Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2015
Неопубликованный рассказ И.А. Бунина
В настоящее время идет активная работа над подготовкой 110-го тома «Литературного наследства», посвященного творчеству И.А. Бунина. Объемы готовящихся публикаций впечатляют, поэтому том планируется разбить на три книги. В новый бунинский том должны войти неопубликованные тексты Бунина (ранние и поздние), большие корпуса переписки (переписка И.А. Буни-на с В.Н. Буниной, переписка Буниных с М. Алдановым, переписка Бунина с А.В. Амфитеатровым и др.), полный текст дневников И.А. и В.Н. Бу-ниных, тексты записных книжек писателя и проч. В первой книге, которая планируется к выпуску в 2016 или 2017 году, будут напечатаны все тексты Бунина, которые по тем или иным причинам не были опубликованы. Это ранние стихотворения (1885—1898) и повесть «Увлечение» (1886—1887), которые гото-вит к публикации С.Н. Морозов, а также поздние оконченные и неокончен-ные рассказы, большей частью близкие по тематике книге «Темные аллеи», наброски второго тома «Жизни Арсеньева» и наброски, напоминающие последние книги Бунина («Жизнь Арсеньева», «Темные аллеи», «Воспоминания»), которые готовит к печати автор этой статьи.
Публикуемый ниже рассказ — один из незаконченных текстов, сохранившихся в архиве Бунина (в настоящее время все бумаги, оставшиеся после смерти И.А. Бунина и сохраненные В.Н. Буниной[2], а после ее смерти Л.Ф. Зуровым и М.Э. Грин, хранятся в Великобритании в Русском архиве в Лидсе). Как известно, В.Н. Бунина после смерти мужа приводила в порядок его наследие: собрала из отдельных записей и подготовительных материалов книгу «О Чехове» (структура книги была отчасти определена заказом Издательства имени Чехова[3]), а также опубликовала ряд рассказов и набросков, не публиковавшихся Буниным при жизни или оставшихся недописанными. Практику публикации отдельных фрагментов писательского архива продолжил унаследовавший архив Л.Ф. Зуров. Однако несколько текстов, представляющих собой почти готовые рассказы, так и остались неопубликованными. Новый том «Литературного наследства» заполнит эту лакуну. После его выхода можно будет утверждать, что опубликованы все известные тексты Бунина, как завершенные, так и незавершенные.
Рассказ «<Смерть в Ялте>» (заглавие публикатора) не был замечен при составлении архивных описей, поскольку он был написан Буниным не на отдельных листах, как это делалось обычно, а в записной книжке, среди проходных записей. В дальнейшем, по-видимому, писатель вырвал эти странички из записной книжки для продолжения работы. Но продолжить работу он не успел. Последние годы жизни Бунин много и тяжело болел, почти не имел возможности полноценно работать, поэтому многие его замыслы остановились на разных стадиях готовности. Этот рассказ, с одной стороны, кажется почти завершенным: сюжет четко прочерчен, характер главной героини ясен, основная тема звучит в полную силу. С другой стороны, местами рассказ кажется конспективным: он слишком краток, некоторые мотивы могли бы быть существенно развиты; текст мог бы наполниться диалогами и подробностями. Для творчества Бунина характерны как «краткие рассказы» размером в полстраницы или меньше (так называл писатель определенную прозаическую форму, выработанную им в начале 1930-х годов), так и рассказы развернутые. В последние годы жизни он писал и те, и другие. В каком виде окончательно предстала бы «<Смерть в Ялте>», неизвестно. Показательно в этом отношении отсутствие авторского заглавия. Для черновых набросков Бунина характерно появление заглавий на ранних стадиях работы. Они могли меняться в процессе написания произведения, но появлялись, как правило, почти сразу. Отсутствие заглавия позволяет классифицировать публикуемый текст как разросшийся набросок. Но четкая сюжетная структура, с явно обозначенными зачином и финалом, требует принципиальных оговорок. Это набросок, превращающийся на наших глазах в полноценный рассказ.
Незавершенность и неясность этого текста позволяют исследователю разглядеть сам процесс работы («творческую лабораторию писателя»). Это тем более важно, что Бунин не сохранял первоначальных черновиков: судить о том, как он писал, мы можем только по незаконченным произведениям последнего периода. Текст начинается как развернутый конспект будущего произведения, с обдумыванием и поиском подробностей для намеченной канвы (см.: «на Эриклике, например»). В первых абзацах деталей почти нет, однако вскоре сюжетный каркас начинает ими обрастать: первые детали дает, что весьма характерно для Бунина, описание мертвого тела. Вероятно, это обычный бунинский путь; некоторые другие незаконченные рассказы выстроены схожим образом: конспективное начало (иногда просто список действующих лиц), которое постепенно обрастает все большим количеством подробностей. Эта манера письма, в принципе, объясняет часто встречающиеся в мемуарах сообщения о том, как быстро писал Бунин свои произведения. Например: «…в три дня Ян написал начерно первую часть “Деревни”»[4].
Примерно с середины набросок перерастает в полноценное повествование. Местами он напоминает другие «крымские тексты» писателя: ряд страниц «Жизни Арсеньева», воспоминания, незавершенный рассказ «Крым» (близкий по тематике книге «Темные аллеи»). Характерно, что никогда ранее крымский локус не был связан у Бунина с темой смерти. Строки, посвященные перевозке гроба на пароходе и в поезде, тематически соотносятся с рассказом «Господин из Сан-Франциско» (1916). Финал напоминает о рассказе «Три рубля» (1944) — с той разницей, что в этом рассказе героиню похоронили именно на ялтинском кладбище[5].
Впрочем, тема смерти составляет отдельный пласт творчества Бунина. В «Освобождении Толстого» (1937) писатель, ссылаясь на наблюдение М. Алданова, говорит, что Лев Толстой думал о смерти постоянно и создал в своем творчестве галерею умирающих персонажей. В творчестве Бунина мож-но обнаружить такую же галерею — по крайней мере, начиная с 1910-х го-дов («Смерть Моисея», 1911; «Худая трава», 1913; «Господин из Сан-Франциско», 1916, и т.д.). В эмигрантский период эта тема была еще более плодотворна («Исход», 1918; «Огнь пожирающий», 1923; «К роду отцов своих», 1927; «Алексей Алексеич», 1927, и т.д.). В письме Ф.А. Степуну от 26 марта 1951 года Бунин разделил все свои сочинения на пять «родов» — тематичес-ки: «О народе», «О любви», «Мистические», «О смерти», «Разные»[6]. Таким образом, и в последние годы Бунин продолжает работу над сочинениями «о смерти» (об этом свидетельствуют и многочисленные наброски-заготовки), хотя, как может показаться по опубликованным произведениям, темы «Темных аллей» занимают его почти без остатка. Очень важным кажется противопоставление красоты и юности безобразию и ужасу смерти, уже встречавшееся в творчестве Бунина («Аглая», 1916; «Лика», 1939, ставшая пятой книгой «Жизни Арсеньева», и др.). Показателен некоторый сдвиг, который мог бы соединить темы «О смерти» и «О любви», намеченный в первом варианте начала рассказа: «И куда вдруг девалась вся чистота, скромность, невинность!» Этот дополнительный сюжет мог бы развиться в соответствии с тематикой «Темных аллей». Однако автор сразу же убирает этот возможный поворот темы (оставляя от него лишь «красавца проводника»), используя поэтику намека.
Итак, перед нами один из последних текстов Бунина, посвященных смерти, не до конца выделившийся из общего круга набросков и заготовок в завершенный рассказ. Незавершенностью он прежде всего и интересен.
Публикуется по автографу (РАЛ. MS. 1066/598). Написан на отдельных листках малого формата, похожих на листки, вырванные из записной книжки. 8 листов, текст на обеих сторонах. Черные чернила. Правка теми же чернилами в процессе работы.
И.А. Бунин
<СМЕРТЬ В ЯЛТЕ>[7]
Лет двадцать. Всячески мила, прелестна… Голос, глаза…
Год в Крыму, на богатой ялтинской даче родных — чахотка. Осенью вдруг точно с ума сошла[8]: каждый день верхом, с красавцем проводником тата-рином, в горы. Вся набережная каждый день дивится на ее отчаян-ную скачку.
Падение (на Эриклике, например).
Вскоре внезапная смерть — хлынула кровь горлом.
Когда несли в гроб, казалась очень длинной — особенно от длинного белого платья, с распущенными длинными волосами, в новых белых бальных туфельках, в белых тонких шелковых чулках.
Так стояла на даче в гробу — до парохода в Севастополь, оттуда в поезде в Россию.
Белый гроб, белый глазет покрова, церковные свечи в бантах белого крепа. Чистое, худое, прекрасное, молодое лицо с удивительными темными ресницами — они крупно[9] темнеют на лице, точно искусственные. Да и все, вся она уже точно искусственная. Страннее всего то, что все нарядно, новобрачно. И как хороши еще волосы (когда лежала на столе, еще не в гробу, на белой новой простыне, на белой новой подушке, еще без покрова, было еще страннее и страшнее — эта неподвижность[10], покорно скрещенные на груди худые руки[11], бальная девичья нарядность. Сперва длинные ноги под платьем были связаны носовым платком. Была подвязана и челюсть, на глазах дико чернели пятаки. Потом все это сняли.
Первая панихида. Тонкие панихидные свечки — их огоньки в еще светлый вечер, с светлым небом на закате за морем. Первая «вечная память». Вот ее уже нет в нашем мире, вот ей уже «вечная память»! От тьмы тем — живших и умерших на земле за всю человеческую историю (и до истории!) не осталось памяти ни малейшей. Совершенно забудут и ее — через полгода, через год — и все-таки: «вечная память»! Черные ризы в белых галунах. Дым и запах веющей возле полы ризы священника кадильницы, звук ее цепочек в тишине, когда смолкают.
Стояла на даче двое суток — пароход «В<еликий> К<нязь> Александр Михайлович» уходил только в субботу. Утром в этот день уже запах. И запах живых[12] цветов[13], великолепных в своей красоте и свежести — молодой, нежный, женственный, чувственный — запах их вокруг ее головы, которая, — особенно, если ее качнуть, поправляя цветы, — уже совсем явно смердит. И запах дерева нового гроба.
Лицо обрезалось, уже страшное, гробовое. Чугунно почернели ноздри, плоски и блестящи стали сизые губы, в мертвенно-белых все еще[14] прекрасных руках что-то туберозное.
Пароход. И никто из нарядной толпы, возвращающейся в Россию, не знает, что в трюме — гроб, ее гроб. Ровный ход парохода. Вечное качанье, плесканье волн, бессмысленное, бесцельное, непонятное[15]. Темно-синева-тые, с прозеленью, дуги играющих дельфинов, совершенно так же играв-ших в этих волнах и при каком-то Митридате, при Одиссее. Вечные, косо летя-щие за кормой чайки. Осенняя пестрота проходящих справа гор, тени облаков и свет по ним. Этого она уже вовеки не увидит. Лакеи по коридорам звонят — к завтраку…
Какой безвыходный ужас!
Курьерский поезд, к которому прицеплен сзади товарный вагон с гробом и две ночи ее родных в купе — с чувством, все время, что там, сзади, этот страшный вагон, где она одиноко лежит в темноте в гробу, красный, мотающийся всю ночь огонек сзади на этом вагоне… Под Москвой проснулись рано, не выспавшись, в гадко нагретом за ночь ими и топкой купе… Темное, сумрачное утро, тучи, уже поздняя осень, холодная, грязная, скучная… И впереди — самое страшное…
Отвратительно качается с вокзала по улицам верх белого катафалка, кудрявые с надутыми щеками головы херувимов на его углах… (Назад этот катафалк покатит рысью, уже без белых саванов на лошадях, бодро, с видом освобождения от конченного дела, с грубой жизнью этих погребальных мужиков в черном, развязно усевшихся на месте снятого гроба).
Отвратительные минуты — последние приготовления к концу (к самому противоестественному — к зарыванию гроба с ней в землю): конец службы, наступившее вдруг молчание после бесконечных пений, чтений, скорбно-покор-ных возгласов, выход священнослужителей из алтаря и последние упорные взмахи кадила с вылетающим из него вокруг гроба пахучим дымом… Закрывают мертвое лицо — уже навеки! — газом, льют по газу какое-то особенное темное масло, сыплют на него горсть земли… Потом косо заносят крышку, покрывают ею, завинчивают ее… И самый страшный миг — когда священ<ник> в последний раз широко и разрешительно крестит гроб — перед тем, как с натугой поднимут его и потащат вон из церкви, — потащат его совершенно особенную тяжесть опускать в яму, этот блестящий нарядный ящик с гниющим телом. И как нелеп этот серебр<яный> новенький глазет на дне свежей, сырой, первобытно-земляной ямы и то, что на него грубо валят лопатами сырую тяжелую землю!
Священник в очках, зоркий, строгий.
Потом будет над ней белый ангел с белыми очами к небу — среди обычного кладбищенск<ого> разнообразия деревьев, аллей, крестов, часовенок, цоколей и пирамидок, гранитных и мраморных, белых, серых, черных…
Подготовка текста и публикация Е.Р. Пономарева
[1] Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, проект № 13-04-00117 «И.А. Бунин: Новые материалы и исследования (подготовка 1-й книги тома в серии “Литературное наследство”)».
[2] Часть архива была передана В.Н. Буниной в СССР.
[3] Подробнее об этом см.: Бунин И.А. Новые материалы. Вып. 3. «Когда переписываются близкие люди…»: Письма И.А. Бунина, В.Н. Буниной, Л.Ф. Зурова к Г.Н. Кузнецовой и М.А. Степун / Сост., подгот. текста, научный аппарат Е.Р. Пономарева, Р. Дэвиса. Вступ. ст. Е.Р. Пономарева. М.: Русский путь, 2014.
[4] Муромцева-Бунина В.Н. Беседы с памятью // Новый журнал. 1961. № 65. С. 236.
[5] Ср.: «Ялтинское кладбище на высоком холме. И с него далеко видно море, а из города — кресты и памятники. И сре-ди них, верно, и теперь еще белеет мраморный крест на одной из самых дорогих мне могил» (Бунин И.А. Весной, в Иудее. Роза Иерихона. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 41).
[6] Бунин И.А. Письма Ф. Степуну // Новый журнал. 1975. № 118. С. 126.
[7] Текст И.А. Бунина публикуется с разрешения The Ivan and Vera Bunin Estate. ї 2015.
[8] Вместо: «вдруг точно с ума сошла» — было: «поняла,
нако-нец, что вот-вот конец. И куда вдруг девалась вся чисто-та, скромность, невинность! Стала всячески не-уз-наваема».
[9] «крупно» — вписано.
[10] Далее было: «скре<щенные>».
[11] «покорно скрещенные на груди худые руки» — вписано.
[12] Было: «богатых».
[13] «цветов» — вписано.
[14] «все еще» — вписано.
[15] Далее было: «Дуги».