Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2015
Константин А. Богданов (Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН; ведущий научный сотрудник Центра теоретико-литературных и междисциплинарных исследований; доктор филологических наук) / Konstantin A. Bogdanov (Institute of Russian Literature (Pushkin House), Russian Academy of Sciences; Literature Theory and Interdisciplinary Research Center, leading researcher; D. habil.), konstantin.a.bogdanov@gmail.com.
УДК: 316.624+316.454+159.96+133
UDC: 316.624+316.454+159.96+133
Ключевые слова: массовый психоз, доверие, сатиация, Анатолий Кашпировский, Аллан Чумак
Key words: mass psychosis, trust, satiation, Anatoly Kashpirovsky, Allan Chumak
Аннотация
Статья ставит целью изучение методов альтернативного врачевания в постсоветской России: к концу 1980-х годов такие методы включали в себя гипноз, «народные» и инновационные формы терапии, астрологическую прогностику, заговоры и ритуалы, новые виды наркотиков и препаратов. Некоторые из них широко пропагандировались в средствах массовой информации, а само их распространение сопровождалось не только радикальными идеологическими изменениями, но и коммуникативной трансформацией языков социального доверия в публичной сфере. По мнению автора, усиление социального доверия требует конструирования опасности, в частности образов врагов, которые якобы угрожают обществу. С семиотической точки зрения, одними из самых действенных факторов в поддержании такого доверия являются предсказуемость и повторяемость тех маркеров, которые соотносятся с коммуникацией внутри этой группы. Случаи такого рода могут рассматриваться как примеры «шаблонного взаимодействия» (термин Льва Якубинского): это ситуация не общих слов, но — в большей степени — общих эмоций.
Abstract
Bogdanov’s article provides a study of post-Soviet methods of alternative healing: in the late 1980s, these methods included hypnosis, “folk” and innovative forms of therapy, astrological predictions, spells and rituals, and new kinds of narcotics and medicines. Some of them were widely propagandized in the media; meanwhile, their distribution was accompanied by both radical ideological changes and the communicative transformation of the languages of social trust in the public sphere. In Bogdanov’s view, the intensification of social trust requires the construction of danger, particularly images of enemies who are portrayed as threatening society. From a semiotic point of view, some of the most relevant factors in support of this trust are the predictability and repetition of markers associated with communication within a given group. Such instances can be examined as examples of “stereotyped interaction” (in Lev Yakubinsky terms): this is a situation of emotional rather than verbal commonplaces.
Директор Библиотеки Конгресса США Джеймс Биллингтон назвал свою знаменитую книгу, посвященную истолкованию истории русской мысли и культуры Нового времени, — «Икона и топор» (1966). Слова, вынесенные им на обложку, обозначили при этом, с одной стороны, национальную специфику России, в которой топор и икона длительное время оставались предметными атрибутами коллективного быта, а с другой — символические полюса исторической действительности, балансирующей между религиозными ценностями духовности и смирения и эксцессами индивидуального и коллективного насилия, которыми так богата русская история. В терминах лингвокультурологии такие слова можно назвать концептами — в той мере, в какой они предопределяют языковое сознание и социальное воображение применительно к русскому прошлому. Порядок таких концептов может быть умножен, и сам Биллингтон усложняет его относительно городской субкультуры словами «колокол» и «пушка», которые в свою очередь разнообразят связываемые с ними смысловые, визуальные, акустические, проксемические и иные характеристики социального и культурного опыта [Биллингтон 2001: 56—74].
В описании этого опыта современные поклонники нестрогой версии гипотезы лингвистической относительности (гипотезы Сепира—Уорфа), обязывающей судить о мышлении носителей языка на основании его лексико-семантических и стилистических особенностей, не поскупились на выявление понятий — «концептов» и «констант» «языковой картины мира», устойчиво определяющей собою социальные и психологические ориентиры наших предков и нас самих. Наиболее масштабным описанием таких понятий стал восьмисотстраничный труд покойного академика Ю.С. Степанова «Словарь русской культуры» (1-е издание — 1997; 3-е — 2004), объединивший под одной обложкой такие знаковые, по его мнению, для русской культуры концепты, как «вечность», «закон», «беззаконие», «страх», «любовь», «вера», «слово», «радость», «страх, тоска», «грех, блуд», «свои — чужие» — и в том же ряду «водка», «Баба-яга», «Кащей» и даже «Буратино». Концепт, как его определяет Степанов, — «это как бы сгусток культуры в сознании человека» и вместе с тем то, посредством чего «рядовой, обычный человек» «сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее» [Степанов 2004: 40]. В общем потоке отечественной литературы по лингвокультурологии количество культурно обособленных концептов на сегодняшний день велико, и подавляющая их часть призвана к утверждению национально-патриотических добродетелей — даже если они и оттеняются насилием, страстью, склонностью к водке и интересом к Буратино. При этом важно подчеркнуть, что абстрактные и предметные понятия в этих случаях не обязывают строго считаться с частотностью их собственно языкового употребления, и в принципе (психолингвистически) это оправданно: «представленность» понятия в мышлении не связана непосредственно с тем, как часто мы произносим связываемое с ним слово. Можно десять раз на дню натыкаться на какой-нибудь предмет и даже им пользоваться, но совсем не обязательно при этом его называть даже самому себе.
Это обстоятельство не столь тривиально, как может показаться, и имеет свои методологические следствия: так, например, при всей справедливости аргументов, которые критически адресуются в адрес лингвокультурологии, последняя с трудом уязвима для критики именно потому, что имеет дело с понятиями (как абстрактными, так и предметными), «представленность» которых в языке и мышлении выявляется, как правило, косвенным образом — ассоциативно и метафорически. В итоге мы имеем целый ряд концептов, описывающих специфику русской истории и культуры в качестве не эмпирически обоснованных, но воображаемых и идеологически прескриптивных понятий. Поэтому, например, если кто-то начинает доказывать, что «соборность» есть понятие, сущностно определяющее собою русскую литературу, то возразить на это можно лишь одним способом: а с чего вы это взяли?
Биллингтон эпистемологически честнее: иконы, как и топоры, — это понятия или пусть даже «концепты», мыслительная представленность которых зависима от их предметной представленности в повседневном обиходе. Их можно по меньшей мере видеть. При интересе к исторической, этнографической и «лексической» предметности каждая эпоха, как я думаю, обнаруживает понятия, которые позволяют судить о связываемых с ними устойчиво повторяющихся социальных практиках. Если, по Биллингтону, применительно к русской истории в целом такими вещами и равно понятиями выступают икона и топор, колокол и пушка, то применительно к эпохе перестройки я выделил бы «вещи», давшие название тексту этой статьи: банка Чумака, взгляд Кашпировского.
Появление Анатолия Кашпировского и Аллана Чумака на экранах телевизоров и их последующее присутствие в информационном и медийном пространстве страны с 1989-го по 1992 год вызвало то, что без специальных оговорок может быть названо массовым психозом. В современной психологии под массовым психозом понимается проявление прямого, косвенного и индуцированнного воздействия на группы людей, поведение которых характеризуется экстраординарной внушаемостью и подражательством. В этом определении не все беспроблемно, поскольку любое человеческое поведение в той или иной степени характеризуется эффектами и эффективностью внушения и подражания. Но в данном случае достаточно опоры на то, что поведение целевой аудитории Кашпировского и Чумака — при всей разнице методов, которыми они пользовались, — отличалось удивительной массовостью и кажущимся иррационализмом.
Телевизионные выступления Кашпировского (род. 1939), профессионального психотерапевта, проработавшего к тому времени 25 лет в психиатрической больнице в Виннице, начались после его выступления в марте 1988 года в программе «Взгляд», освещавшей в прямом телеэфире хирургическую операцию, которую проводили в Киеве у пациентки (Любови Грабовской), страдавшей раком груди. Операция по резекции молочной железы производилась без наркоза (у пациентки были к тому противопоказания) под дистанционным гипнотическим воздействием Кашпировского, который сам при этом находился в телестудии «Останкино» в Москве. Операция прошла успешно. Через несколько месяцев Кашпировский повторил такое же представление на расстоянии Москва — Тбилиси при сложных полостных операциях по удалению вентральных грыж у двух девушек (О.Б. Игнатовой и Л.Н. Юршовой), одна из которых во время операции возбужденно требовала шампанского, а вторая сладко стонала, а выйдя из транса, заявила, что испытала сразу несколько оргазмов. Участниками как первой, так и второй операции были, к слову сказать, почетные и заслуженные медики страны, и их восторженные отзывы во многом способствовали триумфу Кашпировского в общественном мнении. В 1989 году он стал ведущим передачи «Сеансы здоровья врача-психотерапевта Анатолия Кашпировского», транслировавшейся Центральным телевидением. Глядя на зрителей тяжелым неморгающим взглядом и монотонным голосом призывая их к доверию, Кашпировский лечил малых и старых — избавлял детей по всей стране от энуреза, включая им внутренние «будильники», рассасывал послеоперационные швы и вообще вселял надежду на восстановление здоровья у всех тех, кто полагал себя больным. В 1989 году эти передачи шли в прайм-тайм — сразу после программы «Время», освещавшей главные события в стремительно меняющемся мире перестроечного СССР. (Замечу в скобках, что пятнадцатиминутной программой, шедшей непосредственно перед программой «Время», была передача «Спокойной ночи, малыши» с ее знаменитым колыбельным саундтреком «Спят усталые игрушки»). Звездная карьера Кашпировского на телевидении дополнилась при этом гастрольными разъездами по стране и массовыми лечебными сеансами, во время которых десятки пациентов впадали в гипнотический транс — падали на пол, размахивали руками над головой, самозабвенно рыдали и смеялись, а некоторые счастливо оставляли костыли и палки и вставали из инвалидных колясок[1].
Публичное появление Чумака на телевидении в том же, 1989 году, по признанию тогдашнего первого заместителя председателя Госкомитета СССР по телевидению и радиовещанию Леонида Кравченко, было вызвано обстоятельствами, схожими с приглашением Кашпировского: перестроечное телевидение ищет новых героев и находит их среди тех, кто привносит в информационное вещание новый формат общения с аудиторией [Цветкова 2014]. Чумак (род. 1935), журналист по образованию, был во многих смыслах альтернативой Кашпировскому — он не был психотерапевтом, способным демонстрировать чудеса телегипноза, но зато был «своим» для телевизионщиков, много лет до того проработав на столичном телевидении (в частности — спортивным комментатором). При этом Чумак также не был совсем уж несведущим в основах психологического воздействия: с 1983 года он работал в НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР. В отличие от атлетически сложенного и одетого в черное Кашпировского с характерной для него «демонической» аурой мага и волшебника, Чумак выглядел намного добродушнее. Его программа называлась «Сеансы здоровья» и транслировалась ранним утром, так что зритель успевал посмотреть ее до работы — перед ним представал скромный, буднично одетый интеллигент с толстыми очками, несколько напоминавший постаревшего Шурика из кинокомедий Леонида Гайдая, который большей частью не говорил, а молчал, погрузившись в загадочно сомнамбулическое состояние, а затем начинал делать странные крестообразные движения руками и при этом иногда причмокивать. Эти пассы, как уже было известно тому же зрителю, были способны благотворно «зарядить» различные субстанции и предметы — мази, кремы, емкости с водой, магнитофонные ленты и т.д., каковые зрителю и предлагалось разместить неподалеку от экрана. На протяжении последующих трех лет сотни тысяч наших соотечественников смотрели программы Чумака, получая в награду тонны чудотворной воды, потребление которой гарантировало избавление от многоразличных болезней (чуть позднее отдельные программы стали специализированными: одни из них предназначались больным сердечно-сосудистыми заболеваниями, другие — желудочно-кишечными и т.д.)[2]. Как и Кашпировский, Чумак, хотя и не называл себя психотерапевтом, также стал гастролировать по всей стране, полагаясь на аудиторию, которую можно определить как «верящую в чудо» (так называлась его книга [Чумак 2007]). Публичные сеансы по «зарядке» воды в этом случае могут служить, вероятно, ярким примером воздействия, использующего создание психологической установки, программирующей ответную реакцию с эффектом плацебо: так, например, передавая публике «заряженный» крем, Чумак попросту предлагал сравнить его с «незаряженным» кремом и убедиться в их терапевтической разнице. Апофеозом коллективного доверия к Чумаку можно счесть столпотворение у газетных киосков в Москве 1 сентября 1989 года, когда в них продавался номер «Вечерней Москвы», который был, как о том заранее сообщалось в средствах массовой информации, «заряжен» благотворной энергией целителя (известно, что перекупщики этого номера тогда же продавали его втридорога, а особо страждущие съедали газету по кусочкам).
Массовый психоз, вызванный деятельностью Кашпировского и Чумака в 1989—1992 годах, пошел на убыль после принятия в 1993 году приказа Минздрава «Об урегулировании нетрадиционных методов лечения», приведшего к запрету их телепередач, но спорадически проявлялся впоследствии как в их собственной «гастрольной» деятельности, так и в деятельности их множащихся конкурентов. В 1990-е годы особой активностью на этом поприще отметились Джуна (Евгения Давиташвили, 1949—2015), специализировавшаяся в практике «бесконтактного массажа» и аттестовывавшая себя ассирийской царицей, астрологом, «почетным академиком 129 академий мира», личным терапевтом Брежнева и других партийных и артистических знаменитостей; Николай Левашов (1961—2012), лечивший на расстоянии неизлечимые болезни и заявлявший, что он не раз спасал Россию от грозивших ей бед — ураганов, пожаров, озоновых дыр, радиоактивных загрязнений (однажды Левашов спас и человечество в целом — от столкновения Земли с нейтронной звездой Немезидой); и Юрий Лонго (Головко, 1950—2006), будораживший публику телевизионными сеансами магии — телепатии, телекинеза, левитации — и особенно прославившими его спектаклями «воскрешения мертвых» (в которых, как выяснилось позже, ему ассистировал приятель, эффектно разыгрывавший ожившего мертвеца).
Стоит заметить, что из сегодняшнего дня происходившее в конце 1980-х и начале 1990-х годов часто представляется как нечто невиданное ранее. Между тем это не совсем так. Интерес и в конечном счете доверие советских людей предперестроечной поры к возможностям альтернативных практик врачевания и воздействия на человека во многом были сформированы уже в конце 1970-х годов. Знаменитым — пусть и не публично афишируемым, но достаточно широко известным среди столичной публики — примером того, что официальная наука все еще затрудняется в объяснении потенциальных способностей человека, стала история изучения так называемого «феномена Кулешовой» и позднее «феномена Кулагиной». О Розе Кулешовой (1940—1978) заговорили в середине 1960-х годов, когда ей удалось уверить нескольких врачей и ученых, что она может читать текст с завязанными глазами на ощупь [Гольдберг 1963; Бонгард, Смирнов 1965]. С Кулешовой был проведен ряд экспериментов, которые освещались в печати и вызвали известный переполох: некоторые ученые даже выдвинули для объяснения «кожного зрения» фоторецепторную гипотезу, призванную выявить физиологические связи между зрением и осязанием, но эксперименты эти были довольно быстро свернуты из-за болезни и смерти (от рака мозга) самой Кулешовой. Другой знаменитостью 1970-х и первой половины 1980-х годов была Нелли Сергеевна Кулагина (1926—1990), демонстрировавшая странное умение, не касаясь руками, двигать легкие предметы, вызывать чувство ожога прикосновением ладони, засвечивать негативы, помещенные в плотные черные конверты, рассеивать лазерные лучи и т.д. [Кулагин 1991]. Эксперименты по изучению способностей Кулагиной проводились в различных научных учреждениях Москвы и Ленинграда (в МГУ на кафедре волновых процессов физического факультета, в Психоневрологическом институте им. В.М. Бехтерева, Нейрохирургическом институте им. А.Л. Поленова АМН СССР, магнитно-ионосферной обсерватории ЛО ИЗМИР АН СССР, Институте радиотехники и электроники, Всесоюзном НИИ метрологии им. Д.И. Менделеева, Ленинградском институте точной механики и оптики, Московском институте химической физики АН СССР и др.), а их обоснованность поддерживалась ведущими учеными страны (так, например, на одном из официальных документов, удостоверяющих доказательность эксперимента, продемонстрировавшего способность Кулагиной к телекинезу, стоят подписи академиков И.К. Кикоина, Ю.Б. Кобзарева, А.Н. Тихонова, В.А. Трапезникова, будущего академика Ю.В. Гуляева)[3]. В 1981 году по инициативе президента АН СССР академика Г.И. Марчука и академика Н.Д. Девяткова в Институте радиотехники и электроники была создана специальная лаборатория под руководством Гуляева, поставившая целью «изучение физических полей биологических объектов» — т.е. изучение электрических и магнитных полей, радиоизлучений, инфракрасного излучения, оптического и акустического излучения, а также микроатмосферы вокруг человека. Более того, когда в журнале «Человек и закон» появились две статьи В. Стрелкова «Воскрешение Дракулы, или Кто сеет мистицизм» (1986. № 9) и «От мистицизма к преступлению» (1987. № 6), в которых способности Кулагиной были поставлены под сомнение, а сама она объявлена мошенницей, вводившей ученых в заблуждение хитрыми фокусами, Кулагина подала на автора статьи в суд за оскорбление — и суд после слушания дела (свидетелями по которому проходили упомянутые выше академики Кобзарев и Гуляев) признал ее правоту и обязал журнал напечатать опровержение[4].
Доверие советского человека к науке, еще сохранявшей в 1970-е годы репутацию интеллектуального и технологического ресурса страны, интересно в этом случае своей открытостью ко всему тому, что науке пока еще неизвестно, но со временем, как можно думать, найдет свое — научное же — объяснение. Именно таким был, например, пафос едва ли не культового для своего времени документального фильма «Индийские йоги — кто они?» (1970, режиссер Альмар Серебренников), герои которого без вреда ложились на гвозди и битое стекло, пили дымящуюся соляную кислоту, обкусывали и глотали стаканы, подолгу задерживали дыхание, принимали немыслимые гуттаперчевые позы, но оставляли кинозрителю надежду, что однажды наука сможет объяснить эти и другие чудеса. Ко времени перестройки — при общем развале страны и вольной или невольной диффамации научного знания, не сумевшего предотвратить пагубных социальных трансформаций, — доверие к ученым в существенной степени девальвирует, а в центре коллективного интереса оказывается именно то, что они были не в силах объяснить. В какой-то степени такой интерес, как я думаю, был вызван надеждами на внерациональное изменение ситуации к лучшему, которые вообще характерны для времен идеологических и экономических кризисов. Если просвещенные читатели 1970-х годов зачитывали до дыр роман «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, интуитивно уповая на то, что не только реализм, но и сама реальность могут оказаться фантастическими, то, например, читатели широко популярных романов Владимира Орлова «Альтист Данилов» (1980) и «Аптекарь» (1988) (позднее к ним добавились романы «Шеврикука, или Любовь к привидению» и «Камергерский переулок», составившие общий цикл «Останкинские истории») уже имели дело с вполне сложившимся жанром, в котором топика социальной реальности обязывала прозревать за нею сверхъестественные силы и обстоятельства. Некогда Сандер Броувер в статье, посвященной истории русской интеллигенции, не без остроумия сравнил ее первых представителей с туземцами Меланезии эпохи карго-культов. Как последние ожидали социального и экономического процветания, которое однажды привезут им из-за океана неизвестные благодетели, если сами туземцы будут следовать определенному поведенческому церемониалу, так и русские интеллигенты середины XIX века, по мнению Броувера, ожидали сокровищ аккультурации и модернизации, которыми одарит их Запад [Броувер 1999: 62—64]. Я сохранил бы эту метафору, но поменял бы ее хронологию: те несколько лет, которые связываются с реформами Михаила Горбачева, как мне представляется, в значительно большей мере напоминают о массовом психозе карго-культов, так как обнаруживают именно такие формы социального воображения, где игнорируются нормативы рационального — необходимого и достаточного — критицизма и желаемое выдается за возможное.
Спрос определяет предложение: в конце 1980-х годов книжные прилавки полнились литературой на темы оккультизма, магии, экстрасенсорики, астрологии, активно переиздавалась религиозная и мистическая литература. Эти же годы стали началом индустрии, в которой появление все новых чудотворных целителей сопровождалось расширением рынка парамедицинских услуг, вполне официально распространявшихся среди населения [Паченков 2001; Brown, Rusinova 2002]. Отныне это превратилось в большой бизнес, за которым стояли не только отдельные аферисты, но и чиновники, прикрывающие производство новаторских лекарств и приборов (в разное время такими разрекламированными и хорошо продававшимися новинками были циркониевые браслеты, нейтринные генераторы для лечения онкологических заболеваний, биоактиваторы и биокорректоры — один из таких биокорректоров был запатентован Джуной, — голографические наклейки, якобы защищающие от воздействия вредных излучений, исходящих от мобильников и телевизоров, и т.д.). Характерно, что созданная в 1998 году по инициативе академика В.Л. Гинзбурга (1916—2009) Комиссия по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований при Президиуме РАН сразу вызвала и продолжает по сей день вызывать ожесточенные нападки в широкой прессе и Интернете со стороны адептов различного рода альтернативных «наук» (многие из которых, к слову сказать, институционально связаны с Российской академией естественных наук, охотно поощряющей фантазии о торсионных полях, «волновом геноме», офтальмогеометрии, уфологии и проч.) [Проблемы 1999; Ефремов 2010].
Массовый психоз, связываемый с надеждами на целителей-чудотворцев и различными практиками экстрасенсорного врачевания, в эти же годы иногда идейно, но чаще эмоционально подпитывался распространением в России новых религиозных движений, проповедники которых также в массе своей апеллируют не к традиционной, а к «народной» или альтернативной медицине — от уринотерапии и голодания до манипуляций магического характера. На протяжении последних пятнадцати лет такие методы активно пропагандируются, в частности, на страницах газеты «Вестник здорового образа жизни» («Вестник ЗОЖ»), выходящей два раза в месяц тиражом более 3 млн. экземпляров (при том, что считающиеся самыми популярными в стране «Комсомольская правда» и «Московский комсомолец» издаются тиражом около 2 млн. 400 тысяч). Из этой газеты читатель может узнать, например, что парная моча избавляет от ожирения, облысения, проблем щитовидки, угрей, потливости ног и болезней печени. Улучшает она и зрение, если ею протирать глаза. От головной боли хорошо помогает битье головой о холодное стекло, поскольку, как объясняется здесь же, такое битье нейтрализует скопившийся на коже электростатический заряд. С алкоголизмом тоже можно справиться в домашних условиях: для этого нужно взять три яблока, воткнуть в каждое из них по шесть гвоздей, потом гвозди вынуть, а яблоки съесть, и делать так на протяжении полутора месяцев. А те из женщин, кто озабочен растущими у них усами, должны срочно перестать пользоваться презервативами, потому что они тому сильно способствуют [Тимонина 2015][5].
При всей курьезности этих текстов и они сами, и их контекст показательны для понимания той дискурсивной и эмоциональной механики, которая обеспечивает социальное доверие, без чего у этой газеты просто не было бы аудитории. Таких механизмов, в принципе, два: это настоятельность лечения, признание собственной болезни — и убежденность в том, что традиционная, научная медицина с этой болезнью справиться не может. Толкотт Парсонс в свое время писал о том, что больной становится больным не тогда, когда у него что-то болит, а когда он готов стать пациентом, подвергнуться медикализации, принять на себя «роль больного» (sick role) [Lupton 1994: 89—90, 105—106]. Социологически оправданно думать, что любая медицина «конструирует» болезни и, соответственно, присваивает или, по выражению Айвона Иллича, экспроприирует здоровье [Illich 1976]. Больной должен знать, что и кто ему противостоит. В этом смысле и пациенты Кашпировского, и водолюбы Чумака, и читатели газеты «Вестник ЗОЖ» равно знают, кто является их врагом — это болезни и врачи.
Резонно полагать, что в целом недоверие к институциональной медицине и отказ от профессиональной медицинской помощи в годы перестройки определялись (и продолжают определяться) влиянием таких объективных социальных факторов, как дестабилизация национальной системы здравоохранения, ухудшение клинической помощи, распад систем страхования, эмиграция врачей и т.д. [Field 1987; Schecter 1997; Cockerham 1999; Rose 2000; Максимова 2002; Решетников 2003]. Но свою роль в этих обстоятельствах, как я полагаю, сыграли и факторы психологического и даже культурного порядка. В одной из работ я уже имел возможность указать, что в ситуации опасности и риска «конструирование» социального протеста помогает достичь эмоционального консенсуса в различении между «своими» и «чужими» [Богданов 2005: 351—352 и сл.]. Социальное доверие в этих случаях конструируется и поддерживается за счет убеждения и самоубеждения в том, что надежность способов лечения предопределяется заведомой оппозиционностью и сплочением единомышленников по принципу «мы знаем своих врагов». Начиная с Эрика Эриксона, видевшего в социальном доверии базовую социальную установку человеческой личности, психологи и социологи много писали о рациональном и «позитивном» характере доверия как врожденной уверенности в доброй воле других людей, социально обобщенном ожидании того, что другие люди исполняют свои обещания. Прагматические и теоретические импликации социального доверия рассматривались при этом как психологически и экономически целесообразные — будь то предвосхищение поведенческих действий через прояснение общих мотивов, упрочение социальных сетей, минимизация рисков при принятии решения в условиях информационного дефицита, стабилизация ожиданий, снижение транзакционных издержек в практиках экономического обмена [Hertzberg 1988; Fukuyama 1995 (Фукуяма 2004); Sztompka 1999]. Но замечено и то, что выстраивание и поддержание «зон доверия» небесконфликтно, поскольку требует для себя своего рода конспирологии, «общей» для всех, кто в эти зоны входит (аналогией из области детской психологии в этом случае может служить так называемый феномен «групповой тайны» [Осорина 1999: 142—148]).
Вопрос в том, как строится такая конспирология и за счет чего она поддерживается. Уже Эмиль Дюркгейм, изучавший динамику изменения религиозных ритуалов, писал, что социальное доверие обязано моральной солидарности и конформности к общим групповым символам, которые воспринимаются как сами собой разумеющиеся и не подлежащие критическому обсуждению. Если мы назовем эти символы атрибутами или, например, «неподвижными предметами» и редуцируем их до определяющей семантики, то она высветит их связь с угрозой и опасностью. В социальных условиях информационной асимметрии, как это показал Питер Коллок, именно риск выступает основой доверия [Kollock 1994]: чем более экстремальной рисуется угроза, тем более экстремальные ожидания будут связываться с эксплуатацией доверия (как это, в частности, дает о себе знать в практике многоуровневого маркетинга, построенного по принципу финансовых пирамид: например, в деятельности американского «Гербалайфа»). Это обстоятельство было подтверждено исследованиями Крейга Паркса и Лорна Халберта, пришедших к выводу, что степень доверия к другому зависит от степени реакции на опасность [Parks, Hulbert 1995].
Говоря проще, усиление социального доверия требует конструирования опасности. Нового здесь, конечно, ничего нет: история изобилует примерами, когда достижение такого доверия — и, соответственно, доверия к тем, кто его воплощает, — обеспечивается образом врагов, которые угрожают или якобы угрожают обществу. Но с лингвистической и, шире, семиотической точки зрения интересно, как поддерживаются дискурсивные атрибуты такого доверия на коммуникативном уровне — внутри группы тех, кто это доверие разделяет. Я полагаю, что одними из самых действенных факторов в поддержании такого доверия являются предсказуемость и повторяемость тех маркеров, которые соотносятся с самой коммуникацией внутри этой группы. Так, например, если для православного человека таким маркером будет икона, то для поклонников Кашпировского и Чумака — гипнотизирующий взгляд первого и безмолвные манипуляции над банками с водой второго. В определенном смысле всё это примеры предсказуемой коммуникации, которую вслед за отечественным лингвистом Львом Якубинским можно назвать шаблонным взаимодействием: это ситуация в большей степени общих эмоций, чем общих слов [Якубинский 1986]. Коммуникантам совсем не обязательно понимать друг друга, если они заведомо согласны на протестную коммуникацию против той или иной опасности, — достаточно того, чтобы эта коммуникация была тем или иным способом маркирована и эта маркировка регулярно воспроизводилась. Такова, в частности, функция лозунгов, различного рода мемов и прецедентных текстов, которая состоит не в том, чтобы нечто назвать и объяснить, а в том, чтобы указать на тех, кто себя с ними соотносит.
Но воспроизведение общих символических атрибутов интересно при этом и своей смысловой вакантностью. Давно замечено, что многократное повторение одного и того же слова, фразы, высказывания ведет к их обессмысливанию. Это явление получило в лингвистике название вербальной, или семантической, сатиации и активно исследовалось применительно к самым разным аспектам и режимам речевой деятельности [Fillenbaum 1967; Jakobovits, Hogenraad 1968; Негневицкая 1970; 1976; Black 2003][6]. Пример сатиации в учебнике по психолингвистике: «ТРЕСКА — полезная рыба. В ТРЕСКЕ много витаминов. ТРЕСКУ можно готовить по-разному. ТРЕСКОЙ можно кормить детей. Покупайте ТРЕСКУ в рыбных магазинах» [Белянин 2003: 46]. В последние годы интерес к этому явлению проявили специалисты в области теории сознания, в частности нейрофизиологи; одно из их объяснений природы этого явления состоит в том, что повторение одного и того же слова активирует соответствующую ему нейроструктуру (т.е. группу нейронов) в коре головного мозга. А активация одних и тех же нейронов, в свою очередь, усиливает их реакционное торможение, так что с каждым последующим повторением интенсивность нейрореакции на это самое слово падает [Smith 1984; Smith, Klein 1990; Frenck-Mestre, Besson, Pynte 1997; Pilotti, Antrobus, Duff 1997]. В такой ситуации слова и связываемые с ними «предметы» — если под этим понимать совокупность системных и семантических связей — выступают атрибутами доверия, которое, собственно, ими и держится — вне зависимости от того, что именно они означают или могут означать. История Кашпировского, Чумака и других целителей 1990-х годов, проповедовавших свои методы врачевания как защиту, с одной стороны, от опасностей, которые несет в себе мир, чреватый болезнями и бедами, а с другой — от опасностей, которые несет с собой официальная научная медицина, может служить примером того, как социальное доверие становится нерефлексивным. А доверие, оборачивающееся верой, близко к тому, чтобы стать психозом.
БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES
[Белянин 2003] — Белянин В.П. Психолингвистика. М.: Флинта, 2003.
(Belyanin V.P. Psikholingvistika. Moscow, 2003.)
[Биллингтон 2001] — Биллингтон Дж.Х. Икона и топор: Опыт истолкования истории русской культуры / Пер. с англ. С. Ильина и др. М.: Рудомино, 2001.
(Billington J.H. The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian Culture. Moscow, 2001. — In Russ.)
[Богданов 2005] — Богданов K.А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII—XIX вв. М.: ОГИ, 2005.
(Bogdanov K.A. Vrachi, patsienty, chitateli: Patograficheskie teksty russkoy kul’tury XVIII—XIX vv. Moscow, 2005.)
[Бонгард, Смирнов 1965] — Бонгард М.М., Смирнов М.С. О «кожном зрении» Р. Кулешовой // Биофизика. 1965. Т. 10. № 1. С. 48—54.
(Bongard M.M., Smirnov M.S. O «kozhnom zrenii» R. Kuleshovoy // Biofizika. 1965. Vol. 10. № 1. P. 48—54.)
[Броувер 1999] — Броувер С. Парадоксы ранней русской интеллигенции (1830—1850-е гг.): Национальная культура versus ориентация на Запад // Россия / Russia. Вып. 2 (10): Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: История и типология / Под ред. Н.Г. Охотина. М.; Венеция: ОГИ, 1999. С. 49—66.
(Brouwer S. Paradoksy ranney russkoy intelligentsii (1830—1850-e gg.): Natsional’naya kul’tura versus orientatsiya na Zapad // Rossiya / Russia. Vol. 2 (10): Russkaya intelligentsiya i zapadnyy intellektualizm: Istoriya i tipologiya / Ed. by N.G. Okhotin. Moscow; Venice, 1999. P. 49—66.)
[Ванденко 1992] — Ванденко А. Аллан Владимирович // Новый взгляд. 1992. № 23. 11 июля (www.newlookmedia.ru/?p=1520 (дата обращения: 08.11.2015)).
(Vandenko A. Allan Vladimirovich // Novy vzglyad. 1992. № 23. July 11 (www.newlookmedia.ru/?p=1520 (accessed: 08.11.2015)).)
[Гольдберг 1963] — Гольдберг И.М. К вопросу об упражняемости тактильной чувствительности // Вопросы психологии. 1963. № 1. С. 35—40.
(Goldberg I.M. K voprosu ob uprazhnyaemosti taktil’noy chuvstvitel’nosti // Voprosy psikhologii. 1963. № 1. P. 35—40.)
[Ефремов 2010] — Ефремов Ю.Н. Лженаука и гипотеза // Бюллетень «В защиту науки». 2010. № 7 (www.ras.ru/FStorage/Download.aspx?id=c1e56582-36f9-4495-8f3b-ff928a07f7ea (дата обращения: 08.11.2015)).
(Efremov Yu.N. Lzhenauka i gipoteza // Bulletin «V zashchitu nauki». 2010. № 7 (www.ras.ru/FStorage/Download.aspx?id=c1e56582-36f9-4495-8f3b-ff928a07f7ea (accessed: 08.11.2015)).)
[Кулагин 1991] — Кулагин В.В. Феномен «К»: (Феномен Нинель Кулагиной) // Феномен «Д» и другие… / Сост. Л.Е. Колодный. М.: Политиздат, 1991. С. 107—221.
(Kulagin V.V. Fenomen «K»: (Fenomen Ninel’ Kulaginoy) // Fenomen «D» i drugie… / Ed. by L.E. Kolodnyy. Moscow, 1991. P. 107—221.)
[Максимов 1990] — Встречи с доктором Кашпировским / Ред. В.И. Максимов. М.: Профиздат, 1990.
(Vstrechi s doktorom Kashpirovskim / Ed. by V.I. Maksimov. Moscow, 1990.)
[Максимова 2002] — Максимова Т.М. Современное состояние, тенденции и перспективные оценки здоровья населения. М.: PerSe, 2002.
(Maksimova T.M. Sovremennoe sostoyanie, tendentsii i perspektivnye otsenki zdorov’ya naseleniya. Moscow, 2002.)
[Морговский 1990] — Морговский А. Анатолий Кашпировский — вчера, сегодня, завтра… Киев: Молодь, 1990.
(Morgovskiy A. Anatoliy Kashpirovskiy — vchera, segodnya, zavtra… Kiev, 1990.)
[Мостепанова 2002] — Мостепанова Ю.В. Содержание и структура телевизионных сообщений как факторы их эффективности: Дис. … канд. филол. наук. М.: МГУ, 2002.
(Mostepanova Yu.V. Soderzhanie i struktura televizionnykh soobshcheniy kak faktory ikh effektivnosti: PhD dissertation. Moscow, 2002.)
[Негневицкая 1970] — Негневицкая Е.И. Вербальная сатиация и восприятие речи // Материалы Третьего Всесоюзного симпозиума по психолингвистике: (Москва, июнь 1970 г.). М.: [Институт языкознания АН СССР], 1970. С. 27—28.
(Negnevitskaya E.I. Verbal’naya satiatsiya i vospriyatie rechi // Materialy Tret’ego Vsesoyuznogo simpoziuma po psikholingvistike: (Moscow, June 1970). Moscow, 1970. P. 27—28.)
[Негневицкая 1973] — Негневицкая Е.И. Специфика восприятия рекламного текста и потеря значения слова // Общая и прикладная психолингвистика / Отв. ред. А.А. Леонтьев и А.М. Шахнарович. М.: [Институт языкознания АН СССР], 1973. С. 162—172.
(Negnevitskaya E.I. Spetsifika vospriyatiya reklamnogo teksta i poterya znacheniya slova // Obshchaya i prikladnaya psikholingvistika / Ed. by A.A. Leontyev and A.M. Shakhnarovich. Moscow, 1973. P. 162—172.)
[Негневицкая 1976] — Негневицкая Е.И. Смысловое восприятие текста и семантическая сатиация // Смысловое восприятие речевого сообщения в условиях массовой коммуникации / Отв. ред. А.А. Дридзе и А.А. Леонтьев. М.: Наука, 1976. С. 114—119.
(Negnevitskaya E.I. Smyslovoe vospriyatie teksta i semanticheskaya satiatsiya // Smyslovoe vospriyatie rechevogo soobshcheniya v usloviyakh massovoy kommunikatsii / Ed. by A.A. Dridze and A.A. Leontyev. Moscow, 1976. P. 114—119.)
[Осорина 1999] — Осорина М. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. СПб.: Питер, 1999.
(Osorina M. Sekretnyy mir detey v prostranstve mira vzroslykh. Saint Petersburg, 1999.)
[Паченков 2001] — Паченков О. Рациональное «заколдовывание мира»: Современные российские «маги» // Невидимые грани социальной реальности: К 60-летию Эдуарда Фомина / Под ред. В. Воронкова, О. Паченкова и Е. Чикадзе. СПб.: ЦНСИ, 2001. С. 96—109.
(Pachenkov O. Ratsional’noe «zakoldovyvanie mira»: Sovremennye rossiyskie «magi» // Nevidimye grani sotsial’noy real’nosti: K 60-letiyu Eduarda Fomina / Ed. by V. Voronkov, O. Pachenkov and E. Chikadze. Saint Petersburg, 2001. P. 96—109.)
[Проблемы 1999] — Проблемы борьбы с лженаукой: Обсуждение в Президиуме РАН // Вестник РАН. 1999. Т. 69. № 10. С. 879—904.
(Problemy bor’by s lzhenaukoy: Obsuzhdenie v Prezidiume RAN // Vestnik RAN. 1999. Vol. 69. № 10. P. 879—904.)
[Решетников 2003] — Решетников А. Социальный портрет потребителя медицинских услуг в России в период перехода к рыночной экономике // Социологические исследования. 2003. № 1. С. 92—101.
(Reshetnikov A. Sotsial’nyy portret potrebitelya meditsinskikh uslug v Rossii v period perekhoda k rynochnoy ekonomike // Sotsiologicheskie issledovaniya. 2003. № 1. P. 92—101.)
[Степанов 2004] — Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. 3-е изд. М.: Академический проект, 2004.
(Stepanov Yu.S. Konstanty: Slovar’ russkoy kul’tury. 3rd ed. Moscow, 2004.)
[Техника — молодежи 1988] — Дело о телекинезе // Техника — молодежи. 1988. № 5. С. 46—50; № 6. С. 36—38; № 7. С. 44—47.
(Delo o telekineze // Tekhnika — molodezhi. 1988. № 5. P. 46—50; № 6. P. 36—38; № 7. P. 44—47.)
[Тимонина 2015] — Тимонина В. Урина и гвозди: Будни народной медицины // batenka.ru/2015/03/17/urine (дата обращения: 08.11.2015).
(Timonina V. Urina i gvozdi: Budni narodnoy meditsiny // batenka.ru/2015/03/17/urine (accessed: 08.11.2015).)
[Феномен 1992] — Психотерапевтический и духовный феномен А.М. Кашпировского: Материалы 1-й Украинской научно-практической конференции, Киев, 28—30 января 1991 г. М.: Международный центр психотерапии, 1992.
(Psikhoterapevticheskiy i dukhovnyy fenomen A.M. Kashpirovskogo: Materialy 1 Ukrainskoy nauchno-prakticheskoy konferentsii, Kiev, 28—30 January 1991. Moscow, 1992.)
[Фукуяма 2004] — Фукуяма Ф. Доверие: Социальные добродетели и путь к процветанию. М.: ACT, 2004.
(Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. Moscow, 2004. — In Russ.)
[Цветкова 2014] — Цветкова В. Карт-бланш: Отвлечение массового сознания в стиле поздней перестройки // Независимая газета. 2014. 26 ноября (www.ng.ru/tv/2014-11-26/3_kartblansh.html (дата обращения: 08.11.2015)).
(Tsvetkova V. Kart-blansh: Otvlechenie massovogo soznaniya v stile pozdney perestroyki // Nezavisimaya gazeta. 2014. November 26 (www.ng.ru/tv/2014-11-26/3_kartblansh.html (accessed: 08.11.2015)).)
[Чумак 2007] — Чумак А. Тем, кто верит в чудо. М.: Эксмо, 2007.
(Chumak A. Tem, kto verit v chudo. Moscow, 2007.)
[Шенкман 1992] — Шенкман С. Феномен Кашпировского. М.: Яхтсмен, 1992.
(Shenkman S. Fenomen Kashpirovskogo. Moscow, 1992.)
[Якубинский 1986] — Якубинский Л.П. О диалогической речи [1923] // Якубинский Л.П. Язык и его функционирование: Избранные работы / Отв. ред. А.А. Леонтьев. М.: Наука, 1986. С. 45—50.
(Yakubinskiy L.P. O dialogicheskoy rechi [1923] // Yakubinskiy L.P. Yazyk i ego funktsionirovanie: Izbrannye raboty / Ed. by A.A. Leontyev. Moscow, 1986. P. 45—50.)
[Black 2003] — Black S.R. Review of Semantic Satiation // Advances Psychology Research. Vol. 26 / Ed. by S.P. Shohov. New York: Nova Science Publishers, 2003. P. 63—74.
[Brown, Rusinova 2002] — Brown J., Rusinova N. «Curing and Crippling»: Biomedical and Alternative Healing in Post-Soviet Russia // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2002. № 583: Global Perspectives on Complementary and Alternative Medicine. P. 161—170.
[Cockerham 1999] — Cockerham W.C. Health and Social Change in Russia and Eastern Europe. London: Routledge, 1999.
[Field 1987] — Field M.G. Medical Care in the Soviet Union: Promises and Realities // Quality of Life in the Soviet Union / Ed. by H. Herlemann. Boulder; London: Westview Press, 1987. P. 65—82.
[Fillenbaum 1967] — Fillenbaum S.F. Verbal Satiation and the Exploration of Meaning Relations // Research in Verbal Behavior and Some Neurophysiological Implications / Ed. by K. Salzinger and S. Salzinger. New York; London: Academic Press, 1967. P. 155—165.
[Frenck-Mestre, Besson, Pynte 1997] — Frenck-Mestre C., Besson M., Pynte J. Finding the Locus of Semantic Satiation: An Electrophysiological Attempt // Brain and Language. 1997. Vol. 57. P. 406—422.
[Fukuyama 1995] — Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. New York: The Free Press, 1995.
[Hertzberg 1988] — Hertzberg L. On the Attitude of Trust // Inquiry. 1988. Vol. 31. № 3. P. 307—322.
[Illich 1976] — Illich I. Medical Nemesis: The Expropriation of Health. New York: Pantheon Books, 1976.
[Jakobovits, Hogenraad 1968] — Jakobovits L.A., Hogenraad R. Le phénoméne de la satiation semantique // Bulletin de Psychologie. 1968. Vol. 22. P. 140—149.
[Kollock 1994] — Kollock P. The Emergence of Exchange Structures: An Experimental Study of Uncertainty, Commitment, and Trust // American Journal of Sociology. 1994. Vol. 100. № 2. P. 313—345.
[Lupton 1994] — Lupton D. Medicine as Culture: Illness, Disease and the Body in Western Society. London; New Dehli: Sage, 1994.
[Parks, Hulbert 1995] — Parks C.D., Hulbert L.G. High and Low Trusters’ Responses to Fear in a Payoff Matrix // Journal of Conflict Resolution. 1995. Vol. 39. № 4. P. 718—730.
[Pilotti, Antrobus, Duff 1997] — Pilotti M., Antrobus J.S., Duff M. The Effect of Presemantic Acoustic Adaptation on Semantic «Satiation» // Memory and Cognition. 1997. Vol. 25. P. 305—312.
[Rose 2000] — Rose R. How Much Does Social Capital Add to Individual Health? A Survey Study of Russians // Social Science and Medicine. 2000. Vol. 51. № 9. P. 1421—1435.
[Schecter 1997] — Schecter K. Physicians and Healthcare in the Former Soviet Union // Immigrant Physicians: Former Soviet Doctors in Israel, Canada, and the United States / Ed. by J.T. Shuval and J.H. Bernstein. Westport, Conn.; London: Praeger, 1997. P. 29—40.
[Smith 1984] — Smith L.C. Semantic Satiation Affects Category Membership Decision Time but not Lexical Priming // Memory and Cognition. 1984. Vol. 12. № 5. P. 483—488.
[Smith, Klein 1990] — Smith L.C., Klein R. Evidence for Semantic Satiation: Repeating a Category Slows Subsequent Semantic Processing // Journal of Experimental Psychology: Learning, Memory, and Cognition. 1990. Vol. 16. № 5. P. 852—861.
[Sztompka 1999] — Sztompka P. Trust: A Sociological Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.
[1] Литература о Кашпировском исключительно обширна. Общее представление о панегирическом восприятии Кашпировского в конце 1980-х — начале 1990-х годов дают: [Максимов 1990; Морговский 1990; Феномен 1992; Шенкман 1992].
[2] В 1992 году Москворецкий экспериментальный пивной завод наладил линию по выпуску «энергетизированной» Чумаком воды. Предполагалось, что первоначально будет выпускаться 100 тысяч бутылок в год, что самим Чумаком оценивалось как «капля в море» для Москвы [Ванденко 1992]. Впоследствии производство было свернуто.
[3] Скан документа: picasaweb.google.com/alius.08/HTiqpC#5195430376722924514 (дата обращения: 08.11.2015).
[4] Публикацию протокола суда см. в: [Техника — молодежи 1988].
[5] Номера журнала доступны на сайте: n-bitva.narod.ru/prilojenie/zdorovie/vestnik_ZOJ_2000_10-166.htm (дата обращения: 08.11.2015).
[6] О семантической сатиации в условиях массмедиа см.: [Негневицкая 1973; Мостепанова 2002].