(Рец. на кн.: Строцев Д. Шаг. Минск, 2015)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2016
Строцев Д. Шаг
Минск: Новые мехи, 2015. — 90 с.
не могу вернуть твой смысл
могу передать трепет
Д. Строцев
«Шаг» — седьмая книга стихов белорусского поэта Дмитрия Строцева[1]. Название книги объясняется эпиграфом: «…Шаг делается не в сторону от тесноты в позицию наблюдателя, а внутрь тяжести» (От «Бытия и времени» к «Beiträge»), — Владимир Бибихин. Тем самым поэт обозначает свою готовность шагнуть внутрь тяжести, в сердцевину опыта.
Помимо евангельского света существует евангельская тьма, и именно в нее переносит нас книга Строцева. Оказываясь в евангельских временах, мы попадаем внутрь сцены побиения блудницы камнями. Библейские образы демонстрируют нам разыгрывающийся публично ужас: человек из толпы с камнем в руке, блудница, бессильная даже звать на помощь, галилеянин (не выделяющийся среди всех), прохожий со своим мнением.
Социально-евангельская проблематика Строцева становится проблематикой свидетельства, когда он пишет о ключевом сюжете книги — произошедшей в марте 2012 года казни Владислава Ковалева и Дмитрия Коновалова, обвиненных в исполнении теракта в Минском метро 11 апреля 2011 года. Смерть этих юношей Строцев интерпретирует в духе идеи Рене Жирара о козле отпущения: жертвоприношении, сакрализующем коллективную агрессию и призванном сплотить человеческую общность. Так, в стихотворении «Пир прощения» Строцев пишет о том, что Христос на Голгофе последнюю свою трапезу разделил с разбойниками, имея в виду, что казненные юноши в сознании людей объявлены разбойниками, поэт же готов разделить с разбойниками их позор и казнь. До того как Ковалева и Коновалова казнили, Строцев, убежденный, что задачей властей было именно совершить жертвоприношение, а не разбираться, виноваты юноши или нет, писал открытое письмо Лукашенко, которое было доступно в Сети, в нем поэт призывал к добросовестному правосудию или просил казнить его вместе с теми, кого скоропалительно назвали виновными. Поэт надеялся, что его выступление как публичной фигуры в Беларуси имело шанс реально помочь осужденным, за которых никто не боролся, потому что они «ничьи», они не представители оппозиции, не представители бизнеса или еще какой-то имеющей влияние силы. Произошедшая казнь стала одной из «болевых точек» его поэзии. Он посвящает стихи Любови Ковалевой, матери:
ликуйте и пойте
с убитыми невинно
они в чистом сердце
видят Бога(с. 13)
Об этом же звучащий как живое свидетельство «Пасхальный репортаж»: вспышки // газетных полос // фамилии // Коновалов // и // Ковалёв <…> новопреставленные // невинноубиенные // Владислав // и // Димитрий // молите Бога о нас (с. 15—17).
Такое погружение «внутрь тяжести» ставит ряд вопросов о поэтике Дмитрия Строцева. По более старым книгам мы знаем Строцева как вдохновенного лирика, наследника аронзоновской линии поэзии, чьи стихи — захлебывающийся полет-танец. Часто встречающийся у Строцева прием — характерный аронзоновский повтор:
льётся глина из оврага
льётся лето из оврага
никакой тоски и муки
только лето и отвага
я целую эти руки(с. 22)
Но уже в предыдущей книге с говорящим названием «Газета» начинается совсем другое движение: отход от самозабвенной, телесно-экстатической лирики, переход к социальному и очень больному, выражающийся в скупых на выразительные средства верлибрах. Кажется, теперь из неподцензурной петербургской поэзии, влияние которой испытал Строцев, ему становятся близки уже не Аронзон и Елена Шварц, а, скорее, линия Кривулина и особенно Стратановского, со стихами последних лет которого у Строцева много перекличек. Как и Стратановский, сегодняшний Строцев стремится дать голос чужой речи, работать с историческим опытом; близка ему, должно быть, и «библейская герменевтика» Стратановского — поиск неких лакун, неоднозначных, эмоционально напряженных мест Писания, предпочтение точки зрения слабых, сомневающихся, не победителей, а побежденных, простукивание «молотком Некрасова» нынешних идолов, обнаружение зияний в социальной и моральной сферах. Однако Строцев по-прежнему остается более экстатичен, и в его стихах иная конструкция субъекта. Герой Стратановского — Иов, единственный, кто задумался на Божьем пиру; у Строцева же есть некое соборное «мы», с которым он как практикующий христианин себя отождествляет: «мы» для Строцева — собирание всего «райского братства» — «может быть, для последней агапы и молитвы перед неотвратимым разрывом, утратой друг друга, гибелью…» (из писем). Слова Строцева происходят из состояния глубокого потрясения, когда удерживать границы субъекта становится больше невозможно.
Тем не менее, если говорить о переменах в поэтике Строцева, сам поэт утверждает, что раньше, в начале творческого пути, он как раз писал злободневные стихи (книга «Лишние сутки»), так что в некотором смысле появление «газетной» поэзии для него — возвращение к истокам. В целом возникает ощущение, что корпус сегодняшнего Строцева (даже на примере книги «Шаг») как бы распадается на две линии: одна из них — начавшаяся в «Газете» и представляющая собой верлибры на болезненные социальные темы, другая — по-прежнему продолжающаяся экстатическая, легкая, танцующая лирическая линия:
эта
радость
ниоткуда
…
эта
отчая
причуда
и
счастливая трава
(с. 37)
Как уживаются между собой эти линии? Как строцевская игра, священное безумие, телесно-экстатическое опьянение, легкость, артистизм, пластика, органичность речи, умение отдаваться стихии уживаются с мучительной тяжестью, внутрь которой он шагнул? Я объясняю это для себя с помощью следующей метафоры: в тех мрачных материях, куда Строцев погрузился, голос меняется в силу самой среды, можно сказать, из-за свойств атмосферы — такой тяжелой, что звуковые волны распространяются иначе. Поэтому мы слышим как будто совсем другой голос.
Можно принимать его или не принимать, можно хотеть от Строцева только легких экстатических стихов и полагать, что именно они лучше утверждают человеческое пространство и противостоят тому беспросветному и больному, о котором теперь пишет поэт, но он уже сделал этот шаг, в центр тяжести, а это — такое место, что сопротивляется самой возможности поэзии. Именно в этом месте он пытается работать, и любая попытка поэзии проникнуть туда и как-то с ним совладать — большой и благородный риск. Однако во многих, лучших стихах книги «Шаг» этот раскол преодолевается, возникает уравновешенность «тяжести» и «неба», гибрид, в котором гармонически сочетаются полет и болезненное переживание общественно важного:
за нашу святую дрожь
за дрожь воскресения
ты наших ребят берёшь
на дело весеннее…
за нашу святую лож
за ложь во спасение
ты наших солдат берёшь
на небо весеннее(с. 61)
Чужая речь в этой книге устроена таким образом, что ты себя в этой чужой речи узнаешь и ужасаешься. Эта речь выявляет штампы ума, банальные мыслительные фигуры, позволяющие повседневному злу существовать. Так, в стихотворении «Аргументы и факты», опять же посвященном казни Ковалева и Коновалова, мы встречаем высвеченную поэтом самозащитительную позицию обывателя, нужную ему, чтобы принять зло и как-то жить дальше: я тоже // против // казни // но взорвали // всё же // они // я много // собрал // аргументов // в интернете // нужно // принять // факты // надо же // как-то // жить // дальше (с. 23). Так же в стихотворении «Желтая страница»: нацисты-то нацисты // но они // открыли // православные храмы (с. 26). Или: евросоюз // плохо // таможенный // очень плохо… интернет // умирает // последним (с. 43).
В своих гражданских стихах Строцев стремится отзываться на узловые события последних лет: дискуссию о строительстве башни Газпрома (всё равно // поставьте // башню газпрома // хоть // на месте // моего дома // ваша взяла (с. 35)), ситуацию в Украине (кровь на Майдане // насилие в Киеве // в Украине // на руку дьяволу (с. 59); из России эти танки // в Украину проезжают (с. 87)), многие стихи посвящены тому, чего сейчас так остро не хватает, — критике Церкви изнутри (наш батюшка // как мальчик из хорошей семьи // прикипел к дворовой компании (с. 20); христиан здесь нет // закругляет разговор сегодня // тюремный отец Василий // одни преступники (с. 21); почему молчит патриарх // русской церкви // потому что он защищён // российской военной армадой (с. 60)). В стихотворении «Сон патриарха» христианский «свет миру» отождествляется со светом на кончиках мечей. Есть у Строцева стихотворение-загадка: бывало темно за окошком // а он все леса обошёл с лукошком // всех коров подоил // всех ребят нарожал // всех ублюдков пострелял (с. 57). На мой вопрос, существует ли риск судебного преследования в Беларуси в отношении того, кто написал такое стихотворение (вспомним судьбу Мандельштама), Строцев ответил, что в Беларуси есть уголовная ответственность за посягательство на имя президента, но в его стихотворении фамилия президента нигде не упоминается, в отличие от того случая, когда он писал открытое письмо Лукашенко. Но такое стихотворение не могло бы появиться в государственном журнале.
Усиленное внимание поэта к гражданской теме выводит нас на разговор о политической поэзии. В каком-то смысле поэзия Строцева — тоже политическая, однако при этом совсем другая, чем та, к которой мы привыкли в России. В России политическую поэзию пишут преимущественно левые активисты, и она представляет собой своего рода среду, тогда как социальная критика Строцева происходит, с одной стороны, из евангельской позиции, с другой стороны — из всегда присутствующего у поэта личного, непосредственного потрясения, которое не создает никакую среду обитания со своими правилами и условностями. Для Строцева это принципиально не игровая ситуация, он не осуществляет выбор партийной или политической позиции — для него важен сам человек, увидеть человека, не пропустить его, не потерять человечность высказывания. Без этого — без шага в тяжесть, без внимания к человеку — самые благородные мысли становятся прекраснодушием, и поэт оказывается погружен в гефсиманский сон, которым в страшную ночь заснули апостолы:
поэт
как всякий человек
хочет проспать
весь этот ужасон
нечаянно для себя
ускользает в сон
гефсиманский апостольский(с. 18)
Дмитрий Строцев призывает проснуться и увидеть евангельскую тьму, в которой по-прежнему значимы слова Паскаля: «Иисус будет терпеть крестную муку до конца мира. Нельзя спать в это время»[2].