнутри подкрашено не просто обыкновенною краской, но кровью диавола» [Иванов 1996: 388].
[16] Заметим, что последние массовые волнения, связанные с «адописными иконами», происходили в конце XIX века, так что, возможно, кто-то из участников или свидетелей застал и кампанию 1930-х годов. И в любом случае ее застали их дети и внуки.
[17] Согласно этой концепции (автор которой по своим взглядам во многом близок к марксистам), подавляемый класс, который не может прямо ответить на агрессию, реагирует серией скрытых транскриптов («hidden transcripts»), канализирующих свое недовольство в социально приемлемых формах. Анекдоты, слухи, прозвища, скрытые знаки – в этой концепции все является скрытыми транскриптами [Scott 1991].
[18] Подробнее об этом см. в статье: [Архипова, Неклюдов 2010]. Заметим, что в этом советская цензура отчасти дублировала методы и логику цензуры царской, также активно занимавшейся реконструкцией хода мыслей предполагаемой оппозиции и населения («знаем мы, кто у нас дурак») и в связи с этим способной прозреть, например, в одиноко стоящей букве «г» намек на болезнь цесаревича. Однако внимание дореволюционной цензуры было сосредоточено на, если можно так выразиться, «территории противника» – потенциально сомнительных публикациях, – а не на возможности символического захвата ее собственной территории – да и опасность, с которой боролась цензура, была, в ее глазах, социальной, а не семиотической.
[19] Даже уполномоченные органы, не сомневаясь в наличии семиотического вредительства, часто не могли определиться с его целями и мотивами. См., например, «Руководство по книжной корректуре» образца 1938 года и попытки объяснить читателю, зачем, собственно, вредителям встраивать ошибки в советские тексты: «Они рассчитывают, что с помощью такого рода (антисоветских. – А.А., Е.М.) опечаток они смогут извратить текст, протащить свои гнусные контрреволюционные взгляды, исказить содержание книги так, чтобы сделать ее непригодной для пользования…» [Филиппов 1938: 129].
[20] Понятие «moral panic» было разработано в книге: [Cohen 1973]. С тех пор существует множество трактовок этого термина, но в самом общем виде подразумевается нагнетание истерии (через слухи и медиа), вызванное ощущением угрозы со стороны некоторой группы. Моральная паника приводит к тому, что люди начинают менять свое повседневное поведение перед лицом угрозы.
[21] Как сделал это сам Михайлов. См. его письмо патрону художников, товарищу Климу Ворошилову: «Я сделал эскиз “прощание с тов. Кировым”. В этот эскиз я хотел вложить всю утрату вождя партии т. Сталина, потерявшего своего лучшего соратника и друга <…>. Я не стремился к законченности эскиза, а все внимание устремил только на одно, найти ощущение в пятнах красок драматизма настоящего события. То жестокое недоразумение, которое получилось из-за незаконченности моего эскиза и случайных пятен-бликов, вызвало у товарищей впечатление о наличии в группе намеченных фигур стоящего у гроба Кирова какого-то призрака скелета, якобы хватающего тов. Сталина» [Янковская 2011: 110–111].
[22] Егор Егорович Ряжский учился у Комаровского, Голубкиной и Малевича, был организатором Нового общества живописцев. Ракурс, с которого он говорит, избран им не по пролетарскому незнакомству с теорией живописи.
[23] Любой человек, знакомый с дизайном «футбольный мяч», знает, что создать узнаваемый образ футбольного мяча так, чтобы в линиях швов не получилось тем или иным образом выделить свастику или какие-то ее элементы, практически невозможно.
[24] Товарищ Сталин лично изволил начертать на нем: «Ну и нечисть. И. Ст.» [Ватлин 2012: 149–150]. Подобное выражение было выбрано не случайно: именно таким – демонизирующим противника – обозначением во второй половине 1930-х клеймили скрытого и явного врага. Преступление было отягчено тем фактом, что дизайн был внедрен при помощи немецкого подданного Ф. Элендера (бывшего бойца Красной армии Рура).
[25] ГАСПИ Самарской области. Ф. 1141. Оп. 18. Д. З. Л. 172. Цит. по: [Тумшис 2004: 378–380].
[26] Интервью, записанное в 2015 году М.Д. Волковой. Информант – Д.Д., родившийся в 1976-м в Нижнем Новгороде. По утверждению информанта, он услышал эту легенду примерно в 2000–2005 годах.
[27] Воспоминания В. Мухиной – запись Лидии Тоом (Архив Лидии Тоом. Литературный музей Тарту. Ф. 262. М. 15. Тетради XVI–XVII. Дата 9.03.1940). Мы выражаем признательность сотрудникам Литмузея за возможность поработать с этими материалами и Габриэлю Суперфину, подсказавшему нам идею поискать в архиве эти записи.
[28] Скорее всего, имеется в виду Молотов.
[29] Обратите внимание, что Межлаук табуирует имя Троцкого, вместо прямой референции используя субститут «некое бородатое лицо», – очень характерная метонимия.
[30] Конец тетради XVI. Л. 10.
[31] Согласно некоторым публикациям без ссылок на источники, это был все тот же Постышев.
[32] Спасибо Даниилу Поспелову за обнаружение этой этикетки, и Дарье Апахончич – за красивую догадку, где именно на этикетке «спрятан Троцкий».
[33] Документ опубликован историком А. Сергеевым в своем личном блоге: historian30h.livejournal.com/73393.html (дата обращения: 28.11.2016).
[34] При этом если советская власть искала следы скрытой деятельности некоего воображаемого, но хотя бы теоретически возможного подполья, то советское население исходило уже из логики мифа – никак не сообразуясь с практикой. Внутри этой логики, если правительство называет оппозицию «троцкистско-зиновьевской шайкой», то и сама оппозиция, несомненно, будет определять себя так же – и примется метить тайно захватываемую советскую атрибутику всем понятной и всеми узнаваемой аббревиатурой «ТЗШ».
[35] ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 79. Л. 399–401. Машинопись с правкой чернилами. Номер и дата проставлены от руки делопроизводителем Секретариата НКВД СССР.
[36] Того самого Волина, который инициировал разбирательство о скелете на похоронах Кирова.
[37] ЦА ФСБ. Ф. 3. Оп. 4. Л. 776 (Исх. № 12870/36974).
[38] Собственно, на первой странице исходного рапорта о тетрадках слева вверху имеется резолюция чернилами, сделанная делопроизводителем (?) секретариата НКВД: «Не пошло». Из этого вроде следует, что до Сталина дело не дошло и изымать тетрадки поэтому не стали. Однако весь дальнейший материал этому противоречит.
[39] Перевод с белорусского здесь и далее – авторов статьи.
[40] И если ситуацию, когда «в рисунке на обложке школьной тетради кому-то привиделись пять повешенных на часах Кремлевской башни» [Горустович 1999: 216], можно отнести на счет школьной программы – поскольку пятеро повешенных с вероятностью представляют собой некую отсылку к декабристам, – то «зверки», козлы, топоры и рыла – продукт уже несколько иной традиции.
[41] Документ опубликован историком А. Сергеевым в своем личном блоге: historian30h.livejournal.com/73393.html (дата обращения: 28.11.2016).
[42] Информант из Москвы, 1969 г.р., слышал эту историю в конце 1970-х – начале 1980-х годов.
18+
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ АРХИПОВОЙ АЛЕКСАНДРОЙ СЕРГЕЕВНОЙ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА АРХИПОВОЙ АЛЕКСАНДРЫ СЕРГЕЕВНЫ