Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2016
Иван Курилла (Европейский университет в Санкт-Петербурге; профессор; доктор исторических наук) ikurilla@eu.spb.ru.
УДК: 93
Аннотация: Россия и Соединенные Штаты Америки дольше многих других стран сохраняли институты принудительного труда и личной несвободы. Проблематика их развращающего влияния на моральное и интеллектуальное состояние как рабов, так и хозяев, была поднята в ходе дебатов, предшествовавших отмене рабства и крепостного права. В силу разных причин, включая цензуру и самоцензуру участников этих обсуждений, многие аспекты негативного влияния рабства рассматривались на примере другой страны — в России на примере Америки, а в США — на примере Российской империи. Несмотря на существенную разницу в социально-экономическом и юридическом положении раба и крепостного, бросавшееся в глаза сходство двух институтов на протяжении долгого времени влияло на выстраивание взаимных образов России и Америки и, служа аргументом во внутриполитической полемике в обеих странах, после отмены рабства и крепостного права еще долго оставалось предметом рефлексии того и другого общества.
Ключевые слова: крепостничество, рабство, США, Россия, полемика
Ivan Kurilla (European University at St. Petersburg; professor; Dr. habil.) ikurilla@eu.spb.ru.
UDC: 93
Abstract: Russia and the United States preserved the institutions of forced labor and personal bondage longer than many other countries. The problems around their corrupting influence on the moral and intellectual condition of both slaves and masters were raised in the debates that preceded the abolition of both institutions in the two countries. For various reasons, including censorship and self-censorship by participants in these discussions, many aspects of the negative influence of slavery were examined through the experience of the other country: in Russia using the US as an example, and in the US — using the Russian Empire. Regardless of the substantial difference in the socio-economic and legal positions of the slave and the serf, the obvious similarity of the two institutions influenced the formation of shared images of Russia and America for a long time. Even after the abolition of slavery and serfdom, these images served as an argument in domestic political debates in both countries and long remained a subject for reflection in both societies.
Key words: serfdom, slavery, USA, Russia, polemics
Россия и Соединенные Штаты Америки дольше других стран европейского цивилизационного ареала сохраняли у себя институты принудительного труда и личной несвободы. Между российским крепостным правом и американским рабством существовала значительная разница. Крепостные крестьяне не были собственностью помещиков в том смысле, в каком собственностью считались негры на Юге США. Они, как правило, сами распоряжались своим имуществом, которое включало дом, скотину и орудия труда, имели собственные общественные институты (крестьянская община), но были «прикреплены» к земле, которую обрабатывали и которая как раз принадлежала помещику. Негры же находились в полной собственности рабовладельца и не имели никакой собственности и тем более организации, в США в первой половине XIX в. процветали такие виды «бизнеса», как «разведение» рабов для последующей продажи. Однако, с другой стороны, было достаточно и общих черт, даже за пределами того периода в XVIII веке, когда распространились месячина и продажа крестьян без земли, в наибольшей степени сближавшая русских крепостных с американскими рабами[1].
Как американцы, так и русские хорошо понимали схожесть рабства и крепостного права, однако в своих рассуждениях делали упор либо на критике этих установлений в обеих странах, либо на отличительных особенностях американского рабства и крепостного права, оправдывая собственный вариант. Как правило, более популярным и среди критиков, и среди защитников системы принудительного труда было подчеркивание общих черт двух институтов.
Несмотря на существенную разницу в социально-экономическом и юридическом положении раба и крепостного, бросавшееся в глаза сходство двух институтов на протяжении долгого времени влияло на выстраивание взаимных образов России и Америки и служило аргументом во внутриполитической полемике в обеих странах, а после отмены рабства и крепостного права еще долго оставалось предметом рефлексии того и другого общества.
Проблематика развращающего влияния личной несвободы на моральное и интеллектуальное состояние как рабов, так и хозяев была поднята в ходе дебатов, предшествовавших отмене рабства и крепостного права. В силу разных причин, включая цензуру и самоцензуру участников этих обсуждений, многие аспекты негативного влияния рабства рассматривались на примере другой страны — в России на примере Америки, а в США — на примере Российской империи. Именно из этих дебатов в набор стереотипных негативных представлений друг о друге вошли образы рабства. С тех пор в представлении русских об Америке заметное место занимает расовое неравенство, а в американском образе России — общая несвобода, перенесенная на Россию схема «Хижины дяди Тома».
Расовые различия
В начале XIX в. наличие рабства и крепостного права не удивляло путешественников — этот институт представлялся им нормальным. Зато интерес и осуждение вызывали связанные с ним расовые практики.
Так, один из первых русских дипломатов в США П.П. Свиньин так описывал свои впечатления от расовой сегрегации в Америке: «Из числа попутчиков наших был мулат, но ему не позволено было сесть с нами в карету, а поместили его с кучером, также и обедал он особенно, а не с белыми. Черные в большом здесь пренебрежении. А, вероятно, он заплатил такие же деньги, как и другие пассажиры. Привычка все поправляет, и они не чувствуют своего унижения, но бедный наш Глод [негр, служивший при русском дворе, вернувшийся в это время в США за семьей], бывши в России в таком изобилии и почести, приехал сюда, и ни один белый не хотел с ним садиться вместе по обыкновению, не допускали его ни до какой компании белых, тогда-то он, бедный, почувствовал тяжесть своего положения, и естли бы должен был остаться, был бы самый нещастливейший человек» [Свиньин 2005: 120]. С другой стороны, американский журналист Дж. Стефенс, оказавшийся в гостях у помощника генерал-губернатора Новороссии князя М.С. Воронцова американца Егора Зонтага, отмечал: «Одна вещь особенно задела меня, хотя, как американец, я, вероятно, не должен бы был быть столь чувствительным. Большое количество людей работало на поле, и все они были рабами. Такова сила образования и привычки, что я видел сотни черных рабов безо всякого чувства; однако меня грубо ударило зрелище белых рабов у американца» [Stephens 1839: 282].
Стефенс в своих записках еще раз вернулся к этой теме: «Я нашел в России много интересных предметов для сравнения этой страны с моей собственной, но с чувством горечи я сознавал, что самая отвратительная черта этого деспотического правительства находит параллель у нас. Сегодня, за исключением России, некоторых островов западной Вест-Индии и республики Соединенных Штатов, все страны цивилизованного мира» ликвидировали рабство. «Я был сильно поражен параллелью между белыми крепостными севера Европы и африканскими рабами дома, — продолжал свою мысль Стефенс. — Русский мужик (boor), который обычно не имеет даже тех удобств, которые предоставляются негру на наших лучше всего управляемых плантациях, кажется мне, не менее деградировал в интеллекте, характере и манере держаться. В самом деле, печать физической и личной деградации была так сильна, что я незаметно вынужден был позабыть некоторые теории, нередкие среди моих соотечественников дома, по поводу внутренне присущего превосходства белой расы над всеми остальными» [ibid.: 37—38].
О том же писал другой американский путешественник, Генри Уикоф, посетивший Россию в конце 1830-х: «…громкие протесты раздавались по поводу наших порабощенных черных, но здесь миллионы людей белой расы находились в неволе на протяжении веков, и никто в Европе не замечал этого. Что за странный мир!» [Wikoff 1880: 207].
В свою очередь, автор обзора в русском журнале в 1838 году замечал, что «жестокость обращения североамериканцев с неграми так известна, что об этом не стоит и говорить» [Состояние невольников 1838: 97].
Однако интерес к «особым институтам», отличавшим Россию и США от Европы, в 1830-е годы был еще спорадическим. Он нарастал по мере усиления внутриполитических дебатов и беспокойства, связанного с вопросом о судьбе принудительного труда.
Знаменитый новоанглийский проповедник У.Э. Чаннинг отмечал в 1836 году: «Мы не можем отменить деспотизм в России, собирая возмущенные митинги в Нью-Йорке. Однако с точки зрения законодательства по этому предмету Россия для нас не более иностранная страна, чем Южная Каролина. Мысль побудить южного рабовладельца освободить, рабов порицая его, примерно так же рациональна, как ожидать, что самодержцы Европы создадут свободные институты, если мы назовем их тиранами и грабителями» [Channing 1836: 271].
Интерес к положению крепостных носил в США весьма практический характер. В 1830 году влиятельный государственный деятель США Генри Клей советовал молодому путешественнику, отправлявшемуся на север Европы, обратить внимание на «положение крепостных <…> в сравнении с положением наших африканских рабов. <…> Какова цена крепостных? Должен ли хозяин заботиться о них в какой-либо степени? Продают ли их когда-либо отдельно от земли, к которой они прикреплены? Стали ли в последнее время им чаще предоставляться вольные? Являются ли они такими же плодовитыми, как остальное население?»[2]
Посланника США в России Дж. Бьюкенена больше занимало не материальное положение крепостных само по себе, которое он считал достаточно терпимым, а влияние крепостного права на развитие русского общества. «Любой человек, проживший здесь месяц, останется убежденным, что эти люди совершенно не способны участвовать в управлении, и, несомненно, политика императора и дворянства направлена на сохранение этого состояния невежества. В Германии народ обычно получает элементарное образование и может участвовать в свободных учреждениях; но здесь (в России. — И.К.) деспотизм будет господствовать еще долгое время. Как счастливы мы, что живем в Америке. Если бы мы еще осознавали наше счастье. Поездка за границу не дает американцу другого урока, как любовь к собственной стране, ее институтам и ее законам»[3].
Зеркало
В 1854 году сенатор Ч. Самнер в речи, направленной против расширения территории рабовладения, приводил пример России, якобы не допускающей распространения крепостного права на Бессарабию и Польшу. Южные публицисты резко отреагировали на такое сравнение. «М-р Самнер говорит нам, что Россия запретила рабство в Бессарабии на Юге, — восклицал автор комментария в “Southern Literary Messenger”, — а что же в Сибири на Востоке? <…> Русский аристократ не может ввезти своих крепостных в Польшу. Это ограничение было принято сразу после раздела страны? Россия, с ее ледяным сердцем и железной рукой, дающая свободу Польше! <…> М-р Самнер мог бы выбрать лучший момент для сравнения с примером России, поскольку сейчас она не является признанным образцом доброй воли или другом свободы ни в Европе, ни в Азии, ни в Америке» [A Few Thoughts on Slavery 1854: 201].
Во время Крымской войны другой защитник рабства саркастически восклицал: «Разве рабство делает объединенные армии Англии и Франции бессильными перед крепостями рабовладельческой России, которая уже два года успешно защищает себя руками крепостных, под руководством гнусных хозяев человеческой плоти и отвратительных рабовладельцев?» [Holmes 1855: 634].
В годы, последовавшие за Крымской войной, состояние как русского, так и американского обществ характеризовалось высокой степенью политического возбуждения. В России это было следствие недавнего поражения и надежд на реформы с началом нового царствования, в США же все глубже становился кризис, приведший вскоре к Гражданской войне.
Этот накал политических дебатов актуализировал сравнение проблем России и Америки как защитниками рабства, так и социальными критиками. Ведущий идеолог рабовладения Джордж Фицхью, для которого папа римский был «радикальным реформатором», а Луи-Наполеон и королева Виктория «наполовину социалистами», писал в 1857 году о Юге США как о «единственной, за исключением России, консервативной части цивилизованного человечества» [Fitzhugh 1857: 343].
В русских же журналах в тот период печаталось немало статей об Америке. Это объяснялось, в частности, смягчением цензуры после воцарения Александра II, которая теперь позволяла критиковать американское рабство, но продолжала блокировать критику крепостного права. Представители русской интеллигенции использовали возможности «эзопова языка» и переводили «Хижину дяди Тома», печатали статьи о рабстве американских негров и, по меньшей мере в одном известном мне случае, преподавали историю рабовладения в Америке в российском университете. Можно сказать, что Соединенные Штаты в русском либеральном общественном мнении того периода были не столько образцом государственного устройства, сколько дружественной страной с проблемами, подобными российским.
С другой стороны, в Соединенных Штатах в тот же исторический период крепостное право в России использовалось как аргумент и иллюстрация в национальных дебатах о судьбе рабовладения. Можно сказать, что Соединенные Штаты и Россия в середине XIX в. играли друг для друга роль своего рода зеркала, пусть искажающего, но позволявшего разглядеть некоторые проблемы собственного общества.
П.Я. Чаадаев, которому был закрыт путь в российскую прессу, в январе 1854 года анонимно напечатал во французском журнале «L’Universe» свои рассуждения: «Если бы в России рабство было таким же учреждением, каким оно было у народов древнего мира или каково оно сейчас в Северо-Американских Соединенных Штатах, оно бы несло за собой только те последствия, которые естественно вытекают из этого отвратительного института: бедствие для раба, испорченность для рабовладельца; последствия рабства в России неизмеримо шире» [Чаадаев 1989: 368].
Каченовский и Уайт
Особенно наглядно роль зеркала проявилась в эпизоде середины 1850-х годов. У этого сюжета два главных героя.
Дмитрий Иванович Каченовский родился в 1827 году, в 1849 году защитил в Харьковском университете магистерскую, а в 1855 году в Московском — докторскую диссертацию и занял кафедру международного и государственного права в Харькове. Областью его научных интересов было международное право в его историческом развитии. В 1856 году харьковский профессор опубликовал в «Русском вестнике» обширную статью, посвященную американскому государственному деятелю Даниелю Вебстеру, продемонстрировав глубокие познания в области американской истории и политики [Каченовский 1856]. Д.И. Каченовский придерживался либеральных взглядов (в Москве он сблизился с членами кружка Т.Н. Грановского), что в России конца 1850-х годов означало, прежде всего, резко критическое отношение к крепостному праву.
Эндрю Диксон Уайт был на 5 лет моложе Каченовского (родился в 1832 году), окончил в 1853 году Йель и по приглашению бывшего губернатора Коннектикута Томаса Сеймура, назначенного посланником в России, отправился в Европу в качестве атташе американской миссии в Санкт-Петербурге (по дороге Уайт задержался почти на год в Париже). По возвращении в США в 1857 году Уайт начал преподавание истории в Университете Мичигана, а позже стал одним из известнейших реформаторов высшего образования в своей стране. По своим взглядам в 1850-е Уайт был близок к аболиционистам и критиковал рабство во многих аудиториях.
Неизвестно, встречались ли Уайт и Каченовский, но к 1857 году они пришли к использованию схожей системы аргументации в своей критике «особых институтов» своих стран.
По воспоминаниям одного из студентов Харьковского университета, знаменитого в будущем социолога М.М. Ковалевского, профессор Д.И. Каченовский в конце 1850-х годов «по целым месяцам излагал историю отмены торга неграми, а сотни слушателей в его прозрачных намеках справедливо видели атаку против крепостного права» [Ковалевский 1895: 64].
Другой студент Харьковского университета, П.А. Зеленый, так вспоминал об одной из таких публичных лекций (состоявшейся 10 ноября 1857 года): «Лекция проф. Каченовского, о которой в печати нельзя было ничего сказать, сказанная с величайшим одушевлением, собравшая столько слушателей, что они не могли поместиться в зале и прилегающем коридоре, произвела потрясающее впечатление. <…> Нет нужды объяснять, что всякий слушатель ясно понимал и чувствовал, что, рассказывая о страданиях рабов, Каченовский разумеет белых, а не одних черных». Мемуарист привел стихотворение, разошедшееся в списках на другой день после лекции:
Я помню час: о неграх он читал…
И стало стыдно, страшно нам!
Наш зараженный рабством, смрадный,
Гнетущий воздух гнусен стал,
А выход из него отрадно
Звездой надежды засиял![Зеленый 1911: 88]
В те годы Каченовский включал критику рабства негров во все свои лекции и публикации, например в рецензию на труды английского общества социологов [cм.: Каченовский 1860: 65].
В американской прессе не было цензуры, и, казалось бы, американцам не нужны были «эзопов язык» и иностранные аллюзии для того, чтобы обсуждать внутренние проблемы. Однако в Соединенных Штатах в тот же самый период происходили до удивления похожие события. Выпускник Йеля Эндрю Диксон Уайт по возвращении из России в Соединенные Штаты был приглашен прочесть лекцию в своей альма-матер. Это было, по воспоминаниям Уайта, время расцвета публичных лекций. В качестве материала для выступления Уайт выбрал свой российский опыт, озаглавив лекцию «Цивилизация в России». Точную дату лекции установить не удалось, но она была прочитана в начале осени 1857 года (то есть за месяц-полтора до записанного мемуаристом выступления Д.И. Каченовского)[4].
В автобиографии Уайт так вспоминал о своем выступлении: «В этой лекции я не упоминал об американском рабстве, но <…> набросал, широкими мазками, последствия крепостной системы, — последствия не только для крепостных, но и для их владельцев, и для общего состояния империи. Я описал ее достаточно черным цветом, как она того заслуживала, и, хотя ни слова не было сказано об американских делах, каждый думающий человек должен был почувствовать, что это было настолько сильное обвинение нашей собственной системы рабства, насколько я мог это сделать» [White 1905: 80—81].
Таким образом, Уайт прибег к тому же самому приему, который был распространен в современной ему России и получил там название «эзопова языка». Критика рабства негров в Америке была скрыта им за критическим разбором ужасов крепостного права в России.
Это взаимоотражение ситуаций в столь различных странах заставляет задуматься над целым рядом проблем.
Во-первых, очевиден тот факт, что в первой половине XIX в., вплоть до отмены рабства в США и крепостного права в России, их наличие делало похожими две страны. Существование социального института принудительного труда и личной несвободы парадоксальным образом сближало как консервативные круги двух стран, так и критиков этих институтов. Американский исследователь Питер Колчин показал, что защитники рабства и крепостного права вырабатывали во многом схожую систему аргументации, от доводов, напоминавших в России «расовые» (где, понятно, не существовало настоящих расовых различий между крестьянином и помещиком), до апелляции к «аристократическим наследственным правам» в США (где не было наследственной аристократии). В то время как защитники рабства в США обращались к российскому опыту для оправдания своих установлений[5], радикалы в обеих странах видели в другой стране своего рода зеркало собственных социальных язв.
Во-вторых, либеральная профессура и в России, и в США стремилась играть важную роль в идейной подготовке отмены рабства и крепостного права, видя свой долг в пропаганде антирабовладельческих взглядов. Университетская кафедра стала одной из трибун, с которых антирабовладельческая проповедь звучала наиболее убедительно и достигала ушей наиболее благодарной молодежной аудитории.
Наконец, нельзя не отметить разницу в условиях этой пропаганды. Если в Российской империи прибегать к «эзопову языку» заставляла жесткая цензура и, например, Д.И. Каченовский оказывался даже под арестом за свои высказывания, то Э.Д. Уайту не грозило ничего подобного. Закрепленная в Первой поправке к конституции и укорененная в американских обычаях свобода слова позволяла ему открыто говорить на любую тему. Сам Уайт, близкий к аболиционистам, не раз прямо выступал с критикой рабства негров. Почему же в своем выступлении он ни разу не провел прямой параллели между Россией и порядками, существовавшими на американском Юге?
После лекции некоторые аболиционисты поспешили даже обвинить оратора в отказе от борьбы за отмену рабства в США. Объясняя свой подход, Уайт позже написал: «Было бы гораздо проще прямо атаковать рабство и таким образом немедленно закрыть умы и сердца подавляющего большинства аудитории. Но я понимал тогда, как и всегда в последующем, что первой и важнейшей задачей является побудить людей к размышлениям и дать им открыть истину или решить, что они открыли ее самостоятельно» [White 1905: 81].
В годы, непосредственно предшествовавшие Гражданской войне, американское общество, скатывавшееся к неотвратимому конфликту, еще стремилось к сохранению единства, развивая то, что можно назвать «механизмами консенсуса», как в политике, так и в общественном сознании. Анализ этого сюжета российско-американских отношений предвоенного периода помогает глубже понять различие двух обществ в области выработки консенсусного подхода к острым проблемам общественной жизни.
Нам представляется, что эта ситуация очень ярко иллюстрирует некоторые закономерности существования свободы слова в Соединенных Штатах середины XIX в. (вероятно, и в наши дни). Люди и группы людей могут открыто обсуждать и пропагандировать свои взгляды в публичных выступлениях и в прессе. Однако взгляды, которые большинство американцев считает радикальными, опасными для стабильности общества, не будут восприняты слушателями. Уайт знал, что прямая критика рабства в Соединенных Штатах 1850-х годов прозвучит как радикальная пропаганда и «умы и сердца подавляющего большинства аудитории» будут немедленно закрыты. Его просто не услышат. «Эзопов язык» в этих условиях был нужен для того, чтобы обойти не государственную цензуру, а самоцензуру американцев, чтобы разрушить тот самый механизм общественного консенсуса, который поддерживал стабильность в обществе путем исключения рабства из круга обсуждаемых идей. Эта самоцензура играла роль своего рода «защитного механизма», сохранявшего стабильность в обществе и оставляющего радикальные идеи на обочине политической и общественной жизни[6].
В отличие от Соединенных Штатов, в России именно государственная цензура была призвана сохранять стабильность в обществе и предохранять его от распространения радикальных идей. В результате отмена цензуры в разные периоды отечественной истории немедленно приводила к радикализации общественных дебатов в условиях отсутствия самоцензуры или других стабилизирующих механизмов. Это порождает у каждого российского руководства, желающего восстановить стабильность в стране, стремление ввести какую-либо цензуру или контроль над содержанием общественных дебатов.
Лекция Уайта привлекла внимание, и он повторил ее в нескольких колледжах и университетах, а также в городах западной части штата Нью-Йорк, Мичигана и Огайо. После отмены крепостного права в России отредактированный и дополненный вариант этой речи был опубликован в «Atlantic Monthly» [cм.: White 1905: 82; White 1862].
Д.И. Каченовский с 1860-х годов больше не обращался к американской тематике. Одной из причин этого стало, очевидно, разочарование Каченовского ходом событий в США, где конфликт не удалось разрешить правовыми способами и разразилась гражданская война. Соединенные Штаты перестали быть примером для России, освободившей крепостных мирным путем; изменилась, как верил Каченовский, и ее внешняя политика: «С падением прежней основы русского быта, т.е. крепостного состояния, падает сама собою завоевательная политика <…>. Обратите внимание на последние наши дипломатические бумаги, например на депешу князя Горчакова к Северо-Американским Штатам по поводу тамошней войны. Она написана в примирительном духе; в ней высказаны мысли, достойные двух великих народов, уважающих друг друга. Дай Бог, чтобы русская дипломатия чаще заявляла себя таким образом!» [Каченовский 1861: 709].
Что же касается отношения Уайта к России, то оно также испытало драматическую трансформацию. С энтузиазмом поддержав реформы Александра II, Уайт тяжело воспринял известие об убийстве царя народовольцами. Его отношение к России и вера в ее прекрасное будущее сменились пессимизмом и негативными оценками. В целом, это соответствовало эволюции взглядов целого поколения американцев. В основе этой эволюции лежали объективные процессы взаимного отчуждения стран и обществ.
Накануне отмены
В 1857—1858 годы в Соединенных Штатах строился пароход для русского флота «Генерал-адмирал». За его строительством наблюдал будущий капитан судна И.А. Шестаков. Имея бойкое перо, он «взялся <…> побеседовать с соотечественниками о новом обширном крае, шумно выступившем на арену народную и, без сомнения, назначенном к важному участию в делах человечества». Он писал: «Почем знать? Может быть слабый шепот мой возбудит охоту познакомиться с новым миром в таком пытливом наблюдателе, метко угадывающем причины и их последствия, и, со временем, могучим словом, он познакомит наше общество с тайнами громадного и волшебного развития страны, имеющей много общего с собственным нашим отечеством» [Excelsior 1858: 2]. На страницах «Морского сборника» в 1858—1859 годы появились его статьи о разных сторонах жизни в Соединенных Штатах.
Наблюдательный русский офицер отчетливо видел связь между болезненным вопросом о рабстве и всплесками экспансионизма, получившими название «флибустьерства»: «Вопрос о невольничестве становится тем более занимательным, что грозит союзу бедственными потрясениями. <…> Невольничество в штатах чистое рабство во всей отвратительной наготе. Негр есть вещь, которую употребляют сколько можно выгоднее, без малейшего внимания к его одушевленности. Самая жизнь рабов почти в произволе владетелей, а честь женщины и того более». Однако, по мнению русского моряка, «домогательство северных штатов положить предел распространению рабства — излишне. Чрез несколько лет энергичные отпрыски густо населенных северных штатов разбредутся по всему протяжению между Утою, Каменными горами, Миссисипи и английскими владениями. На этом неизмеримом пространстве возникнет столько свободных штатов, что в федеральных вопросах юг по необходимости подчинится огромному большинству. Распространение юга, с другой стороны, весьма ограниченно. <…> Остается присоединение Кубы, и отсюда страсть юга к флибустьерству. Хотя с присоединением Кубы помирились бы и на севере, препятствия в настоящее время так велики, что случайность по крайней мере гадательна; да если б и присоединили Кубу, все же она не может сравниться с штатами, беспрестанно рождающимися на севере. Юг не станет сильнее, если американцы займут даже республики центральной Америки. Трудно будет ввести там отвратительную систему, давно выведенную» [Excelsior 1859: 219—224].
Шестаков отнюдь не сочувствовал аболиционистам и не был сторонником немедленной отмены рабства: «Юг, с настоящими его постановлениями, не может первенствовать в союзе долгое время, и процесс между ним и севером постепенно выигрывается последним силою возникающих фактов. Для чего же подвергать целость союза и прогресс величайшей республики мира опасным случайностям по недостатку терпения? Бесспорно, рабство отвратительно, неестественно и в конце концов вредно; но самые отчаянные враги его жертвуют ли чем-нибудь для осуществления своих филантропических идей? <…> Самые жители северных штатов, клеймя южных за порабощение негров, проповедуя, что они во всем равны белым, не дозволяют им садиться с собою в один вагон, не признают их гражданами и не имеют с ними никаких общественных сношений. <…> Надеюсь, что, прочтя эти строки, никто не примет меня за поборника рабства. Я хотел сказать только, что в штатах вопрос этот непременно скоро решится сам собою; что не следует, ради ускорения решения, жертвовать другим общим и большим благом» [Excelsior 1859: 224—225].
Концовка же статьи была прямо направлена против крепостнической системы: «Но когда время настало, где нет не только климатических условий, но даже извинения цвета кожи; где рабство ввелось не нуждою, а несчастным постановлением, не завоеванием — этим правом силы, извинительным в века варварства, — а бюрократическим фокусом, где уничтожение его не только не поведет к распаду государства, а видимо будет способствовать дальнейшим его успехам и величию, — при таких условиях продолжение системы рабства становится политическим преступлением. Нравственным оно всегда было, есть и будет; но, к сожалению, единственно на началах нравственности нельзя вести целые народы» [Excelsior 1859: 225].
Если уж доверенное лицо великого князя Константина, высокопоставленный офицер и будущий морской министр Шестаков, пусть и под псевдонимом, печатал в открытой печати подобные рассуждения — значит, до отмены крепостного права в России оставалось немного. В тот же самый период в США, где критика рабства клеймилась как аболиционизм, высшие чиновники избегали высказываться по этому взрывоопасному вопросу.
Что касается США, то пресса американского Юга использовала факт существования крепостного права как аргумент в пользу сохранения рабства до самого кануна его отмены. Так, в январе 1861 года южные газеты перепечатывали мнение некоего французского защитника рабства: «…почему М. Джордан обвиняет Соединенные Штаты за продолжение рабства, в то время как рабство существует с незапамятных времен в Африке, Азии, и даже в Европе крепостное право в России представляет важный пример» [The Institution of Slavery 1 1861; цит. в: «New York Herald» (также: The Institution of Slavery 2 1861)].
Однако подготовка в России отмены крепостного права не прошла мимо внимания южных идеологов. В этот период они предпочитали отделять рабство от крепостничества, чтобы минимизировать возможное влияние отмены крепостного права на общественное мнение США. Так, богатый южнокаролинский плантатор и влиятельный политик Френсис Пикенс, который в 1858 году прибыл в Санкт-Петербург в роли американского посланника, рассказывал в своих депешах о ходе подготовки к отмене крепостного права. Летом 1859 года он писал государственному секретарю Льюису Кассу, что российское правительство «оказалось в ситуации, в которой чрезвычайно трудно не двигаться, но еще более трудно — двинуться вперед в этом вопросе [отмены крепостного права]. Если правительство достигнет прогресса в этой проблеме, оно окажется там, где сейчас находится император французов, во главе могущественного принципа, возбуждающего народные массы, и может быть рассмотрено в том же свете, как и Наполеон, — как стоящее во главе демократического деспотизма. При таких обстоятельствах никакая комбинация власти не сможет постоянно удерживать восстания непривилегированных классов по всей Европе». Пикенс шел дальше, предрекая наступления времен, когда «феодальная система будет окончательно ниспровергнута по всей Европе»[7]. Связав крепостное право с феодализмом, Пикенс таким образом отличил его от американского рабства. Он не сравнивал его с рабством американских негров, которое совсем не было «феодальным» феноменом.
Российский пример для Америки
19 февраля 1861 года император Александр II отменил крепостное право. Известие об этом событии пришло на американский континент как раз тогда, когда выход южных штатов из состава США увенчался первыми выстрелами Гражданской войны (новость появилась в газетах 12 и 13 апреля 1861 года — как раз под звуки бомбардировки форта Самтер) [cм., например: Emancipation of Serfs in Russia 1861; The Emancipation of the Serfs — Imperial Decree 1861]. Очевидно, события Гражданской войны затмили для американцев новость из далекой империи. Линкольн же на первом этапе Гражданской войны стремился дистанцироваться от темы рабства и даже обещал не трогать этот институт в надежде на восстановление единства Союза. В официальных бумагах Линкольна этого периода нельзя обнаружить никаких комментариев по поводу новостей из России.
В тот момент гораздо более важным представлялось отношение европейских держав к сторонам американского конфликта. В сентябре 1861 года «New York Tribune» комментировала послание Александра Горчакова, призвавшего к миру на американском континенте, противопоставляя освобождение крепостных в России и предполагаемую попытку защитить американских рабовладельцев: «В то время как император России занят освобождением крепостных в собственной империи, он дает нам плохой совет, если он имеет в виду недостойный мир с мятежниками, которые подняли оружие как рабовладельцы, с целью защитить свою власть и подчинить своей воле свободных людей» [Russia and the United States 1861].
Неудивительно, что южная пресса предупреждала о бедствиях, которые ждут Россию в результате отмены крепостного права. «В результате почти вся русская аристократия, — до сих пор правящая сила государства, — будет превращена в нищих», — пророчествовал автор ричмондской «Dispatch». «Эмансипация одним ударом обрушит такой большой капитал и такой большой кредит. Это невозможно сделать ни в одной части мира без того, чтобы не произвести шок, который почувствует на себе все цивилизованное человечество». Автор утверждал, что «негр или русский не будет работать, если освободить его от цепей», и заключал статью апокалиптическим видением России Александра II, с «упавшими доходами, заброшенным сельским хозяйством, остановившимися мануфактурами и разваливающейся империей» [A Virginian Howl 1861].
С осознанием значения новости об отмене крепостного права тон южной прессы быстро изменился: опыт России больше не являлся аргументом, релевантным для США. Главным доводом неприменимости российской реформы для американской проблемы стал расовый: «Между помещиком и крепостным не существует природного различия, — цитировал “Living Age” публикацию в журнале “Saturday Review” в апреле 1861 года. — Нет барьера, подобного тому, который выстраивает раса между белым человеком и негром» [The Emancipation of Serfs in Russia 1861].
Что касается прессы северных штатов, то она с энтузиазмом восприняла новость из Санкт-Петербурга. «Atlantic Monthly» в июле 1861 года с иронией писал, что «больной вопрос для наших сторонников рабства — вот это вероломство России по отношению к делу человеческого угнетения» [Emancipation in Russia 1861: 44].
Аболиционистская пресса приветствовала решение русского царя. Орган Антирабского общества Огайо «The Anti-Slavery Bugle» задавал своим читателям вопрос: «Где мы теперь? Россия стряхнула с себя крепостное право. <…> Можем ли мы все еще называть нашу страну образцом для мира?» [A Woman’s View of It 1861].
Другое аболиционистское издание, «Douglass Monthly», перепечатывало все новости, имевшие отношение к отмене рабства. Так, здесь была опубликована выдержка из речи некоего Геррита Смита 27 апреля 1861 года. На митинге в Петерборо Смит связал пример России с будущим Америки: «Россия объявила свободными свои двадцать миллионов рабов; Америка теперь должна освободить свои четыре миллиона» [Gerrit Smith on the Rebellion 1861]. Сравнение стало набирать популярность у радикальных ораторов на Севере. Сенатор Чарльз Самнер призвал к освобождению рабов сверху, чтобы избежать кровавого восстания: «…прямо в этом году 20 000 000 русских крепостных мирным путем освободились от цепей. Приветствуя этот великий пример, давайте не забудем, что освобождение было начато сверху» [Speech of Hon. Charles Sumner 1861]. Безусловно, это был призыв к действию, обращенный к президенту Линкольну.
В течение первого года ссылки на пример России стали одним из главных инструментов аболиционистской пропаганды в Америке. 22 февраля 1862 года «Christian Recorder» опубликовал очередную статью с призывом к отмене рабства. В заголовке прямо сравнивались две страны — «Россия и Америка»: «…было бы трудно назвать другие две страны которые в своем внутреннем устройстве представляли бы больший контраст, чем Россия и Америка. <…> Но в наше время <…> обе страны оказались в кризисе, вызванном одним и тем же большим и сложным вопросом, рабством в Америке, крепостным правом в России» [Russia and America 1862].
К сентябрю 1862 года Линкольн принял решение об отмене рабства и выпустил Предварительную декларацию об освобождении. В том же месяце «Christian Recorder» опубликовал подробную статью об освобождении крепостных в России. Статья завершалась еще одним сравнением: «…хотя в России еще не разразилась гражданская война, никто не может быть уверен, что она не начнется в любой день. В обоих случаях в основе проблем лежит рабство; в России — 23 или 25 миллионов белых людей, в Соединенных Штатах — 4 миллиона или около того черных или цветных» [Emancipation in Russia 1862].
После подписания Линкольном Декларации об освобождении, которая вступила в силу 1 января 1863 года, русский пример стал использоваться особенно часто. «Царь России подал благородный пример, и Авраам Линкольн последовал ему», — восклицал автор «White Cloud Kansas Chief» 1 января 1863 года [The Year of Jubilee 1863]. К этому времени журналисты подчеркивали уже не саму отмену крепостного права, а благотворные результаты указа российского императора. «Christian Recorder» информировал своих читателей в августе 1863 года, что «освобождение крепостных в России произвело замечательный эффект с точки зрения образования. В одной губернии, где раньше было десять деревенских школ с 256 учениками, теперь 1123 школы и 16 387 учеников» [The Christian Recorder 1863].
Сам Линкольн предпринял усилия для того, чтобы использовать пример России в пропаганде своего решения. Бывший поверенный в делах США в Петербурге, писатель и путешественник Байард Тэйлор вернулся в Америку и стал читать лекции о том, как русские мирным способом покончили с крепостничеством. В декабре 1863 года он прочел три лекции в Вашингтоне. Одну из них посетил президент Линкольн и потребовал от Тэйлора продолжить его лекционный тур. «Я думаю, одна или две лекции на тему “Крепостное право и его отмена в России” будут очень интересны и ценны. Могли бы вы организовать их?» — спрашивал Линкольн Тэйлора 25 декабря 1863 года. Писатель ответил, что полностью разделяет мнение президента, что «полный успех эмансипации в России имеет сейчас огромное значение для нашей страны»[8].
Так Российская империя стала моделью и образцом для решения самой сложной из проблем Американской республики.
Послесловие
После отмены рабства и крепостного права эти институты не канули в прошлое, в частности, их наследие продолжало сказываться и на российско-американских отношениях.
Бывшие аболиционисты и их дети стали ядром созданного в 1880-е Общества американских друзей русской свободы, и это не было случайным совпадением [cм.: Журавлева 2012: 175—179]. Моральный посыл аболиционистов требовал опекать слабого, нуждающегося в помощи и освобождении; если рабы Юга для этой роли больше не годились, то на нее вполне подходили русские, страдавшие от жестокого правительства. Образ главного героя «Хижины дяди Тома» вполне удачно ложился на представления «друзей русской свободы» о России, а книгу Дж. Кеннана «Сибирь и ссылка» называли «Хижиной дяди Тома» России.
Память о рабстве и крепостном праве использовали и русские революционеры. К пятидесятилетнему юбилею отмены рабства в США В.И. Ленин опубликовал небольшую заметку под заголовком «Русские и негры». «Освобождение американских рабов произошло путем менее “реформаторским”, чем освобождение рабов русских. Поэтому теперь, полвека спустя, на русских осталось гораздо больше следов рабства, чем на неграх» [Ленин 1961: 345], — писал будущий вождь российской революции. Очень показательный ход мысли: русские крепостные были освобождены без революции, поэтому теперь, полвека спустя, на русских осталось гораздо больше следов рабства, чем на неграх. В качестве доказательства Ленин использовал единственный показатель, процент грамотности (и он оказался выше среди негров, чем среди бывших русских крепостных). Этот аргумент слаб, — он не учитывает, например, разницы между православием русских и протестантизмом негритянского населения США (требующим грамотности от прихожан). Но Ленину важно не это: он боролся с реформистами в социалистическом движении, и для него пример негров и крепостных важен как аргумент в поддержку революционности.
В Россию, между тем, тек небольшой ручеек афроамериканцев, которые могли рассчитывать на более привлекательную карьеру в империи, чем в скованной расизмом Америке. Так, еще в середине XIX в. в Россию зачастил знаменитый афроамериканский актер-трагик Айра Олдридж (и подружился здесь с бывшим крепостным поэтом и художником Тарасом Шевченко); на рубеже веков столичной знаменитостью стал черный жокей из Кентукки Джимми Винкфильд, а в Москве процветал афроамериканский ресторатор Федор Томас. После Октябрьской революции в Советский Союз приехала целая группа афроамериканских специалистов-агрономов, в Университете трудящихся Востока учились афроамериканцы левых взглядов, а в Сталинграде советские власти даже устроили в 1930 году показательный суд над белыми рабочими-американцами, избившими рабочего-афроамериканца Роберта Робинсона, — все они работали на строительстве и запуске тракторного завода (Робинсон потом остался в СССР на 44 года).
От рабства негров в российском образе США сохранилось представление о стране расового неравенства, а от крепостного права в американском образе России — представление о бесправном народе, «белых рабах», беззащитных перед всевластным и тираническим государством и так же нуждающихся в освобождении и помощи со стороны американских друзей русской свободы, как в ней нуждались рабы на Юге США. Вместе с тем, сохранилась и память о том, что в годы американской Гражданской войны Россия оказалась образцом для американских реформаторов: гораздо чаще в истории роли распределялись противоположным образом.
Спустя сто лет после отмены рабства и крепостного права наследие неравенства было еще вполне очевидным. Причем непредвзятый взгляд легко мог распознать его не только в сегрегации черных на американском Юге, но и в неполноправии советского крестьянства. Примерно в те же годы, когда в США разгорелись бои за гражданские права — последняя битва за равноправие черных, в Советском Союзе колхозники получили паспорта. И хотя в СССР в этом контексте мало кто вспоминал о крепостном праве, сегодня очевидны параллели этих последних ударов по институтам личной несвободы в Америке и в России.
Библиография / References
[Журавлева 2012] — Журавлева В.И. Понимание России в США: образы и мифы, 1881—1914. М., 2012.
(Zhuravleva V.I. Ponimanie Rossii v SShA: obrazy i mify, 1881—1914. Moscow, 2012.)
[Зеленый 1911] — Зеленый П.А. О последних пяти годах крепостного состояния // Великая реформа. М., 1911. Т. 4.
(Zelenyj P.A. O poslednih pjati godah krepostnogo sostojanija // Velikaja reforma. Moscow, 1911. Vol. 4.)
[Каченовский 1856] — Каченовский Д.И. Жизнь и сочинения Даниеля Вебстера // Русский вестник. 1856. Т. 3. Июнь. Кн. 1. С. 385—416; Т. 4. Июль. Кн. 2. С. 239—278.
(Kachenovskij D.I. Zhizn’ i sochinenija Danielja Vebstera // Russkij vestnik. 1856. Vol. 3. Issue 1. P. 385—416; Vol. 4. Issue 2. P. 239—278.)
[Каченовский 1860] — Каченовский Д.И. Труды общества, учрежденного в Англии для развития общественной науки // Русское слово. 1860. Паг. 2. Кн. 12.
(Kachenovskij D.I. Trudy obshhestva, uchrezhdennogo v Anglii dlja razvitija obshhestvennoj nauki // Russkoe slovo. 1860. Vol. 2. Issue 12.)
[Каченовский 1861] — Каченовский Д.И. Новая Европа и Новая Россия: Лекция, читанная 6 октября 1861 года в Харьковском университете // Русская речь. 1861. № 97. 3 дек.
(Kachenovskij D.I. Novaja Evropa i Novaja Rossija: Lekcija, chitannaja 6 oktjabrja 1861 goda v Har’kovskom universitete // Russkaja rech’. 1861. № 97. 3 December.)
[Ковалевский 1895] — Ковалевский М.М. Мое научное и литературное скитальчество // Русская мысль. 1895. Кн. 1.
(Kovalevskij M.M. Moe nauchnoe i literaturnoe skital’chestvo // Russkaja mysl’. 1895. Vol. 1.)
[Ленин 1961] — Ленин В.И. Русские и негры // Ленин В.И. Полн. собр. соч. 5-е изд. М., 1961. Т. 22.
(Lenin V.I. Russkie i negry // Lenin V.I. Poln. sobr. soch. Moscow, 1961. Vol. 22.)
[Свиньин 2005] — Свиньин П.П. Американские дневники и письма. М., 2005.
(Svin’in P.P. Amerikanskie dnevniki i pis’ma. Moscow, 2005.)
[Состояние невольников 1838] — Состояние невольников у либеральных народов // Библиотека для чтения. 1838. Т. 27. Раздел VII.
(Sostojanie nevol’nikov u liberal’nyh narodov // Biblioteka dlja chtenija. 1838. Vol. 27. Part VII.)
[Чаадаев 1989] — Чаадаев П.Я. Статьи и письма. 2-е изд., доп. М., 1989.
(Chaadaev P.Ja. Stat’i i pis’ma. Moscow, 1989.)
[A Few Thoughts on Slavery 1854] — A Few Thoughts on Slavery (Speech of Mr. Sumner, of Massachusetts, against the Repeal of the Missouri Compromise. In Senate, February 21st, 1854. Commentary) // Southern Literary Messenger. 1854. Vol. 20. № 4.
[A Virginian Howl 1861] — A Virginian Howl of Indignation against the Emancipation of Serfdom in Russia // Cincinnati Daily Press. 1861. April 25.
[A Woman’s View of It 1861] — A Woman’s View of It // Anti-Slavery Bugle. 1861. March 2.
[Channing 1836] — Channing W.E. Slavery // Princeton review. 1836. Vol. 8. № 2.
[Emancipation in Russia 1861] — Emancipation in Russia // Atlantic Monthly. 1861. № 45.
[Emancipation in Russia 1862] — Emancipation in Russia // The Christian Recorder. 1862. September 6.
[Emancipation of Serfs in Russia 1861] — Emancipation of Serfs in Russia // Boston Daily Advertiser. 1861. April 12.
[Excelsior 1858] — Excelsior [Шестаков И.А.]. Между делом // Морской сборник. 1858. Т. 38. № 11. Часть неофиц.
[Excelsior 1859] — Excelsior [Шестаков И.А.]. Между делом // Морской сборник. 1859. Т. 41. № 6. Часть неофиц. С. 219—224.
[Fitzhugh 1857] — [Fitzhugh G.] Southern Thought // De Bow’s Review. 1857. Vol. 23. № 4.
[Gerrit Smith on the Rebellion 1861] — Gerrit Smith on the Rebellion // Douglass’ Monthly. 1861. June.
[Holmes 1855] — Holmes G.F. Ancient Slavery // De Bow’s Review. 1855. Vol. 19. № 6.
[Kolchin 1980] — Kolchin P. In Defense of Servitude: American Proslavery and Russian Proserfdom Arguments, 1760—1860 // The American Historical Review. 1980. Vol. 85. № 4. P. 809—827.
[Kolchin 1987] — Kolchin P. Unfree Labor: American Slavery and Russian Serfdom. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1987.
[Kolchin 1990] — Kolchin P. Some Thoughts on Emancipation in Comparative Perspective: Russia and the United States South // Slavery & Abolition. 1990. Vol. 11. № 3. P. 351—367.
[Papers of Henry Clay 1984] — Papers of Henry Clay. Lexington, 1984. Vol. 8.
[Russia and America 1862] — Russia and America // The Christian Recorder. 1862. February 22.
[Russia and the United States 1861] — Russia and the United States // New York Tribune. 1861. September 9.
[Speech of Hon. Charles Sumner 1861] — Speech of Hon. Charles Sumner on the Emancipation of the Slaves // Douglass’ Monthly. 1861. November.
[Stephens 1839] — Stephens J.L. Incidents of travel in the Russian and Turkish Empires. L., 1839. Vol. 1.
[The Christian Recorder 1863] — The Christian Recorder. 1863. August 8.
[The Emancipation of Serfs in Russia 1861] — The Emancipation of Serfs in Russia // The Living Age. 1861. April 6.
[The Emancipation of the Serfs — Imperial Decree 1861] — The Emancipation of the Serfs — Imperial Decree // The Christian Recorder. 1861. April 13.
[The Institution of Slavery 1 1861] — The Institution of Slavery in French Point of View // Memphis Daily Appeal. 1861. January 27.
[The Institution of Slavery 2 1861] — The Institution of Slavery in French Point of View // Nashville Union and American. 1861. January 29.
[The Year of Jubilee 1863] — The Year of Jubilee // White Cloud Kansas Chief. 1863. January 1.
[White 1862] — [White A.D.] The Development and Overthrow of the Russian Serf-System // Atlantic Monthly. 1862. Vol. 10. № 61. P. 538—552.
[White 1905] — White A.D. Autobiography of Andrew Dickson White: In 2 vols. N.Y., 1905. Vol. 1.
[Wikoff 1880] — Wikoff H. Reminiscences of an Idler. N.Y., 1880.
[WJB] — The Works of James Buchanan, Comprising his Speeches, State Papers, and Private Correspondence / Coll. and Ed. by J.B. Moore. Philadelphia; L.: J.B. Lippincott Co, 1908. Vol. 2.
[1] См., в частности, анализ Питера Колчина: [Kolchin 1990: 351—367].
[2] Генри Клей — Джесси Гаррисону. 3 января 1830 г. [Papers of Henry Clay 1984: 167].
[3] Бьюкенен — Дж. Стериджеру. 2 августа (н.с.) 1832 г. [WJB: 219].
[4] Уайт датировал лекцию осенью 1857 года, но уже в октябре того года он прибыл в Университет Мичигана к месту своей следующей работы. См.: [White 1905: 80, 83].
[5] Российская консервативная критика была менее артикулирована, чем американская, в связи с отсутствующей в России либо очень узкой по сравнению с США публичной сферой. См.: [Kolchin 1980; Kolchin 1987].
[6] В сегодняшних США этот механизм принял форму «политической корректности», но содержание его остается во многом прежним.
[7] Francis Pickens to Lewis Cass. 1859. July 5 (National Archives. Microfilm 35. Diplomatic Despatches. Russia. Vol. 18. Reel 18).
[8] Abraham Lincoln to Taylor, December 25, 1863; Taylor to Lincoln, December 28, 1863 (http://quod.lib.umich.edu/l/lincoln/lincoln7/1:167?rgn’div1;view’ful…).