Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2016
Татьяна Шор (архивариус Эстонского национального архива, Тарту, PhD) Tatjana.Shor@ra.ee.
УДК: 882(092)
Аннотация:
В статье рассматриваются неизвестные тексты Н.С. Лескова, обнаруженные в Эстонском национальном архиве в фондах Эстляндского губернского правления и местных судебных учреждений 1870—1880-х годов. Поводом для судебного разбирательства послужил конфликт Лескова и его спутника в июле 1870 года с тремя ревельскими немцами и квартальным надзирателем в Ревеле. Первоначальный объяснительный текст Лескова вместе с последующими автографами и реакцией на них в Ревеле и в Петербурге дают основание верифицировать его гипотезу «подмен виновных» как код, получивший литературную трансформацию как в творчестве самого Лескова, так и в биографическом труде его сына А.Н. Лескова.
Ключевые слова: Н.С. Лесков, Ревель, Эстляндское губернское правление, оберландгерихт, комиссариус-фисци, Правительствующий сенат
Tatjana Shor (archivist of the Estonian National Archives, Tartu; PhD) Tatjana.Shor@ra.ee.
UDC: 882(092)
Abstract:
Tatjana Shor examines the previously unknown texts of the Russian writer N.S. Leskov, discovered in the Estonian National Archives in the funds of Provincial Board of Estland and local judicial institutions 1870—1880. The conflict between Nikolay Leskov and his companion on the one side and three citizens of Revel and a local quarter supervisor on the other arose in salon Ekaterinental in July 1870 and gave cause to judicial proceedings. The initial explanatory text of Leskov together with the subsequent autographs and reaction to them in Revel and in St. Petersburg give grounds for verifying of Leskov’s major hypothesis — “the substitution of the guilty” — as a code which later on was to find its literary transformations both in Leskov’s writings, and biographic work of his son — A.N. Leskov.
Key words: Nikolai Leskov, Reval, Provincial Board of Estland, the Supreme District Court of Estland (Estländische Oberlandgericht), Commissarius fisci, Ruling Senate of the Russian Empire
На тихеньких Бог нанесет, а резвенький сам набежит.
Пословица
Лесков Н.С. Эпиграф к роману «Некуда»
В феврале этого года исполнилось 185 лет со дня рождения Н.С. Лескова, прожившего непростую жизнь в эпоху глобальных реформ в Российской империи второй половины XIX века. Были годы, когда в СССР им не интересовались, а вот в русском зарубежье, и в частности в Эстонии, о нем никогда не забывали[1]. Сюжет «Лесков и Эстония/Эстляндия» из-за частых посещений писателем различных мест этого края — Ревеля (Таллинна), Везенберга (Раквере), Гапсаля (Хаапсалу), Меррекюля, острова Эзель (Сааремаа) — не раз становился объектом исследования, как в произведениях самого Лескова, публицистически или художественно обыгрывавшего исторические, национальные и социальные особенности этого уголка Прибалтики, так и в литературоведческих и биографических работах, посвященных самому писателю[2].
Особый интерес в рамках этого сюжета представляет судебный процесс над Лесковым в Эстляндии. Причиной его послужил незначительный на первый взгляд инцидент в Ревеле в салоне Екатериненталя (ныне — Кадриорг) — конфликт 23 июля 1870 года между Н.С. Лесковым и чиновником Эстляндского губернского правления кандидатом прав А.И. Добровым[3], с одной стороны, и студентом Дерптского университета К. Винклером[4], чиновником местной казенной палаты А. Мейером[5], учеником последнего класса Ревельской гимназии В. Геппенером[6] и квартальным надзирателем А. Градецким[7] — с другой.
Сам Лесков в газетном очерке «Законные вреды» так излагал эту историю: «Некто кандидат права Добров, рекомендованный губернатору Галкину ректором московского университета [С.И.] Баршевым, прибил при мне исключенного за демонстрацию студента Винклера, канцелярского писаря Мейера и гимназиста Гепнера, которые, пивши вино в ревельском купальном курзале, вели задорные оскорбительные для чести русских речи. Именно, говоря по поводу романа “Дым”, они сказали, что “в России все должно разлететься, как дым”, а потом, заспорив с Добровым, что “у русских нет чести”» [Лесков 1872]. Его сын А.Н. Лесков намного более красочно описал этот эпизод: «В древней русской Колывани, в немецком парке Екатериненталь, была нанята прекрасная дача, и “святое семейство” зажило со всеми удобствами. <…> Как-то вечерком Лесков заходит в курортный “Салон” пробежать последние газеты. Признав в нем русского, трое хорошо подогретых пивом барончиков и бюргерят с места начинают травить неугодного им посетителя, заключая свои выклики “тотальными” выводами, что вся Россия скоро разлетится, как дым, “wie Rauch”. На просьбу прекратить провокацию забияки, учтя превосходство сил, предпринимают заведомо обреченное на успех наступление. Писатель был горяч во всем и, упредив “агрессоров”, впечатляюще остужает их пыл тяжелым курзальным стулом.
Утром к нам жалуют два почтенных барона в наглухо застегнутых сюртуках, цилиндрах и корпоративных ленточках. Лескова не было дома: он отправился к ревельскому губернатору М.Н. Галкину-Враскому, с которым был лично знаком, рассказать об отражении им произведенного на него нападения и дальнейшем развитии события.
Парламентеры, крайне неохотно, почти брезгливо, перейдя с нашей Пашей на русский язык, долго и невразумительно изъясняли ей, что им крайне необходимо говорить “zu sprechen с господин Лескофф, mit Herrn Leskoff, по ошень важний дель…” <…> Дуэли не вышло, но вместо нее оскорб-
ленное в собственной Остзее ревельское баронство вчинило в эстляндском рыцарском средневековом суде “уголовное дело”. Это судилище угрожало потом в своих вызовах причинить русскому обвиняемому многовидные “законные вреды”[8].
Шаг за шагом докатилось это “дело” до самого Правительственного сената. <…> На третьем году своей давности дело закончилось какими-то пустяками, вроде небольшого штрафа, но свою долю нервной трепки стоило» [Лесков А. 1984: 324—326]. Эта версия событий, в которой в качестве виновников драки выставлялись эстляндские немцы, воспроизведена в упомянутых статьях С.Г. Исакова и А. Меймре.
Дело слушалось в Сенате, поскольку, узнав о постановлении Эстляндского оберландгерихта о предании его суду, Лесков принес в Сенат жалобу на оберландгерихт, предъявивший ему — российскому подданному — документы на негосударственном немецком языке.
Изучавшая в Российском государственном историческом архиве сенатское судебное дело Н.Ю. Данилова отмечает, что в нем имеется не только жалоба Лескова, но и объяснения, представленные Сенату Эстляндским оберландгерихтом[9]. Из них явствует, что эстляндский суд считал виновным во всем случившемся Лескова и его спутника. Исследовательница приводит формулировки оберландгерихта, что именно они «напали на гг. Мейера, Геппенера и Винклера» и «оскорбили их словом и действием при отсутствии всякого данного с их стороны повода», кроме того, частный надзиратель Храдецкий подал рапорт в Эстляндское губернское правление о том, что в ту же ночь Лесков «оскорбил его самым грубым образом словами и действием при исполнении им обязанностей службы». Лескову также ставили в вину «мнимый донос» — жалобу в Эстляндское губернское правление о том, что три немца «с неуважением оскорбительными словами отзывались о государе императоре». Данилова констатирует: «Очевидно, обвинения против Лескова не были совершенно беспочвенными» [Данилова 2010: 75—76].
Недавно были опубликованы документы заседания 2-го отделения 5-го департамента Сената 1 декабря 1872 года по жалобе Лескова (в том числе выступления самого Лескова и его присяжного поверенного К.Ф. Хартулари), которое завершилось указом Сената, предписывающим оберландгерихту все документы дела переводить для Лескова на русский язык [Лесков 2012: 587—589][10]. Это было сделано, и на 21 февраля 1873 года назначено новое судебное заседание в Ревеле. На нем Лескова представлял присяжный поверенный Н.И. Измайлов, но дело завершено не было[11]. Вновь была составлена жалоба на оберландгерихт с обвинением его в процессуальном нарушении, заключающемся в объединении нескольких разных по содержанию дел в одно.
В результате первое решение оберландгерихта в Ревеле по этому делу было вынесено (в присутствии Лескова) только 21 февраля 1874 года. Он был признан виновным по трем пунктам: ударил А. Мейера палкой, оскорбил А. Мейера, К. Винклера и В. Геппенера словами и действиями, оскорбил квартального надзирателя А. Градецкого при исполнении им служебных обязанностей, а также не выполнил распоряжение губернского правления явиться в срок, согласно его подписке. За все эти действия суд приговорил Лескова к шести неделям тюремного заключения [EAA.858.1.6559. Л. 152—167 об., 172—185]. Это решение было оспорено в Сенате; Лесков в своей апелляции писал: «[Приговор] я нахожу неправильным в полном его составе и постановленным с нарушением существующих обрядов и форм судоустройства» [EAA.858.1.6559. Л. 193—198]. Начался очередной этап расследования. Только после долгих разбирательств в Ревеле и Петербурге 15 января 1880 года последовал указ Сената об утверждении решения оберландгерихта от 21 февраля 1874 года, но с уменьшением срока ареста на военной гауптвахте с 6 до 3 недель и возвращении Лескову залоговых денег за пересмотр дела [EAA.858.1.6559. Л. 298]. Эстляндский оберландгерихт отчитался перед Сенатом об окончании процесса только в декабре 1880 года. Однако из сохранившихся в Национальном архиве Эстонии в Тарту судебных дел неясно, отсидел ли Лесков три недели на гауптвахте. 17 марта 1880 года из канцелярии петербургского градоначальника поступил запрос в Эстляндский оберландгерихт о возможности перенести выполнение наказания на более теплое время из-за ревматизма Лескова. Из Ревеля последовал ответ, что в таком случае оберландгерихт отказывается нести ответственность за выполнение решения Сената. Из воспоминаний А.Н. Лескова следует, что отец на это лето отправил его из Петербурга, возможно, тогда наконец дело было завершено, но для документального подтверждения этого предположения нужно обратиться к петербургским архивам.
В настоящей статье мы ставим целью ввести в научный оборот материалы из Национального архива Эстонии, освещающие начальную стадию судебной тяжбы, в которую оказались втянуты несколько административных учреждений Ревеля и Петербурга. В этом плане наибольший интерес представляет дело Эстляндского губернского правления [EAA.30.10.4852. Л. 1—155][12]. В целом же комплекс документов всех трех ревельских судебных инстанций, где хранились дела по Лескову, дает богатый материал для понимания взаимодействия и противостояния разноуровневых государственных и местных институций (губернская администрация национальной окраины и столичная администрация), правовых норм (российское законодательство и остзейское право) и языковых культур (русский и немецкий языки) в Российской империи.
Сословная система судебных учреждений Эстляндии, сформировавшаяся в общих чертах во времена шведского владычества (1561—1710), руководствовалась особыми гражданскими и уголовными законами, базирующимися на сложном конгломерате различных источников (классического римского права, дополненного шведскими, германскими и собственно российскими законодательными актами). Их легитимность как привилегия эстляндского и лифляндского дворянства была утверждена «жалованными грамотами» Петра I и в дальнейшем подтверждалась всеми его преемниками [Нольде Б. 1911: 331—411]. Кодифицированный текст гражданского права Прибалтийского края на немецком и русском языках вступил в силу 1 июля 1865 года, и вплоть до судебной реформы 1889 года при издании общероссийских законов делалась оговорка о неприменимости их к Прибалтийским губерниям [Нольде А. 1914: 107—110]. В своих апелляциях Лесков и его поверенные постоянно ссылались на постановление 1864 года об общей кодификации российских законов, а Эстляндский оберландгерихт в своих ответах опирался именно на эту оговорку.
Расследование началось со «словесного представления начальника губернии» М.Н. Галкина-Враского, получившего от служившего в Ревеле жандармского полковника Н.И. Александрова копию письма Лескова с собственноручным описанием произошедшего столкновения в Екатеринентальском салоне:
Сообщаю при сем, на усмотрение губернского правления, копию с переданного мне начальником здешнего жандармского управления полк<овником> Александровым письма к нему г. Лескова, от 26 с<его> м<есяца>, предлагаю правлению истребовать от здешнего полицейского управления представление, в возможной скорости, протокола произведенного им дознания по столкновению в здешнем салоне гг. Лескова и Доброва с бывшим студентом Дерптского университета Винклером, чиновником Мейером и гимназистом Геппенером; при сличении же сего акта с означенным письмом, в случае неполноты дознания, противоречий и неуяснения их произведенным дознанием, — предлагаю правлению, по подробном расследовании настоящего дела, распорядиться производством дополнительного исследования, с поручением оного советнику г. Траустелю, при участии советника Ольхина и, согласно 590 ст<атье> II т. Св<ода> Зак<онов>, здешнего комиссариуса-фисци[13] и полк<овника> Александрова, если он изъявит свое согласие.
При этом, по имеющимся у меня в виду сведениям, не могу не обратить внимание правления на след<ующие> обстоятельства:
1) что действия частного пристава, покинувшего г. Лескова, невзирая на его просьбу, — одного с тремя чуждыми и неприязненными ему лицами, при бывшем между ними раздражении, к тому же поздно ночью, заслуживает тем большего неодобрения, что приведенные мне г. Градецким объяснения, что он оставил г. Лескова для того, чтобы поехать за полицейскими — вряд ли может быть признано основательным, т.к. г. Градецкий мог бы при этом взять с собой г. Лескова, чем самым отклонил бы дальнейшее столкновение и
2) что полк<овник> Александров заявил мне, что он видел г. Лескова в 9 час. утра, т.е. 4 или 5 часов спустя после происшедшего скандала, и что при всем его внимании он не заметил в г. Лескове ни малейшего следа того нетрезвого состояния, в котором он находился будто бы ночью.
28 июля 1870 года [EAA.30.10.4852. Л. 42—43 об.]
Далее приводим (по копии) полный текст объяснительной записки Лескова[14], написанной по совету полковника Н.А. Александрова по свежим следам.
Милостивый государь Николай Иванович.
Вы изволили выразить желание, чтобы я изложил письменно сущность сделанных мне Вами сообщений об оскорблениях, нанесенных мне и кандидату права Московского университета г. Доброву исключенным из Дерптского университета за демонстрации студентов Винклером, — спешу исполнить это Ваше желание.
Дело началось с того, что 23 числа сего июля я был в гостях у здешнего русского кладбищенского священника о. Иконникова[15], где встретился с кандидатом права Добровым, с которым до сих пор виделся только дважды в чужих домах. Когда я беспокоился о средствах возвратиться домой с отдаленного кладбищенского погоста в Катериненталь, где живу на даче, то г. Добров вызвался проводить меня. Немного за полночь мы с ним вышли и шли версты, я думаю, три по незнакомым мне песчаным улицам и закоулкам и устали безмерно. Проходя мимо открытых дверей катеринентальского салона, мы зашли туда выпить бутылку холодного пива. В четырех шагах от нас сидели и пили вино три человека, говорившие между собой по-немецки о русском романе г. Тургенева «Дым»[16] и о литературном мнении немцев об этом романе. Как известно, он недавно еще был встречен в России с чувством глубочайшего негодования; личное же мнение нашего соседа, рассказывавшего двум другим свой взгляд на русское общество с точки зрения немецких критиков «Дыма», было еще щекотливее и притом оно несомненно было кидаемо нам в глаза не без цели задевать нас, говоривших по-русски.
В словах рассказчика беспрестанно встречались задорные фразы вроде следующих: «Diese Russen wirklich sind schweine Nation», «Diese Stadt muß wie Rauch flegen»[17], «schwernoten»[18] и т.п. Добров указал мне, что нас, кажется, задирают нарочно, и сказал, что он за это «побьет этих немцев». Чтобы не допустить этого раздражения далее, я встал и, подойдя к этим господам, мягко и вежливо сказал им от слова до слова следующее:
«Господа, нам очень неприятно то, что вы говорите о русских, и мы вас честью просим прекратить этот разговор на время: мы сейчас уйдем».
Но слово «честью» вызвало со стороны рассказчика азартный ответ: «У вас нет чести».
Я потребовал, чтобы это обидное и незаслуженное слово было взято назад, но в ответ на это послышался хохот. Тогда я попросил у этих господ их карточки, предлагая им и свой адрес с тем, чтобы завтра объясниться через посредников. Нам ответили, что мы за адресами их можем отнестись к лакеям. Услыхав это, г. Добров совсем вспылил и, подходя, сказал: «Их за это надо бить». Я его не допустил, поставив палку между одним и другим, прося их бросить ссору [и] или помириться, или разделаться завтра гораздо честнее, чем можно в трактире. Тогда тот, который оказался впоследствии исключенным за демонстрацию студентом Винклером, крикнул: «Какая у русских честь!» Со стороны Доброва это опять вызвало порыв, который я, едва сам владея собою, сдержал и сказал: «Господа! Мы не полицейские чиновники и не политические агенты: нам нет дела до личных ваших мнений, хотя, конечно, я нахожу, что с вашей стороны нехорошо злобствовать», — и тут по роковой случайности опять употребил слово «честь». Я, дословно приводя, сказал следующее: «Представьте себе, как бы поступили французы, если бы немец из Эльзаса заговорил о французском обществе в вашем тоне, и посравните тогда, насколько мы русские мягче и честнее?»
Это прорвало плотину: с той стороны потекли обидные слова, а Добров ринулся вперед и был воздержан от драки единственно благодаря моему, им самим утверждаемому и сознаваемому, вмешательству. Немцы послали за полицией и сами пошли вон, и Добров пошел с ними, а я остался расчесться и затем, когда вышел, то заметил на противуположном тротуаре, через дорогу, Доброва и всех трех немцев вместе. Добров кричал: «Вы должны взять свое слово о русских назад или дайте ваши адреса!» — и потом вдруг все пошло копром, быстро и хаотически: студент Винклер еще раз обругал русских «бесчестными», на что я, торопливо переходя дорогу, ответил, что «так могут говорить только мерзавцы. К нашей нации принадлежит наш и ваш Государь».
В сию секунду послышалось нескладное слово (unehrlicher Mensch[19]), — это было слово Винклера, не ручаюсь, к кому относившееся, Добров в ту же минуту крикнул: «Шапку долой!» — и сбил с которого-то из трех фуражку, а сам бросился бежать, а те за ним. Вся эта развязка была делом одной минуты. Я остался один, но, беспокоясь, что станется с Добровым, за которым погнались трое, пошел по тому же направлению, куда пустился он, но, не зная его квартиры, остановился на распутье тропинок и тут вдруг был окружен теми же тремя немцами, которые, не догнав Доброва, кинулись на меня, причем из них студент Винклер вырвал у меня из рук палку и бросил на землю. Я стал на месте и потребовал, чтобы мне подняли мою палку, но в эту самую минуту явился на дрожках квартальный надзиратель, к которому я обратился со словами: «Очень рад, что вы наконец здесь, и прошу вас прежде всего велеть этим господам поднять мою палку», но квартальный надзиратель закричал на меня, что я не смею заставлять его поднимать свою палку, и затем тотчас же отнесся в дружественном тоне с вопросом к немцам: «В чем дело?» Ответ был краток: «Пьяные русские пристали к нам из-за ничего». Живое воспоминание вейсенштейнской истории с майором, вступившимся за оскорбление русских во время молебствия за спасение жизни Государя Императора[20], подтолкнуло меня немедленно энергически отпарировать возможность такой злостной уловки, и я обратился к квартальному с требованием немедленно отвезти меня на его извозчике в полицию, но он грозно крикнул мне в ответ на это: «Ступайте домой!» Я понимал, что таким образом у меня хотят выиграть время, чтобы лишить меня после возможности не допускать банального обвинения в нетрезвости, и отвечал, что я домой не пойду и что если он не хочет свезти меня к полицмейстеру, то я прошу его позволить мне доехать на его лошади самому, — в этом мне тоже [было] отказано. Отказ мне был ответом на все мои просьбы немедленно предъявить меня кому-нибудь из начальства. Тогда я просил хоть взять меня от трех окружающих меня недругов или проводить меня до дома, но и в этом отказ был круглый и неуклонный, и квартальный, покидая меня, стал усаживаться в извощичьи дрожки. Тогда, находясь в истинном отчаянии быть всячески оскорбленным, я, взявшись за левую руку квартального, сказал: «Нет, воля ваша, возьмите меня!»
С этим я прыгнул в дрожки, но тотчас же был спихнут с них квартальным, которому помогла вся компания Винклера, который, изловив сзади мою правую руку, круто повернул ее до страшной боли в плече и начал мять и вертеть. Квартального простыл и след, а меня двое из этой компании еще водили и терзали, мучительно вертя мою руку до опухоли, которую я Вам показывал.
Не желая употреблять силы, я даже не оборонялся и ждал, не покажется ли на мое счастье кто-нибудь из русских дачников, но надежды были напрасны. В это время канцелярский чиновник Мейер сходил для чего-то в парк и, возвратясь оттуда, сделал Винклеру знак, по которому Винклер и другой его товарищ бросили меня и скоро побежали. Я остался один на свободе и пошел домой. Г-на губернатора я находил неуместным теперь беспокоить; где живет полицмейстер[21], — не знал; о Вашей квартире имел только приблизительное понятие, но в город идти ночью пешком после таких передряг не смог и по крайней усталости, и по опасению опять встретить добрых компаньонов г. Винклера, извозчика же не было нигде, и я не мог ожидать его встретить. Мне не оставалось ничего иного, как ждать утра, и я, просидев до семи часов дома, потом пошел к Вам и отыскал Вашу квартиру в начале девятого часа, просил Вас потревожить и, будучи Вами принят, изложил Вам события с точностью, кажется нимало не отступающею от теперешнего ее повторения. Я просил Вашего совета: искать ли мне немедленно оглашения этой истории и вызвался следовать Вашему мнению, в этом заключалась вся суть моей просьбы.
Таковы обстоятельства дела, представляемые по сущей правде, справедливости и уважению к лицам, которым доводится разбирать этот скандалезный случай. Теперь наступает изложение того же дела, но составленное по иным
нотам.Меня потребовали в полицию по жалобе чиновника Мейера, студента Винклера и гимназиста Гепнера за оскорбление их, за побои Мейера, за оскорбление квартального надзирателя. Все эти люди ни в чем не повинны: я пришел с Добровым, а они говорили о Шиллере и Гёте, а мы к ним привязались ровно ни к чему, — так, по желанию скандалить, — я избил Мейера, Добров бил Гепнера, а потом, оставшись один после побега Доброва, я уже стал драться со всеми тремя и, наконец, даже с четвертым — с квартальным.
Лакеи катеринентальского курзала, состоящего в участке этого же квартального, разумеется, все это видели и все слышали с такою при том участливостью, что один даже поручился полицмейстеру, что немецкие господа говорили не о романе, а о «висеншафт»[22]. Это так и принято, и принято с <со>чувствием конечно не нам. Нужды нет, что Добров ручался и ручается, что я до его побега не тронул никого пальцем; что стремление бить чувствовал он, а я его удерживал, — вышло, что я бил Мейера, хотя, впрочем, один чухонец проговорился, что не бил, а, «махая палкой, ударил невзначай». Логика в том отношении, что если я не дрался, когда мы были вдвоем с Добровым (принимающего удар палкою на свою вину), то не мог же я драться один с тремя — но логика здесь не помешала нимало? Всё, кроме показаний моих и Доброва, стало авторитетно: слушая показания чухонца о том, что «немецкие господа говорили о висеншафт», мне указывали на это как доказательство, что неправда, будто бы говорили о романе; нам обоим с Добровым поставили на вид, что г. Мейер русский чиновник, как будто это за что-нибудь ручается в данном случае? Как будто нет всяких чиновников — и ссылаемых, и даже вешаемых или повешенных? Или как будто я сам не русский дворянин, не русский чиновник, не член русских ученых обществ, не русский литератор? Мне кажется, что если брать это в соображение, то я могу насчитать кое-что многое: мне, например, принадлежит ряд первых известных статей против Герцена[23], мне принадлежит единственная горячая статья на другой день апраксинского пожара, — статья, за которую мне передано сочувствие двух тогдашних русских министров[24] и которая удостоилась внимания Государя Императора[25].
Я был проклинаем партиею беспорядка и угрожаем насильственною смертью за антинигилистический роман «Некуда»; я имел лестнейшие знаки доверия двух министров, приглашавших меня на службу и доверявших мне работы, по которым составлена мною монография[26]: я полагаю, что если по этому судить, то мои слова стоят больше слов и канцелярского чиновника, и демонстрировавшего против правительственных людей студента и гимназиста, и четырех чухонских лакеев, для которых квартальный их участка в своем роде великий маг и волшебник.
Но все вышло иначе: мне и г. Доброву дознаватели в полиции прямо объявили, что вот-де кроткие молодые люди сидели и ничем вас не трогали, а вы на них Бог весть чего наговорили. В этом сразу же сказалась вся эстляндская правда перед русскою кривдою, как и надо было ожидать и как, к сожалению, все на Руси верят и ожидают. Русский литератор, доказывающий бескорыстными трудами свою преданность Государю и Его правительству, лжет, эстляндский студент, демонстрировавший против профессора[27], законченного образа мыслей, заслуживает доверия! Какая злая, оскорбительная и непереносная почти насмешка!
Чего теперь еще мне ожидать впереди? Теперь стесняют мою свободу подпискою о невыезде из Ревеля, что для меня, человека, живущего работою при столичных журналах, равно разорению, а впереди суды, уставов которых я не знаю и перед которыми, залитый целым морем лжи, я предпочту одно неразмыкаемое молчание.
Вот что я могу и, может быть, должен сказать, господин полковник, прося Вас защитить меня в положении поистине возмутительном. Всепокорнейше прошу Вас
1) не дозволить стушеваться крайне важному для моего оправдания свидетельству кандидата права Доброва, что моя роль до момента его побега заключалась единственно в удержании от ручной расправы;
2) спросить, по иерейской совести, благочинного отца Знаменского[28] и священника Иконникова: не утверждал ли Добров многократно перед ними, что порывания к расправе рукою были только с его стороны, а с моей во все время одни попытки к установлению спокойствия?
Когда это будет поставлено ясно, тогда все мое поведение, во второй период события, будет возможно уяснить логикою:
1) Если я не только не дрался, но унимал Доброва, который сам честно не даст падать на меня его вины, то что за превращение во мне могло произойти, когда я остался один перед усугубленной силой, когда меня одного могли избить?
2) Благоволите предстательствовать за меня, чтобы квартальный надзиратель Градецкий пунктуально объяснил, почему он не арестовал меня как дебошира. Мне известно, что он говорит, будто он отправился за солдатами для моего ареста, но для чего он не довез меня до этих солдат и на что на меня были солдаты, когда я не только не отбивался от ареста, но сам не шел прочь от г. Градецкого, держался за его руку, садился в его дрожки? Но если ему с солдатами было приятнее брать меня, то почему же он не вошел с ними в мою квартиру и не взял меня тотчас, по совершении мною всех моих преступлений, когда голова моя еще была в дурманном угаре? Зачем при таких обстоятельствах, при которых, как надо судить по показаниям обвиняемых, силы мои удваивались и азарт возрастал, зачем я в такое время был оставлен на свободе? Очевидно, что если бы состояние, в котором я находился, благоприятствовало желаниям отрекомендовать меня за пьяного, то г. Градецкий не отказал бы мне в милости арестовать меня, или, если он был очень сострадателен, то почему он не довез меня в таком случае до моего дома? Все это очень важно для суда правого, до которого должно дойти дело.
Теперь еще остается сказать одно: если нелепо допустить, что мы заговорили с студентом Винклером без всякого повода, то конечно есть столько же оснований усумниться, что и они привязались ко мне после побега Доброва ни за что, ни про что и сочиняют на меня ряд обвинений, часть которых оспаривает на свою долю сам Добров, а другая разрешается вашим удостоверением, что я не был похож на человека, проведшего ночь в кутежах? Это конечно верно, и я сам терялся бы в недоумении, чтó за цель у них идти до того, что навязывать мне даже сознаваемые другим вины, но к этой загадке есть ключ: канцелярский чиновник Мейер показал в полиции, что они заподозрили во мне корреспондента «Голоса» или «Московских ведомостей». Этого может быть довольно, чтобы объяснить в известной степени остальное поведение студента, не отказывавшегося от демонстраций против своего же профессора, имевшего дерзость не разделять мнений гг. Ширрена и фон Бока[29]. Почему бы ему быть смирнее, заподозрив в человеке корреспондента той газеты, которая ему и его друзьям противнее и ненавистнее всего на свете? Я не вижу повода искать других объяснений воздвигнутой против меня безумной и бесчестной злобы и очень рад, что г. Мейер не счел нужным утаить этого при дознании. Прошу только Вас не отказать мне в наблюдении, записаны ли слова Мейера, что когда я сказал в самом начале истории: «Господа, я не полицейский чиновник и не политический агент», — «то мы (сказал Мейер) ответили, что, может быть, вы корреспонденты «Голоса» или «Московских ведомостей».
За сим, поручая себя Вашему вниманию и защите, имею честь быть
Вашим, Милостивый Государь, покорнейшим слугою
Николай Лесков (Стебницкий).
Его Высокоблагородию,
Эстляндскому губернскому жандармскому штаб-офицеру, полковнику Николаю Ивановичу Александрову.
26 июля 1870 года г. Ревель [EAA.30.10.4852. Л. 44—51].
Губернское правление немедленно запросило у управы благочиния документы о фиксации и расследовании инцидента, но получило вежливый отказ. Были предоставлены лишь копии записи из полицейского журнала и доклада квартального А.И. Градецкого о происшествии у салона в 4 часа утра 23 июля. Туда он прибыл по вызову кельнера И. Карл(ь)сона, которого об этом попросили Мейер, Винклер и Гепенер [EAA.30.10.4852. Л. 72—73].
Видя, что дело не движется, а Добров спешно покинул Ревель, Лесков 10 августа взял письменное свидетельство священника Ревельской Александро-Невской кладбищенской церкви М. Иконникова и эстляндского благочинного Ф. Знаменского, которые писали следующее:
Милостивый государь Николай Семенович!
Вследствие выраженного Вами желания иметь от нас письменное заверение о том, что после происшествия, случившегося с Вами и г. Добровым 23 июля в Катеринентальском салоне, г. Добров многократно отрицал всякую Вашу виновность в этом деле, мы оба готовы удостоверить, что Добров действительно не один раз повторял при нас, что он не понимает смысла касательств к Вам, так как до того времени, пока Вы были с ним вместе, все Ваше участие заключалось, по словам его, исключительно в недопущении драки и в примирении, с каковою целью обращались Вы к гг. немцам, прося их взять назад свои обидные слова, а сами ни на кого руки не поднимали [EAA.30.10.4852. Л. 74][30].
Это письмо было приложено к объяснительной записке Лескова, которую он оставил в губернском правлении для советника И.С. Траустеля, не без сарказма еще раз, но несколько по-иному осветив события в салоне и «продиктовав» направление расследования:
Докладная записка
Ввиду предстоящего Вам дознания о том, я ли моею бестрепетною рукою перебил ночью 23 июля нескольких ревельских чухон или немцев и их полицию или, напротив, меня обидели, оскорбили действием и подвергали явной ночной опасности, я считаю нужным просить Вас, господин советник, обратить внимание Ваше на следующее:
1) Пока мы были с г. Добровым, т.е. до самых тех пор, пока он убежал, сбив шапку с одного из ревельских чухон или немцев, отказывавшихся взять назад свои оскорбительные для русской чести слова, вся роль моя заключалась в воспрепятствовании перейти ссоре в драку. Прилагаю Вам к этой записке письмо благочинного Знаменского и священника Иконникова, в котором эти почтенные люди свидетельствуют в пользу настоящих слов моих, со слов самого же кандидата права г. Доброва. Прошу Вас это письмо вместе с настоящею моею докладною запискою приобщить к делу.
2) Прошу Вас обратить внимание на то, что при первом дознании, результаты которого мне по ревельским полицейским порядкам не объявлены, упущены, кажется, следующие важные для раскрытия истины обстоятельства.
а) Кем кому нанесена первая обида? Г-н полицмейстер обязательно вразумлял меня, что неприятный для русских разговор по поводу романа «Дым» не обида. Прошу Вас теперь уяснить: обида ли моя вежливая просьба прекратить этот разговор, пока мы сейчас же выйдем? Это, наверно, не обида. Затем как они нам отвечали, что «вы не можете просить честью, потому что у русских нет чести, а только дым». Теперь это отрицают и повторяют, что шло дело не о всех русских, а только о нас, но кто же смеет нас назвать бесчестными и кто это сказал на одну вежливую просьбу, не есть ли этот прямой обидчик и начинатель ссоры? По здравому пониманию это так.
Во всяком случае, если не в лице всех своих соотечественников, то в нашей собственной чести я и Добров были обижены первые: нам на вежливую и тихую просьбу отвечали бесчестием.
b) Все затем с нашей стороны даже при отменном подборе свидетелей, спаянных разнообразными союзами с оскорбителями, не может быть ничем иным, как взаимностью обид. Они заключались будто бы в том, что я ударил г. Мейера, причем, впрочем, один из лакеев при мне сказал в полиции, что я сделал это «махая палкою», т.е. сам этого не заметив, но я желаю знать, занесено ли это в протокол? Я положительно утверждаю, что я не имел никакого намерения ударить кого бы то ни было: я препятствовал ссоре и предупреждал возможность схватки, стоял, махая палкою между гг. немцами и г. Добровым, но не поручусь, что я при этом [не] мог кого-нибудь по неосторожности коснуться, как и говорил лакей, но это во всяком разе было не намеренное оскорбление, а неосторожность, в которой я, впрочем, охотно прошу г. Мейера извинить меня.
с) Лакеев я признаю свидетелями вполне неудобными, как потому, что во время начала ссоры на террасе их ни одного не было, так и потому, что они, конечно, не беспристрастны к своим постоянным гостям и своему квартальному, что и доказывается тою анекдотическою выходкою, что один лакей из чухон был представлен мне полициею для оспоривания, что Винклер говорил «не о романе Тургенева, а о висеншафт»!» Г[осподин] полицмейстер остался убежденным этою лакейскою литературною критикою, но едва ли она будет убедительною для всех несколько более осведомленных в деле грамотности, письменности и литературы, получившей себе такого истолкователя. Сколь это ни странно, но я вынужден просить Вас осведомиться и занести в дело: по чему лакей отличает роман от «висеншафта» и не погрешает ли его лакейская критика уже потому, что сам Винклер потом ему сказал, что говорил «о критике Тургенева по поводу “Фауста”». — Стало быть или то и другое есть «висеншафт», или наоборот, и лакей, и ревельская полиция вместе слабы в своих литературных познаниях, — что я и имею право утверждать после этого курьезного анекдота. Говорено было и лестно по поводу романа «Дым», что в России «все дым». Это говорил Винклер.
3) Вторая часть дела начинается на улице, куда я вышел после всех, расплачиваясь и за себя, и за г. Доброва. Здесь г. Добров сшиб с одного из стоявших вокруг его немцев шапку и убежал. Я пошел за ним, и тут все эти три немца вдруг догнали, окружили меня и вырвали у меня палку. Ни в чем, кроме усилий недопущения драки неповинный, я потребовал, чтобы мне была поднята и подана моя палка (которая так и пропала), но в эту минуту явился квартальный Городецкий на извощике, — чему я крайне обрадовался, ожидая от него защиты, но ошибся. На просьбу мою дать мне поднять палку он отвечал азартным криком, что я не смею заставлять его поднимать палку, а гг. немцы тут же принесли ему по-немецки жалобу, что к ним ни с того, ни с сего придрались «пьяные русские»[31]. Слыша это более пошлое оскорбление, я просил Городецкого тотчас же арестовать меня и отвезти или в полицию, или к губернатору. Он мне в этом отказал и оставил меня одного с тремя человеками, которые уже вырвали у меня палку и из которых их главновожатый, исключенный за демонстрацию против правительственных лиц[32] студент Винклер, стремился оскорбить меня, как корреспондента «Москов<ских> вед<омостей>» или «Голоса», сам сел в дрожки. Тогда я взял его за руки и сказал: «Нет, воля ваша возмутиться, я здесь без вас не останусь», — и с этим прыгнул в его извощичьи дрожки, но он меня из них вытолкнул, и три немца помогали ему тащить меня вон к низу, и втроем, конечно, вытащили. Городецкий уехал, а Винклер, схватив меня сзади за правую руку, начав ее выкручивать. Они держали меня более получаса, чего-то ожидая, пока Мейер, сходив в парк и возвратясь, подал им знак.
Прошу Вас, господин советник, уяснить: зачем мне крутили руку до невыносимой боли, когда я не оказывал никакого противудействия, а даже сам просил об аресте? Зачем меня держали и потом внезапно оставили? Зачем я был отдан в руки трех людей, на обиды которых жаловался Городецкому, ночью, среди совершенно пустых улиц?
Г. Городецкий, кажется, говорит, что я хотел с ним что-то сделать? Но мне, человеку известному своим уважением к правительственным учреждениям, это просто даже смешно. Если бы я пожелал с кем считаться, то, конечно, не с русскою кокардою на фуражке г. Городецкого, а с тем, кто, как он, будучи обязан защитить меня, сам подверг меня опасностям и оскорблениям, которых я и не избежал. Закон давал мне право самозащиты, в этом случае и я был прав, держась за руку квартального и настаивая, чтобы он арестовал и увез меня.
Усердно прошу Вас это также выяснить.
4) Я ведаю досужеством дознавателей, что я и г. Добров были будто бы нетрезвы. Мы шли от священника Иконникова, где шесть мужчин и несколько дам пили за столом одну бутылку хересу. Я был занят в обществе дам и совсем почти не ужинал, отчего мне и захотелось есть, когда мы после длинного пути с кладбища пришли в Катериненталь, но есть было нечего. Тогда я спросил одну бутылку холодного пива на двух, а г. Добров две рюмки коньяку, из которых я не пил ни одной капли, потому что мое геморроидное состояние не дозволяет мне употребление этого напитка. Мы, взрослые люди, стало быть не распили даже бутылки пива и были от этого пьяны, между тем как перед кутившим гимназистом Гепнером и исключенным студентом Винклером стояли опорожненные винные бутылки… Кому бы, кажется, надо быть скорее пьяным? Впрочем, в Эстляндии уже был будто бы пьян и офицер, стоявший в строю и возмутившийся неуважением к молебну за здоровье Государя, — этот конь стар, но верно не изъездился[33]. Однако я буду очень рад, если и эта банальная выходка при Вашем опытном взгляде может получить разъяснение.
Записку мою прошу присоединить к письменным свидетельствам свящ<енников> Знаменского и Иконникова.
Николай Лесков.
11 августа 1870. Ревель [EAA.30.10.4852. Л. 75—76].
Если Траустель и смог разобрать не очень разборчивый лесковский почерк, то и в этом случае в дальнейшем он вряд ли руководствовался этой запиской, так как она вступала в некоторые противоречия с предыдущим текстом от 26 июля, давшим ход всему делу. Новое изложение событий только усложнило картину происшествия, в определенном смысле подтверждая версию полиции о том, что зачинщицей скандала все же была русская сторона. Но тем не менее документы из полицейского управления были запрошены и тщательно проверены.
Между тем, 13 августа Лесков пишет новую записку:
Я просил его превосходительство господина начальника губернии разрешить мне выезд из Ревеля, где меня удерживают подпискою за то, что я, не имея здесь знакомых чухон, не могу предложить свидетелей, как оскорбляли меня ночью 23 июля и как квартальный выдал меня обидчикам. Господин губернатор изволил мне обещать разрешить мне выезд, в чем я теперь крайне нуждаюсь и более ожидать не могу, тем более, что пребывание мое здесь и не нужно, ибо я, кроме сказанного мною по этому делу и изложенного в записках полковнику Александрову и советнику Траустелю, ничего сказать не могу и не желаю, доколе дело перейдет в Правительствующий сенат, а чухон, годных для дачи показаний, и теперь не имею и потому прошу Ваше превосходительство разрешить мне выехать немедленно. Губернский секретарь Н. Лесков [EAA.30.10.4852. Л. 81].
18 августа 1870 года Лесков оставляет расписку в канцелярии губернского правления с обязательством вернуться в Ревель через 10 дней и надолго покидает город. В ответ на приглашение приехать 2 сентября на заседание правления он пишет губернатору:
[Я] решительно не в силах предпринять никаких поездок, тем более, что, и больной, я должен работать, дабы не уморить с голода живущее моими трудами семейство. А по сему этому, соблюдая требования порядка, которому меня сочли нужным подчинить в Ревеле, я имею честь представить при сем Вашему Превосходительству медицинское свое удостоверение, выданное мне пользующим меня доктором Терменом[34], и всепокорнейше прошу Вас оказать мне силою Вашей власти справедливую и законную защиту, приняв от меня на сей раз еще определенный и ясный отзыв, что, кроме того, что уже мною написано полковнику Александрову и советнику Траустелю, я ровно ни чего и ни того по этому делу не желаю и не могу сказать.
Я в этом случае, как и во всю жизнь мою, говорю только одну правду, все, что я объяснил, сказано мною со всею моею прямотою и правдивостью, смею надеяться, известною довольно широко во всей читающей России. Изменять себе и деятельности всей моей жизни ради страха за мелкий уличный беспорядок я не могу, — это не стоит труда. Ни от одного из слов моих я не отступлюсь, ибо все они истинны и неуклонно честны, и при том я в этом деле ничего не искал сам, кроме того, чтобы на меня не возводили клевет, и ничего не ищу теперь.
Объяснив все это Вашему Превосходительству, я имею честь всепокорнейше просить Вас освободить меня от совершенно напрасных поездок в Ревель, — поездок невозможных по моему нездоровью и влекущих за собою крайнее расстройство моих дел, и вместе с этим благоволите, Ваше Превосходительство, поставить Вашим распоряжением, чтобы мои поступки рассматривались, не стесняясь моим отсутствием, по сделанным мною сообщениям, имея в виду, что я от всяких новых показаний положительно отказываюсь, так как я сказал уже все и больше ничего не знаю и ничего разъяснять не могу. Пусть по всем винам и провинностям, какие могут быть на меня сложены, будет поставлено для меня заочное решение, которое и прошу объявить мне по месту моего постоянного жительства в Петербурге, подобно тому, как объявлялось решение г-ну Бугсгевдену[35] — пример которого, весьма крупный для настоящего мелкого случая, я не желаю упускать из вида, тем более, что я никого не затрудняю разысканием меня по России.
Я имею честь в конце этой просьбы моей Вашему Превосходительству доложить Вам, что я постоянно живу в Петербурге и, кроме самых кратковременных поездок в Москву по моим литературным делам, никуда отсюда не отлучаюсь. Прошу Вас, Ваше Превосходительство, принять от меня вполне ответственное обязательство в этом и готовность мою и не отказать мне в доверии, что я сохраню его с полным уважением к авторитету Вашей власти, призываемой мною к защите моих святых прав на свободу безостановочно работать на насущный хлеб мой.
27 августа 1870, Спб., Фурштатская 62 [EAA.30.10.4852. Л. 93—94 об.].
В отсутствие Лескова 31 августа в собрании губернского правления произошел обмен мнениями по инциденту с прочтением имеющихся документов, в том числе из управы благочиния по допросу свидетелей — кельнеров и служителей салона Й. Карлсона, Ф.В. Иогги, А. Брюка, Ф. Бейля и Я. Бурмана.
Собрание констатировало разногласия в показаниях сторон:
1) Лесков утверждает, что он удерживал Доброва, а Добров говорил, что «во все время пребывания в салоне при объяснениях Лескова с Мейером, Винклером и Геппенером оставался довольно спокойным».
2) Мейер и Винклер показали, что их компания говорила о суждениях Тургенева о «Фаусте» Гёте, Гепнер же показал, что их разговор шел о различных литературных предметах, но какие это были предметы, не касался ли разговор сочинения «Дым», об этом Гепнер спрошен не был.
3) Мейер в своих показаниях говорил, что «Лесков ударил его палкой и затем повторил свое требование визитных карточек. Он, Мейер, отвечал ему, что его адрес известен и что он может найти его на другой день в его квартире. Но когда Лесков продолжал настаивать на своем требовании, то он позвал служителя Карлсона и тот назвал Лескову его квартиру». Из этого был сделан вывод, что Карлсон не мог видеть удара палкой Лескова. А из показаний Винклера следовало, что служителя позвали раньше, еще до того, как Лесков задел Мейера палкой. Кельнер Бурман видел, «как один из русских гостей, который выше ростом, вертел в воздухе палкой и наконец ударил Мейера», но он не показал, что Мейер позвал Карлсона.
4) Мейер утверждал, что Лесков на предложение прибывшего Градецкого отправиться спокойно домой начал ругаться и схватил Градецкого за руку. Затем, когда Градецкий хотел ехать за стражей, то Лесков схватил лошадь под уздцы и не хотел пустить пристава ехать. Это событие все свидетели описывали по-разному, не сходясь в деталях: Градецкий не упомянул, что Лесков схватил его за руку, Винклер не сказал, что Лесков брал лошадь под уздцы, а утверждал, что вскочил в коляску к Градецкому и, «когда его оттуда удалили, просил пристава его арестовать и, только получив отказ в этой своей просьбе, схватил г. Градецкого за руку». То же показывал и Гепнер, не упоминая, впрочем, о том, что Лесков схватил частного пристава за руку. Лакеи также путались: Карлсон говорил, что Лесков схватил пристава за руку, а Бахман утверждал, что за грудки, «между тем из показаний самого Градецкого не видно, как выше упомянуто, чтобы он был оскорблен действием <…>.
Усмотрев за сим некоторые показания неполными и встречая противоречия как между показаниями г-на Лескова, изложенными в его письме к полковнику Александрову, так и между показаниями самих обвинителей и свидетелей — чрез что невозможно ясно определить сущность происшествия, и потому признавая необходимым дополнить произведенное управою благочиния предварительное следствие, но в то же время заключая из обстоятельств дела, обнаруженных следствием, что настоящее происшествие не может быть отнесено к разряду тех дел, для исследования коих по силе закона необходимо было бы назначение особой комиссии, губернское правление определило:
1) Поручить г. советнику Траустелю дополнить вышеупомянутое произведенное Ревельскою управою благочиния предварительное следствие для приведения в ясность существа происшествия.
2) Для исполнения передать копию с журнала в 7-й стол» [EAA.30.10.4852. Л. 105 об.—108 об.].
На заседании 3 сентября было зачитано письмо Лескова губернатору Галкину-Враскому, и последний объявил собравшимся следующее:
На другой день после бывшего в тот вечер скандала полицмейстер не сообщил мне утром о происшедшем и равным образом не было о том упомянуто в утреннем рапорте. Узнав же о сем частным образом, я послал за подполковником Вольфом и г. Градецким и, когда они прибыли, передал им все, до меня дошедшее, и так как Градецкий не был в начале возникшего спора в салоне, то, повторяя мне переданное, я упомянул, между прочим, и о том, что будто бы во время спора были употреблены (как именно — одним или несколькими — не было сказано) оскорбительные намеки или выражения, могущие быть отнесенными к Государю Императору. Полковник Александров, находившийся у меня, заявил при этом, со слов Лескова, что он, полковник Александров, предпочитает даже не повторять употребленного выражения, так как, хотя и не положительно, но оно могло по общему ходу столкновения быть отнесено к Государю Императору. Расспросив затем Градецкого о том, что ему было известно из дела, и сделав некоторые общие замечания, я на этот раз не уполномочил полицмейстера приступить к следствию и поручил лишь ему узнать под рукой[36] о действительно происшедшем. Поэтому начатое затем следствие и предстояло ему вести лишь с поданных в управу благочиния жалоб на нанесенные будто бы Лесковым побои и прочее[37].
Что касается вопроса об оскорблении императора, то на основе докладов полицмейстера и частного пристава губернатор сделал следующий вывод: «…г. Лесков, отступив от высказанного им мнения, показал, что надлежащее выражение, употребленное одним из господ, может быть отнесено к нему или к Доброву» [EAA.30.10.4852. Л. 109 об. — 210].
Уже после того, как Галкин-Враской покинул свой пост и в конце сентября уехал из Ревеля, на заседании правления 4 октября 1870 года был заслушан доклад Траустеля, на основании которого было вынесено постановление предать Лескова суду по совокупности преступлений (нанесение телесных повреждений, лживый донос) и проступков (словесные оскорбление частных лиц и квартального надзирателя при исполнении служебных обязанностей)[38]. Полицмейстеру Градецкому было поставлено на вид за привлечение подозреваемого Винклера в помощь. 20 октября Траустель отказался вести расследование, вслед за этим вице-губернатор В.И. Поливанов и губернский прокурор санкционировали передачу дела для составления обвинительного заключения эстляндскому комиссариусу-фисци А. Фрезе[39]. Так завершился первый этап судебной «эпопеи», начавшейся с совершенно незначительного (с точки зрения Лескова) эпизода, но в итоге вылившегося в 10-летнюю судебную тяжбу, в которую были втянуты эстляндские судебные институции — комиссариус-фисци и оберландгерихт, а также Правительствующий сенат и петербургская полиция.
В заключение отметим, что комплекс судебных архивных дел в Эстонском национальном архиве, о котором идет речь в статье, содержит текстовые отражения конфликта с участием известного русского литератора, освещаемого с разных точек зрения, в разное время и на разных языках — русском — немецком — эстонском (в показаниях лакеев). Он демонстрирует, как в едином имперском пространстве при характеристике одного и того же реального события меняются формулы его описания в зависимости от менталитета авторов документов и места их репродукции. Знакомство с оригиналами лесковских текстов, первыми переводами их на немецкий язык и непосредственной интерпретацией им событий предоставляет возможность понять, как в сознании писателя сформировался код «подмен виновных», получивший развитие как в литературном творчестве самого Лескова, так и в биографическом труде его сына А.Н. Лескова.
Библиография / Reference
[Вести дня 1940] — Впечатления Н.С. Лескова о Ревеле // Вести дня. 1940. № 140. 22 июня.
(Vesti dnja 1940 — Vpechatlenija N.S. Leskova o Revele // Vesti dnja. 1940. № 140. 22 June.)
[Видуэцкая 1963] — Видуэцкая И.П. Лесков о Герцене // Проблемы изучения Герцена. М., 1963. С. 300—320.
(Vidujeckaja 1963 — Vidujeckaja I.P. Leskov o Gercene // Problemy izuchenija Gercena. Moscow, 1963. P. 300—320.)
[Видуэцкая 1996] — Видуэцкая И.П. Передовые статьи по вопросам внутренней жизни России в «Северной пчеле» // Лесков Н.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 1. М., 1996. С. 787—853.
(Vidujeckaja I.P. Peredovye stat’i po voprosam vnutrennej zhizni Rossii v «Severnoj pchele» // Leskov N.S. Poln. sobr. soch.: In 30 vols. Vol. 1. Moscow, 1996. P. 787—853.)
[Данилова 2010] — Данилова (Заварзина) Н.Ю. Автобиографическое и металитературное в произведениях Лескова (на примере рассказа «Колыванский муж», 1885) // Н.С. Лесков в пространстве современной филологической мысли: (к 175-летию со дня рождения). М., 2010. С. 73—87.
(Danilova N.Ju. Avtobiograficheskoe i metaliteraturnoe v proizvedenijah Leskova (na primere rasskaza «Kolyvanskij muzh», 1885) // N.S. Leskov v prostranstve sovremennoj filologicheskoj mysli: (k 175-letiju so dnja rozhdenija). Moscow, 2010. P. 73—87.)
[Исаков 1981] — Исаков С.Г. Красота таланта: (Н.С. Лесков и Эстония) // Сов. Эстония. 1981. № 38. 13 февр.
(Isakov S.G. Krasota talanta: (N.S. Leskov i Jestonija) // Sov. Jestonija. 1981. № 38. 13 Feb.)
[Исаков 2001] — Исаков С.Г. Н.С. Лесков // Эстония в произведениях русских писателей XVIII — начала ХХ века: Антология. Таллинн, 2001. С. 398—399.
(Isakov S.G. N.S. Leskov // Jestonija v proizvedenijah russkih pisatelej XVIII — nachala XX veka: Antologija. Tallinn, 2001. P. 398—399.)
[Лесков 1872] — Лесков Н.С. Законные вреды // Русский мир. 1872. № 313. 30 нояб.
(Leskov N.S. Zakonnye vredy // Russkij mir. 1872. № 313. 30 Nov.
[Лесков 1885] — Лесков Н.С. Подмен виновных: Случай из остзейской юрисдикции // Исторический вестник. 1885. № 2. С. 327—340.
(Leskov N.S. Podmen vinovnyh: Sluchaj iz ostzejskoj jurisdikcii // Istoricheskij vestnik. 1885. № 2. P. 327—340.)
[Лесков 1936] — Лесков Н. Час воли Божией. Петсери, 1936.
(Leskov N. Chas voli Bozhiej. Petseri, 1936.)
[Лесков 1938] — Лесков Н. Зверь. Петсери, 1938.
(Leskov N. Zver’. Petseri, 1938.)
[Лесков А. 1984] — Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям: В 2 т. Т. 1. М., 1984.
(Leskov A.N. Zhizn’ Nikolaja Leskova po ego lichnym, semejnym i nesemejnym zapisjam i pamjatjam: In 2 vols. Vol. 1. Moscow, 1984.)
[Лесков 1998] — Лесков Н.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 2. М., 1998.
(Leskov N.S. Poln. sobr. soch.: In 30 vols. Vol. 2. Moscow, 1998.)
[Лесков 2010] — Лесков Н.С. Иродова работа: русские картины, наблюдения, опыты и заметки: историко-публицистические очерки по прибалтийскому вопросу / Сост., вступ. ст., коммент. А.П. Дмитриева. СПб., 2010.
(Leskov N.S. Irodova rabota: russkie kartiny, nabljudenija, opyty i zametki: istoriko-publicisticheskie ocherki po Pribaltijskomu voprosu / Ed. by A.P. Dmitriev. Saint Petersburg, 2010.)
[Лесков 2012] — Лесков Н.С. Полное собр. соч.: В 30 т. Т. 11. М., 2012.
(Leskov N.S. Poln. sobr. soch.: In 30 vols. Vol. 11. Moscow, 2012.)
[Меймре 2012] — Меймре А. Лесков на «чухонской» земле // Балтийский архив: русская культура в Прибалтике. Т. 12. Таллин, 2012. С. 86—95.
(Mejmre A. Leskov na «chuhonskoj» zemle // Baltijskij arhiv: russkaja kul’tura v Pribaltike. Vol. 12. Tallin, 2012. P. 86—95.
[Никифоров-Волгин 1934] — Н.В. [В.А. Никифоров-Волгин]. Н.С. Лесков о Мерекюле // Вести дня. 1934. № 166. 19 июля.
(N.V. [V.A. Nikiforov-Volgin]. N.S. Leskov o Merekjule // Vesti dnja. 1934. № 166. 19 July.)
[Николаев 2015] — Николаев Д. От Толстого до Лескова: памятные «писательские» даты в русском зарубежье в 1-й половине 1920-х годов // Культура русской диаспоры: знаки и символы эмиграции. М., 2015. C. 8—29.
(Nikolaev D. Ot Tolstogo do Leskova: pamjatnye «pisatel’skie» daty v russkom zarubezh’e v I-j polovine 1920-h godov // Kul’tura russkoj diaspory: znaki i simvoly jemigracii. Moscow, 2015. P. 8—29.)
[Нольде А. 1914] — Нольде А.Э. Очерки по истории кодификации местного гражданского законодательства при графе Сперанском. Вып. 2. Кодификационное право прибалтийских губерний. СПб., 1914.
(Nol’de A.Je. Ocherki po istorii kodifikacii mestnogo grazhdanskogo zakonodatel’stva pri grafe Speranskom. Issue. 2. Kodifikacionnoe pravo pribaltijskih gubernij. Saint Petersburg, 1914.)
[Нольде Б. 1911] — Нольде Б.Э. Очерки русского государственного права. СПб., 1911.
(Nol’de B.Je. Ocherki russkogo gosudarstvennogo prava. Saint Petersburg, 1911.)
[Album Academicum 1889] — Album Academicum der Kaiserlichen Universität Dorpat / Hrsg. von A. Hasselblatt, G. Otto. Dorpat, 1889.
[DBL 1970] — Deutschbaltisches biographisches Lexikon 1710—1960. Küln; Wien, 1970.
[Meimre 2011] — Meimre A. Nikolai Leskov Eesti kuurortides ja kuurortidest // Haapsalu kuurort 185 — Haapsalu resort 185. Haapsalu, 2011. Lk. 57—70.
[Turgenev 1868] — Turgenev I. Rauch: Roman. Mitau, 1868.
Архивные источники / Archives
Эстонский национальный архив, Тарту / Nacional Archives of Estonia, Tartu.
Фонд EAA.30. «Эстляндское губернское правление» / «Provincial Board of Estland».
EAA.30.7.2770. Дело о назначении пенсии бывш. приставу Ревельской городской полиции А. И. Градецкому и его вдове.
EAA.30.9.3162. Дело о помещении в дом умалишенных подполковника А. Верцинского.
EAA.30.10.4852. Дело Эстляндского губернского правления о производстве расследования обстоятельств столкновения в Екатеринентальском салоне г. Ревеля между писателем Н.С. Лесковым и студентом Дерптского университета К. Винклером, гимназистом В. Геппенером и чиновником А. Мейером (28.07.1870—21.02.1874).
EAA.30.13.192. Градецкий, Август Иванович, участковый пристав Ревельской городской полиции. 1886.
EAA.30.13.226. Добров, Алексей Иванович, помощник делопроизводителя губернского правления.
EAA.30.13.808. Фрезе, Александр Фомич, делопроизводитель Эстляндского губернского правления.
Фонд EAA.178. «Эстляндская казенная палата» / «State Chamber of Estland».
EAA.178.1.2759. Мейер Александр, сверхштатный чиновник.
Фонд EAA.138. «Комиссариус-фисци» / «Commissarius fisci».
EAA.138.1.455. Akten in der offiziellen Sache wider den Gouvernementssekretär Nicolai Leskow wegen Beleidigung des Stadtteilsaufsehers Hradetzky bei Erfüllung seiner Arbeitspflicht und Ungehorsams gegen eines Verfügung der Gouvernementsregierung (20.11.1870—21.02.1874).
Фонд EAA.402. «Императорский Тартуский / Дерптский университет» / «Imperial University of Tartu/ Dorpat».
EAA.402.2.6233. Frese Alexander.
EAA.402.2.16535. Meyer, Alexander Leopold.
EAA.402.2.10211. Höppener Woldemar Alexander.
EAA.402.2.10212. Höppener Woldemar Alexander.
EAA.402.2.27458. Winkler Konstantin Alexander.
EAA.402.2.27459. Winkler Konstantin Alexander.
EAA.402.3.325. Winkler Konstantin.
EAA.402.7.89. Verzeichnis der immatrikulierten Studenten. Matrikeln Nr. 5289—10512.
Фонд EAA.858. «Эстляндский оберландгерихт» / «Supreme District Court of Estland».
EAA.858.1.6558. Akte in offiziellen Sachen des Commissarius Fisci wider den dimittierten Gouvernementssekretär Nikolai Lescow wegen tätlichen verbaler Injurirung des Statteilsaufsehers Band I (25.11.1870—21.02.1874).
EAA.858.1.6559. Akte in offiziellen Sachen des Commissarius Fisci wider den dimittierten Gouvernementssekretär Nikolai Lescow wegen tätlichen verbaler Injurirung des Statteilsaufsehers. Band II (25.11.1870—21.02.1874).
Фонд EAA.4015. «Семья Змигродских» / «Family of Zmigrodsky».
EAA. 4015.1.7. Бесчинство студентов Юрьевского университета перед квартирою приват-доцента доктора Валькера 16-го сентября 1869 года.
Отдел рукописей Российской национальной библиотеки / Department of manuscripts of National Library of Russia.
Фонд 208. Архив Головнина А.В. / Golovnin A.V.
ОР РНБ. Ф. 208. Оп. 1. Д. 100.
[1] В Эстонии в 1930-е годы вышли отдельными изданиями рассказы «Час воли божьей» и «Зверь» с иллюстрациями художницы Н.М. Шишаевой. В памятные годы (столетие со дня рождения и годовщины со дня смерти) повсеместно проводились собрания в культурно-просветительских обществах в Тарту, Нарве, в Печорском крае в деревнях с русским населением, посвященные творчеству и жизни писателя, «литературные суды» над героями рассказов «На краю света», «Владычный суд», «Час воли божьей», ставилась пьеса «Расточитель» [Лесков 1936; 1938; Николаев 2015: 8—29].
[2] Не претендуя на полноту обзора, укажем на наиболее близкие к нашей теме работы В.А. Никифорова-Волгина, С.Г. Исакова, Аурики Меймре и А.П. Дмитриева [см.: Никифоров-Волгин 1934; Вести дня 1940; Исаков 1981: 3; 2001: 398—399; Лесков 2010: 5—50; Meimre 2011: 57—70; Меймре 2012: 86—95]).
[3] Добров Алексей Иванович (1843 — ?) — сын священника. Выпускник Московского университета, с января 1870 года помощник делопроизводителя Ревельского губернского правления [EAA.30.13.226]. Здесь и далее шифры Национального архива Эстонии (Тарту) приводятся с аббревиатурой ЕАА и через точки — номера фонда, описи и дела). В августе 1870 года покинул Эстляндию, по-видимому, из-за рассматриваемого в настоящей статье инцидента.
[4] Винклер Константин Юлиусович (Winkler Constantin Georg, 1848—1900) — сын доктора медицины. Учился в Дерптском университете на медицинском факультете с 1867 года. За участие 16 сентября 1869 года в студенческом «кошачьем концерте» возле дома приват-доцента К. Валкера университетский суд 27 сентября включил его в число виновных «в шуме и совершении насилия» и приговорил к исключению из университета [EAA.4015.1.7. Л. 30—33]. Винклер восстановился в августе 1870 года и продолжил учебу, причем перешел на ботаническое отделение естественного факультета. Окончил университет в 1874 году со степенью кандидата. Стал известным ботаником, работал помощником директора Ботанического сада в Дерпте, старшим консерватором. Недолго служил ботаником в Императорском ботаническом саду в Петербурге (1897—1899) [EAA.402.7.89, № 8226; EAA.402.2.27458; EAA.402.2.27459; EAA.402.3.325; DBL 1970. Л. 870].
[5] Мейер Александр Леопольд (Meyer Alexander Leopold, 1843 — ?) — сын чиновника. В 1861 году окончил Ревельскую городскую гимназию, изучал в Дерпте медицину и камеральные науки. С 1869 по 1872 год был секретарем Эстляндской казенной палаты. В декабре 1870 года должен был получить 1-й классный чин, но в Петербурге нашли повод не дать его, по-видимому, из-за инцидента в салоне Катериненталя. Этот чин он получил лишь в начале 1872 года, после перехода в Эстляндскую контрольную палату, где до 1877 года служил помощником ревизора, затем стал секретарем Эстляндской контрольной палаты [Album Academicum 1889: 543; EAA.402.2.16535; EAA.178.1.2759].
[6] Геппенер Вольдемар (Гёппенер, Гепнер, Höppener Woldemar Alexander (1851 — ?) — из старинного бюргерского рода. Окончил Ревельскую гимназию, изучал право в Дерптском университете в 1871—1880 годы, позднее — адвокат в Ревеле [EAA.402.2.10211; EAA.402.2.10212].
[7] Градецкий Август Иванович (1833—1912) — с 1863 года квартальный надзиратель, затем участковый пристав Ревельской городской полиции [EAA.30.7.2770. Л. 17, 17 об., 19—26, 31; EAA.30.13.192. Л. 1—4]. Его фамилию в архивных делах писали по-разному: Храдецкий, Городецкий, Hradezki, Hradetzky; в цитатах из дел в написании его фамилии сохраняется вариант оригинала.
[8] Здесь А.Н. Лесков иронизирует над переводом секретаря оберландгерихта. В тексте повестки от 5 марта 1871 года, присланной из Ревеля, говорилось, «что обвиняемый обязан обеспечить свои права как в этом, так и во всех будущих сроках или лично, или через как следует уполномоченного и наставленного поверенного в Ревеле, но всегда при помощи присяжного поверенного оберландгерихта, во избежание законных вредов (курсив мой. — Т.Ш.)», т. е. без ущерба законам [EAA.858.1.6558. Л. 14].
[9] Эстляндский оберландгерихт являлся судом первой инстанции для рассмотрения гражданских и уголовных дел дворян, духовенства и чиновников, а также апелляционным судом для уездных судов и городских магистратов (за исключением Ревеля) и последней инстанцией для местных крестьянских судов. В Национальном архиве Эстонии в Тарту два тома «лесковского дела» хранятся в отделе уголовных дел первой инстанции [EAA.858.1.6558. Л. 1—151; EAA.858.1.6559. Л. 152—312].
[10] Вероятно, в архиве Сената есть и более поздние документы, но сведений о них у нас нет. Поэтому дальнейшие этапы этого процесса восстанавливаются нами на основе архива оберландгерихта.
[11] В деле оберландгерихта сохранились доверенность Лескова Измайлову и выписка из протокола заседания. В фонде комиссариуса-фисци имеются ответы Лескова на обвинительные пункты оберландгерихта, составленные им совместно с Измайловым 22 марта 1873 года и затем переведенные на немецкий язык [EAA.858.1.6558. Л. 88—88 об.; EAA.138.1.455. Л. 18—25 об.; 26—33].
[12] Дело Эстляндского губернского правления о производстве расследования обстоятельств столкновения в катеринентальском салоне г. Ревеля между писателем Н.С. Лесковым и студентом Дерптского университета К. Винклером, гимназистом В. Геппенером и чиновником А. Мейером (28.07.1870—21.02.1874) состоит из трех частей: 1) копии документов (на немецком языке) о расследовании инцидента в катеринентальском салоне 22—23 июля 1870 года и решение оберландгерихта 21 февраля 1874 года; 2) собственное дело канцелярии губернского правления по письму Лескова от 26 июля 1870 года; 3) следственное дело комиссариуса-фисци с ноября 1870 года.
[13] Должность эстляндского комиссариуса-фисци была учреждена в 1630 году шведским королем Густавом-Адольфом для надзора за казенным имуществом. В дальнейшем его функции менялись. С 1797 по 1886 год он подчинялся непосредственно губернскому прокурору, исполняя обязанности следователя прокуратуры. В его функции входило составление обвинительного заключения по гражданским и криминальным делам. Дело Лескова он принял в ноябре 1870 года на основании постановления губернского прокурора, согласованного с губернатором. Оно попало в число уголовных расследований, так как имели место побои, оскорбление полицейского чина при исполнении служебных обязанностей и «ослушание распоряжению губернского правления» [ЕАА.138.1.445. Л. 1—69].
[14] Поводом послужило объявление 25 июля Градецким Лескову о начале против него с Добровым административного дела в Ревельской управе благочиния, при этом с писателя была взята подписка о невыезде из города, для слушания разбирательства он должен был явиться в управу 26 июля. Добров на это разбирательство пришел, а Лесков не явился и с помощью жандармского полковника перенаправил дело губернатору [EAA.30.10.4852. Л. 69—71].
[15] Михаил Тимофеевич Иконников (1833—1899) окончил Петербургскую духовную семинарию в 1855 году. С 1862 года служил священником в Вейсенштейне (ныне Пайда) под Ревелем, затем был перемещен в Ревельский Преображенский храм, с 1885-го до смерти — священник Николаевской церкви в Ревеле; протоиерей (1893). Автор книги «Православная церковь святителя и чудотворца Николая Мирликийского в Ревеле» (Ревель, 1889).
[16] Перевод романа «Дым» на немецкий язык вышел в Митаве (ныне латвийский город Елгава) за два года до инцидента и, вероятно, был широко известен в немецких интеллигентских кругах [Turgenev 1868].
[17] «Эти русские действительно свинская нация», «этот город должен как дым улетучиться» (нем.). Во втором предложении ошибся писарь или сам Лесков, поскольку тут вместо «Diese Stadt» (город) должно быть «Dieser Staat» (государство), иначе фраза не имеет смысла. В последствии выясняется, что в немецком языке Лесков не был силен и смысла документов на немецком языке, которые ему присылали позже, не понимал.
[18] сумасшедший (нем.)
[19] бесчестный человек (нем.)
[20] Лесков вспоминает здесь о событиях в Вейсенштейне 4 апреля 1867 года во время молебна за царя и парада батальона Островского пехотного полка во главе с майором А. Верцинским. Верцинский, будучи недоволен тем, что один из местных жителей, стоявший в стороне и наблюдавший за молебном, не снял головной убор, дал указание арестовать его. Лесков посвятил этому событию и расследованию, произведенному местными органами, очерк, в котором резко критиковал «остзейское судопроизводство» за то, что оно осуществило «подмен виновных», пытаясь представить виновным не нарушителя, а восстановителя порядка [Лесков 1885: 327—340]. Сведения для очерка предоставил упоминавшийся выше священник М.Т. Иконников. В 1881 году Верцинский, уже будучи в отставке, был помещен в лечебницу для умалишенных [EAA.30.9.3162].
[21] В то время обязанности ревельского полицмейстера исполнял подполковник В. Вольф (Wilhelm von Wolff, 1812—1894).
[22] о науке (нем.).
[23] Возможно, имеются в виду передовая статья «Северной пчелы» (1862. № 143. 30 мая), в которой есть раздел «Мнения об А.И. Герцене (Искандере) и о речи, сказанной им в Вятке», и заметки <«Колокол» и «Русский вестник»> (Там же. № 212. 7 авг.) и <О заметке «Русского вестника» и о характере действий г. Герцена> (Там же. № 213. 8 авг) [Лесков 1998: 597—599, 667—673]. Атрибуция этих неподписанных статей принадлежит И.П. Видуэцкой [Видуэцкая 1963: 300—320; 1996: 787—853].
[24] Речь идет о передовой статье в «Северной пчеле» (1862. № 143. 30 мая). Сведениями о реакции министров на статью мы не располагаем, но имеются в виду, скорее всего, министр внутренних дел П.А. Валуев и министр народного просвещения А.В. Головнин. По крайней мере, по поводу другой неподписанной статьи Лескова Головнин докладывал Александру II: «На вопрос Вашего Императорского Величества имею долг всеподданнейше донести, что передовая статья в № 168 Северной Пчелы (за 24 июня 1862 года. — Т.Ш.), отличающаяся благонамеренностью, написана отставным чиновником Лесковым <…>» [ОР РНБ. Ф. 208. Оп. 1. Д. 100. Л. 118].
[25] Александр II ознакомился с этой статьей и напротив пожеланий Лескова, чтобы полицейские команды «являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния», написал: «Не следовало пропускать, тем более что это ложь» (цит. по комментариям к републикации статьи [Лесков 1998: 822]).
[26] По-видимому, здесь Лесков напоминает о брошюре «О раскольниках города Риги, преимущественно в отношении к школам» (СПб., 1863), напечатанной для служебного пользования в количестве 60 экземпляров; поездка Лескова в Псков и Ригу состоялась по поручению министра народного просвещения А.В. Головнина.
[27] На самом деле, приват-доцента.
[28] Федор Иванович Знаменский (1825—1875) — выпускник Петербургской духовной семинарии, настоятель Ревельского Преображенского собора и благочинный с 1868 года до смерти.
[29] Карл Христиан Ширрен (Karl Christian Gerhard Schirren, 1826—1910) — профессор географии и статистики Дерптского университета (1863—1869), один из инициаторов полемики об особом статусе Прибалтики в русской и прибалтийской печати, ректор университета в Киле [DBL 1970: 680]. Вольдемар Бок (Woldemar Bernhard Georg Heinrich Bock, 1816—1903) — юрист, политик, публицист. В 1864 году представлял интересы лифляндского дворянства в центральной юстиц-комиссии в Петербурге [DBL 1970. Л. 80].
[30] Понятно, что в правовом отношении оба эти священника не могли быть признаны свидетелями происшествия, равно как и Добров, не видевший финала всей сцены. Двумя днями ранее Лесков взял у о. Иконникова расписку следующего содержания: «Я, нижеподписавшийся, свящ<енник> Ревельской Александро-Невской кладбищенской церкви Михайла Иконников, даю эту расписку в том, что если бы кому из ревельских властей и учреждений нужно было присутствие здесь литератора губернского секретаря Николая Семеновича Лескова, то я обязываюсь указать адрес г. Лескова и ручаюсь, что он, по касающейся его надобности, явится» [EAA.30.10.4852. Л. 79]. Лесков, дважды не явившись по вызовам губернского правления, подвел своего поручителя.
[31] Можно предположить, что Лесков писал эту записку спонтанно, поэтому не всегда выражается ясно и в соответствии с первоначальным текстом. В частности, этот эпизод с поднятием палки: в первом случае он писал, что просил своих обидчиков подать ему палку, а здесь он якобы сам пытался ее поднять. Эти нестыковки, не только в показаниях других участников ссоры, но и в текстах самого Лескова, в дальнейшем породили множество вопросов у Траустеля и у других участников расследования, дав повод сомневаться в правдивости его показаний.
[32] Здесь студенческий «кошачий концерт» представлен как «демонстрация против правительственных лиц». Это заявление Лескова, как и его намеки, что оскорблен и император, повредили Лескову, дав основание для встречного иска с обвинением «в лживом доносе и клевете». В заседании губернского правления от 10 сентября, где обсуждался иск Мейера, Винклера и Геппенера от 18 августа, он по предложению губернатора Галкина-Враского был отклонен. Однако 17 октября Винклер и Мейер подали новый иск против Лескова, отказавшись давать показания Траустелю. В дальнейшем их дело в оберландгерихте вел опытный адвокат А. Плошкус, который не упустил противоречий и неточностей в записках Лескова [EAA.30.10.4852. Л. 111—111 об., 121].
[33] Здесь опять отсылка к вейсенштейнскому делу, см. примеч. 20.
[34] В справке доктора Э.Ф. Термена от 25 августа 1870 года говорилось, что Лесков страдает «кровяным поносом, от геморроя происходящего <…> пользуется мною и в настоящее время не может выехать из города» [EAA.30.10.4852. Л. 95].
[35] О каком деле идет речь, нам установить не удалось.
[36] Калька с немецкого выражения «unter der Hand» — тайно, втайне; в устной русской традиции — «под рукой».
[37] По-видимому, здесь имеются в виду словесные оскорбления и шум среди ночи.
[38] В особом мнении советника Н.А. Ольхина от 4 ноября 1870 года говорилось, что он находит «отдачу г. Лескова под суд за оскорбление чиновника при исполнении служебных обязанности словом и делом в настоящее время преждевременным». Полагая, что должного дознания по оскорблению Градецкого не проведено, Ольхин указывал, что показания последнего в правлении и его записка от 24 июля друг с другом не сходятся, а Лесков как обвиняемый допрошен не был. Показания всех действующих лиц «крайне сбивчивы и разноречивы». Но, поскольку Лесков без разрешения губернского правления выехал в Киев, то следует его разыскать, «произвести дознание и, ежели окажется основание, предать суду» [EAA.30.10.4852. Л. 124—125].
[39] Александр Фрезе (1804 — после 1889) окончил юридический факультет Дерптского университета в 1834 году и служил на разных должностях в Эстляндском губернском правлении. С 1866 года — комиссариус-фисци [EAA.402.2.6233; EAA.30.13.808; Album Academicum 1889. Л. 126].