(пер. с англ. Татьяны Пирусской)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2016
Перевод Татьяна Пирусская
Стивен Ловелл (Кингс-колледж (Лондон); профессор кафедры истории; PhD) stephen.lovell@kcl.ac.uk.
УДК: 303.01+304.2+304.5+930.2
Аннотация:
В дискуссии собраны десять откликов на статью Майкла Дэвид-Фокса «Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная или переплетенная?», представляющих достаточно широкую палитру мнений. В центре дискуссии — вопрос о советской и постсоветской модерности как таковой: была ли она в России в принципе, и если да, то в каком виде и качестве? Фактически каждый из участников дискуссии предлагает свой вариант концепции модерности и свое ви´дение того, что представляет собой российская модерность (либо аргументирует позицию, согласно которой о «модерности» применительно к России и СССР говорить некорректно). При этом не меньше внимания авторы откликов уделяют и историографии (пост)советской модерности, которая была основным объектом исследования в статье Дэвид-Фокса.
Ключевые слова: модерность, современность, историография, Россия, Российская империя, СССР, Майкл Дэвид-Фокс
Stephen Lovell (King’s College London; professor, Department of History; PhD) stephen.lovell@kcl.ac.uk.
UDC: 303.01+304.2+304.5+930.2
Abstract:
The ten responses gathered here in response to Michael David-Fox’s article Russian—Soviet Modernity: None, Shared, Alternative, or Entangled? represent a broad diversity of opinions. The discussion centers around the question of Soviet and post-Soviet modernity as such: did Russia have a modernity at all, and if yes, then in what form and of what quality? Each participant in the discussion suggests his or her own conception of modernity and vision of what Russian modernity looks like (or argues that there can be no discussion of “modernity” in connection with Russia or the USSR). Meanwhile, the respondents also comment at length on the historiography of (post-)Soviet modernity, the starting point for David-Fox’s article in the first place.
Key words: modernity, historiography, Russia, the Russian Empire, the USSR, Michael David-Fox
Масштабная полемика, происходившая в Америке в далекие 1990-е годы по поводу того, был ли Советский Союз в межвоенный период «модерным» или «неотрадиционным» государством, казалась мне продуктивной как стимул к рефлексии и эмпирическому анализу. Но я не мог вполне разделить тот пыл, с которым участвующие стороны отстаивали свою точку зрения. Совершенно очевидно, что истина была где-то ближе к золотой середине и ответ зависел от того, какая именно социальная и политическая сфера выбиралась для исследования. Как показывает в своем эссе Майкл Дэвид-Фокс с присущими ему аналитической ясностью и изяществом, такой компромиссный подход к советской модерности, который я лишь туманно сформулировал для себя, можно превратить в плодотворную теорию. Концепции «альтернативных» и «переплетенных» модерностей помогают нам понять, как в разных контекстах развиваются различные элементы модерности, какими темпами происходит их развитие, как они взаимодействуют друг с другом и с другими типами модерности вне национальных рамок. Наоборот, подходы к проблеме модерности, построенные по принципу «или — или», неизбежно кажутся односторонними и вызывают споры, даже если, как недавняя работа Арча Гетти о «советских боярах» [Getty 2013], они активно побуждают к работе мысли, доводя постулируемую ими точку зрения до крайности (или даже немного дальше).
Наверное, стоит признаться, что мне инстинктивно ближе школа сторонников модерности, точнее, что я не склонен разделять мнения «традиционалистов». Позиция последних слишком часто напоминает обратную телеологическую установку, согласно которой Россия после прихода варягов, или монгольского завоевания, или усиления Московского княжества уже никак не могла уйти от наследственного принципа. Разумеется, и теоретикам модерности не всегда удается избежать телеологической ловушки, но в общей сложности их ви´дение исторического пути России не выглядит настолько жестко ограниченным.
Однако, прежде чем продолжать, я хотел бы предупредить: обозначая свою исходную позицию в отношении российско-советской модерности, я неслучайно сослался на инстинкт. Та легкость, с которой Дэвид-Фокс помещает историографию 1990-х годов в ее собственный исторический контекст, должна напомнить нам, каким образом наши научные предпочтения формируются под влиянием интересов нашей эпохи. Нас, историков, настоящее часто затрагивает больше, чем нам кажется. Задним числом спор о модерности и неотрадиционализме можно рассматривать как завуалированную попытку разрешить головоломку 1991 года и увидеть перспективы и возможности «перехода». Какие выводы сделают историографы будущего из того, что сегодня мы отдаем предпочтение «переплетенной» модерности? Возможно, они свяжут это со свойственной началу нашего тысячелетия увлеченностью глобализацией, утратой Западом своей уверенности в себе и ростом влияния недружелюбной (и лишь весьма частично «преобразованной») России.
Но даже если оставить в стороне постмодернистский скептицизм, есть веские причины осторожно относиться к теориям «переплетенных» модерностей, как бы ни приветствовали мы те новые, нюансные интерпретации, которые они рождают. Есть опасность, как отмечает Дэвид-Фокс, что разбивка целого на составляющие части зайдет слишком далеко и проведение глобальных параллелей станет самоцелью. Не стоит забывать, что цивилизационные и технологические заимствования чаще всего происходят в неравных, иерархичных условиях, и, возможно, Стивен Коткин не сильно ошибается, подчеркивая роль международной конкуренции как двигателя глобальной модерности. Конечно, не каждый из нас согласится с дарвинистским уклоном первых глав его биографии Сталина; но там его задачей было показать перспективу с высоты государственной власти, а не учитывать все особенности заимствований на местах.
Другая проблема концепции «переплетенных» модерностей состоит в том, что она предполагает бесхребетную, несколько кривобокую область исторических исследований. Дэвид-Фокс справедливо замечает, что по этой причине требуется снова обратиться к «альтернативным» теориям в нашем подходе к российской модерности: хотя Советский Союз отнюдь не был таким закрытым и обособленным, каким его рисовали стереотипы времен холодной войны, тем не менее он отличался своеобразной целостностью. Историкам следует отдать должное тем способам, с помощью которых советский режим пытался обуздать волну модерности (смешанная метафора использована намеренно). Как и другие модерные государства, СССР пытался дать направление новому, присущему ХХ веку ощущению всё нарастающей скорости времени и использовать возросшую веру в человеческие силы, которая подпитывалась техническим прогрессом и социокультурными преобразованиями. Но это делалось в рамках нелиберального, антикапиталистического ви´дения мира. Советский режим никогда не был статичным и был полон внутренних противоречий, но при этом в глазах многих людей у него была своя логика на протяжении долгого времени.
Уловить динамизм российской модерности, отдав при этом должное ее целостности, — непростая задача. Пока что исследователям модерности первое удавалось лучше второго. Анализ российской модерности остается неоправданно сегментированным главным образом в двух отношениях. Во-первых, слишком мало сделано для того, чтобы связать историографию 1914—1941 годов с исследованиями 1953—1991 годов (в то время как 1940-е вообще остаются белым пятном). Это происходит отчасти потому, что работ, авторы которых переступают рубежи 1945-го и 1953 годов, еще очень мало, но также и потому, что ключевые темы, интересующие историков, занимающихся периодом после 1953 года, — потребление, «частная» жизнь, инакомыслие, — столь разительно отличаются от круга научных проблем исследователей сталинской эпохи. Второй недостаток работ в области советской модерности состоит в том, что они сосредоточены на таких проблемах, как индивидуализм или взаимосвязь знаний и власти, зачастую обходя вниманием фундаментальные темы социальной, демографической и экономической истории, изучение которых могло бы способствовать более плодотворному целостному анализу этого длительного периода. Я понимаю, что теория модернизации сейчас не в моде, но давайте постараемся не выплеснуть с водой младенца. Кроме того, немало полезного могут дать серьезные исследования сельской и городской миграции, массового образования, вопросов деторождения и семейного уклада и т.д. Еще более интересные результаты может дать диалог между этими «традиционными» темами социальной истории и идеями «школы модерности». Вероятно, наиболее замечательной попыткой общего обзора советской модерности на сегодняшний день является книга «Серп и рубль» Анатолия Вишневского [Вишневский 1998], в которой сельское хозяйство, промышленность, семья и миграция составляют четыре узловые темы, что, однако, не мешает этой работе создать портрет советского «нового человека». Если же говорить о межвоенном периоде, тут не стоит забывать о более раннем труде Стивена Коткина — книге «Магнитная гора» [Kotkin 1995]. Сейчас ее цитируют в основном за ключевую фразу, превратившуюся в клише: «говорить по-большевистски». Но я больше ценю эту книгу как хорошее социально-историческое исследование старого образца; подальше от Фуко, поближе к Э.П. Томпсону.
Пер. с англ. Татьяны Пирусской
Библиография / References
[Вишневский 1998] – Вишневский А. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М.: ОГИ, 1998.
(Vishnevskiy A. Serp i rubl’: Konservativnaya modernizatsiya v SSSR. Moscow, 1998.)
[Getty 2013] – Getty J.A. Practicing Stalinism: Bolsheviks, Boyars, and the Persistence of Tradition. New Haven: Yale University Press, 2013.
[Kotkin 1995] – Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995.