(Рец. на кн.: Ball P. Serving the Reich: The Struggle for the Soul of Physics under Hitler. 2014; Petropoulos J. Artists under Hitler: Collaboration and Survival in Nazi Germany. 2014)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2015
Ball P. SERVING THE REICH: The Struggle for the Soul of Physics under Hitler. — Chicago; L.: University of Chicago Press, 2014. — X, 303 p.
Petropoulus J. ARTISTS UNDER HITLER: Collaboration and Survival in Nazi Germany. — New Haven; L.: Yale University Press, 2014. — XVI, 407 p.
Отношение интеллектуалов, художников, философов и ученых к господствующей власти издавна вызывает большой интерес как минимум в двух аспектах. С одной стороны, само это отношение начиная с «Государства» Платона не переставало служить предметом рефлексии тех профессиональных групп, которые вроде бы должны были заниматься чистым искусством, познанием или критикой; с другой, сотрудничество интеллигенции с власть имущими оказывается в центре внимания тогда, когда власти начинают противостоять или одерживают над ней верх. В таких случаях разговор заходит о «trahison des clercs»[1] (Жюльен Бенда), «коллаборационизме», «грехопадении» и крахе интеллигенции, об оппортунизме, примиренчестве, одобрении или даже поддержке преступлений режима. Очевидно, от философов, священнослужителей, физиков и математиков, от писателей, художников, скульпторов и музыкантов ждут особой рефлексивности, более острой способности к этическому суждению. В ХХ в. прежде всего господство гитлеровского национал-социализма в Германии и власть большевиков, особенно Сталина, в советской России стали парадигматической в этом смысле «лакмусовой бумажкой» для испытания не только интеллигенции обеих стран, но зачастую и интеллектуалов и художников «свободного Запада».
Исследования немецкого национал-социализма во всех его проявлениях, связанных с ним моральных катастроф и других ужасных последствий, работы, касающиеся проблемы выбора между бегством за границу, «внутренней эмиграцией» и активной борьбой с режимом, между восторженным одобрением, приспособлением или радикальным неприятием, заполняют целые библиотеки — но темы эти еще не исчерпаны. В последние десятилетия в подобных исследованиях наметилась существенная тенденция: после того как Джеффри Херф еще в 1984 г. ввел термин «реакционный модернизм» для характеристики представителей «консервативной революции», социолог Зигмунт Бауман стал объяснять крайние проявления политики Третьего рейха уже не просто иррационально-атавистическим переломом в прогрессивно-рациональном историческом процессе; он особенно подчеркивал значение «прикладной рациональности и ее современной бюрократической формы институционализации», то есть «способности <…> современной бюрократии координировать действия великого множества моральных индивидов в направлении любых, в том числе и аморальных, целей»[2]. Следуя за Адорно и Хоркхаймером[3], он все же трактовал исторически реально существующий национал-социализм исключительно как явление «модерна». Немецкие историки Райнер Цительман и Михаэль Принц писали о «тоталитарной стороне модерна»[4], что встретило в Германии резкие возражения — среди прочего из-за сильной приверженности нормативному представлению о модерне и нежелания омрачать метанарратив о нем как о «незавершенном проекте»[5] его национал-социалистической тенью. Проблематичным для такого более традиционного понимания модерна всегда оказывалось нейтральное и даже крайне положительное отношение некоторых авангардистских художников, незаурядных философов и выдающихся ученых к итальянскому фашизму или немецкому национал-социализму: среди многих имен можно назвать Мартина Хайдеггера, Карла Шмитта, Эмиля Нольде, Лени Рифеншталь и Паскуаля Йордана из Германии, а из англоязычного региона, например, Эзру Паунда, Уиндема Льюиса и Уильяма Батлера Йейтса. Напротив, идентификация многих западных интеллектуалов и художников с коммунистическим режимом до сих пор казалась — вне системы координат холодной войны — менее проблематичной, не в последнюю очередь потому, что это идеологическое направление понималось, по сути, как «прогрессивно»-модерное и, значит, нормативно «хорошее»[6].
Сотрудничество выдающихся современников с властью, отменяющей нормы правового государства и нарушающей неприкосновенность тела, собственности, семьи, а также личностную и интеллектуальную свободу своих подданных, остается проблемой для наук о человеке. Третий рейх, будучи исторически завершенным явлением семидесятилетней давности, представляет собой «неудобный», однако крайне показательный феномен, наглядным образом демонстрирующий поведение отдельных людей и целых групп в условиях диктатуры. На этом и построены два новейших англоязычных исследования, в которых рассматриваются судьбы выдающихся, пользующихся международным признанием физиков, с одной стороны, и незаурядных художников, связанных с авангардом, с другой, в национал-социалистической Германии. Все они в 30-х и в начале 40-х гг. ХХ в. пытались — с большими или меньшими усердием и успехом — приспособиться к новым условиям существования под правлением гитлеровской НСДАП в Германии. Обе работы относятся к интенсивно исследуемой в последние годы области: истории науки, с одной стороны, истории интеллектуалов и художников, с другой; и в обеих используется устоявшееся в англоязычной литературе широкое понятие модерна, которое все же не обходится без нормативной фиксации на парадигме прогресса в науке, искусстве и обществе; но вместе с тем эти работы — на удивление сдержанно — деконструируют нравственную связь художественного и научного авангардизма с политически «прогрессивными» идеями того времени, — связь, на которую до сих пор охотно закрывают глаза.
Книга британца Филипа Болла «На службе у Рейха: Борьба за душу физики во времена Гитлера» посвящена положению физиков в национал-социалистической Германии. Будучи автором научно-популярных работ, пишущим для широкой публики, Болл здесь не открывает нового материала и не обнаруживает ранее неизвестных взаимосвязей. Он обходится без посещения архивов, опирается на уже имеющиеся исследования (в значительной мере — англоязычные). По образованию химик, автор докторской диссертации по физике, Болл с 1990-х гг. публикует ряд научно-популярных текстов, среди которых изданная в 2006 г. книга о враче и ученом раннего Нового времени Парацельсе в контексте системы знаний Ренессанса больше остальных соответствует «фасону» обсуждаемой здесь работы. Сильные стороны Болла — спокойный, взвешенный обзор темы и способность излагать историю науки увлекательно и вместе с тем содержательно и без упрощений. Рассмотренная им группа ведущих физиков Германии вызывает большой интерес, потому что именно в их интенсивно взаимодействующем научном сообществе идеологизированная политика новой власти пробила в 1933 г. глубокую брешь: потери среди гениальных физиков, математиков, а также химиков, которых антисемитская одержимость национал-социалистов лишила кафедр и заставила бежать, были огромны; вопрос о том, как оставшаяся в Германии часть научного мира относилась к такому ущемлению коллег в правах и явному ущербу, нанесенному их предмету и институтам, предстает особенно интересным ввиду их многолетнего опыта не только дружного сотрудничества, но и конкуренции.
Книга Болла примыкает к дискуссиям о голландском физике и химике, нобелевском лауреате 1936 г. Петере Дебае, развернувшимся в Нидерландах и США в 2006 г., когда пресса рассказала о его тесной связи с институциями Третьего рейха. Утрехтский университет спешно удалил фамилию Дебая из названия института его имени, а Маастрихтский университет проделал то же самое с выдаваемой им научной премией. Спокойнее отреагировали в США; так, историк науки, специалист по физике в Третьем рейхе Марк Уокер отметил, что голландский нобелевский лауреат повел себя не хуже и не лучше большинства оставшихся в Германии ученых того времени, также выбравших путь приспособления. Дебай (1884—1966) с 1935 до 1939 г. заведовал знаменитым Институтом физики кайзера Вильгельма (позднее — Институт Макса Планка), где участвовал в разработке немецкой атомной программы; в 1938 г. он был президентом Немецкого физического общества и даже после переезда в 1939 г. в США, где до самой смерти занимался исследовательской и преподавательской деятельностью, поддерживал контакты с немецкими институциями. Отталкиваясь от этого случая, Болл на протяжении двенадцати глав воссоздает детальный образ немецкой физики времен Третьего рейха в ее личностных, институциональных и научно-политических взаимосвязях. Путеводной нитью автору служат истории трех выдающихся физиков: помимо Дебая, прагматичное поведение которого подробно описано и подвергнуто критической оценке в институциональном контексте, это Макс Планк (1858—1947), в 1918 г. получивший Нобелевскую премию за открытую им «постоянную Планка» и считавшийся патриархом немецкой физики, а также молодой Вернер Гейзенберг (1901—1976), нобелевский лауреат 1933 г., имя которого связано с «принципом неопределенности». Интернированный победившими британцами и находившийся во время атаки на Хиросиму в Фарм-Холле Гейзенберг не сразу мог поверить, что американцам прежде него и его коллег удалось разработать атомную бомбу.
Вокруг этих трех ключевых фигур Болл выстраивает завораживающую панораму, на которой можно найти всех видных ученых того времени: от смелого химика и отца ядерной химии Отто Гана до отважного физика Макса фон Лауэ, оба — критики, если не противники национал-социализма; от таких ныне малоизвестных (и сложных по складу своего характера) ученых, как Филипп Ленард и Иоганн Штарк, до таких удивительных фигур, как блестящий квантовый физик Паскаль Иордан, бывший членом НСДАП, но тем не менее вступившийся за своих еврейских коллег и за теорию относительности Эйнштейна, или нобелевский лауреат Густав Герц, среди предков которого были евреи, из-за чего ему пришлось устроиться в компанию «Сименс», где он работал над германским атомным проектом. После войны Герц, как и не упомянутый в книге Болла изобретатель и физик Манфред фон Арденне и др., был вывезен русскими и работал над советской водородной бомбой[7].
Макс Планк в изображении Болла — осторожный консерватор, один из тех многих немецких патриотов, которые считали себя аполитичными и полагались на государство — в духе «Размышлений аполитичного», опубликованных Томасом Манном еще в 1918 г. в качестве консервативного манифеста кайзеровской империи. В своем понимании науки Планк, по мысли автора, также был осмотрителен, хотя и заложил основы революционной квантовой теории; он был приверженцем специальной теории относительности и настаивал на том, чтобы вводить теоретические новшества «как можно более консервативно» (с. 14). К тому же, как становится ясно, безупречного в нравственном отношении, уже весьма пожилого физика беспокоила прежде всего судьба самой физики под «опекой» далеких от науки функционеров НСДАП. Держаться в стороне от политики его заставлял, не в последнюю очередь, прагматизм. А так как вся немецкая физика оглядывалась на старого Планка, ориентировалась на его поведение, то все держались в тени. Касаясь отношения Планка к «еврейскому вопросу», Болл среди прочего рассуждает о его известном разговоре с Гитлером, в котором он открыто заступился за своего коллегу Фрица Габера; как становится ясно, тот самый «вопрос» не вызывал «большого резонанса в повседневной жизни» немцев (с. 53) и в общем царило моральное безразличие, но лишь до тех пор, пока предпринимаемые режимом «меры» не касались близкого окружения. Болл здесь намеренно фокусируется на ситуации, сложившейся до начала войны и, соответственно, массовых истреблений, для того чтобы не проецировать более позднее знание на исторический горизонт тогдашних современников.
Юный Гейзенберг также оказывается у Болла либерально-консервативным оптимистом, в 1933 г. думавшим, что следует согласиться на меньшее зло: «лучше Гитлер, чем Сталин» (с. 49), — такова, по-видимому, была в Германии преобладающая точка зрения. В этой связи Болл подробно разбирает образ действий Дебая на должности президента Немецкого физического общества: в 1938 г. он составил официальное письмо, в котором призвал еврейских членов Общества выйти из него. Именно это письмо послужило в 2006 г. поводом для посмертного осуждения Дебая в Нидерландах, в то время как в США Майкл Уокер и другие исследователи стали говорить об институциональных факторах, повлиявших на этот поступок. Случай Дебая, лишь в 1939 г. (после многократных предложений) переехавшего в США, заставляет Болла задуматься и над вопросом, почему этот женатый на баварке голландец, да и другие немецкие физики остались в Германии, вместо того чтобы эмигрировать, но и здесь он не дает простых ответов. Он пытается реконструировать мотивацию в индивидуальном порядке — при этом подтверждается избитая истина о силе повседневности: кто имел в Германии профессию и положение, кому не пришлось эмигрировать, как немецким евреям, тому было важнее прагматически взвесить все риски. Нельзя при этом забывать, что атмосфера в 1930-е гг. накалялась постепенно.
En passant Болл указывает, что поражение немцев в Первой мировой и сопутствующие этому унижения и материальные потери существенно повлияли и на ученых той эпохи. Тем самым он стремится показать, что политические предпочтения не в последнюю очередь были обусловлены личным опытом, восприятием и системой оценок, зачастую лишь отдаленно связанными с научной сферой деятельности, даже если собственный вклад в науку понимался как вклад в национальный престиж униженной нации, а правительство оценивалось по степени финансовой поддержки соответствующего научного направления. Научные позиции совсем не обязательно должны совпадать с политическими, как, например, теория относительности или квантовая механика не обязательно связаны с интернационализмом и пацифизмом, хотя Нильс Бор и распространял свой принцип дополнительности на биологию, юриспруденцию, этику и религию. Такие сцепления научных фактов с политическими вопросами объясняются до- и вненаучными предпочтениями тех или иных деятелей и обстоятельствами эпохи. Некоторых частных вопросов Бол касается лишь поверхностно — когда, например, пытается объяснить эти политические приоритеты интеллектуальной историей. Ссылаясь на влияние философии истории Освальда Шпенглера для объяснения невероятной популярности интуиции и антикаузальности в немецких естественных науках межвоенного периода, он упускает из виду принципиальный «антропологический поворот» в философии и науке рубежа XIX—XX вв., который (скажем, через научно-теоретические и философские рассуждения Эрнста Маха и открытый Якобом фон Икскюлем специфический для каждого живого существа, активно выстраиваемый им умвельт) подготовил почву для релятивистских и конструктивистских концепций, напрямую связав познание с его условиями. Да и с милитаристским и националистическим влиянием, которое оказало на Гейзенберга молодежное движение «Новые следопыты» («Neupfadfinder»), все не так просто, потому что этот реформированный союз не был откровенно «полувоенным, пуританским, националистским» (с. 41), а задумывался как противовес возникшему в Англии милитаризированному движению бойскаутов. Впрочем, с гражданским патриотизмом у немцев дела едва ли обстояли иначе, чем во Франции или Англии.
На фоне изображаемой Боллом «серой зоны» выделяются два нобелевских лауреата, еще до 1933 г. недвусмысленно соединявших науку с политикой и идеологией, а затем пользовавшихся поддержкой госаппарата и прибегавших к доносам. Речь идет о физиках Филиппе Ленарде и Иоганне Штарке, агитационную деятельность которых Болл подробно анализирует и вписывает в общий контекст. Ленард и Штарк выступали за «немецкую физику», «очищенную» от предполагаемого «еврейского духа», особенно от теории относительности Эйнштейна и квантовой теории Гейзенберга, которых они клеймили как «белых евреев». Однако власти действовали здесь весьма прагматично: ярые национал-социалистические идеологи физики хоть и получали какое-то время влиятельные места, но победу в конечном итоге одерживали те ученые, чьи исследования оказывались актуальными, значимыми для военного дела. На примере германского атомного проекта и попыток создания бомбы Болл показывает, что Гейзенберг и его коллеги могли беспрепятственно проводить исследования, — так он разрушает миф о том, будто в демократическом обществе ученым удается больше концентрироваться на своей работе, не отвлекаясь на идеологию. Идеологическая экзальтированность «немецкой физики» заставляет вспомнить о параллельном случае в Советском Союзе — об украинском ботанике Лысенко, выступавшем с радикальной ламаркистской позиции против классической генетики[8]. На такие структурные параллели Болл прямо указывает в Эпилоге. Он еще раз поднимает здесь основополагающие этико-политические вопросы, особенно в области естественных наук: о «свободе» науки и ее этической ответственности, о взаимосвязи научного превосходства и политической «либеральности» или «прогрессивности». Если речь идет о том, чтобы обеспечить себя исследовательской работой, то, казалось бы, аполитичные ученые в любом случае, во всех системах быстро политизируются, по крайне мере в плане риторики. При этом, как оказывается, аргументы ученых из противоположных лагерей едва ли отличаются друг от друга. То есть эти проблемы не исчезли с концом национал-социализма: случай Хиросимы свидетельствует о возможности их усугубления в других политических системах.
Если же вместе с Джонатаном Петропулосом бросить взгляд на тогдашнюю художественную среду, то положение «художников при Гитлере» (так называется его книга) во многом напомнит судьбу физиков. Петропулос преподает в Калифорнии европейскую историю; он много занимался эстетическими представлениями национал-социалистических элит, а также художественной средой Третьего рейха, благодаря чему и приобрел известность. Он исследовал хищения произведений искусства в эпоху национал-социализма и был профессиональным консультантом многочисленных комитетов, отвечающих за возврат «трофейного искусства». При этом ему довелось не только по имеющимся источникам изучить историю сурового мира художественного рынка, но и самому стать свидетелем соответствующих интриг, не прекратившихся после 1945 г. В новой книге он рассматривает выдающихся деятелей искусства, которые, с одной стороны, пытались (каждый по-своему) поладить с национал-социалистами, с другой — были все связаны (более или менее тесно) с авангардом.
Исследование делится на три части. В первой части Петропулос описывает перипетии вокруг авангарда в первые, еще «открытые» в художественно-политическом плане годы Третьего рейха, затрагивая при этом художников второго ряда и прослеживая продолжение «модернизма» в национал-социалистической Германии. За этим следуют две части по пять конкретных примеров в каждой. Сначала рассматриваются художники, которые в 1933 г. пытались, испытывая известный оптимизм, вступить в диалог с новой властью для продолжения своей художественной деятельности, но потерпели фиаско. Таков, например, основатель Баухауза Вальтер Гропиус, который поначалу всеми силами добивался заказов и даже их получал, но в 1934 г. уехал в Великобританию, а затем в США. Или композитор Пауль Хиндемит, который не только сотрудничал с Брехтом в Веймарской республике, но и, с точки зрения композиторской техники, несомненно, относился к авангарду; несмотря на то что еще до 1933 г. он обратился к неоклассической музыке, интегрирующей народно-музыкальные элементы, он все же не смог утвердиться в оперных театрах и эмигрировал. Писателю-экспрессионисту Готфриду Бенну, в 1933 г. еще симпатизировавшему национал-социалистическому движению и в новом государстве надеявшемуся занять такое же место, какое занимали футуристы в Италии при Муссолини, вскоре пришлось из-за постоянных нападок искать в вермахте, по его же словам, своего рода «аристократическую форму» внутренней эмиграции. Постоянно приходилось терпеть издевательства скульптору, графику и писателю Эрнсту Барлаху, поначалу пользовавшемуся симпатией и поддержкой представителей разных уровней национал-социалистической иерархии. Подвергался нападкам и стал изгоем экспрессионистский художник Эмиль Нольде, при том что долгое время он был сторонником НСДАП.
Героями третьей части книги стали художники, все же сделавшие в Третьем рейхе карьеру, несмотря на порой тесную связь с авангардом. Это композитор Рихард Штраус, автор скандальных опер «Саломея» (1905) и «Электра» (1909), ставший «визитной карточкой» Третьего рейха, однако не утративший своеволия, критичности и демонстративной лояльности, например, по отношению в Стефану Цвейгу; актер Густав Грюндгенс, образ которого лег в основу ключевого романа разочаровавшегося в нем Клауса Манна «Мефистофель» (1936); бывшая пластическая танцовщица, актриса и снискавшая мировую славу режиссер Лени Рифеншталь; скульптор Арно Брекер, которого вначале критиковали как франкофила и декадента; а также Альберт Шпеер, архитектор и успешный рейхсминистр. Хорошо написанная, дополненная удачными иллюстрациями книга Петропулоса дает отличную возможность познакомиться со сложной культурно-политической структурой Третьего рейха (особенно раннего, до конца 1930-х гг.) благодаря как собственным архивным находкам автора, так и использованию новейшей исследовательской литературы по рассматриваемым персонажам.
Петропулос углубляется в темы, отлично знакомые ему по его предыдущим исследованиям: это торговля произведениями искусства, их хищение и парадоксальный, казалось бы, интерес ведущих кругов партии к изобразительному искусству авангарда, официально считавшемуся вырожденческим, — вплоть до самого конца войны. Автор указывает на тесную связь эмигрировавшего в Голландию художника Макса Бекмана с Эрхардом Гёпелем, видным арт-дилером из окружения Гитлера, после войны ставшим одним из первых специалистов по Бекману. Наконец, он рассказывает о том, как сразу после избрания Гитлера рейхсканцлером Германии ведущие архитекторы Баухауза Вальтер Гропиус и Людвиг Мис ван дер Роэ боролись за первый архитектурный проект нового правительства — проект нового здания рейхсбанка в Берлине. На основе этих исторических миниатюр Петропулос и реализует свой план — показать, как модернисты от эстетики искали свое место в национал-социалистической Германии, пытаясь при этом договориться с режимом. Он выделяет пять факторов: одни неверно понимали цели национал-социализма; другие были просто уверены в своем величии; у третьих был высоко развит (еще в эстетических баталиях) инстинкт самосохранения, которому, как правило, сопутствовал немалый оппортунизм. Кроме того, такому поведению способствовало и то, что культурно-политические сигналы и эстетические предпочтения национал-социалистических лидеров были неоднозначны и потому порождали разные ожидания. И, наконец, кое-кто считал, что художественный авангард способен стать частью и национал-социалистического «прорыва». В то же время автор обращает внимание на противоречивые мотивации и поступки этих представителей классического авангарда, то есть пользуется «открытым» понятием модерна; по его мысли, в Третьем рейхе существовали все предпосылки к развитию художественного модерна — пока незадолго до войны не произошел радикальный поворот в сторону «сумрачного тоталитарного общества» с его открытым истреблением европейского еврейства, тотальной мобилизацией граждан и последовательным преследованием несогласных.
В НСДАП противоположные надежды разных художественно-политических групп олицетворяли Йозеф Геббельс, защитивший диссертацию по германистике, и Альфред Розенберг, до 1918 г. изучавший архитектуру в Москве и Риге. Если Розенберг с его «Союзом борьбы за немецкую культуру» рано проявил себя ярым приверженцем консервативного, ориентированного на «народность» понимания искусства, то Геббельс считался интеллектуалом, открытым для современных тенденций в кино и искусстве. Стремительное разрастание госучреждений и ведомств Третьего рейха открыло целое множество ниш и возможностей для самых разных художественных течений, по крайней мере до появления выставок, агитировавших против «вырожденческих» искусства и музыки. Даже еще в начале 1940-х гг. бывший рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах, будучи имперским наместником и гауляйтером Вены, то и дело оказывал содействие художникам, демонстрировавшим «модернистские тенденции». В этом свете особенно ценно внимание Петропулоса к художникам второго и третьего ряда: помимо официальных директив эти по большей части неизвестные потомкам деятели и определяют художественную практику. Это, например, доктор философии Фриц Гипплер из Национал-социалистического союза студентов Германии, ставший затем значительной фигурой в кинематографической политике национал-социализма; художник Отто Андреас Шрайбер, ученик крупных немецких экспрессионистов, еще в конце 1930-х гг. устраивавший на фабриках и заводах выставки авангардистского искусства; или художник Ганс Вейдеман, который периодически занимал серьезные должности в Имперской палате изобразительного искусства и безуспешно продвигал экспрессиониста и сторонника национал-социализма Эмиля Нольде на пост ее президента, — позже Вейдеман вступил в СС и после войны стал известным репортером журнала «Штерн».
Эти «кейсы» — лучшие и самые интересные во всем большом обзоре Петропулоса, даже несмотря на спорную трактовку отдельных деталей. Ведь если присмотреться к ним, каждый из них окажется еще более сложным, чем показал Петропулос. Так, приписанные Бенну «расистские представления в первые годы Третьего рейха» (c. 123) связаны со сложным — не в последнюю очередь метафорическим — понятием «раса». В 1930 г. Бенн писал в одном из своих текстов о «бионегативной Олимпиаде» искусных художников и философов — и впоследствии не пересматривал этой своей идеи; в 1933 г. он написал стихотворение, в котором не кто иной, как вождь еврейского народа Моисей, был объявлен вдохновляющим примером для гитлеровской политики, и т.д.[9] Петропулос упоминает о программной речи Бенна на открытии выставки итальянской аэроживописи в Берлине в 1934 г. — и здесь можно было бы найти адекватный способ проанализировать позицию Бенна в ранний период Третьего рейха: он был скорее фашист в итальянском смысле, чем национал-социалист, и мечтал о такой же влиятельности художественного авангарда в новой Германии, какой отличалось футуристическое движение в муссолиниевской Италии. К сожалению, Петропулос этого не обсуждает. И все же его компетентное исследование, с присущей ему уравновешенностью в суждениях, достойно высокой оценки, равно как и работа Болла. В обеих книгах показано, что для выдающихся художников и ученых, при всей сложности их личностей, имеет значение лишь одно — их дело. В этом как их величие, так, вероятно, и их ограниченность во все времена.
Пер. с нем. С. Ташкенова
[1] «Предательство интеллектуалов» — название книги Ж. Бенда (1927). — Примеч. перев.
[2] Bauman Z. Dialektik der Ordnung. Frankfurt am Main, 1992. S. 32. [Рус. пер.: Бауман З. Актуальность Холокоста / Пер. с англ. С. Кастальского и М. Рудакова. М., 2010. С. 35.]
[3] См.: Horkheimer M., Adorno Th.W. Die Dialektik der Aufklärung. Amsterdam, 1947. [Рус. пер.: Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова. М.; СПб., 1997.]
[4] См.: Zitelmann R., Prinz M. Nationalsozialismus und Modernisierung. Darmstadt, 1991.
[5] См.: Habermas J. Die Moderne — Ein unvollendetes Projekt. Leipzig, 1990. [Рус. пер.: Хабермас Ю. Модерн — незавершенный проект / Пер. с нем. А. Григорьева // Вопросы философии. 1992. № 4. С. 40—52.]
[6] См. пионерскую в этой области работу: Koenen G. Die großen Gesänge. Lenin, Stalin, Mao Tse-tung. Führerkulte und Heldenmythen des 20. Jahrhunderts. Frankfurt am Main, 1987.
[7] См.: Heinemann-Grüder A. Die sowjetische Atombombe. Münster, 1992.
[8] См.: Roll-Hunsen N. The Lysenko Effect. The Politics of Science. New Brunswick, 2005.
[9] См.: Schöne A. Vom Betreten des Rasens: Siebzehn Reden über Literatur. München, 2005. S. 305f.