Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2015
CHESS IN THE MIDDLE AGES AND EARLY MODERN AGE: A FUNDAMENTAL THOUGHT PARADIGM OF THE PREMODERN WORLD / Ed. D.E. O’Sullivan. — Boston; Berlin: De Gruyter, 2012. — VI, 255 p. — (Fundamentals of Medieval and Early Modern Culture. Vol. 10).
Небольшое пространство, разделенное на 64 черных и белых квадрата. 32 черные и белые фигуры — и бесконечное множество комбинаций. Шахматы — «королевская игра», которая на протяжении столетий покоряла многие страны и народы. Сочетающая элементы науки и искусства, она выдержала испытание временем и до сих пор сохраняет свое таинственное очарование. Невиданного размаха популярность шахмат достигла в Средние века. Правда, то была совсем другая, непохожая на современную игра — и фигуры перемещались по правилам, сущест-венно отличающимся от современных, и смысл и назначение игры, как и ее роль в культуре и обществе, были иными…
В средневековую Европу шахматы пришли лишь на рубеже X—XI вв., и почти сразу же шахматная игра была наделена богатыми семиотическими смыслами (как раз их и пытаются расшифровать авторы рецензируемого сборника). Именно в эпоху классического Средневековья образ шахматной игры очень быстро превратился в литературную рефлексию о жизни во всей ее сложности и всех ее проявлениях. Это произошло потому, что в то время игры вообще еще не стали бытовым явлением и носили явно миросозерцательный характер. В Средние века живо осознавался универсализм образов игры. Совершенно прав был М.М. Бахтин, когда (по поводу «игр Гаргантюа») говорил о том, что в средневековых играх как бы разыгрывалась жизнь в миниатюре, — жизнь, переведенная на язык условных смыслов. В играх можно обнаружить нечто вроде концентрированной и универсальной формулы жизни: счастье—несчастье, взлет—падение, приобретение—утрата. Это в полной мере относится и к шахматам. В Средние века в образах шахматной игры увидели как бы сжатую универсальную формулу жизни, а в литературных произведениях шахматы часто символизировали борьбу греховных устремлений и добродетелей, происходящую в душе героев. Не случайно в средневековых трактатах и миниатюрной живописи нередко изображается шахматная партия, в которой человек играет в шахматы то с дьяволом, то (еще чаще) со Смертью — и в этом последнем поединке он обречен на поражение. Пожалуй, наиболее впечатляющий образ жизни как игры и игры как жизни был воссоздан в Средние века в анонимном трактате XIII в., приписываемом Иннокентию III (на него часто ссылаются авторы сборника). В этом сочинении неизвестный автор сравнивает мир и шахматную доску: «Мир это как бы шахматная доска, одна клетка белая, а другая черная; так сменяют друг друга жизнь и смерть, счастье и несчастье». С этого времени шахматы становятся излюбленной аллегорией Средневековья, в соответствии с которой весь мир — шахматная доска, а всемогущий Господь играет, передвигая фигуры королей и пешек и предоставляя им возможность выигрывать и проигрывать. Когда же игра жизни заканчивается, приходит Смерть, которая сваливает все фигуры в мешочек (sacculus), и они вновь оказываются в одинаковом положении — все они равны перед Богом. В упомянутом трактате средневековый писатель, кажется, впервые пытается провести сравнение шахматных фигур с определенными социальными группами, и эта шахматная аллегория также приобрела в Средние века необычайную популярность. Шахматной игре уподобляли не только жизнь отдельного человека, но и иерархически организованное средневековое общество — ведь, как и члены общества, фигуры на шахматной доске, существенно различаясь по статусу и влиянию, в то же время зависят друг от друга и действуют совместно ради достижения общих целей. Не только социальный порядок, но и двустороннее военное и политическое соперничество и даже любовные коллизии (любовь, как и шахматы, требует партнера) сравнивали с шахматной партией. Неудивительно, что эта игра идеально подходила для целей средневековых проповедников и авторов дидактических сочинений, которые прибегали к яркой образной системе шахмат, чтобы порассуждать о проблемах общества, присущих ему системе ценностей и нравственных принципах, а заодно и покритиковать его нравы. В символическом арсенале средневековых моралистов игра неизбежно должна была занять важное место.
Два текста предваряют любое серьезное обсуждение роли шахмат в средневековой культуре. Во-первых, это трактат доминиканского монаха Якопо Чессоли «Книга о нравах и обязанностях знати, или О шахматной игре» («Liber de moribus hominum et officiis nobilium siue super ludo scacchorum»), датируемый приблизительно серединой XIII в., — в нем сопоставляются шахматные фигуры и общество и шахматы представлены как новая модель социального порядка, где важная роль отводится третьему сословию. Написанное в качестве проповеди, это сочинение оказало мощное влияние на средневековую дидактическую литературу и было переведено на множество языков[1]. Другой важный для нашей темы текст — классический труд английского историка Гарольда Маррея «История шахмат»[2]. История игры прослеживается в этой книге от древнеиндийской игры чатуранга до современных шахмат. По широте привлеченного материала, фактической полноте и хронологическому охвату труд английского историка до сих пор не имеет себе равных. Эти два сочинения постоянно упоминаются в статьях сборника, посвященных разным текстам VII—XVI вв. и написанным на каталанском, английском, французском, немецком, шведском и испанском языках. Эти тексты анализируются в трех разделах книги: «Шахматы, мораль и политика»; «Женщины на шахматной доске и за ее пределами»; «Игра в шахматы и аллегория».
Первый раздел открывает статья А. Классена «Шахматы в средневековой немецкой литературе», в которой автор анализирует различные пассажи из эпических произведений и рыцарских куртуазных романов — среди них «Тристан» Готфрида Страсбургского, «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, «Скакун» Гуго фон Тримберга, «Итальянский гость» Томмазино из Цирклария, поэтические сборники «Кармина Бурана» и «Кодекс Манессэ» и многие другие литературные шедевры. В этих произведениях читатель встречает героев, играющих в шахматы или наблюдающих за шахматной игрой (а иногда использующих шахматную доску для других целей). Но игра, конечно, интересна средневековым писателям не сама по себе — они используют шахматную метафору, чтобы изобразить общество, в частности шутливо описать нравы двора, который обращает свою агрессию внутрь и воюет против своих же представителей. Шахматы в немецкой литературе становятся своего рода символом придворной культуры, ее идеалов и ценностей, а шахматные фигуры — король, королева, рыцари, ладьи, пешки — обозначают различные страты общества. Перенося шахматные аллегории в сферу политики, сравнивали искусство править с шахматной партией, а умение того или иного государя играть в шахматы рассматривали как признак его политической прозорливости. Кроме того, в Средние века шахматы считались важнейшим средством аристократического воспитания: в «Итальянском госте» владение навыками шахматной игры уподобляется способности совершать правильные поступки в обществе и вести себя в соответствии с принятыми нормами. Средневековые писатели, поэты и художники прибегали к шахматам и тогда, когда нужно было поведать о нравственных принципах — добродетелях, в которых должен был упражняться каждый христианин, — и грехах, которым он должен был сопротивляться (не случайно Гуго фон Тримберг и другие авторы говорят о дьяволе как мастерском игроке на шахматной доске жизни). Вообще яркие пластические шахматные образы использовались средневековыми моралистами в их размышлениях об идеальных нормах, определявших статус членов придворного общества, их отношение к нижестоящим и к Богу. По существу, шахматные метафоры затрагивали все аспекты жизни средневекового мира.
В частности, шахматная метафора была весьма уместной применительно к поли-тической жизни общества. Об этом рассказывает О. Ферм, эссе которого переносит читателя в Скандинавию. Его внимание привлек известный шведский трактат «Schachtavelslek» («Шахматная игра»), созданный в 1460-е гг. и представляющий собой вольный перевод уже упомянутого сочинения Якопо Чессоли, к которому анонимный шведский автор сделал многочисленные дополнения. Но если в сочинении доминиканского монаха отражена абстрактная модель идеального общества, то в «Schachtavelslek» рассматриваются реальные проблемы Швеции, которые настигли ее в эпоху позднего Средневековья, когда страну раздирали внутренние конфликты, а само государство подвергалось угрозам извне. Шахматная аллегория используется здесь для того, чтобы показать королю и различным сословиям — прежде всего знати, — как должно быть организовано шведское общество, чтобы стать сильным и процветающим. По мысли анонимного авто-ра, подобно тому как шахматные фигуры перемещаются по шахматной доске в соответствии со строго определенными правилами, так и в государстве Шве-ции те, кто находится на вершине социальной иерархии, должны соблюдать предписания законов и вести себя добродетельно, чтобы достичь мира, справедливости и всеобщего благоденствия. В таких рассуждениях средневекового автора О. Ферм усматривает влияние характерных для греческой философии идей о всеобщем благе, переосмысленных в политических сочинениях Фомы Аквинского и Жиля Римского (XV в.). В шведском трактате о шахматах последовательно проводится мысль о том, что если установленные традицией правила и законы не соблюдаются, то не только игра, но и общество прекращает свое существование и воцаряется полный хаос. Чтобы предотвратить надвигающийся социальный и моральный распад Швеции, король и знать, по мнению неизвестного автора, должны противостоять грехам гордыни, жадности и непотизма — этот взгляд на вещи отражен в многочисленных exempla и поучительных историях, которые приводятся в трактате в назидание правителям и аристократам. Итак, в шведской шахматной аллегории явно акцентируются моральные аспекты, а сама игра служит средством воспитания тех, кто отвечает за состояние общества и государства.
Продолжая далее анализировать шахматную игру как политическую аллегорию, П. Миллиман обращается к анализу административных трактатов. Свою стать-ю он посвящает знаменитому сочинению под названием «Диалог о шахматной игре» («Dialogus de Scaccario»), написанному казначеем английского короля Генриха II Плантагенета (XII в.) Ричардом Фиц Нилом. В его трактате рассказано об устройстве средневекового английского казначейства, которое называлось Палатой шахматной доски (Exchequer) из-за напоминающего шахматную доску клетчатого сукна, на котором производились расчеты. Трактат Фиц Нила повествует о том, как дважды в год шерифы разных графств взимали поборы в пользу короля. Автор трактата сравнивает процесс взаимодействия между казначеем и шерифами с шахматной игрой. Действительно, как показано в трактате, шахматы весьма хорошо подходили для того, чтобы обучить принципам социального взаимодействия, умению быть гибким и приспосабливаться к новым условиям в рамках установленных правил и предписаний — искусству, которым должны были владеть все участники процесса сбора средств в пользу казны. Судя по всему, — во всяком случае, таково мнение Ричарда Фиц Нила, — в этот момент между английским казначеем и шерифами разыгрывалось нечто вроде шахматного матча.
В последней статье, замыкающей раздел «Шахматы, мораль и политика», К. Джюэл обращается к особому жанру шахматной аллегории — «морализованным» (т.е. нравоучительным) шахматам, в которых речь идет о грехах и добродетелях, представленных в виде шахматных фигур, и рассматривает трактат XV в. — «Нравоучительную шахматную игру Дамы» («Le Jeu des Echecs de la Dame mo-ralisée»). К. Джюэл проводит различие между «статичными» и «динамичными» шахматными аллегориями Средневековья. В первых описываются различные фигуры и принципы их перемещения по доске, но сам ход игры не привлекает внимания средневековых авторов, для которых различия между черными и белыми фигурами не принципиальны. В аллегориях другого жанра игра не просто описывается, но по-настоящему играется, и в ней черные фигуры действительно противостоят белым. Похоже, что рассматриваемый в статье трактат сочетает в себе черты обоих жанров. В описанной в нем шахматной партии Отец тьмы играет с Дамой, которую пытается соблазнить возвышенными понятиями любви и заставить сделать ошибку. В партии между дьяволом и Дамой на кону душа последней. Шахматные фигуры «врага рода человеческого» (черные) представляют различные соблазны мира и грехи, фигуры Дамы (белые) символизируют разного рода добродетели. Так, гордыня противостоит смирению, лживость — правдивости, вражда — благосклонности и пр. Впечатляет начало игры: дьявол делает первый ход, передвигая свою пешку (самолюбие), в ответ на что Дама передвигает свою — любовь к Богу. Каждый сделанный ход составляет предмет отдельной главы, в которой перемещение фигур интерпретируется аллегорически — с целью продемонстрировать власть тех или иных грехов или добродетелей. Через 16 ходов Дама объявляет шах черному королю с помощью своей королевы, символизирующей смирение. Так умение играть в шахматы ассоциируется с добродетельным поведением, а праведник, избегающий греха, уподобляется хорошему шахматному игроку. Нравоучительный трактат отражал весьма оптимистичный взгляд на человеческую природу — он показывал читателям, как человек может противостоять греху, опираясь только на свою волю.
Второй раздел открывает статья Дж. Адамс о роли шахмат в рыцарском воспитании и в возникновении идей женоненавистничества. С ее точки зрения, представления XIII в. во многом предваряют наш современный взгляд на шахматы, связывающий игру с абстрактным мышлением, якобы не характерным для женщин. Чтобы постичь диалектику средневековой мизогинии, Дж. Адамс сравнивает литературные легенды о Персевале (Парсифале) XII—XIII вв. — «Персеваль, или Повесть о Граале» Кретьена де Труа и его позднейшую переработку («Дидо-Персеваль»). Сравнение помогает выявить существенный сдвиг, который произошел в течение века в средневековых взглядах на рыцарское воспитание. В «Персевале» XII в. отражена близкая св. Бернарду модель воспитания с акцентом на внешние авторитеты, опеку наставников (в том числе членов семьи, прежде всего женщин), роль учителей и нравоучительных примеров. Воспроизведенная в «Персевале» Дидо педагогическая модель, на которую, возможно, повлияла средневековая схоластика, напротив, подчеркивала роль собственного интеллектуального роста и личного опыта героя, отторгая роль авторитетов и женское влияние. Упрощая, можно сказать, что в первой из этих моделей акцентировалась важность морали, а во второй — интеллекта. Соответственно и роль шахмат в двух произведениях совершенно различна: у Кретьена де Труа шахматы если и фигурируют, то ассоциируются скорее с насилием и страстью (нередко герой использует шахматную доску в сражении в качестве оружия). У Дидо шахматы с периферии перемещаются в центр повествования и герой приобретает важный жизненный опыт именно во время игры в шахматы.
М. Голладей рассматривает изображения женщин в знаменитом шахматном трактате «Книга об игре в шахматы, кости и триктрак» («Libros de acedrex, dados e tablas»), заказанном Альфонсом Х Мудрым и законченном в 1283 г., и сравнивает их с живописными образами из «Зала правосудия» во дворце Альгамбра в Гранаде. Шахматные партии в этих памятниках предстают прежде всего как метафоры любви, соблазна, как ритуальные битвы между Рыцарем и Дамой в искусстве куртуазной любви. Изучая шахматные изображения на фоне образов рыцарской культуры и политических событий, связанных с историей Реконкисты, Голладей обнаруживает скрытые аллегории в произведениях готической архитектуры и миниатюрной живописи. Тщательно анализируя различного рода свидетельства, она приводит убедительные аргументы в пользу своей расшифровки этих изображений.
Последняя статья этого раздела посвящена шахматной королеве, предшественнице современного ферзя. Свое эссе М. Тейлор озаглавил, на первый взгляд, вызывающим образом: «Как сошла с ума королева?» Что же он имеет в виду? Дело в том, что, в отличие от современного ферзя, сочетающего движение на любое количество клеток по диагонали (как слон) и вертикали/горизонтали (как ладья), шахматная королева в Средние века могла передвигаться по вертикали, горизонтали и диагонали только на одну клетку. До сих пор, согласно авторитетному мнению Гарольда Маррея, считалось, что эти изменения в принципах перемещения шахматной фигуры произошли примерно в последней четверти XV в. и были достаточно неожиданными. Не случайно с начала XVI в. писатели стали называть игру «шахматами Неистовой Дамы» («Schacchi alla rabbiosa» в Италии, «Eches de la dame enragée» во Франции). Тэйлор, проанализировав группу текстов, созданных до конца XV в., пришел к выводам, что, во-первых, эти изменения не были столь внезапными и осуществлялись в несколько этапов и, во-вторых, не только королева, но и другие фигуры имели в силу существования специфических для позднего Средневековья правил иную «силу», чем это до сих пор считалось. Проведя эти изыскания, автор статьи предлагает пересмотреть господствующую концепцию истории шахмат, связанную с именем Г. Маррея, вернувшись к средневековым текстам и перечитав их свежим взглядом.
В последнем разделе А. Муссу в своей статье на примере анализа нескольких шахматных трактатов, главным из которых является вышеупомянутая «Книга <…> о шахматной игре» Якопо Чессоли, рассматривает шахматы как мнемоничес-кое средство, используемое в средневековой дидактической литературе. Как полагает исследователь, Чессоли, будучи доминиканским монахом, хорошо владел античным «искусством памяти» и приспособил заимствованные из античности мнемонические техники к новой модели — шахматам. Но если античная модель была трехмерной — античное «искусство памяти» основывалось на запоминании уже известных точек пространства (loci), с которыми ассоциировались подлежащие запоминанию образы (imagines)[3], то средневековая модель, в частности шахматная, была двухмерной. По мнению Муссу, клетки шахматной доски рассматривались средневековыми авторами как своего рода loci, в которых помещались imagines, т.е. шахматные фигуры. Чтобы легче запомнить эти фигуры, средневековые моралисты наделяли их различными иконографическими атрибутами, связанными с их символическим статусом. Так, король изображался с изысканной короной на голове и в пурпурной мантии, олицетворяющих различных представителей простого сословия пешек представляли с соответствующими орудиями сельского хозяйства или ремесла и пр. Каждая фигура рисовалась с множеством ярких деталей, способствующих ее запоминанию. Сама шахматная доска помогала доминиканцу запомнить последовательность различных exempla, ведь всякий «пример» (назидательная история) иллюстрировал соотнесенную с каждой из шахматных фигур ту или иную добродетель (так, королю приписывалось милосердие (clementia), рыцарю — щедрость (liberalitas) и пр.), тем более что в Средние века существовали и специальные приемы для запоминания весьма сложной сис-темы грехов и добродетелей. Таким образом, шахматная доска, вместе с расставленными на ней фигурами, выполняла «мемориальные» функции.
Об эволюции шахматных аллегорий рассказывает далее в своем эссе Д. О’Салливэн, рассматривая различные тексты на персидском, латинском, французском и каталанском языках. Общая тенденция этой эволюции заключается, по его мнению, в том, что от «статичных» (как их назвала К. Джюэл) шахматных аллегорий происходит постепенный переход к «динамичным». Действительно, поначалу игра не столько игралась, сколько описывалась. Иначе говоря, шахматы использовались всего лишь как метафора в самом широком контексте, никак не связанном с самой игрой. Для объяснения правил игры употреблялась разного рода социальная и политическая символика, а сами правила были весьма изменчивы и различались от региона к региону и от периода к периоду. Лишь в конце XV в. в лирической поэме на каталанском языке «Schacs d’Amour» были записаны современные принципы игры. В этом тексте впервые за всю историю шахматной литературы игра и аллегория были слиты воедино. Именно тогда от эксплицитного объяснения шахматной игры средневековое общество перешло к имплицитному ее пониманию. Отныне общие символические знания о мире перестали быть столь важными для постижения ее смысла. И если раньше шахматы служили метафорой общественного устройства, политики, любовных коллизий, то теперь скорее эти явления сравнивались с шахматами. Игра утратила свой мировоз-зренческий характер, а шахматная аллегория, завершив свою траекторию, стала самодостаточной.
И, наконец, в книге о средневековых шахматах нашлось место статье о трактате Якопо Чессоли — самой значимой для средневекового воображения шахматной аллегории. Примечательно, что именно эта статья завершает сборник. Дарио дель Пуппо помещает сочинение доминиканца в очень плотный исторический контекст. Он задается вопросом об авторских намерениях Якопо — известного в Генуе XIV в. проповедника, свидетеля борьбы между гвельфами и гибеллинами, изучает процесс восприятия его трактата и причины его популярности. Огромное количество рукописей сочинения Якопо Чессоли (одну из них, из библиотеки Университета Индианы, автор тщательно анализирует) свидетельствует о весьма широком распространении шахматного трактата, его циркуляции в различных слоях средневекового общества. Автор эссе считает важным подчеркнуть, что в своем трактате Якопо Чессоли создал совершенно новую модель общественного устройства — в виде шахмат — и к тому же включил в нее третье сословие. Тем самым доминиканский монах продемонстрировал глубокое понимание важных политических и социальных процессов, происходивших в это время в Генуе и по всей Италии, когда новые социальные слои — купцы и ремесленники — стали активно вовлекаться в общественную жизнь. Шахматный трактат Чессоли был посвящен как раз этим новым социальным слоям. И именно потому его сочинение имело огромный успех, считает автор статьи.
Как мы видим, в Средние века шахматные аллегории были весьма актуальны как для сфер политики и общества, так и для религиозного и нравственного воспитания. Шахматные метафоры и символика очень активно использовались не только в морально-дидактической литературе, но и в политических и административных трактатах, а также в памятниках изобразительного искусства. По существу, шахматы —ключ к пониманию средневековой культуры и ее богатейшей символики. Видимо, именно поэтому шахматная тематика все больше привлекает внимание историков. Ведь если сегодня эта игра практически утратила свой миросозерцательный характер, то в Средние века она была непонятна вне контекста шахматных метафор и аллегорий, которые еще предстоит расшифровать медиевистам. Примечательно, что и сегодня шахматы, превратившись в обычную игру, все еще удерживают средневековые семиотические смыслы. Может быть, поэтому шахматные аллегории парадоксальным образом оказываются созвучны размышлениям современного человека. Как мы знаем, к ним прибегали и в кино — в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» Рыцарь играет в шахматы со Смертью, и в литературе — достаточно вспомнить «Шахматную новеллу» Стефана Цвейга, где шахматная партия с самим собой становится для загнанного нацистами в тупик героя единственным способом поддержать свое существование. Или роман Владимира Набокова «Защита Лужина», в котором писатель изображает бегство своего героя от мира в шахматную игру (истинной и единственной реальностью для Лужина становится пространство 64-х шахматных клеток). Примечательно, что шахматные образы используются не только в искусстве, но и в общественно-политической жизни — так, в современном мире пространство политики и дипломатии часто сравнивается с шахматной доской, а европейские политики — с шахматными фигурами. Поистине: весь мир — шахматная доска.
[1] См. об этом сочинении: Luchitskaya S. Chess as a Metaphor for Medieval Society // Saluting Aron Gurevich: Essays in history, literature and other related subjects / Ed. by A. Korros et al. Leiden, 2010. P. 277—299.
[2] Murray H.J.R. A History of Chess. L., 1913.
[3] Cм. об. этом: Йейтс Ф. Искусство памяти [1966] / Пер. с англ. Е. Малышкина. СПб., 1997.