(Институт русской литературы (Пушкинский Дом), 27—28 апреля 2015 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2016
Конференция, которую организовали филологи из Тверского государственного университета, Псковского государственного университета и ИРЛИ РАН, стала продолжением прошлогоднего форума «Все страхи мира: horror в литературе и искусстве» (см. отчет в «НЛО» № 128). Как и в прошлый раз, в поле зрения ученых попала категория из разряда известных, но обычно не привлекающих внимания теоретиков и историков литературы. Как и «ужас», «экстаз» упоминается в классической поэтике, греческое слово, в переводе обозначающее «исступление, восхищение», использовалось для наименования любого положительно окрашенного аффекта. Но в наше время значение этого слова несколько сузилось. Теперь экстаз — высшая степень восторга. Однако в литературе и искусстве по-прежнему можно обнаружить следы изначальной трактовки этой категории. В эстетике античности экстаз — прежде всего уничтожение границ между внешним и внутренним, не столько изменение сознания, сколько изменение восприятия.
Попытка понять, как художественными средствами передаются положительно окрашенные аффекты, может представлять интерес с разных точек зрения. И культурологи, и философы, и историки, и психологи, и антропологи до сих пор уделяют внимание практикам, связанным с экстазом; нет ничего удивительного в том, что конференция объединила представителей разных дисциплин. Но целостное осмысление духовного напряжения в культуре стало объектом внимания едва ли не впервые. По мнению организаторов, которое озвучил во вступительном слове председатель оргкомитета Сергей Денисенко, интересно само многообразие форм духовного напряжения, интересен и путь от макроуровня к микроуровню, интересны и попытки возвращения аффектов к изначально чистым «формам».
Впрочем, «чистота форм» была относительной — на конференции прозвучало немало докладов «на стыке наук», но при этом эстетическая категория оставалась в центре внимания. В отличие от прошлогодней конференции, с «программными» докладами выступали не только филологи; по крайней мере, основные направления исследования «восторгов» были обозначены не на одном лишь литературном материале.
Первый из прозвучавших докладов подчеркнул преемственность данного научного собрания по отношению к прошлогоднему. Как ни странно, тема «Ужас и восторг» оказалась исключительно плодотворной. Именно к ней и обратился Сергей Фомичев (Санкт-Петербург), который в докладе «Экстаз и кошмар в “Шинели” Н.В. Гоголя» продемонстрировал близость упомянутых в названии доклада понятий. Подробно разбирая наиболее «ужасные» эпизоды повести, исследователь отметил, что состояние восторга охватывает героев в самые неподходящие, казалось бы, моменты. Грань между ужасом и экстазом стирается — Гоголь, переворачивая понятия, увлекает читателя в лабиринт, где человеческие чувства — не такие, какими кажутся.
В докладе Ефима Беренштейна (Тверь) речь также шла о сочетании «ужаса» и «экстаза». Анализируя текст Андрея Белого «Маленький балаган на маленькой планете “Земля”», докладчик обратился от философии символизма — к ритму заклинания, который звучит в поэтическом завещании Белого. При чтении «с листа», освоенном филологами, не так легко заметить обрывки модных танцевальных мелодий, вплетенные поэтом в его апокалипсический текст. Упоение танцем оказывается началом кошмара, вынуждающего лирического героя выкрикивать «в берлинскую форточку» ужасные истины, которых никто не услышит. Впрочем, артистичное исполнение этого доклада для многих слушателей заслонило основную идею связи между категориями, — связи, отмеченной еще в античности.
Отчасти именно этому был посвящен доклад Александра Сорочана (Тверь), озаглавленный «Великий Пан и другие боги: оргиастические культы в литературе конца XIX — начала ХХ века». На деле речь шла только о культе Пана и только об английской литературе. Тем не менее докладчик, начав с появления Пана в роли спасителя в классической повести Кеннета Грэма «Ветер в ивах», реконструировал все развитие представлений о «паническом ужасе» и «паническом восторге», сменяющих друг друга в текстах известных и неизвестных английских авторов. Артур Мейчен в «Великом боге Пане», используя приемы сенсационной беллетристики и сюжетные схемы фантастической литературы, представил Пана воплощением «истинной реальности» — и непреодолимого ужаса. А в романе Эдгара Джепсона «Дом 19» (русский перевод этой классической книги был выпущен к началу конференции) магия приобретает отчетливо сексуальные обертоны; восторг участников церемонии столь велик, что почти мгновенно сменяется ужасом. И тем не менее финальная сцена романа, когда глава культа добивается своей цели, — выражает ключевую для эдвардианской литературы идею: восторг открывается в смерти. На смену кошмарам цивилизации приходит смеющийся Пан — но и он оказывается воплощением ужаса.
Многие ожидали, что основу конференции составят доклады, посвященные описанию различных форм достижения экстаза. Таких выступлений было очень мало, и традиционные формы «погружения в восторженное состояние» не давали достаточно материала для обсуждения.
Скажем, в докладе Анны Ларионовой (Череповец) «Экзальтированность как свойство романтического сознания» речь шла об Аполлоне Григорьеве — правда, не о поэзии, а о книге «Мои литературные и нравственные скитальчества». Автобиографическому герою этих воспоминаний свойственно то состояние экзальтации, которое психологи описывают как «эмоциональное состояние приподнятой оживленности с оттенком неестественной восторженности, у которой вроде бы нет повода». Экстаз «проявляется то в виде мечтательного настроения, то необъяснимого воодушевления». Нарушение логических связей в мемуарных текстах Григорьева очевидно: восторг от чтения чужих текстов разрушает логические связи в собственном сочинении… Правда, осталось непонятным, отличается ли экзальтация мемуариста от экзальтации поэта…
Если в «мемуарном» докладе тема пьянства была лишь затронута, то в докладе, посвященном фольклору, она вышла на первый план. Андрей Власов (Санкт-Петербург) в сообщении «“Опьянение” как состояние экстаза в русском эпосе» уточнил не только объем выпитого богатырями, но и особенности развития алкогольной темы в народной словесности. Любопытно, что исчезновение «экстатических» описаний совпало по времени с разрушением былинного жанра и с появлением в древнерусской литературе темы опасности спиртных напитков. Экстаз не только ведет к выходу за пределы обыденного, но и таит немало опасностей.
Нашлось место и эротическому экстазу. Но, как ни странно, ему в рамках конференции было посвящено всего два доклада. Ольга Астафьева (Санкт-Петербург) в докладе «Клеопатра — царица экстаза» рассмотрела эволюцию образа Клеопатры в литературе — от «рокового чудовища» древнеримской лирики до экстатической героини стихотворений и незавершенной прозы Пушкина, прекрасной царицы, «кумира толпы», чья ночь стоит жизни. В качестве «ступеней к трону царицы экстаза» были представлены поэма Лукана «Фарсалия», «Естественная история» Плиния, древнеримская историография, «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и трагедия Шекспира «Антоний и Клеопатра». В целом эротизация образа вполне предсказуема; ассоциация безграничной власти и безграничного удовольствия изначально не программировалась в текстах, но постепенно вышла на первый план.
Обратный процесс — маргинализация «эротического поведения» — был показан в докладе Аллы Грачевой (Санкт-Петербург) «Генезис апологии эроса в повести А.М. Ремизова “Неуемный бубен”». Один из самых ярких ремизовских текстов совсем недавно издан в собрании сочинений писателя с исчерпывающим комментарием докладчицы. Однако доклад содержал принципиально новую информацию — речь шла не о прототипах героев и источниках сюжета, а о предпосылках формирования замысла. Фольклорная составляющая оказалась предсказуемо важной, но эротическая модель поведения, которую конструирует Ремизов, находится в известной мере «вне» народных верований; связь «Неуемного бубна» с другими «легендами» писателя («Что есть табак») оказывается дискуссионной, а трансформация «житейского» в «маргинальное», по существу, и выводит героя-«экстазника» за грань обыденности. Доклад вызвал продолжительную дискуссию — как ни странно, столь же дискуссионными оказались и выступления, посвященные менее провокационной и столь же ожидаемой теме, религиозному экстазу.
Выступление Ольги Пановой (Москва) «И воскликнули все: “Аллилуйя!”: экстаз и метанойя в американских духовных автобиографиях и признаниях преступников XVIII —начала XIX вв.» было посвящено отражению экстатических практик ревивализма в духовных американских автобиографиях и признаниях преступников — художественно-документальных повествованиях. Расцвет этих жанров во многом был связан с обновлением протестантизма в ходе Первого и Второго религиозного пробуждения в Америке. «Повествование об обращении» (conversion narrative), т.е. о духовном переломе и сопутствующем метанойе экстатическом состоянии, стало главным сюжетообразующим элементом и узнаваемой характеристикой жанрового канона. В данном случае в «светских» текстах категория религиозного экстаза становится ключевой. Пересечение границ сакрального и светского — тоже одна из характеристик, ассоциирующихся с «восторгом».
К числу религиозных текстов, оказавших влияние на интерпретацию экстаза в культуре, относятся богословские сочинения Григория Нисского. Елена Григорьева (Люблин, Польша) в сообщении «Экстаз как высшая форма созерцания в мистическом богословии Григория Нисского и в современном католическом богословии духовной жизни» анализировала экстатические состояния, описанные в произведениях богослова («О жизни Моисея законодателя», «Точное изъяснение Песни песней Соломона», «Точное истолкование Екклесиаста Соломона»), а также сопоставила его труды с объяснением экстатических явлений, принятым в современном католическом богословии духовной жизни. Экстаз является проявлением третьего этапа духовной жизни (очищение начинающих, освящение преуспевающих и единение совершенных). Каждый из этих этапов является подготовкой к следующему, а наивысшим уровнем мистического единения человека с Богом является состояние, которое св. Тереза называла «духовным супружеством». В разделении духовной жизни на определенные этапы и действиях, характерных для каждого их них, можно увидеть сходство между сочинениями св. Григория и современным богословием. Главное же различие наблюдается в понимании и дефиниции самого экстатического состояния.
Этапы духовного совершенствования, важные для современных католиков, существенно отличаются от этапов «восхождения на гору Синай Моисея» — и дело не только в географии, а в изменении понимания экстаза, которое особенно ярко проявилось в обсуждении доклада Дианы Кикнадзе (Санкт-Петербург) «Религиозный экстаз в народном японском буддизме XI—XIII веков». В японской литературе чуть больше пяти веков просуществовал жанр короткого назидательного рассказа сэцува. Появился он почти одновременно с распространением новой, буддийской веры в Японии. Сборник историй сэцува «Рассказы, собранные в Удзи» (XIII век) — 194 рассказа, на первый взгляд не связанных по смыслу. Экстаз персонажей «Удзи сюи моногатари» идентичен христианскому понятию «прелесть», то есть заблуждение, слепая вера в увиденное или в свои чудесные способности. Созерцание чудес приводит верующего в экстаз, что выражается особыми телодвижениями (непрестанные поклоны, коленопреклоненная поза, слезы умиления, восклицания). Такие верующие находятся на грани душевного помешательства, как буддийский художник Есихидэ, который не стал тушить пожар в своем доме и спасать семью, а застыл в трансе при виде огня. Он наконец-то понял, как достоверно изобразить пламя вокруг статуи божества—защитника буддизма Фудо-мео. Чудесное явление божества следует встречать с осторожностью — и большая часть аудитории испытала сомнения: уместно ли в данном случае использование понятия «восторг»? Для интерпретации религиозного опыта необходим иной терминологический аппарат, ведь очень часто он заимствуется из самых неподходящих источников.
Это продемонстрировала Наталья Непомнящих (Новосибирск) в докладе «Шаманские камлания в книгах А. Немтушкина, Г. Кэптукэ, Е. Айпина: соотношение “этнографического” и “художественного” в описаниях экстатического транса». Не самые известные тексты литературы эвенков на русском языке позволяют прийти к интересным выводам. При описании экстаза, испытываемого при камлании, Е. Айпин идет по пути его художественного изображения. Характерные для камлания приемы ввода в трансовое экстатическое состояние используются внутри рассказа не только как объект изображения, но и как элемент поэтики, как художественный прием: такова, например, роль повторов, имитирующих ритмичность — ритмике подчинены анафоричность и параллелизм фраз, графическое оформление текста. В отличие от Е. Айпина, А. Немтушкин и Г. Кэптукэ в первую очередь ориентируются на этнографические описания, беллетризуя их и приспосабливая к сюжету книг: в изображениях камланий первостепенна именно фактическая достоверность происходящего. При этом, стремясь к фактической точности, авторы переписывают сведения о религиозных обрядах, скажем, из известного в 1930-х годах журнала «Антирелигиозник». Такой «скопированный» экстаз может показаться убедительным — но лишь до тех пор, пока мы не попытаемся реконструировать воспроизведенные переживания.
О соотношении «экстаза» и «счастья», об этической стороне «выхода за пределы» говорилось не слишком много. Алла Степанова (Сакнт-Петербург) представила варианты «счастья», с которыми сталкиваются герои чеховских рассказов. Легко догадаться, что счастье персонажей «Злого мальчика», когда они хватают мальчишку за уши, оказывается наиболее экстатичным переживанием — а счастье, описанное, скажем, в «Крыжовнике», оказывается на противоположном конце спектра.
Целый ряд выступлений был посвящен модусам экстаза: в XVIII веке категория «восторг», как легко догадаться, интерпретируется в рационалистическом ключе, однако два доклада продемонстрировали внутреннюю сложность и даже противоречивость «статичного экстаза»: Надежда Алексеева (Санкт-Петербург) показала своеобразие интерпретации античного наследия в одической поэзии, а Андрей Костин (Санкт-Петербург) анализировал символическую составляющую знаменитого портрета Ломоносова, служащего иллюстрацией к фразе: «Восторг внезапный ум пленил…»
В докладе Алины Моисеевой (Тверь) рассматривалась эволюция характеристик экстаза в поэзии А.А. Блока. В «Стихах о Прекрасной Даме» экстаз связывается с единством любви и гармонии. Мистический восторг, обуревающий поэта, находит отражение в сакральных символах (если речь идет о персонификации Софии). В тексте вербализуются некие мифологемы, восходящие к ранее испытанным ощущениям (достаточно соотнести тексты Блока с мемуарами его жены), но эти ощущения получают абсолютно новую интерпретацию. Постепенно развивается и иное отражение экстатического состояния. Экстаз не ограничивается гармоническим единением с Пречистой Девой, оборотная сторона этого эффекта — нервическое отчуждение. Разочарование после катарсиса приводит к погружению в затянувшийся патологический транс (как ни странно, здесь на Блока оказали влияние работы философа-дилетанта Карла Дюпреля, о чем ранее никто из исследователей не упоминал, хотя можно обнаружить текстуальные совпадения между стихами поэта и русским переводом «Философии мистики» Дюпреля). Лучистая Дева оборачивается блудницей — трактовка этой темы у Блока целиком и полностью совпадает с концепцией экстатических переживаний, которую предложил датский ученый Альфред Леман, книги которого были очень популярны в России с конца XIX века. Состояние экстаза утрачивает стабильность. В поздних текстах Блок пытается логически реконструировать модель экстаза — на основе социально-политических («Двенадцать») и исторических («Рамзес») представлений. В последней пьесе Блока экстаз пророка получает логическую интерпретацию, неубедительную для историка и еще менее убедительную для самого поэта.
Примеры литературного изображения экстаза в современной русской словесности можно найти в некоторых достаточно частотных конструкциях в прозе Людмилы Улицкой, об этих вариантах «ухода в иное измерение» говорила Джулия Джиганте (Брюссель). Подобный опыт может показаться мистическим в том смысле, что проявляет себя как отрешенность от материального, земного мира, но при этом не получает у писательницы религиозного истолкования. В переломный момент повествования один из персонажей как бы удаляется от реальности и переносится, с помощью некоей ментальной проекции, в иное измерение. Подобное удаление от материального существования может проявляться с разной экстатической силой. Лишь в одном случае экстаз проявляется через элементы, принадлежащие религиозной традиции. В романе «Медея и ее дети», в серии снов-галлюцинаций, появляется ангел, который якобы учит героиню летать и доставляет ей ощущение того внутреннего покоя, которого она не испытывала никогда раньше: «Нечеловеческую свободу и неземное счастье Маша испытывала от этого нового опыта, от областей и пространств, которые открывал ей ангел». Но даже вторжение высших сил существенно не изменяет вполне мирского экстаза у Улицкой.
Граница между религиозной и светской интерпретацией восторга оказалась тоже поставлена под сомнение в докладах, построенных в рамках различных исследовательских моделей. Илона Мотеюнайте (Псков) в докладе «Русское юродство и экстаз» рассматривала не столько сам феномен юродства, сколько проблему его восприятия. Автор выдвинул предположение, что привлекательность юродства можно объяснить потребностью людей в освященных культурной традицией проявлениях иррационального. Столкновение с «чрезвычайным» христианским подвигом, лжеюродством или «юродивостью» приводит наблюдающего к глубоким переменам в личности и экстатическим прозрениям. Иллюстрацией гипотезы стал анализ мотива встречи героя с юродивым в повести А.И. Герцена «Доктор Крупов» и в рассказе Гл. Успенского «Парамон юродивый (Из детских воспоминаний одного “пропащего”)».
Доклад Ирины Гнюсовой (Томск) был посвящен проблеме истинного священнослужения в романе-хронике Н.С. Лескова «Соборяне» и произведениях Джордж Элиот. Упоминания Элиот в статьях и письмах Лескова подтверждают его знакомство с творчеством писательницы и позволяют ставить вопрос об использовании ее традиций. Оба писателя акцентировали внимание на «священном беспокойстве», овладевающем героями-священнослужителями во время молитвы или проповеди: это становится и одним из способов психологической характеристики героев, и приметой истинного служителя Церкви.
Затрагивались на конференции и вопросы философии — в первую очередь философии языка, который может выразить невыразимое. И обнаружилась внутренняя сложность и даже противоречивость того «восторга», который и литераторы, и литературоведы трактовали подчас весьма однозначно. Особенно ярко это проявилось в докладе Алины Щуплецовой (Тверь) «“Экстаз” в философских и литературоведческих построениях М.М. Бахтина». Анализируя немногочисленные упоминания об экстазе в работах Бахтина, докладчица показала различие «философских» и «литературоведческих» интерпретаций термина. Экстаз в философской интерпретации связан с идеями Ницше и Вячеслава Иванова, в частности с дионисийством. Общим местом у трех мыслителей становится понимание экстаза как способа обретения целостности через познание собственной наружности. В литературоведческих работах экстаз представляется Бахтину неким пограничным состоянием, неудачной попыткой примирения с миром, связанной с маргинальным положением протагониста и тщетным стремлением изменить это положение. В смеховом экстазе герои Рабле на время порывают с официальной властью, отдаваясь во власть божественного порядка. Тот же механизм связан и с полифонией Достоевского: не в силах вынести страдания социальной несправедливости, субъект обнаруживает новый способ «примирения» с миром — переживание экстаза.
В выступлении Ирины Сазеевой (Арзамас) рассматривались представления А. Камю о природе как источнике экстаза. Французский философ и писатель в ранних эссе описывает слияние с природой Алжира как возвращение к истокам средиземноморской цивилизации. Природа Средиземноморья, в которую органично вписываются античные руины, становится для него идеалом гармоничного сосуществования природы и цивилизации и основанием для создания системы гуманистических ценностей. Интересно, что в разных эссе Камю предлагал «вертикальные» и «горизонтальные» описания природы, создавая своего рода систему координат, в которой исчезает «цивилизованный» человек.
На конференции поднималась и тема «вечного экстаза» — возможности перманентного состояния восторга. Интересным оказалось сообщение Юлии Беловой (Санкт-Петербург) о барочной испанской структуре: праздничное действо длится и длится, фигуры меняют положения, и танец кажется бесконечным. Нечто подобное Дмитрий Прокофьев (Псков) продемонстрировал в докладе, посвященном творчеству «Короля поэтов», — «“…Мы провели… время экстазно…”: к вопросу о творческом сознании Игоря-Северянина». Меткая самооценка («экстазёр») характеризует поэта —автора «иступленно-восторженных» эготических поэз и стихотворений, уникального исполнителя, способного погружать слушателей в состояние, родственное гипнотическому, сочинителя, занимающего особое место рядом с собратьями по поэтическому цеху. Генеалогия северянинского экстаза связана с переосмыслением им творчества предсимволистов — Мирры Лохвицкой и К.М. Фофанова. Первая для него — «дева — певица страсти». Второй — поэт, исполненный экстаза, который «часто бывал подсознателен». Впервые слово «экстаз» как обозначение состояния победителя встречается у Северянина (тогда еще Игоря Лотарева — настоящая фамилия поэта) в стихотворении 1905 года «Сражение у Цусимы»: «А тут опять беда: Цусимский страшный бой, / Дни звонкого погрома и позора, / Япония с победным блеском взора / И с гордо поднятой в экстазе головой». На протяжении последующих лет смысловой спектр этого понятия в его творчестве расширяется и приобретает все новые оттенки.
Но для погружения в экстаз на финальном заседании литература оказалась не столь интересным объектом. Основные особенности мероприятия были явлены именно на этом, последнем собрании. Открыла его Анна Егорова (Санкт-Петербург) докладом «Экстаз обыденности: керамика Дальнего Востока глазами дзенского мыслителя (Янаги Соэцу (1889—1961) и его “Безымянный мастер”)». На основе текста дзенского философа и культуролога Янаги Соэцу, посвященного произведениям ремесленной керамики Дальнего Востока, были раскрыты представления деятелей движения Мингэй («Движения за возрождение народных ремесел») о природе творческого начала и красоты. По мнению этого автора, истинные произведения искусства обладают «целостной недуальностью», свойственной изначальной природе человека, природе будды. Основным условием создания таких произведений Янаги Соэцу считает особое состояние мастера-ремесленника, предполагающее действие в рамках традиции, заменяющей индивидуальную одаренность, и экстатическое слияние с предметом вместо осознанного художнического подхода.
То же сочетание осознанного и бессознательного рассматривала Мария Волкова (Москва) в докладе «Экстатическое состояние “сценического самочувствия” и способы его репрезентации в творчестве актера (на материале методических и биографических театральных текстов)». С точки зрения лингвистики экстатическое состояние «сценического самочувствия» является компонентом прецедентной для театрального лингвокультурного сообщества ситуации «Игра» («Актерская игра»), которая, в свою очередь, входит в прецедентный мир «Театр». «Сценическое самочувствие» репрезентируется как вербально, так и невербально. Невербально — в активной фазе в процессе пребывания актера в состоянии «сценического самочувствия» (кинесика, просодика, проксемика, окулесика), вербально — в виде описаний его «симптомов» в биографических и автобиографических текстах, учебниках по «мастерству актера» и т.п. К сожалению, до учебников дело не дошло — зато этот доклад позволил обратиться к театру музыкальному.
Антон Демин (Санкт-Петербург) в докладе «Последние такты “Пиковой дамы” П.И. Чайковского: к истокам музыкальной драматургии» действительно сосредоточился на 37 финальных тактах классической оперы, проанализировав сюжетные и композиционные параллели с финалами опер Верди («Отелло»; «Аида»; «Сила судьбы» (вторая редакция)) и Вагнера («Гибель богов»; «Тристан и Изольда»). Интертекстуальный анализ подкреплялся историко-сопоставительным. В итоге было выявлено единство художественных тенденций в решении проблемы трагедийного оперного финала в работах крупнейших мастеров европейской музыки в 1860—1880-е годы. Тенденция эта заключалась в поиске парадоксального сценического разрешения трагического конфликта, сочетающего отчаяние неотвратимой физической гибели с высшей степенью наслаждения. Открытая и наиболее полно воплощенная Вагнером, она в разной степени затронула Верди и Чайковского.
Но в опере Чайковского экстаз скорее оказывается в подтексте. Сергей Денисенко (Санкт-Петербург), представивший доклад «Экстатичные кадры в кинематографической “Пиковой даме”», обнаружил парадоксальную ситуацию: немые фильмы, казалось бы, условные и статичные, содержат гораздо больше элементов восторга, чем фильмы звуковые, в которых оперная статика торжествует и все герои воспроизводят заданные музыкальным рядом ситуативные реакции.
Музыка способна определять бытие не только отдельных слушателей, но и всего мира — гимн СССР тому яркое подтверждение. Но Елена Куранда (Санкт-Петербург) не зря озаглавила свой доклад «Эль-Регистан в экстазе». Анализ стенограммы выступления Эль-Регистана от 21 декабря 1943 года (НИОР РГБ) и его писательских стратегий, выработанных в 1930-е годы, позволил сделать вывод, что модель поведения одного из авторов гимна СССР подпадает под описание экстатического состояния личности, описанного в статье Эйзенштейна «Неравнодушная природа» (1945), одновременно репрезентируя экстатический пафос как важный компонент сталинской культуры. Это выступление вызвало особенно оживленную полемику — осуждение культурных стереотипов, пронизывавшее доклад, несомненно, привело к односторонней оценке личности Эль-Регистана. Проблема поведенческих паттернов не была рассмотрена во всей ее сложности, а чередование шаблонов и «ситуаций разрыва» позволило бы более детально раскрыть сущность экстаза. Впрочем, абсолютизации заглавной категории организаторы избежали — под занавес прозвучал не гимн Эль-Регистана, а мелодия из «Метели» Свиридова, а затем организаторы вышли на сцену… не для поклона, но для обсуждения проекта.
В классическую эпоху состояние экстаза связано с вторжением высших сил, с проявлением неких глобальных закономерностей. В эпоху модерности высшее напряжение воплощается не на макроуровне, а на микроуровне. Все его проявления связаны с повседневными практиками — отнюдь не обязательно сакральными. Традиционалисты долгое время обращались к экстатическим практикам, важным для древних культур. Но в Новейшее время экстаз — не только лицезрение божества, но и наблюдение за крошкой печенья, тающей в чашке героя Пруста. Мы, кажется, сохранили радость — но утратили ее смысл. В известной мере поискам таких смыслов и была посвящена конференция. И надо полагать, в дальнейшем ее устроители еще не раз обратятся к обозначенным в классической древности эстетическим категориям, приобретшим в современности новые смыслы.