Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2015
В 1953 году на экраны Советского Союза вышел художественный фильм «Алеша Птицын вырабатывает характер» (режиссер Анатолий Граник, по сценарию Агнии Барто). Сюжет построен на взаимоотношениях пожилой женщины и внука Алеши, пытающегося освободиться от опеки избаловавшей его бабушки. Алеша доказывает отцу и родным, что может прожить без бабушкиных напоминаний, а бабушка учится жить своей собственной жизнью. Этот фильм, наряду с другими свидетельствами позднесталинской эпохи и оттепели[1], формирующими пространство советского публичного дискурса, зафиксировал резко возросшее внимание к пожилым и старым женщинам и их прародительской роли[2].
Как можно объяснить этот публичный интерес к пожилым и старым женщинам[3], которых в предыдущие десятилетия либо вообще не вспоминали, либо стигматизировали как идейно чуждых, отсталых, погрязших в быту и разлагающих детей религиозным воспитанием?[4] Почему он проявился в начале 1950-х годов и возрастал на протяжении всего десятилетия? Как это внимание к пожилым и старым женщинам соотносится с возрастным и гендерным порядком, существовавшим в советском обществе?
В отличие от детей и молодежи, оказавшихся в центре внимания глобальных большевистских проектов по осовремениванию человеческого существования, пожилые и старые люди вытеснялись из сферы общественного интереса, клеймились, если могли стать препятствием на пути модернизации. Старость ассоциировалась с традиционным миром и прежним иерархическим социальным порядком, уничтожение которого привело к символической победе молодости, борющейся со всем косным (и, значит, старым), что было в патриархальной крестьянской России. Революционному преображению подверглось и тело: проводились эксперименты по продлению жизни и омоложению, шло широкое распространение массовых спортивных мероприятий, физической культуры, поддерживавшей тело молодым и здоровым[5].
Литературовед Мариэтта Чудакова, одной из первых обратившая внимание на маргинальный статус старости в раннесоветской культуре, отмечала:
Старое было приравнено к вымирающему, и процесс вымирания не должен был занимать ничьего внимания <…>. Молодость и старость перестали быть равно естественными биологическими явлениями, разными ступенями одной и той же человеческой жизни. Молодые явно не собирались стареть. Старость находилась под подозрением…[6]
Однако приписываемые большевикам эйджистские представления вряд ли объяснят некоторые, на первый взгляд, не связанные друг с другом, но в то же время важные составляющие официального дискурса старости: популярность народных «почетных званий» — всесоюзного старосты Калинина и дедушки Ленина, деятельность Всесоюзного общества старых большевиков, развитие системы социального обеспечения и медицинского обслуживания для пожилых и старых людей, появление к середине 1930-х годов социально одобряемого статуса «пенсионер» и нарратива об обеспеченной и спокойной старости в советском обществе, проведение в 1938 году в Киеве одной из первых конференций по вопросам старения и профилактики преждевременной старости и т.д. Это косвенно подтверждает, что потери пожилых в одних сферах могут сопровождаться поступательными улучшениями в других и зависеть от политических и идеологических поворотов, остановок, возвратов.
Противоречивость официальных дискурсивных установок в отношении старости в довоенном советском обществе показал британский исследователь Стивен Ловелл. Он проследил, как в 1920—1930-е годы дискурс старости менялся от отрицания и восприятия стариков как «вымирающего класса» до репрезентации жизненного пути советских пожилых и старых граждан в форме символического обвинения дореволюционному прошлому, благодарности за настоящее и рекламы для будущих пенсионеров. Культурный (поколенческий) конфликт заменялся символической передачей опыта от пожилых рабочих к молодежи — смычкой поколений. Но культивировавшийся ценный опыт и старшинство не означали власть и политическую силу пожилых в советском государстве. Они стали выполнять важную символическую функцию — посредничество между традиционным обществом, которым Советский Союз оставался несмотря ни на что, и радикальным модернизационным проектом, под знамена которого он в то же время встал[7].
Риторика «обеспеченной и спокойной старости» была настолько убедительна, что молодое и среднее поколения тех лет легко ее принимали. Как отмечает исследователь Стивен Харрис, в 1950-е годы, когда пожилых ущемляли в получении отдельного жилья, они объясняли в своих многочисленных жалобах, почему заслуживают отдельную квартиру, через усовершенствованный и переработанный в соответствии с личным опытом официальный дискурс старости 1930-х годов[8].
Помимо символического признания старости советская Конституция 1936 года декларировала право граждан на пенсии по старости или нетрудоспособности. Однако конфликт между обещаниями универсального социального обеспечения для всех трудящихся и жесткой классовой политикой советских властей не был исчерпан. Только закон о государственных пенсиях 1956 года значительно расширил круг лиц, имеющих на них право, и повысил размеры выплат. Но он устанавливал пенсии в основном для рабочих и служащих[9]. Наконец закон 1964 года вводил единую систему государственного пенсионного обеспечения для колхозников[10].
Благодаря этим мерам сформировался эмоционально позитивный фон для появления первого массового поколения советских пенсионеров, чьи социальный статус, материальное положение, права и «привилегии» стали весьма привлекательными и желаемыми для людей среднего возраста. Одновременно создавалась особая пенсионная культура, начиная с проводов на «заслуженный отдых», поддержания связи между предприятием и бывшим работником в форме подарков и внимания в профессиональные праздники, доступа к санаторному отдыху, лечению в заводских поликлиниках и заканчивая помощью родственникам на похоронах[11].
В публичном пространстве от лица счастливых советских пенсионеров выступал пожилой мужчина-рабочий, член партии, защищавший революционные завоевания в годы Гражданской войны[12], или служащий, имевший за плечами многолетний стаж работы:
Мне, 70-летнему старику, большую часть жизни прожившему при царизме, осо бен но дороги завоевания советского народа, записанные в Сталинской конституции. Сын бедного часового мастера, еврея, я лишен был возможности получить высшее образование. Всяческих лишений была полна моя жизнь до революции. <…> В старое время дорога в Государственный банк была бы для меня закрыта, а в советском Государственном банке я работаю со дня основания его харьковской конторы. На протяжении ряда лет был ударником, в последние годы стал отличником. И хочется работать еще лучше, чтобы отблагодарить нашу советскую власть и великого вождя товарища Сталина[13].
Иногда со страниц печати слышались голоса пожилых общественниц, производственниц, ударниц[14]:
Тяжелую задачу жизни я узнала в 1906 году, когда за дело рабочего класса у меня забрали в тюрьму двух сыновей. О том, что женщина может участвовать в общественной жизни, я и понятия не имела. Горе меня окутало в тяжелый саван, и я до революции считала себя самой несчастной в мире. Муж мой более тридцати лет работал на Брянском заводе (теперь завод «Красный профинтерн»). Все наши заботы были только о куске хлеба и о наших сыновьях, которых угнали на каторгу. И только на старости лет, после Октябрьской революции, я стала человеком и общественницей. Несмотря на то, что мне сейчас 65 лет, я — делегатка, работаю в секции при совете. Активно участвую в кампаниях по распространению займа, по сбору мешков. Много поработала по сбору утильсырья. Я хочу свои старческие годы посвятить делу рабочего класса, тому делу, за которое погибли мои сыновья[15].
Однако о большей части пожилых женщин-домохозяек вспоминали крайне редко. Они не получали пенсий и оказывались на содержании детей, никакому контролю со стороны государственных органов или общественных организаций не подвергались. Они составляли многочисленный легион тех, кто воспитывал советского «нового» человека, вопреки декларациям о необходимости общественного воспитания, нес на себе все домашние заботы, пока их взрослые дети трудились на производстве[16]. Тем не менее пожилые и старые женщины занимали все более значимое место в семьях. При каких обстоятельствах это происходило?[17]
Начиная с 1917 года под влиянием жесткой государственной политики формировался «новый» гендерный порядок, частью которого к середине 1930-х годов стал этакратический контракт «работающей матери». Он мобилизовал женщину на службу государству и партии как репродуктивную единицу и рабочую силу[18]. Для его реализации женщины вырабатывали адаптивные стратегии. К их числу относится помощь старших родственников — мам, бабушек, прабабушек, за счет межпоколенческих связей которых держался семейный уклад. Пожилые женщины нередко вынуждены были продолжать работать или искать финансовой поддержки у взрослых детей из-за недостатков и ограниченности пенсионной системы. А молодые женщины должны были прибегать к помощи старших родственников в семье либо нанимать нянь, домработниц из-за жесткого трудового законодательства, предполагавшего скорый выход женщины на работу после родов. С 1944-го по 1955 год отпуска по беременности составляли 77 дней (35 до родов и 42 после родов), увеличившись до 112 (56 до родов и 56 после) в 1956 году.
Появлению старших женщин в городской семье также способствовали неразвитая социальная инфраструктура и нехватка мест в яслях и детских садах. По подсчетам Катрионы Келли, посещаемость детсадов в стране была около 12% в 1958 году, поднявшись приблизительно до 20% в 1960-м и чуть меньше 50% в 1970-м[19].
Возможно, для некоторых семей обращение за помощью к бабушкам в дошкольный период ребенка становилось осознанным и желаемым выбором. Так, семьи из числа «бывших» пытались сохранить семейную память и культуру, подвергавшуюся уничтожению[20].
Кроме того, социальные и политические катаклизмы первой половины XX века «выбивали» из строя прежде всего мужчин. Их более ранняя смертность по сравнению с женщинами привела к значительному гендерному дисбалансу, преобладанию доли женщин в населении страны, увеличению числа вдов с детьми, неполных семей. При сравнении с 1939 годом при переписи населения 1959 года видно увеличение числа семей с главами-женщинами (на 1000 человек постоянного городского населения РСФСР глав-мужчин: 1939 — 178, 1959 — 177; женщин: 1939 — 53, 1959 — 70). Несмотря на то что демографические данные демонстрируют сохранение традиционной семейной иерархии, демографы отмечают, что эти данные не всегда отражали реально существовавшие отношения[21].
К длительному совместному проживанию со старшим поколением и привлечению их к воспитанию внуков вынуждала нерешенная жилищная проблема — отсутствие возможностей в получении отдельного жилья для молодой семьи, а в годы оттепели — дискриминационный характер жилищной политики в отношении пожилых и старых людей[22]. Таким образом, старшее поколение, несмотря на все попытки «сверху» изменить традиционный межпо-коленческий контракт, снять с пожилых функции по воспитанию и обучению детей, а взамен обеспечить их государственными пенсиями[23], продолжало активно участвовать в жизни взрослых детей и в воспитании внуков.
Однако официальная пропаганда 1920—1930-х годов лояльнее относилась к наемным домработницам, няням, чей труд можно было контролировать и в случае необходимости мобилизовать на производство[24], чем к «неорганизованной» пожилой женщине-домохозяйке.
Ситуация меняется в начале 1950-х годов, когда семья становится все более автономной в проявлении интимных чувств и организации быта, а пожилая женщина превращается в полноправного ее члена. Институционализация прародительской роли женщины сопровождается появлением тематических плакатов, кинофильмов, публицистических очерков и т.д.
Одной из главных сюжетных линий художественного фильма «Большая семья» (режиссер Иосиф Хейфиц), вышедшего на экраны в 1954 году, является перестройка судостроительного производства и переобучение старых мастеров на заводе. Старшее поколение большой рабочей семьи Журбиных болезненно переживает свою ненужность и бесполезность прежних знаний. Дед Матвей («всему заводу дед Матвей»), Матвей Дорофеевич, 78 лет от роду, воспринимает переход из мастеров в «ночные директора» как унижение. Но большой опыт и ценные знания оказываются незаменимыми для всех членов большой семьи, частью которой является и сам завод. Кульминацией фильма становится пуск очередного корабля — семейного детища, получившего имя старейшины рода «Матвей Журбин» и ставшего признанием заслуг и воплощением межпоколенческой передачи знаний.
В фильме можно обнаружить разные типы прародительства. Мужской вари ант тесно связан с существовавшей в советском обществе моделью отцовства, когда государство брало на себя выполнение родительских обязанностей и вытесняло мужчину из семейной сферы, предоставляя ему легитимные социальные роли во внешнем, публичном мире[25]. Так, старшие мужчины семьи Журбиных, старея, уже не могут в полной мере выполнять свои трудовые обязанности. Но они по-прежнему остаются на периферии частной сферы. За ними закрепляется роль почетных старцев, передающих свои знания и опыт следующим поколениям.
Такой тип мужской прародительской роли нередко встречается и в советских агитплакатах, где композиционный центр составляют фигуры внука и деда. В отличие от плакатов, изображающих общение бабушек и детей всемье[26], общение дедушки с внуками переносится из частного микромира в публичные пространства. На плакате Виктора Говоркова «Кино — в массы. Каждому районному центру кинотеатр!» (1948) дед с внуком находятся в переполненном зрительном зале сельского клуба. Их взгляды направлены на экран. На плакате Алексея Лаврова «Сбылись мечты народные» (1950) фигура деда — типизированный образ, воплощающий в себе черты рабочих, чьими руками творились те революционные преобразования, на плоды которых он указывает внуку.
В то же время старшая женщина семьи Журбиных из фильма «Большая семь я», ставшая бабушкой, реализует себя в воспитании детей и внуков, ведении домашнего хозяйства, поставленного в один ряд с производственной сферой:
—
—ботитесь о них, ночей недосыпаете.
—
Пожилая женщина-домохозяйка получила право «голоса», но вместе с тем к ней возросли требования со стороны общества и государства. Быть бабушкой — это сфера деятельности государственной важности, это профессия. В очерке Бориса Полевого «Дефицитная бабушка», опубликованном в журнале «Огонек» в 1953 году, пожилая женщина предстает профессиональной бабушкой, которая выполняет социальный контракт: «Мне за работу мою достойная пенсия идет. Комната за мной в фабричном доме навечно закреплена. Заслуженный, как говорится теперь, покой»[27]. Она сама решает, кому из детей помогать в воспитании внуков и ведении хозяйства, в зависимости от «серьезности положения»: «И пишут они: <…> нам ты должна оказать предпочтение: у нас стройка наиважнейшая — это раз, и четвертая по счету домработница на курсы строителей устрельнула — это два, и нам позарез некогда, объект в эксплуатацию сдаем — это три…»[28] Востребованность бабушек, оказывается, напрямую зависит от специфики института советских домработниц, превращавшегося в «лифт» социальной мобильности и миграционный канал для сельских девушек: «Возьмешь молоденькую в няньки — через месяц на курсы убежит. И правильно бежит! Ей профессию надо, чего ради она будет в няньках болтаться, когда, может, из нее через год-другой знаменитый человек выйдет?»[29]
В официальном дискурсе роль бабушки не сводилась к вспомогательным функциям неоплачиваемого домашнего труда и ухода за ребенком. С бабушкой связывали возможные физические или психологические отклонения в антропологическом проекте «новый человек», от которых ее предостерегали.
Это тот случай, когда вместо волевого, дисциплинированного советского гражданина появлялся капризный, избалованный, изнеженный бабушками, бесхарактерный верующий гражданин / стиляга / пижон. На советских плакатах послесталинского времени[30] «неправильные» бабушки балуют, опекают внуков, в отличие от «своей» бабушки, которая опознается по отдельным маркерам: чаще всего это моложавая, подтянутая колхозница или работница, у которой нет времени на нежности. Важность задач, стоящих перед бабушкой, визуально воплощается в приемах, характерных для мобилизационных политических плакатов предшествующей эпохи[31]. Образ пожилой женщины, призывающей с плаката Станислава Забалуева (1957) «не растить барчуков!», имитирует ситуацию близкого коммуникативного контакта со зрителем и отсылает к героине плаката «Родина-мать зовет!». Однако в отличие от политических плакатов эпохи сталинизма фоном выступают интимные, частные ситуации общения бабушки с внуком / внучкой.
Наряду с «чужими» / «своими», «правильными» / «неправильными» бабушками выстраивается нейтральный образ старой женщины с ярко выраженными возрастными чертами: седина и морщины, сгорбленная остеохондрозом спина, слабое зрение (очки), замедленный метаболизм и плохое кровообращение (пожилая женщина мерзнет и чаще всего кутается в шаль)[32]. С чрезмерной медикализацией женских образов формируются представления о пожилых и старых женщинах как требующих опеки, заботы и уважения со стороны окружающих.
Уважение к старшему поколению[33], актуализированное в эти годы официальным дискурсом, представляется важной частью публичного признания старости и подтверждением выполненного поколенческого контракта[34]. Но в то же время уважение может рассматриваться как символическое поощрение и признание новых взаимных обязательств, которые устанавливаются между государством и пожилыми женщинами, участвующими в воспитании подрастающего поколения. Это выражается в обязательном наборе уважительных действий, поведении по отношению к пожилым и старым людям в публичных местах, например в общественном транспорте[35].
Следует отметить, что традиционная прародительская роль не была единственной социально одобряемой для женщины в те годы.
В фильме «Алеша Птицын вырабатывает характер» присутствует несколько типажей пожилых женщин. Если главная героиня — это рассеянная домохозяйка, погрязшая в быту и в заботах о внуке, то вторая — ее подруга, жаждущая встретиться с ней в Москве, — активная работающая пенсионерка. Алеша даже теряется в общении с такой бабушкой. Она старенькая, велено помогать, опекать, поддерживать на эскалаторе. А героиня заявляет Алеше: «Я уж и не такая старушка!»
«Работающая мать» старела и превращалась в «работающую бабушку». Ее социальный и профессиональный статус был на порядок ниже из-за физиологических изменений организма и невозможности выполнения в полной мере трудовых обязанностей. Поэтому трудовая занятость пожилых женщин нередко репрезентировалась в виде определенного набора «возрастных» низкоквалифицированных профессий (вахтер, продавец «Союзпечати»), не требующих больших навыков и знаний.
Однако работа на пенсии предстает не вынужденной стратегией выживания старшего поколения. Работающая пожилая женщина — еще один, а может, и более значимый сценарий старения. Для государства это важный экономический ресурс, для пожилых женщин, чья молодость и зрелость пришлись на революционные двадцатые годы активной женской эмансипации, — возможность самореализации. Это поколение тех женщин, кто входил во взрослую жизнь в первое послереволюционное десятилетие, чья большая часть жизни прошла при советской власти. Некоторые из них состояли в коммунистической партии, были активными общественницами.
Главная героиня фильма «Осторожно, бабушка!» (1960; режиссер Надежда Кошеверова, сценарист Константин Исаев) — пожилая женщина, бабушка комсомолки. Когда внучка, недавно назначенная директором местного Дома культуры, теряет надежду достроить новое здание Дома, пожилая женщина собирает на его строительство «старую гвардию» из своих друзей. Образ эмансипированной, курящей и управляющей машиной «бабушки», которую сыграла Фаина Раневская, вписывается в прочно утвердившийся в тематической публицистике эталон старения знаменитых старых большевичек. Старение в рядах партии означает долгую общественно-политическую активность и противопоставляется старению вне ее[36].
Советское общество старело[37], и вместе с ним старело поколение «славных» большевичек и комсомолок, делегаток, активисток жендвижения 1920-х годов, ставших пенсионерками. Их сохранившийся активистский потенциал был задействован разнообразными общественными организациями 1950— 1960-х годов. Они вовлекались через призывы в специализированной прессе в советы пенсионеров, женсоветы при фабкоме и домоуправлении, домовые комитеты и др. Власти им предлагали широкий спектр общественной работы: контроль за работой столовых, магазинов, прачечных, за строительством жилых домов и детских учреждений, организацию кружков, экскурсий и походов с детьми, присмотр за ними, пока родители на работе[38]. Но все общественное, предлагаемое пожилым женщинам в качестве актив ной деятельности и возведенное в ранг государственной задачи, не выходило за рамки их повседневного опыта. При этом, как и в истории с женотделами 1920-х годов, содержание перечня общественных занятий свидетельствует только об увеличении тех обязанностей, которые они и так выполняли дома.
Вероятно, с помощью пожилых женщин власти хотели решить вполне конкретные бытовые проблемы, локальные конфликтные ситуации в работе домоуправлений, фабкомов и т.д., разрешение которых затягивалось в силу чрезмерной централизации управления и отсутствия ресурсов. Однако на страницах «Работницы» чаще говорили о желании отвлечь пожилых и старых женщин-домохозяек от дома и сделать их жизнь более «содержательной». И для некоторых из них эта общественная работа становилась смыслом жизни[39].
Задействовав пожилых женщин в надзоре за моральным поведением, дисциплиной во дворе, подъезде, на работе, власти способствовали поддержанию неформальных сетей «всевидящих» и «всезнающих» бабушек в советских городских дворах[40]. Корни этой вовлеченности в жизнь сообщества, возможно, стоит искать в крестьянском происхождении «новоиспеченных» городских бабушек, переносивших традиции надзора большухи (матери мужа) в крестьянской семье на городской двор[41].
Феномен «советской бабушки» до сих пор оказывает воздействие на жизненные ценности и выбор гендерной стратегии российских женщин. Данные последних историко-антропологических исследований показывают, что установки современных бабушек созвучны тем, что транслировались советской культурой. «Быть бабушкой» воспринимается не как навязываемая установка, а как стратегия, с помощью которой легче принять свой возраст и старение[42]. Можно предположить, что такая стратегия могла быть близка многим пожилым и старым женщинам тех лет, голоса которых, к сожалению, мало слышны среди других голосов советского общества. Поэтому воспоминания «поколения внуков», чье детство приходится на период сталинизма[43], — важный источник для понимания места и роли старших женщин в жизни ребенка. В них образ бабушки идеализирован и совпадает со способами ее репрезентации в отечественной литературной традиции[44]. Кроме того, бабушка предстает хранителем культурной памяти и проводником в мир иных норм и ценностей, противоречащих тем, что транслировались по официальным каналам в школе, в общественных организациях[45]. Однако социолог В. Семенова в исследовании, основанном на интервью «поколения внуков», заметила серьезные различия в передаче культурного капитала младшим поколениям среди бабушек из рабоче-крестьянских семей и из числа «бывших» образованных слоев. Именно последние в большей степени были трансляторами семейной культуры[46].
Итак, в 1950-е годы шла институционализация роли бабушки в семье и обществе. Эти перемены в отношении пожилых и старых женщин, вероятно, связаны с демографическими последствиями Второй мировой войны, со старением советского общества, с появлением первого (массового) поколения пенсионеров, находившихся на государственном материальном обеспечении, а также вызваны необходимостью поддержки гендерного контракта «работающей матери» при неразвитой социальной инфраструктуре и особенностях функционирования института советских домработниц, реабилитацией частного микромира семьи и т.д.
В эти годы прародительство превращается в легитимную профессиональную сферу реализации пожилой женщины. Так, «бабушкой» предлагалось стать всем пожилым и старым женщинам, в том числе одиноким, которые, заботясь о соседских детях, могли бы удовлетворить свою «естественную» потребность быть матерью и бабушкой.
Прародительская роль репрезентируется как еще более значимая при условии продолжения женщиной после выхода на пенсию посильной трудовой или общественной деятельности. «Работающая бабушка» или «бабушка-общественница» — это сценарии старения, пропагандирующие активную старость. Их следует рассматривать как продолжение противоречивой истории женской эмансипации в советской России.
* Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 15-11-59003. Доклад, ставший основой для нее, был прочитан на конференции «Проекты модерности: Конструируя “советское” в европейской перспективе», проходившей в Перми 24—26 июня 2013 года и организованной Центром сравнительных исторических и политических исследований ПГНИУ
[1] К примеру, в советских учебниках для начальной школы советская семья стала изображаться трехпоколенной именно в послевоенные годы, и этот семейный стереотип с бабушками и дедушками оставался стабильным в учебной литературе в последующие десятилетия: Келли К. «Папа едет в командировку»: Репрезентация общественных и личных ценностей в советских букварях и книгах для чтения // Учебный текст в советской школе / Сост. С.Г. Леонтьева, К.А. Маслинский. СПб., 2008. С. 165—174.
[2] В исследовательской литературе достаточно много внимания уделяется прародительской роли современной российской женщины (например: Краснова О.В. Роль бабуш ки: Сравнительный анализ // Психология зрелости и старения. 2000. № 2 (10). С. 89—115; и др.), но опубликовано крайне мало работ о бабушках в советском обществе 1920— 1960-х годов. Среди немногих исключений: Семенова В. Бабушки: Семейные и социальные функции прародительского поколения // Судьбы людей: Россия, XX век: Биографии семей как объект социологического исследования / Под ред. В. Семеновой, Е. Фотеевой. М., 1996. С. 326—355; Novikova I. Babushka in Riga: Age and Power in Russian-speaking Translocal Contexts // Sociologija: Mintis ir veiksmas. 2005. № 1. P. 83—95; Tiayanen Т. Babushka in Flux: Grandmothers and Family-making between Russian Karelia and Finland. Tampere: Tampere University Press, 2013.
[3] Современные возрастные периодизации в основном базируются на положениях, принятых Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ) в 1963 году: молодой возраст = 18—44 года; средний возраст = 45—59 лет; пожилой возраст = 60—74 года; старческий возраст = 75—90 лет; долголетие = старше 90 лет.
[4] См., например: Работница. 1930. № 6. С. 15; 1931. № 8. С. 15; 1932. № 8. С. 13; антирелигиозный плакат Н.Б. Терпсихорова «Религия — яд, береги ребят» (1930) и др.
[5] Плаггенборг Шт. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма / Пер. с нем. И. Карташевой. СПб., 2000. С. 75—124.
[6] Чудакова М.О. Заметки о поколениях // Чудакова М.О. Избранные работы. Т. 1: Литература советского прошлого. М., 2001. С. 387.
[7] Lovell S. Soviet Socialism and the Construction of Old Age // Jahrbucher für Geschichte Osteuropas. 2003. Vol. 51. № 4. P. 579, 581.
[8] Harris S.E. «We Too Want to Live in Normal Apartments»: Soviet Mass Housing and the Marginalization of the Elderly Under Khrushchev and Brezhnev // The Soviet and Post-Soviet Review. 2005. Vol. 32. № 2-3. P. 143—174.
[9] По закону 1956 года право на государственную пенсию имели: рабочие и служащие; военнослужащие; учащиеся высших, средних специальных учебных заведений, училищ, школ и курсов по подготовке кадров; другие граждане, если они стали инвалидами в связи с выполнением государственных или общественных обязанностей; члены семей указанных в законе граждан в случае потери кормильца.
[10] До 1965 года материальное обеспечение колхозников в случае старости или нетрудоспособности возлагалось на сельхозартели.
[11] Жидкова Е.М. Безработный, «не подходящий по возрасту»// demoscope.ru/weekly/2010/0435/analit04.php (дата обращения: 19.05.2015).
[12] См.: Известия. 1937. 21 октября. С. 1; Сельское хозяйство. 1956. 10 мая. С. 1; и т.д.
[13] Финансовая газета. 1938. 5 декабря. С. 2.
[14] См.: Труд. 1956. 10 мая. С. 1; и т.д.
[15] Работница. 1930. № 33. С. 13.
[16] Lovell S. Soviet Russia’s Older Generations // Generations in Twentieth-Century Europe. Basingstoke, 2007. P. 206—226.
[17] Прежде всего, речь идет о городских семьях, среди которых одним из наиболее распространенных типов оставалась трехпоколенная семья. Следует отметить, что подобные типы семей с проживанием в них овдовевшей матери жены (тещи) стали появляться и в некоторых сельских районах страны. В то же время традиционно крестьянская семья формировалась по патрилокальному принципу (Население России в XX веке: Исторические очерки. М., 2001. Т. 2: 1940—1959 гг. С. 237, 272).
[18] Здравомыслова Е.А., Темкина А.А.Государственное конструирование гендера в советском обществе // Журнал исследований социальной политики. 2004. Т. 1 (3/4). С. 299—321.
[19] Келли К. «Школьный вальс»: Повседневная жизнь советской школы в послесталинское время // Антропологический форум. 2004. № 1. С. 108.
[20] Семенова В. Указ. соч.
[21] Население России в XX веке. Т. 2. С. 237—238.
[22] Harris S.E. Op. cit.
[23] Денисенко М. Тихая революция // Отечественные записки. 2005. № 3. С. 27—49.
[24] Клоц А. «Светлый путь»: Институт домашних работниц как миграционный канал и механизм социальной мобильности эпохи сталинизма // НЛО. 2012. № 117. С. 40—52.
[25] Более подробно об этом см.: Чернова Ж. Модель советского отцовства: Дискурсивные предписания // Российский ген-дерный порядок: Социологический подход / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб., 2007. С. 138—168.
[26] Плакаты Софьи Низовой «Я сама» (1956), «Это не мое дело» (1956); плакат Станислава Забалуева «Не растить барчуков!» (1957); плакат Евгения Позднева и Игоря Коминарца «А ты не такой?» (1957).
[27] Полевой Б.Н. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1981. Т. 2. С. 313.
[28] Там же. С. 314.
[29] Там же.
[30] Материнство и детство в русском плакате / Сост. А. Шклярук, А. Снопков, П. Снопков. М., 2006; Плакаты СССР (1917—1941) // gallerix.ru/storeroom/1973977528 (дата обращения: 19.05.2015).
[31] Более подробно об этом см.: Михайлин В.Ю., Беляева Г.А., Нестеров А.В. Шершавым языком: Антропология советского политического плаката. Саратов; СПб., 2013. С. 4— 8; 44—49 (Труды Лаборатории исторической, социальной и культурной антропологии. Вып. 20).
[32] Плакат Константина Иванова и Вениамина Брискина «Не будь таким!» (1957); плакаты, указанные в сноске 26; и др.
[33] О концепте «уважение к старости» см.: Смолькин А.А. Уважение к старости: Социологическая концептуализация // Социология власти. 2011. № 3. С. 31—46.
[34] К примеру, в 1952 году в журнале «Огонек» появляется рассказ Нины Артюховой «Строгая бабушка», конструирующий нормативный тип и поведение пожилой женщины — хозяйки дома, «которую все во дворе так уважают и слушаются».
[35] См., например: Смолькин А.А. Маленький переполох в большом трамвае: Микросоциологический анализ ситуации «уступить / не уступить пожилому человеку место в общественном транспорте» // Социология власти. 2014. № 2. С. 65—103.
[36] См., например: Славные большевички / Подгот. Е.Д. Стасовой и др. М., 1958; Работница. 1956. № 10. С. 9—10; № 12. С. 26—27; и др.
[37] Доля людей старше 60 лет выросла в советском обществе с 1920-го по 1954 год — с 6,2% до 8,5 %: Исупов В.А. Демографические катастрофы и кризисы в России в первой половине XX века: Историко-демографические очерки. Новосибирск, 2000. С. 239.
[38] Ангарская М. Во дворе // Работница. 1955. № 6. С. 19; Баранчикова М. Записки общественницы // Работница. 1956. № 12. С. 26—27; Мы остаемся в строю // Работница. 1957. № 1. С. 6; и др.
[39] Об этом свидетельствуют как современные научные исследования, так и найденные мной в Государственном архиве Пермского края воспоминания, дневники, письма пожилых женщин-общественниц, активисток женсоветов Перми 1950—1960-х годов. Активная общественная позиция в пожилом возрасте играет важную роль в самоидентификации женщины, поскольку с выходом на пенсию она нередко исключается из значимых сфер жизнедеятельности, ощущает отсутствие востребованности, общения.
[40] О том, как функционировали подобные сети бабушек в советской Латвии, см.: Novikova I. Op. cit.
[41] Адоньева С.Б. Материнство: мифология и социальный институт // folk.ru/Research/adonyeva_motherhood.php (дата обращения: 19.05.2015).
[42] Tiayanen Т. Op. cit. P. 75—80, 242—246.
[43] Интервью о детстве 1940—1950-х годов из личного архива автора; Габаева Н. Люди и судьбы: (Из записок) // Звезда. 2012. № 11. С. 136—139; Парфентьева Н. Бабушка // Знамя. 2008. № 4. С. 133—152; и др.
[44] Савкина И. «У нас уже никогда не будет этих бабушек»? // Вопросы литературы. 2011. № 2. С. 109—135.
[45] Безрогов В.Г. Между Сталиным и Христом: Религиозная социализация детей в советской и постсоветской России: (На материалах воспоминаний о детстве) // Антропологический форум. 2006. № 4. С. 141.
[46] Семенова В. Указ. соч.