Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2015
0. Мой предмет как социолога, а не только «книжного человека» — даже не собственно книга, а система коммуникаций, которая и есть «общество» в его групповом разнообразии и институциональной (функциональной) структуре. Печать — «контрастное вещество» для проявления этой системы. Мате-риал — данные массовых и групповых опросов, а также экспертных интервью, проведенных Левада-центром (до 2004 г. — ВЦИОМом) за последние 25 лет.
ПРОЦЕССЫ ПОСЛЕДНЕГО 10— 15-летия
1. Изменение масштаба, форм и содержания коммуникаций в российском социуме. Они сократились по объему, обеднели и усреднились по содержа-нию, массовизировались по форме. Подавляющая часть читающей публики, включая образованные слои россиян среднего и старшего возраста, с сере-дины 1990-х гг. перешла в чтении на жанровую и серийную словесность кар-манного формата (в дополнение к столь же усредненному и сериализированному телевидению примерно такой же — детективной и сентиментальной — тематики, представленной сегодня как относительно новыми, более или ме-нее недавно созданными образцами, так и, все чаще и больше, продукцией недалеких и более дальних советских лет). Это сопровождалось отрывом культурных лидеров или претендентов на такое лидерство от читающей, смотрящей, слушающей массы.
Характерна в данном плане судьба журналов как средства (и типа) ком-муникации: старые «толстые» журналы, созданные еще в советское время, редуцировались по тиражам и функциям до «малых литературных обозре-ний», причем новые журналы этого последнего типа, десятками возникав-шие на заре перестройки и гласности, за 1990-е гг. в абсолютном большинстве исчезли; вместе с тем за 1990— 2000-е гг. стали доступны — прежде всего, через Интернет — несколько старых и новых литературных журналов рос-сийской эмиграции.
То же в большинстве случаев произошло с новыми магазинами «интел-лектуальной книги», которые начали возникать в крупных городах примерно с 1992— 1993 гг. и число которых упало с тех пор как минимум вдвое, да и частота посещений их стала иной. Если говорить о распространении изданных книг через книготорговую сеть в целом, то укажем только, что, по сравне-нию с советскими годами, в России произошло как минимум двух-трехкратное снижение числа книготорговых точек (в Москве — втрое). При постоянно росшем в последние 10— 15 лет количестве названий издаваемых книг (и даже при сильном сокращении их тиражей, развивавшемся параллельно) розничная книготорговая сеть не в силах реализовать сейчас и половины книжной продукции, выпускаемой издательствами. Так или иначе, итог пе-речисленных сдвигов таков: чтение в России сегодня (по крайней мере, если говорить о художественной литературе) — это чтение книг, а книги эти в абсолютном большинстве случаев — жанрового типа и массового назначения. В принципе для такого рода изданий семейное собирание, хранение и межпоколенческая передача в форме домашней библиотеки вообще не пред-усматриваются.
2. Если брать собственно «лидерскую» среду создателей культурных значе-ний и образцов, то можно сказать, что рождение группового уровня литера-турных коммуникаций и независимого от власти общества в целом в России не состоялось. Умножающиеся литературные и культурные образцы носят сегодня демонстративно разграничительный и различительный характер: они сплачивают и структурируют «ближних», «своих», отделяя их от «чужих», но почти не обращаясь к «дальним» и разным.
3. Понятно, что перечисленные перемены повлекли за собой кризис автори-тетов — слабость или отсутствие публичных культурных лидеров, элитных групп, а собственно в чтении привели к сокращению значимости фигур ли-дера чтения, библиотекаря, учителя литературы, литературного критика. Фактически речь идет о радикальном ослаблении или даже уходе с социаль-ной сцены прежней «интеллигенции» — работников сферы хранения и вос-производства определенного уровня культуры (школы, издательства, биб-лиотеки, музея и проч.). Именно этим объясняется спад тиражей журналов и книг, исчезновение общедоступной библиотеки как института, нарастаю-щая неопределенность в отношении общих ценностей, ориентиров, образцов, характерная для нынешнего российского социума.
4. С этими же процессами в определенной мере связан серьезный разрыв между «центром» и «периферией» в доступе к образцам культуры в их на-личном разнообразии и динамике. Этими же процессами определяется характерное для большинства социальных групп и слоев российского населения сокращение временных размерностей действия — отсутствие сколько-нибудь структурированных представлений о будущем, расчет на самые короткие вре-менные дистанции, ностальгия по утраченному прошлому и фантомное значение этой общей потери. В покупке и чтении книг это выразилось в со-кращении срока значимости новых литературных образцов до сезона, как в моде, и сокращении физической жизни книг до так называемых шортселлеров и шортридеров: по данным наших последних опросов, 35% покупаю-щих сегодня книги россиян не собираются хранить купленное. Соответственно, разительно уменьшилось количество значительных по объему домашних библиотек (свыше 500, а особенно — свыше 1000 книг).
5. Более того, можно говорить о принципиальном сокращении области об-щего в социуме — общих по охвату и универсальных по смыслу интересов, идей, символов, кроме регулярно представляемых общедоступным телеви-дением первых лиц власти, ностальгических образов державы, жестко иерар-хических институтов церкви и армии, которые выступают для большинства россиян своего рода моделями «правильного» и вместе с тем, что чрезвы-чайно важно, «особого, нашего» социального устройства.
6. Другой важный аспект изменений в коммуникативном обиходе россиян за 1990— 2000-е гг. — это перенос символической значимости с одних смысло-вых зон жизненного мира (предпочитаемых благ и занятий, каналов коммуникации, ценностных ориентиров) на другие. При этом для большинства рос-сийского населения, включая в немалой степени и образованную столичную молодежь, книги ушли из областей высокой семантической нагруженности, пережили своего рода ценностную инфляцию. На их место приходят другие типы печати (скажем, «глянцевые» журналы, которые, строго говоря, не чи-тают, а просматривают и, как правило, не хранят, либо дайджесты, являю-щиеся изданиями опять-таки не столько для чтения, сколько для просмат-ривания и справки). Конечно же, одной из наиболее значимых, а не просто посещаемых смысловых зон повседневного существования для все большей доли наших сограждан, в особенности молодых, становится Интернет, а это принципиально другой тип коммуникативной связи (она происходит в ре-альном времени, принципиально открыта для других участников и их ком-ментариев, это активная, более того — интерактивная, но, вместе с тем, крат-косрочная и — именно в силу своей открытости — неустойчивая, плохо поддающаяся воспроизводству коммуникация, для которой важнее всего «быть в контакте» здесь и сейчас). Наконец, на место прежнего чтения при-ходят другие, не опосредованные печатным текстом занятия — ритуалы со-лидарности типа посещений «клуба своих» для одних групп (скажем, более экономически благополучной молодежи крупных городов, где за последние несколько лет заметно увеличилась доля постоянно бывающих в кафе и ре-сторане) или посматривания, между другими делами, на экраны унифици-рованного и общедоступного телевидения для других, более широких контингентов, как правило, более пожилого населения, особенно — в средних и малых городах страны.
В любом из перечисленных случаев приходится говорить о заметном уменьшении и изменении значений «культуры», «литературы», «книги» в социуме, становящемся массовым и опирающемся теперь на тиражируемые образцы массовых коммуникаций. Однако в российском случае, в отличие от феноменов, описанных прежде критиками и теоретиками «массо-вого общества», речь идет о массовизации определенных символических образцов прежде всего потребительского поведения «среднего человека» без сколько-нибудь автономных, признанных и влиятельных элит и без модер-низации основных институтов социума (последние остаются, в основном, властными, силовыми, иерархическими и, в этом смысле, архаическими). Стереотипам поведения «каждого», «всех как одного» при этом противостоят стандарты взаимодействия «своих». В российском обиходе по-прежнему отсутствуют или крайне слабы универсалистские модели действия многих и разных, в точном смысле слова — образцы «культуры», какой она форми-ровалась в отдельных западных обществах эпохи модерна. Если в развитых обществах, условно говоря, Запада зона или уровень массовой культуры складывается и функционирует наряду с деятельностью публично конкури-рующих групп и дифференцированных и специализированных институтов, то в постсоветской России он во многом работает вместо институтов, при на-личии субститутов, своего рода кентаврических образований и параллельно изолированным, капсулирующимся кружкам «своих» (родных — для более старших россиян на периферии, друзей и коллег — для более молодых жите-лей крупных городов и столиц).
Говоря о значимости для сегодняшних россиян телевидения и аудиовизу-альных коммуникаций вообще, подчеркну два пункта. Во-первых, в телесмот-рении нет и не может быть лидеров, они здесь попросту не нужны. Телеви-зионная аудитория организуется по иным принципам и другими средствами, представления о которых могут дать самые популярные в сегодняшней Рос-сии типы изданий — журналы «Семь дней», «ТВ-неделя», «ТВ-парк». Их со-ставляющие — хронометрированная программа зрительского досуга и визуальные образы звезд в их досуговом, праздничном, модном поведении. Телевизионная коммуникация построена на принципе анонимного потока (к нему также тяготеет газета и массовый журнал), книжная — на принципе отдельного авторского образца. Бренд газеты, образ теле- или кинозвезды выступают для Новейшего времени новыми, внеавторскими типами репре-зентации и удостоверения значимости смысловых образцов. В сравнении с ними как типовыми формами коммуникации (и это — во-вторых) алфавитное письмо и опирающаяся на него книжная печать — это предельно формальное, условное и потому наиболее рационализированное средство трансляции значений и образцов. Характерно, что чтение, понимание и ин-терпретация печатных (книжных) текстов — единственный вид массовой коммуникации, которому каждый из нас, по крайней мере — в России, спе-циально обучается в рамках автономной, институционализированной системы — школьного обучения.
В этом плане постоянное появление в сегодняшней России кандидатов на роль лидеров и экспертов («самозванцев» или «самоназначенцев») без фор-мирования автономных и полноправных элит и при крайней рыхлости, со-циальной слабости, неавторитетности экспертного сообщества в целом кор-релирует с атомизированным и преимущественно зрительским характером сегодняшнего российского социума. Не зря социологи называют его «обще-ством зрителей».
7. Третий аспект перемен последнего пятнадцати-двадцатилетия, особенно существенный для оценки нынешней ситуации в чтении, а главное — ее пер-спектив, состоит в уже упоминавшемся сокращении пространства обобщен-ных символов и образцов, крайней слабости интеллектуальной работы по их созданию, осмыслению, распространению при, напротив, как говорилось, рас-ширении унифицирующего воздействия символики всеобщего как «нашего особого», с одной стороны, и принадлежности к кружкам «своих» — с другой. Советская и постсоветская интеллигенция не справилась и не могла спра-виться с задачей выработки общего смыслового мира, генерализированных идей, символов, языка для российского социума, для разных групп и слоев населения страны. Ее не раз продемонстрированное недоверие и даже пре-зрение к сложности («читатель не поймет») фактически означает исключе-ние из интеллигентского кругозора множества разнообразных и значимых «других», в особенности — фигур и образцов культурного авангарда, но, вме-сте с тем, и «массы» в ее реальном многообразии. А отсюда следует и дефицит генерализованных идей, понятий, символов в языке интеллигенции, который упоминался выше.
На материале недавней российской истории и истории культуры можно, видимо, говорить о своего рода новом «восстании масс», но в характерных для России формах пассивного массового сопротивления переменами вместе с тем вынужденной, затяжной адаптации масс к ним. Не зря фазы социаль-ного подъема и, прежде всего, нарастающей общественной и культурной активности на групповом уровне, в том числе — политической активизации различных групп, сопровождаются умножением числа и ростом тиражей «толстых» журналов (такой журнал — орган группы, обращающейся к дру-гим группам). Нарастание же пассивности, провал элитных групп и ближайших к ним слоев, которые должны были подхватывать идущий от элит им-пульс перемен, сопровождаются массовизацией вкусов, усилением спектакулярности в публичной жизни, досуговых занятиях. Причем визуализация коммуникаций в обществе соединяется при этом с такими изменениями, как нарастающая установка широкой публики именно на развлечение, ощутимая феминизация моды, омоложение вкусов.
В этом смысле период групповой активности и попыток институциональ-ного строительства сверху, скажем, на рубеже 1980— 1990-х гг. сменился в Рос-сии за последовавшие 15— 20 лет фазой понижающей адаптации «рассеянной массы» населения к status quo и массовой установкой на символическую идеа-лизацию и компенсацию ностальгически вспоминаемых утрат доперестроечного времени («брежневской эпохи», «России, которую мы потеряли», «ве-ликой державы», «особого пути», «особого характера русского человека» и т.п.). В экономической обстановке 90-х гг. немаловажным для телевизации массового досуга было, добавлю, и то обстоятельство, что домашний «спек-такль» на телеэкране — развлечение, самое дешевое по денежным затратам и технически, равно как и семиотически, наиболее доступное «всем».
8. Подытоживая, можно сказать, что на попытки инициированных «сверху» политических и социально-экономических реформ конца 1980-х — начала 1990-х гг. подточенный и неоформленный, не скованный уже ни властью, ни идеологией позднесоветский социум ответил серией кризисов.
На уровне массового существования и в формах массового сознания на-зову из них следующие:
— кризис структурности (дифференциации);
— кризис авторитетности (институтов, элит, влиятельных фигур, знания в целом, особенно специализированного научного знания при одновремен-ном росте значимости разного рода «верований»);
— кризис доверия (другим людям и каким бы то ни было институтам, осо-бенно — новым, современным, «открытым», демократическим);
— кризис коммуникаций (сокращение и упразднение практически всех «внешних» связей, редукция общения в большинстве к узким кругам «своих»).
В собственно интеллектуальном сообществе, явно теряющем свой обще-ственный и культурный авторитет, но не приобретшем социальной (инсти-туциональной) автономии, эти процессы сопровождались
— кризисом рефлексии и аналитики (иначе говоря, теории и критики).
Наконец, в массовых институтах социума развивается— глубокий кризис репродуктивных систем (прежде всего — школы,
библиотеки).
В этих условиях преобладающая часть населения перешла на самые рас-пространенные, финансово, технически и семиотически доступные, трафа-ретные образцы массовой культуры — как словесной, так и (по преимуще-ству) аудиовизуальной. Из нынешнего дня можно сказать, что проблема, условно говоря, «переходного периода» конца 1980-х — первой половины 1990-х гг. состояла в соединении
— символов новой макросоциальной (национальной, религиозной) и по-ловозрастной, семейной-родовой идентичности россиян;
— значений «Запада», открытого мира и России, ее «особого пути»;
— советского, постсоветского и, в какой-то мере, даже дореволюционного исторического опыта и соответствующих антропологических конструкций (типов «человека»);
— образов и образных ходов «хорошей», интеллигентской словесности и кино (прежде всего — крупной повествовательной прозы и киноэпики) и мас-сового, жанрового, серийного «чтива» и кинопродукции.
9. Если говорить о литературе, то эту роль приняли на себя те считаные ав-торы, на именах и книгах которых мы обнаруживаем сегодня в анкетных опросах и устных интервью наибольшее согласие «продвинутых» читатель-ских групп и экспертов-профессионалов (от писателей до библиотечных работников). К ним можно причислить Б. Акунина, Д. Рубину, Л. Улицкую, чуть позже — Алексея Иванова, а может быть, также В. Пелевина и В. Соро-кина «среднего» и более позднего периодов их работы. Обращает на себя вни-мание, что в основу писательской манеры, жанровых построений, сюжетных и образных ходов у названных авторов — может быть, за исключением, опять-таки, двух последних — так или иначе положена именно поэтика «хо-рошей», проблемной интеллигентской прозы 1960-х — начала 1980-х. Стоит отметить, что произведенный этими авторами образно-повествовательный синтез был признан читательской публикой уже в «нулевые» годы — в тот хронологический период, когда позднесоветская интеллигенция как соци-альное образование сошла с исторической сцены, а серийная массовая проза
писателей остросюжетного жанра (Александра Маринина, Виктор Доценко) перестала быть ориентиром для широких читательских кругов, приобрела предельно рутинный характер и, по свидетельству библиотекарей, исчезает из актуального читательского обихода.
10. Аналогичную литературной работу в те же последние 15 лет проделало отечественное кино. Оно прошло через глубочайший творческий кризис (предельное сокращение кинопроизводства и фактический уход едва ли не всей массы зрителей к телевизорам), но со второй половины 1990-х начало вырабатывать синтезирующие образцы как национально-религиозной, так и семейно-родовой, половозрастной идентификации. Фильмы Павла Лунгина, Никиты Михалкова, Владимира Бортко последних 10— 15 лет (а эти режис-серы, напомню, начинали как создатели кино «для интеллигенции»), мно-гократно воспроизведенные позднее на телеэкране, опрашиваемые нами жи-тели крупных городов России, наиболее активные в потреблении культуры, в том числе — книжной, называют сегодня в качестве наиболее запомнив-шихся им кинолент 2000-х гг.
Подготовил к публикации А.И. Рейтблат
* Тезисы выступления в Петербурге 28 марта 2013 г. в рамках совместного цикла лекций и встреч «Словарный запас: дебаты о политике и культуре», проводимого совместно петербургским книжным магазином «Порядок слов» и журналом «Неприкосновенный запас».