(Рец. на кн.: Reinhardt C.A. Claims to Memory; Slavery and Public History; Araujo A.L. Shadows of the Slave Past)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2016
Reinhardt C.A. Claims to Memory: Beyond Slavery and Emancipation in the French Caribbean
N.Y.; Oxford: Berghahn Books, 2006. — XIII, 202 p. — (Polygons: Cultural Diversities and Intersections. Vol. 10).Slavery and Public History: The Tough Stuff of American Memory
Eds. J.O. Horton, L.E. Horton. — Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2009. — XVI, 272 p.Araujo A.L. Shadows of the Slave Past: Memory, Heritage, and Slavery
N.Y.; L.: Routledge, 2014. — XVIII, 250 p. — (Routledge Studies in Cultural History. Vol. 30).
Коллективная память рождается из переживания экстремумов исторического опыта социальных общностей. Прежде всего в ней запечатлеваются триумфальные и травматические события. Многовековая история работорговли и рабовладения, наложившая отпечаток на многие общества, так же как и крепостничество, несомненно, принадлежит к числу травматических «мест» коллективной памяти — как для потомков рабов, так и для потомков хозяев. Причем для западных культур эта ситуация — в чем-то даже более травматическая, поскольку память о рабстве наносит чувствительный удар по самоидентификации таких, например, наций, как американская или французская, которые привыкли воспринимать себя в качестве провозвестников идей свободы и прав человека. Коллективная же память потомков рабов сравнительно хорошо вписывается в современные тенденции глобальной культуры воспоминания, в которой доминируют темы жертвы, страдания и геноцида.
При этом, однако, виктимизация лишает сообщество возможности воспринимать себя в качестве активного и самостоятельного субъекта исторического процесса, превращая его сначала в пассивную жертву угнетения, а потом в объект освобождения. Поэтому память о рабстве — сложный и неоднозначный культурный капитал, с которым совсем не просто справиться историческому сознанию. Диапазон способов обращения с этой памятью простирается от различных форм умолчания до столь же разнообразных форм монументальной коммеморации.
При изучении этих форм культурной памяти вполне уместно вспомнить замечания исследователей постколониальной и посткоммунистической памяти о том, что сама фактура постколониальной и посткоммунистической памяти отличается своеобразием по сравнению с формами культурной памяти западных наций и сообществ и, следовательно, требует корректировки классических подходов и терминологического аппарата memory studies[1]. Авторы рассматриваемых ниже книг концентрируются на попытке решения прежде всего двух взаимосвязанных задач: рассмотреть специфику памяти о рабстве в различных сообществах и найти наиболее подходящий для этого методологический инструментарий.
Автор книги «Требования к памяти: по ту сторону рабства и освобождения во французских Карибах» — Кэтрин Рейнхардт из Чепменского университета (США), специалист в области французского языка и карибской культуры. Она занимается изучением историко-культурных форм отображения эпохи рабовладения на Карибах, репрезентациями этой темы в литературе и изобразительном искусстве региона. В 2001 г. автором была предпринята экспедиционная поездка в Гваделупу и на Мартинику. В ходе этой экспедиции она сделала серию фотографий объектов, связанных с памятью о рабстве в этом регионе. Поэтому богатый иллюстративный материал книги является важной и неотъемлемой частью исследования. В настоящее время Рейнхардт работает над новым исследованием, посвященным восточным Карибам («Рабство как воспоминание и представление: постколониальные идентичности и мемориальный ландшафт в Восточных Карибах»)[2].
В рецензируемой книге внимание Рейнхардт сосредоточено именно на французских Карибах. Отправной точкой исследования стало изучение форм коммеморации рабовладельческого периода истории заморских владений Франции в связи с отмечавшейся в 1998 г. 150-летней годовщиной отмены там рабства. Основной вопрос, который автор ставит перед собой, заключается в том, почему сегодня, спустя более чем полтора века после отмены рабства, для жителей Гваделупы и Мартиники эта память сохраняет важность и почему память о рабстве и освобождении заморских департаментов отличается от дискурса французской метрополии.
Сложность отношения населения к этой теме демонстрирует гваделупский Музей рома. Выращивание сахарного тростника и производство рома играли ключевую роль в истории Гваделупы. Изучение прошлого этих отраслей позволяет раскрыть практически все существенные моменты истории колониального сообщества. Однако, как отмечает Рейнхардт, тема рабства в экспозиции музея, как ни странно, отсутствует. Другими словами, рабовладельческая система, которая более двух столетий составляла основу представленных в музее отраслей производства, не нашла в нем отражения. Здесь невольно вспоминается характеристика коммеморативных пространств стран Центральной и Восточной Европы, данная Уильямом Блейкером и Александром Эткиндом: «Эти новые мемориалы и музеи, вместо того чтобы создавать впечатление разрешенности вопросов, связанных с прошлым, часто кажутся текучими, противоречивыми, вызывающими беспокойство. Хотя сам уровень энергии скорби и памяти высок, существует также и чувство неудовлетворенности тем, какие именно формы реализации они нашли, ощущение того, что память не находится в состоянии баланса, хотя и нет никаких нормативных предписаний относительно того, какой “баланс” может считаться доступным. Эти “покалеченные”, деформированные траектории развития памяти весьма сильно отличаются от публичного и последовательного нарратива западного “бума памяти”…»[3].
Таким образом, фактически Рейнхардт рассматривает те культурные формы, в которые вылились нарушение молчания и поиски неуловимого «баланса» памяти в связи с юбилейными торжествами на Мартинике и в Гваделупе.
По отношению к 150-летию отмены рабства во французских колониях местные историки, политики и журналисты заняли самые разные позиции. Отмечать или нет? А если отмечать, то что именно следует праздновать и кого вспоминать? Здесь вполне уместно снова обратиться к идее о сопоставимости культур воспоминания посткоммунистических и постколониальных обществ. «Сдвиг памяти Восточной Европы от монолитных и не вызывающих вопросов воплощенных в камне мемориалов — к культурным текстам и комплексам, полемическим местам памяти не является уникальным. Напротив, нестабильность или отсутствие мемориальных мест и доминирование мемориальных событий характерно для всего постколониального мира в XXI в.»[4], — пишут Блейкер и Эткинд. На постколониальный мир вполне можно перенести характеристики памяти Восточной Европы, предложенные Эткиндом в «Кривом горе»: это память «мягкого» типа — в отличие от западной «жесткой» памяти.
Американский специалист по проблемам памяти и Холокоста Майкл Ротберг в книге «Разнонаправленная память: память о Холокосте в эпоху деколонизации» отмечает, что классические методологические основания исследований памяти были сформулированы в 1920-х гг. Морисом Хальбваксом так, что не могли быть использованы для анализа постколониальной ситуации и процессов глобализации[5]. Текучесть, подвижность и неоднозначность культурных границ не могли быть «схвачены» в этой концепции. Публичная память в современном мире отличается многовекторностью, она транскультуральна, изменчива и адаптивна и поэтому требует иных подходов, переосмысления самого понятия «места памяти» как точки оформления коллективной идентичности вокруг того или иного образа прошлого, зафиксированного в любой форме.
Действительно, обращение к постколониальной перспективе в рамках memory studies позволяет поставить вопрос о том, как следует трактовать событие отмены рабства французскими властями в 1848 г. Классический подход Пьера Нора предлагает определение его как «места памяти». Однако, чтобы подчеркнуть особенности функционирования «мест памяти» в современном глобализирующемся, постколониальном и посткоммунистическом мире, в последнее время были предложены и другие варианты. Ротберг с коллегами — профессором Калифорнийского университета Дебарати Саньял и профессором Лидского университета Максом Сильверманом — предлагают ввести понятие «узлы памяти» (noeuds de mémoire), которое более адекватно, по их мнению, для описания сложных процессов постколониального мира, поскольку отличается поливалентностью, подвижностью, открытостью и неоднозначностью. Эткинд считает, что для посткоммунистических обществ более характерна память не «мест», а «событий», и те характеристики «событий памяти», которые он при этом предлагает, думается, вполне применимы к карибской постколониальной ситуации. «События памяти» — это акты «обращения к прошлому, изменяющие их устоявшиеся культурные значения»[6]. Они связаны с появлением текстов (книг, фильмов, выступлений политиков, проведением определенных коммеморативных ритуалов), вызывающих бурные общественные дискуссии и неоднозначную реакцию.
Пожалуй, нет существенных оснований противопоставлять понятия «место памяти» и «событие памяти». Соглашаясь с важными отличиями культур воспоминания Запада и посткоммунистического/постколониального мира, следует все же иметь в виду, что «место памяти» — идеальная точка, вокруг которой формируется коллективная идентичность. При этом она может быть сколь угодно изменчивой и подвергаться самым разным интерпретациям, что, собственно, и было уже многократно продемонстрировано в проекте Нора по исследованию французских «мест памяти». Именно там на многочисленных примерах показано, сколь конфликтными и неоднозначными были и остаются французские «места (а скорее — “узлы”) памяти». «Событие» же памяти — это очередное обращение к «месту памяти», предпринятое в тех или иных обстоятельствах определенными акторами с определенными целями. Это — акт коммеморации, который может использовать самые разные медийные формы (от книг и фильмов до коллективных процессий и гранитных монументов). Поэтому отмена рабства в колониях в 1848 г. — «место памяти» как для Франции, так и для ее заморских территорий, а его коммеморация в 1998 г. — «событие памяти», выявившее сложность и неоднозначность восприятия этого «места».
В данном случае вопрос об объекте юбилейной коммеморации имел принципиальное значение. В зависимости от его выбора менялся весь нарратив памяти. Или это воспоминание о Франции-освободительнице, о творцах декрета 1848 г. — или же это воспоминание о веках работорговли, плантационной системе, страданиях, восстаниях и ежедневном активном и пассивном сопротивлении. Прославление Франции как источника освобождения маргинализировало бы травматический опыт самих рабов и превращало бы празднование в чествование метрополии. Таким образом, утверждались историческое отсутствие, пассивность и бессубъектность самих рабов и их потомков, неспособных рассматривать свой опыт в исторической перспективе. В противовес этому карибские политики, журналисты, историки и писатели подчеркивали значимость сохранения памяти об исторической роли самих рабов, об их борьбе против рабовладельческой системы, — борьбе, которая привела в итоге к ее отмене. Они старались четко отделить характер мероприятий на островах от того, что происходило во Франции.
Французский официальный нарратив памяти вытеснил в область забвения не только рабовладельческую систему как таковую, но и борьбу рабов с этой системой, то есть с самой Францией. Отменив рабство, Франция приняла в себя новых граждан, символически «простив», буквально забыв акты их сопротивления, амнистировав бывших рабов, выступавших против государства, новыми гражданами которого они стали. Однако такой подход не был взаимным. Потомков рабов не устраивала концепция их «прощения», «освобождения» и интеграции в гражданское сообщество Франции. Им виделась, напротив, картина победоносной борьбы с системой угнетения, олицетворяемой французским государством.
Рейнхардт задается вопросом о том, каким образом во французском нарративе памяти могло произойти такое удивительное «стирание» следов о нескольких веках, на протяжении которых Франция формировала и законодательно оформляла рабовладельческую систему, участвовала в международной работорговле, создавала систему плантационного хозяйства в колониях, подавляла восстания рабов и т.д. Как все это могло исчезнуть из памяти, быть замещено образом Франции — родины Свободы и Равенства, несущей освобождение и устанавливающей принципы прав человека? Ключевым моментом автор считает период позднего Просвещения и кануна Французской революции, когда силами философов и политических мыслителей и был создан этот влиятельный дискурс эмансипации, определивший лицо Франции в истории. Собственно карибская колониальная перспектива при этом оказалась маргинализирована, а бывшие рабы выступали в роли благодарных «детей», принимающих свободу из рук заботливой «матери»-Франции.
Коммеморация событий 1848 г. рассматривается в книге как насыщенный прошлым символический регион памяти (realm of memory) в понимании Нора. Это — специфическая совокупность мест, людей, событий, объектов, которые связаны с прошлым и символизируют наследие того или иного сообщества. Юбилей — своеобразный фокус, позволяющий увидеть различные способы связывания прошлого с настоящим. Автор стремится раскрыть многообразие и услышать многоголосие дискурсов о рабстве и рабовладении начиная со второй половины XVIII в. и до 1848 г., а затем проследить их связь с актами коммеморации в ходе юбилейных торжеств 1998 г.
Теоретической основой исследования стали прежде всего основные положения memory studies, изложенные в работах Хальбвакса и Нора, а также другие направления современного социально-гуманитарного анализа. Следует отметить влияние исследований репрессивных учреждений Мишеля Фуко. Важную роль играет в работе и концепт ризомы Делёза—Гваттари, который, по мнению автора, хорошо подходит для анализа памяти и идентичности колониальных обществ, имеющих множество этнических, расовых, языковых, культурных «истоков» и «корней», которые невозможно редуцировать к какому-то уникальному «единственному истоку». Следует отметить, конечно, и значение для исследования Рейнхардт идей постколониализма. Этот подход представлен здесь прежде всего взглядами карибского литератора и мыслителя Эдуарда Глиссана (1928—2011), который анализировал идентичность жителей креольских Карибов, Юга США и Латинской Америки через категории гибридности, «креолизации». Применительно к своим задачам автор адаптирует его так: каждое пространство памяти создается определенными действиями, идеологиями и текстами, которые постоянно трансформируются, взаимодействуя друг с другом. Эти свидетельства прошлого Рейнхардт называет «ризомными воспоминаниями» (rhizome-memories), имея в виду невозможность их редуцирования к какому-то единому историческому «корню», соединяющему современную память о рабовладении с определенным «истоком». «Ризомный» подход позволяет поместить в одну исследовательскую рамку противоречивое многоголосие свидетельств рабов, плантаторов, политиков и философов-просветителей и показать сложные отношения их дискурсов. Исследование носит трансдисциплинарный социально-гуманитарный характер и имеет своей целью не изложение систематической истории, а создание серии «мгновенных снимков», «впечатлений», созданных культурой и отражающих образы прошлого. Поэтому в качестве источников Рейнхардт использует как исторические документы, так и литературные тексты, философские сочинения, памятники и произведения искусства.
Исследование строится как последовательное рассмотрение четырех «регионов памяти», связанных с эпохой Просвещения, и возвращение в пятом разделе к анализу памяти о рабовладении в современности, представленной в популярной культуре французской Вест-Индии.
В первой главе рассматривается идеология универсальной свободы и равенства, как она сложилась во взаимодействии текстов энциклопедистов, философов-просветителей, актов королевского двора, текстов колонистов и юристов. Рейнхардт приходит к выводу, что однозначное представление философской мысли энциклопедистов эпохи Просвещения как причины отмены рабства не соответствует реальности. Контрапунктом к просветительским дискурсам шли другие дискурсы, связанные с теориями расы, законодательным регулированием положения рабов (прежде всего, «Черным кодексом» 1685 г.), с политическими памфлетами по колониальному вопросу и т.д. «Бессознательное эпохи» так или иначе оправдывало рабство чернокожих. Просвещение, как показывает автор, отнюдь не составляло единого антирабовладельческого фронта, между философами-просветителями и активными сторонниками рабства шел диалог и обмен аргументами.
Вторая глава посвящена фигуре марона и феномену маронажа (marronnage). Маронами, как известно, называли беглых рабов, которые основывали в труднодоступных местах свои поселения. Часто, по словам исследовательницы, маронаж игнорируется историками рабства и аболиционизма, рассматривающими как рабовладельческую систему, так и борьбу с ней с европоцентристской позиции. Такой подход приводит к забвению активной роли самих рабов в борьбе против рабовладельческой системы. Между тем, феномен «маронажа» и память о нем являются очень важной опорной точкой памяти самих колониальных сообществ, позволяющей им утверждать свою активную историческую роль. Поэтому, конечно, образ марона был весьма востребован обществами Гваделупы и Мартиники при выборе формы коммеморации отмены рабства на островах. Понятие «маронаж» автор трактует достаточно широко, включая в него не только образование банд беглых рабов (преимущественно в горных труднодоступных районах островов) с последующим созданием ими более или менее устойчивых сообществ и поселений (то есть «маронаж» в узком смысле слова), но и все формы оппозиции и сопротивления существующему порядку со стороны угнетенных.
Рейнхардт выявляет в культуре XVIII в. два доминирующих образа марона: (1) жестокий и склонный к звероподобному насилию борец с рабовладельцами; (2) важная цивилизующая, интегрирующая местное сообщество сила, опосредующая отношения белых и рабов. Оба эти образа не соответствуют современному карибскому представлению о «маронаже» как о своеобразном «движении сопротивления».
В третьей главе проводится сравнение трех дискурсов свободы, выработанных в период Великой французской революции. Во-первых, это дискурс, связанный с Обществом друзей черных (Société des amis des Noirs, 1788—1799) — объединением, имевшим целью уничтожение рабства и уравнение в правах белых и цветных; во-вторых — дискурс колониальных плантаторов; в-третьих — дискурс самих рабов. Сопоставительный анализ текстов показывает, как эти группы влияли друг на друга и производили революционные изменения по обеим сторонам Атлантики. На рубеже 1780—1790-х гг. вопрос о свободе стал ключевым. С одной стороны, колонии сотрясали восстания рабов, с другой стороны, в 1794 г. Конвент принял декрет об отмене рабства в колониях (в 1804 г. отмененный Наполеоном). Все эти обстоятельства резко активизировали производство дискурсов о свободе в это время. Исследовательница показывает огромную роль, которую в этой дискуссии играли именно рабы, воздействовавшие на ситуацию и через высказывания, и через активные действия.
В четвертой главе рассматриваются трансформации, происходившие с самосознанием элиты свободного цветного населения колоний. Рейнхардт выявляет изменения, происходившие с их коллективной памятью и идентичностью, которые заключались в стирании памяти о веках угнетения и отождествлении себя с Францией как источником Свободы, Равенства и Братства. Их идентичность как угнетенного цветного населения колоний заменялась на общегражданскую французскую идентичность. Фактически речь в данном случае идет о культурной гегемонии Франции, которая успешно навязала цветному населению французскую гражданско-республиканскую перспективу видения реальности вместо их собственной, колониальной. Поэтому коллективная память ассимилированного населения оказывалась отмечена селективностью и фрагментарностью.
Пятая, заключительная глава возвращает нас в современность: она основана на результатах полевого исследования — поиска следов рабовладельческой эпохи в популярной культуре Гваделупы и Мартиники. Здесь использованы методы включенного наблюдения, интервью, анализа материальных свидетельств, устных и письменных текстов. Особое внимание автор уделила беседам с местными интеллектуалами об изменениях, которые произошли в отношении населения к рабовладельческому прошлому в связи c юбилеем 1998 г. В целом она отмечает пробуждение массового интереса к местной истории у населения Мартиники и Гваделупы, выразившееся в возведении многочисленных памятников, мемориалов и памятных мест, связанных с рабством, работорговлей или же с борьбой маронов. Происходит постепенный переход от молчания ко все более активной коммеморации рабовладельческого прошлого. Так, в мае 2001 г. профсоюзами была организована всеобщая забастовка с требованием сделать день отмены рабства выходным. Современное искусство, как показывает автор, является сегодня той основной творческой силой, которая способна создать новый образ прошлого для Карибов, в котором нет ни комплекса жертвы, ни комплекса благодарных за освобождение «детей».
Таким образом, на материале юбилейных мероприятий 1998 г. Рейнхардт проводит интересный культурно-исторический анализ процесса формирования идентичности в заморских департаментах Франции через самоопределение по отношению к нарративу французской идентичности. В основе французской национальной идеи лежат образ Свободы и представление о Франции как носительнице Свободы, призванной нести ее всем народам. Поэтому для колониальных сообществ, населявших ее заморские владения, освобождение от культурной гегемонии Франции и обретение собственной культурной субъектности были связаны с дистанцированием от французского нарратива Свободы и от образа Франции как освобождающей силы.
Интересное развитие этой темы представлено в следующей книге, посвященной культурной памяти рабства в США. Общая схема нарратива американской истории примерно та же. Это — история Свободы и миссии Америки по продвижению идеи свободы в мире. Поэтому и тема рабства является здесь столь же болезненной и проблематичной. Различные штаты и социальные группы имеют разную память и разное отношение к этому трудному прошлому. Однако, в отличие от французских заморских территорий, у них нет возможности дистанцироваться от метрополии, оставив себе только образы борьбы за освобождение. Память о рабовладении в Америке — это всегда «своя» память. Столкновение общей «идеи американской истории» и травматического опыта рабства, помноженное на большое культурное разнообразие Соединенных Штатов, неизбежно должно было породить множество интересных культурных практик коммеморации. Об этом — сборник «Рабство и публичная история: тяжелый вопрос для американской памяти», впервые изданный в том же, 2006 г., что и книга Рейнхардт. Составившие его статьи посвящены различным формам бытования темы рабовладельческого прошлого в современной культуре США и написаны на пересечении исследований памяти (memory studies) и публичной истории (public history). Можно сказать, что рассматриваемые в них сюжеты относятся к сфере публичной памяти (public memory), а исследуемый материал связан с изучением прежде всего публичных пространств и форм массовой культуры. Общая тема книги — различные формы включения болезненной для американской идентичности темы рабства в нарратив национальной американской истории, основанный на идее Свободы.
Во вступительной статье профессор Мэрилендского университета Ира Берлин отмечает резкий рост интереса к теме рабства в американской массовой культуре рубежа XX—XXI вв. Эта волна, по его мнению, сопоставима с ростом интереса к этой теме в 1830-х гг., когда получило развитие движение аболиционизма, и в 1960-е гг. — в период движения за гражданские права. Обсуждение проблем социальной справедливости и преодоления расизма в американской культуре неизбежно выводит в центр дискуссии тему рабовладения. Американская история не может быть понята вне проблематики рабовладения. В этой же сфере коренится, так или иначе, и большинство сегодняшних социальных проблем Соединенных Штатов, хотя общество и не всегда до конца отдает себе в этом отчет. Трудность этой темы для американского национального сознания Берлин объясняет ее внутренней противоречивостью. С одной стороны, рабовладение рассматривается как преступление против человечности и одно из величайших преступлений в мировой истории, а с другой стороны, подчеркивается важность оставленного им наследия для американской культуры.
Профессор Дэвид Блайт из Йельского университета продолжает тему, рассматривая проблему «контроля» над американским прошлым. Она связана с противостоянием точек зрения «владельцев» прошлого и создателей исторических интерпретаций, — противостоянием, которое часто разворачивается в публичных пространствах музеев, мемориалов, памятных мест и т.д. Особое внимание автор обращает на необходимость правильного понимания различий между историей и памятью и установления правильных отношений между ними. Соотношение истории и памяти — одна из ключевых проблем memory studies, истоки рассмотрения которой можно найти еще в текстах Хальбвакса 1920-х гг. В данном случае она решается так: история и память — две разные установки по отношению к прошлому, два разных потока исторического сознания. Историки — стражи прошлого, которые открывают и сохраняют факты. Память — это то, чем стараются овладеть, история же — это то, что интерпретируют. Память передается через поколения, история же постоянно пересматривается. Память избирательна, она прочно связывается с определенными местами и объектами, история же старается охватить прошлое как целое, во всей его сложности. История опирается на научные процедуры, а память — на авторитет и опыт представителей того или иного сообщества. Отношение памяти к прошлому — не столько интеллектуальное, сколько эмоциональное. Они могут пересекаться и взаимодействовать, но все же их следует строго различать. Все это следует иметь в виду при анализе процессов борьбы за доминирование той или иной версии интерпретации травматического прошлого в американской культуре.
Профессор Университета Джорджа Вашингтона Джеймс Оливер Хортон пишет в своей статье о важности включения темы рабства в общие курсы истории в публичных школах, а также о важности представления материала по этой теме в экспозициях музеев и программах посещения памятных мест, с тем чтобы посетители могли встретиться «лицом к лицу» с недостаточно осознаваемым аспектом национальной истории, который, однако, оказал на нее принципиальное воздействие. Именно здесь публика может услышать истории, вступающие в противоречие с комфортным образом прошлого своей страны. Автор отмечает, что история рабовладения одинаково болезненна для черных и белых, причем не только на Юге. Попытка интегрировать тему рабства в массовое историческое сознание может встретить сопротивление и вызвать конфликт, так как вступает в противоречие с основополагающим мифом национальной истории. Однако, продолжает Хортон, сколь бы болезненным оно ни было, прошлое не следует игнорировать — на нем нужно учиться. Невозможно обсуждать и решать современные расовые проблемы Америки без осознания института рабства, который веками определял эти отношения в американском обществе. Необходима широкая общественная дискуссия на эту тему, и ведущая роль в ней должна принадлежать профессиональному историческому знанию.
Статья профессора Университета Джорджа Вашингтона Джона Майкла Влаха посвящена сложной судьбе выставки «Задворки “Большого дома”» («Back of the Big House»), организованной им в 1995 г. в Библиотеке Конгресса. Основанная на многолетних исследованиях автора, эта выставка представляла архитектуру и культуру повседневности рабов американского Юга. Однако это предприятие натолкнулось на протесты чернокожих сотрудников библиотеки, которые сочли ее оскорбительной, и была закрыта. Рабство, отмечает Влах, — одна из самых сложных для публичной репрезентации тем. Проблеме репрезентации травматического прошлого посвящена и статья Гэри Нэша, профессора истории из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Он рассматривает непростую историю организации на рубеже XX—XXI вв. Службой национальных парков США экспозиции в новом Центре Колокола Свободы в Филадельфии. Колокол Свободы в Филадельфии — один из национальных символов США, связанный с Войной за независимость. Позднее он стал одним из символов аболиционистского движения. Учреждение центра и открытие экспозиции привели к общенациональной дискуссии о связи Дж. Вашингтона и других отцов-основателей США с рабовладением. Главная проблема, которую следовало решить при организации нового Центра, заключалась в том, чтобы представить тему рабовладения в контексте ведшейся под лозунгами свободы Войны за независимость, многие из героев которой сами были рабовладельцами.
Статья историка из Кентуккийского университета Джоан Поуп Мелиш посвящена сложной истории попыток вписать рабовладение в историю Новой Англии, региона США, который традиционно не ассоциировался с рабовладельческой системой. Она показывает, что, вопреки этому стереотипу, именно работорговля во многом лежала в основе благосостояния региона. Этого современное массовое историческое сознание часто не желает признавать и делает акцент на представлении Новой Англии как места рождения аболиционизма и идеи победоносной войны с рабовладельческим Югом. Случай Новой Англии автор сопоставляет со случаем штата Кентукки, одного из так называемых «пограничных штатов», штатов рабовладельческих, но не примкнувших к Конфедерации. В этих штатах историческая память не может игнорировать свою связь с историей рабовладения, что приводит к определенному расколу сознания. Исследовательница приходит к выводу о необходимости определенной «починки» культурной памяти американского общества, придания ей целостности и интегрированности.
Две статьи посвящены штату Виргиния. Профессор истории в Университете Джорджа Мейсона Лоис Хортон на основе интервью, взятых у посетителей имения Монтичелло, анализирует общественную реакцию на дискуссию о личности Томаса Джефферсона. Дискуссия развернулась в американских СМИ после публикации исследований ДНК потомков Томаса Джефферсона и касалась отношений автора Декларации независимости с его рабыней Салли Хемингс. Большинство опрошенных признавали важность темы рабства для понимания истории имения и личности Джефферсона. При этом его отношения с рабыней, как правило, не влияли на его восприятие как национального героя. Независимая исследовательница, специалист в области публичной истории Мэри Тайлор-Макгроу рассматривает культурные проекты властей Ричмонда по работе с наследием столицы Конфедерации, направленные на превращение города в туристический центр. Мемориальный ландшафт города, включающий в себя памятник президенту Линкольну и портрет генерала Ли, отражает политическое противостояние групп интересов. Главная задача «публичных историков», по мнению автора, — убедить местные сообщества в том, что признание сложности и многообразия их наследия — в их же интересах и что культурно-исторический туризм не следует понимать как паломничество к «святым местам». По ее мнению, накопленный в Ричмонде местным сообществом и специалистами опыт работы с противоречивым наследием имеет общенациональное значение.
Историк из Университета Нью-Мексико Дуайт Питкайтли рассматривает в своей статье, как Служба национальных парков США ищет такой язык описания событий Гражданской войны, который позволил бы показать широкий контекст событий и вместе с тем не принижал честь и достоинство солдат-южан. Этическая проблема заключается в том, чтобы оставить южанам возможность (и право) гордиться «своими героями» при общей негативной оценке того, чтó они защищали. Общество, подчеркивает автор, только выиграет, если на тему Гражданской войны и ее связи с современными проблемами будет идти общенациональная дискуссия.
Профессор истории Калифорнийского университета в Санта-Крузе Брюс Левайн обращается к сравнительно новому для американской культуры явлению — оживлению современными сторонниками конфедератов памяти о военных подразделениях, состоявших из чернокожих и воевавших на стороне Юга. Эта память позволяет некоторым образом освободить историю Конфедерации от негативного образа защитников рабства и расизма, представив ее как историю защиты своего дома, конституционного порядка своих штатов и своего образа жизни от внешней агрессии.
В заключающей сборник статье профессора истории из Индианского университета в Блумингтоне Эдварда Лайненталя подводятся итоги и делаются важные обобщения и выводы. Причем они чрезвычайно актуальны не только для Америки, но и для любой другой страны, в том числе — а быть может, и прежде всего — для России. Лайненталь замечает, что во всех работах, вошедших в книгу, поднимается один принципиальный вопрос: как нация поступает с местами своего исторического позора? Ответ на него многое говорит не только об истории какого-то отдельного места, но прежде всего о ценностях и культуре этой нации. Важно не только то, как она помнит, но и ее способность извлекать уроки из трудных страниц своей истории и использовать эти уроки для ответов на современные вызовы.
В американской культуре было выработано значительное количество культурных практик и нарративных стратегий, призванных смягчить, маргинализировать, релятивизировать тему рабства и рабовладельческой системы, создать «баланс» положительных и отрицательных аспектов. В связи с этим автор статьи предлагает вообразить себе повествование о лагерях уничтожения или местах массовой резни, в котором отмечались бы в том числе и «положительные аспекты» того, что там происходило. (Впрочем, заметим, что в современной России, к сожалению, это предположение не выглядит столь уж абсурдным; некоторые авторы реализуют ее, обращаясь к темам ГУЛАГа и сталинизма.) Причем, подчеркивает автор, амнезия в отношении этого исторического периода является проблемой не только белых. Чернокожее население также предпочитает вытеснять память о нем как позорную и угрожающую позитивной самоидентификации. Поэтому так важны все формы возвращения этой памяти, поиски способов говорить о болезненном прошлом, соединить ткань исторической памяти, восстанавливая вытесненные опыт и перспективы видения национальной истории.
Весьма актуальны для современных российских дискуссий об исторической политике заключительные слова книги: «…еще продолжает звучать слишком много голосов, особенно сильных в эпоху триумфального и грубого национализма, возражающих против публичной демонстрации “исторических заноз”. Эти занозы бередят старые раны, что, по утверждению некоторых, свидетельствует о том, что современные историки ненавидят Америку, превращая наше священное прошлое в нечто темное и печальное. Между тем, история в стиле выступления команды чирлидинга, не является признаком интеллектуальной и нравственной зрелости. Отказываясь заполнять исторический ландшафт “обжигающими” сюжетами, его обрекают на то, чтобы быть заполненным стыдом. Это тот случай, когда некоторые критики утверждают, что мы не несем ответственности за события далекого прошлого, но мы несем ответственность за их сохранение и за ту форму, в которой они будут представлены грядущим поколениям. Совестливое воспоминание — это нечто большее, чем просто необходимое расширение национального нарратива. Это — нравственный акт, заявление о том, что есть другие американские жизни, которые слишком долго забывали принимать в расчет» (с. 224).
Третья из рассматриваемых здесь книг — монография историка культуры Аны Лусии Aраужо из Говардского университета «Тени рабского прошлого: память, наследие и рабство» — придает обсуждаемой проблематике компаративистское измерение. Если первые два издания посвящены относительно изолированному анализу памяти об эпохе рабовладения в Карибском регионе и в США, то основной темой Араужо является память о рабстве и трансатлантической работорговле в различных обществах (прежде всего — в США и Бразилии). В своих работах она соединяет анализ письменных, устных и визуальных источников, комбинируя подходы исследований памяти, визуальных исследований и нарративного анализа. Общая проблематика ее работ относится к области public memory, запечатленной в памятных местах, мемориалах, музеях и т.д.
В книге «Тени рабского прошлого» предпринят сравнительный анализ мемориализации работорговли и рабовладения во второй половине ХХ в. в странах Африки, Европы и Америки, прежде всего — в США и Бразилии. Работа построена как анализ форм культурной памяти о различных стадиях и аспектах функционирования рабовладельческой системы: о захвате рабов в Африке, их концентрации в африканских портах для последующей отправки в Америку, транспортировке по трансатлантическому маршруту, прибытии в Америку, труде и повседневной жизни и, наконец, освобождении.
С теоретической точки зрения интересны наблюдения автора над тем, как различные группы, борющиеся за влияние и признание, используют аналогии рабства с другими преступлениями против человечности, и прежде всего — с Холокостом. (Основой этого анализа для Араужо является упомянутое выше исследование Майкла Ротберга.) Таким образом, модель коммеморации, возникшая на одном историческом материале, затем оказывает влияние на другие «образы-воспоминания», которые начинают выстраиваться по аналогичной модели, поскольку в такой форме они имеют гораздо больше шансов на публичное узнавание и признание. Холокост в этом отношении является уникальным явлением. Будучи единственным бесспорным местом глобальной памяти человечества и придавая культуре воспоминания в современном мире жертвенный характер, Холокост служит сегодня моделью для построения нарративов памяти самых разных сообществ, общей чертой которых является позиционирование себя в качестве жертвы того или иного геноцида[7]. Парадоксальная диалектика этого процесса, однако, заключается в том, что происходит постепенное «размывание» образа Холокоста как исключительного и беспрецедентного явления мировой истории, служащего именно в этом качестве основой глобальной памяти человечества.
Исследование Араужо показывает, что память о рабовладении и трансатлантической работорговле характеризуется разрывами и пробелами, что она носит не линейный, а разнонаправленный характер, отличается многообразием и трансформациями. Каждая из заинтересованных групп выбирает свою форму коммеморации, и эти формы часто вступают в противоречие друг с другом, так как память и наследие не столько принадлежат прошлому, сколько придают смысл настоящему и будущему.
В соответствии с упомянутым выше принципом закрепления в коллективной памяти основных аспектов функционирования рабовладельческой системы, книга разделена на шесть глав. В первой главе рассматриваются нарративы о порабощении — визуальные и письменные источники XVIII—XIX вв., посвященные захвату рабов в Африке. Автор приходит к выводу, что эти нарративы были сформированы британской аболиционистской пропагандой своего времени и сохраняют влияние до сих пор. Для них характерны, по мнению автора, две основные черты. Во-первых — исключение из рассмотрения массовых военных захватов и обращения в рабство в Африке (при том, что основным источником рабов были именно пленники, захваченные в ходе межплеменных столкновений), то есть представление порабощения исключительно как истории насилия над африканцами со стороны европейцев. А во-вторых — исключение из рассмотрения западной части Центральной Африки, региона, который был основным поставщиком рабов, но в котором английское влияние было незначительным. Таким образом, сложность взаимоотношений африканцев и европейцев в этот период исчезает, уступая место упрощенному образу африканцев — пассивных жертв европейского колониального насилия, лишенных какой-либо собственной активной роли в процессе функционирования работорговли и рабовладельческой системы. В роли рабовладельцев и работорговцев предстают лишь белые, хотя в реальности это было далеко не так — важную роль играли и арабская, и собственно африканская работорговля. Исследовательница показывает, что эти образы аболиционистской пропаганды и сегодня воздействуют на различные формы public memory (фильмы, музейные экспозиции, памятники и т.д.).
Во второй главе рассматривается память мест депортации рабов в Америку, то есть вторая, после захвата рабов, стадия трансатлантической работорговли. Рассмотрены соответствующие места в портах Сенегала, Ганы, Бенина, которые служили основными пунктами концентрации рабов перед отправкой в Америку. Особенно подробно Араужо останавливается здесь на влиянии образа Холокоста на память об африканской работорговле. В частности, рассматривается инициатива по установлению своеобразного «побратимства» между портом на острове Горе в Сенегале, крупнейшим центром мировой работорговли, и концентрационным лагерем в Дранси, что под Парижем, — крупнейшим транзитным лагерем, через который проходила депортация евреев в ходе осуществления Холокоста. В 2006 г. копии монумента, поставленного на Гваделупе в 1998 г. в честь юбилея отмены рабства, были направлены на остров Горе и в лагерь-мемориал в Дранси. Таким образом, возник интересный диалог двух мест травматической памяти. Причем произошло это именно в то время, когда Франция начала политику признания своей ответственности как за преступления эпохи колониализма, так и за соучастие в Холокосте.
Здесь важно, что, несмотря на всю историческую удаленность этих событий во времени и пространстве, вхождение мест, связанных с Холокостом и работорговлей, в культуру происходило почти синхронно. Доступными для массового посещения они стали в послевоенный период, а их массовая мемориализация началась в 1990-е гг., после окончания холодной войны. В обоих случаях был актуален вопрос о том, в каких формах должна и может быть выражена эта травматическая память. Основное отличие заключалось в том, что относительно Холокоста существовала еще живая коммуникативная память свидетелей, а память о работорговле опиралась уже только на культурные формы воспоминания, в значительной степени европейского происхождения. Также существенную роль в международном признании того или иного африканского места памяти играли местные «рассказчики», которые выступали в роли «голосов памяти» местных сообществ.
Третья глава посвящена памяти о перевозке рабов по трансатлантическому маршруту и их прибытии в Бразилию и Соединенные Штаты. Автор подчеркивает, что своеобразное «извлечение из забвения» этих мест в обеих странах началось сравнительно недавно, в 1990-х гг., и было связано с концом военной диктатуры в Бразилии в 1985 г. и завершением холодной войны. Благодаря деятельности чернокожих активистов, поддержанной академическим сообществом, были возвращены в публичное пространство многие места, связанные с работорговлей и жизнью рабов в портовых центрах двух стран (места выгрузки рабов, кладбища и т.д.), а само рабовладельческое прошлое было признано в качестве болезненной, но неотъемлемой части национальной истории США и Бразилии.
Одним из центральных образов памяти стал корабль для перевозки рабов. Причем способ репрезентации этого корабля стал в последнее время меняться. Начали подчеркиваться факты сопротивления и восстания рабов, в отличие от дискурсов прошлого, представлявших перевозимых на них африканцев как пассивный «груз». Рассматривая бразильский материал, автор вводит понятие «мемориальное замещение» (memory replacement) — это своеобразная имплантация памяти на то место, где она уже отсутствует. Речь идет об инициативах местных активистов по созданию мест памяти и объектов наследия, связанных с рабовладельческим прошлым, там, где оригинальные объекты не сохранились, а исторические события были забыты. Эта деятельность аналогична активности местных «сказителей» в Африке, в частности на острове Горе, по созданию мест памяти такого рода.
В четвертой главе рассматриваются «невидимые» места труда рабов. Автор отмечает, что как в бразильском, так и в американском случае мемориальные нарративы о рабстве упускают собственно трудовую деятельность рабов, их вклад в экономику, то есть их историческую субъектность, активность. Память о рабовладении в США обычно сосредоточивается на жизни плантаторов. В Бразилии же представления о повседневной жизни рабов концентрируются в основном на образах индивидуальных страданий и наказаний. Мемориализация именно этого аспекта жизни рабов остается самой сложной задачей в политике памяти обеих стран. Дальше всего по пути ее решения продвинулись программы по мемориализации национального наследия в США, где официально признается вклад рабов в строительство многих объектов. Этот процесс признания был связан с приходом к власти президента Барака Обамы.
Пятая глава посвящена памяти об отмене рабства и о связанных с этим событием исторических фигурах в США и Бразилии. В США это произошло 1 января 1863 г., а в Бразилии — 13 мая 1888 г. Эти даты и их главные герои — президент США Линкольн и принцесса Изабелла Бразильская — достаточно быстро стали «образами-воспоминаниями» в мемориальной культуре обеих стран. Этому способствовало то, что после отмены рабства оба политических лидера достаточно быстро исчезли с политической сцены: президент Линкольн был убит в 1865 г., а принцесса Изабелла была свергнута и отправилась в изгнание в 1889 г. В обоих случаях восторжествовала патерналистская модель репрезентации этих фигур в национальной памяти, в которой самим рабам отводилась лишь пассивная роль благодарных получателей благодеяния, совершенного великими людьми в силу их великодушия. Активная роль угнетенных в процессе крушения системы рабовладения в нарративе памяти об освобождении не предусматривалась. В последние два десятилетия, как отмечает Араужо, эта модель подверглась большей ревизии в Бразилии, чем в США, где Линкольн продолжает оставаться главным героем-освободителем. Афробразильское население нашло альтернативу фигуре белой освободительницы в лице героя Зумби[8]. В этой главе рассмотрена инструментализация памяти освободителей политическими элитами и группами активистов и проанализированы публичные дебаты, сопровождавшие появление памятников и музеев, посвященных этим историческим героям.
Наконец, в шестой главе анализируются начавшиеся в 1960-х гг. процессы постепенной замены образов рабов как пассивных жертв образами борцов и повстанцев, игравших активную роль в истории. Эта трансформация, по мнению автора, аналогична тем изменениям, которые претерпела память о Холокосте, в которой на первый план также стала выдвигаться тема сопротивления (вместо темы пассивной жертвенности). Эти изменения были связаны с несколькими обстоятельствами, среди которых выделяются следующие: международное движение цветного населения за гражданские права, формирование новых постколониальных наций, особенно карибских, которые ассоциировали себя не с благодеяниями метрополии, а с активностью своих порабощенных предков (о чем шла речь выше, в разборе первой книги), и, наконец, развитие научного интереса к истории форм сопротивления и борьбы рабов. Араужо рассматривает то, как в пространстве культурной памяти образы дяди Тома и рабыни Изауры стали вытесняться образами маронов (связанными скорее с региональной памятью) и повстанцев типа Зумби, ставшего общенациональным героем Бразилии.
Конечно, в одной книге нельзя исчерпать тему динамики культурной памяти о таком сложном, длительном и глобальном явлении, как трансатлантическая система работорговли и рабовладения. Однако можно считать выполненной основную задачу исследования Араужо, состоящую в демонстрации того, что мемориализация рабства — это сложный, многовекторный, нелинейный и транснациональный процесс, связанный с политической борьбой социальных акторов и политических сил, выражающих их требования. В качестве же общего вывода по всем трем книгам можно сказать, что основными современными тенденциями работы с травматическим прошлым является, во-первых, признание его как трагического и преступного со стороны тех, кто выступает в качестве потомков угнетателей, во-вторых — признание активной роли, исторической субъектности за жертвами и, в-третьих, утверждение важности открытого разговора на болезненные темы для достижения социальной интеграции, примирения и решения современных проблем. Также важно отметить влияние общего контекста современной глобальной памяти, определяемой образом Холокоста, на процессы коммеморации иных исторических событий и процессов. И, наконец, с теоретической точки зрения важно отметить своеобразную гибридизацию проблемных полей и подходов исследований памяти с исследованиями травмы и постколониальными исследованиями.
[1] См. об этом: Memory and Theory in Eastern Europe / Eds. U. Blacker, A. Etkind, J. Fedor. N.Y., 2013; Эткинд А. Кривое горе: Память о непогребенных. М., 2016.
[2] Некоторые материалы исследования доступны по ссылке: http://www1.chapman.edu/~reinhard/.
[3] Memory and Theory in Eastern Europe. P. 5.
[4] Ibid. P. 7.
[5] См.: Rothberg M. Multidirectional Memory: Remembering the Holocaust in the Age of Decolonization. Stanford, 2009.
[6] Эткинд А. Кривое горе. С. 228.
[7] На восточноевропейском материале об этом явлении см.: Финкель Е. В поисках «потерянных геноцидов»: историческая политика и международная политика в Восточной Европе после 1989 г. // Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера и М. Липман. М., 2012. С. 292—327.
[8] Зумби (1655—1695) — глава негритянского государства Палмарис в Бразилии. День его смерти, 20 ноября, отмечается в Бразилии как День самосознания темнокожих.