(пер. с нем. Марии Варгин)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2015
В последнее время мысленный эксперимент привлекает к себе особое вни-мание литературоведов и культурологов, в частности немецкоязычных. В словосочетании-оксюмороне «мысленный эксперимент» на уровне само -го языка стирается онтологическая грань между воображением и эмпирическим опытом, а потому создается впечатление, что в этом способе познания (естественно-) научный дискурс принципиальным образом сливается с ли-тературоведческим дискурсом. Так, с точки зрения Томаса Махо и Аннеты Вуншель, в мысленном эксперименте «литература и наука прямо-таки вы-нуждены объединиться»[1]. Для мысленного эксперимента, как показывает Эрнст Мах в своем эпохальном труде «Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования» (1897)[2], характерно соединение в единый мен-тальный процесс этапов формулирования гипотезы, подготовки и проведе-ния эксперимента. Факт этот наводит на мысль о том, что мысленный экспе-римент — «естественное связующее звено» тех «двух культур», о которых говорит С.П. Сноу[3].
Интерес к мысленным экспериментам имеет общие корни с той областью культурологии, в которой исследуется взаимосвязь эксперимента и литературы, а эксперимент предстает мостом между миром строгих эмпирических доказательств и миром новых пространств и возможностей[4]. Таким образом, эксперимент не служит лишь инструментом проверки теории или гипотезы. Вследствие переворота в эпистемологии эксперимента, восходящего к Гастону Башляру и Людвигу Флеку, эксперимент понимается как «творческая» деятельность, подчиняющаяся, в отличие от теории, своим «собственным законам»[5] и производящая научные факты как «непланируемые события»[6]. Вы-двинув на первый план перформативный аспект экспериментальной деятель-ности, можно понять мысленный эксперимент не как эпистемологически ущербный вариант эксперимента эмпирического, а как одну из возможных форм научного опыта.
Эта зачарованность литературоведов проведением экспериментов «в уме» предстанет, однако, в ином свете, если обратиться к теории науки, в которой уже с начала 1990-х годов мысленный эксперимент занимает важное место[7]. Обращение это обоснованно и необходимо, поскольку роль, которую нарративность и фикциональность играют в научных и философских мысленных экспериментах, рассматривается в рамках этой теории с разных сторон, вслед-ствие чего междисциплинарный характер мысленного экспериментирования выступает на первый план. Если Джон Д. Нортон утверждает, что мысленный эксперимент представляет собой особый вид (дедуктивной или индуктивной) аргументации, которой «живописная» форма преподнесения с точки зрения логики совершенно не нужна[8], то такие авторы, как Рой А. Сорензен и Лоуренс Судер, настаивают на том, что языковое «обличье» мысленного экспери-мента отнюдь нельзя менять произвольно[9]. Нэнси Дж. Нерсенсон, в свою очередь, обращает внимание на то, что в мысленных экспериментах аргументы представлены в нарративной квазидраматической форме, позволяющей симулировать череду событий или процессов в динамике единой «постановки»[10]. Кроме того, в рамках теории науки ведутся ожесточенные споры о назначении и эпистемологической ценности мысленных экспериментов[11], а литературоведческое и культурологическое определения «поэтичности» мысленных экспериментов остаются крайне расплывчатыми.
Большинство авторов, исследующих взаимосвязь мысленных эксперимен-тов и художественного вымысла, как правило, оставляют художественную литературу без внимания[12]. Они ограничиваются тем, что воспроизводят ход и повторяют итоги дискуссии об истории науки, на которую значительно по-влияли такие мыслители, как Мах и Дюгем, Башляр и Поппер, Кун, Соренсен и Райнбергер. Другие авторы используют слова «мысленный эксперимент» в переносном смысле, описывая нераздельность литературы и естественно-научного знания определенной эпохи[13]. И даже те исследования, исходной точкой которых является предположение о глубоком взаимопроникновении литературы и мысленного эксперимента[14], не проясняют, в каком смысле и при каких условиях — структурных и эпистемологических — можно говорить о художественных текстах как о мысленных экспериментах.
Связь художественного вымысла с мысленным экспериментированием столь же действительна, сколь абстрактна: если всякий мысленный экспери-мент имеет фикциональную природу, а всякий художественный вымысел всегда является своего рода мысленным экспериментом, то можно, в общем, ничего и не говорить о специфических «трансферах» между наукой и лите-ратурой. Всякие рассуждения о мысленном эксперименте как о мосте между наукой и литературой будут содержательны лишь в том случае, если их пред-метом будет особая разновидность знания: а) эксперименту должно быть присуще более или менее ярко выраженное риторически-литературное из-мерение, и/или б) литературный текст перенимает структуру и эпистемоло-гическую функцию мысленного эксперимента.
Задача трех нижеследующих статей — прояснить отличительные струк-турные и эпистемологические признаки явлений, располагающихся на грани между наукой и литературой. Их предмет — восприятие и преобразование в России теории английского политического экономиста Томаса Роберта Мальтуса (1766—1834), автора «Опыта о законе народонаселения» — труда, впервые изданного в 1798 году и оказавшего большое влияние на европей-скую культуру.
До сих пор восприятие теории Мальтуса в России исследовалось исклю-чительно в контексте истории науки, раскрывшей ярко выраженный анти-мальтузианский характер русской культуры[15]. На политическую экономию Мальтуса русская интеллигенция с самого начала отреагировала скептиче-ски: с одной стороны, теория Мальтуса казалась прямо-таки невероятной в российских условиях — одно только представление о том, что в негусто на-селенной стране вдруг разразится непримиримая борьба за ресурсы питания и пространства, «требовало буйной фантазии»[16]. С другой стороны, критика произросла на идеологической почве: теория Мальтуса служила типичным примером западного «негуманного» индивидуализма, противоречащего фи-лософии общности, типичной для России XIX века[17]. Община и ее коллек-тивное имущество были символом радикально иных социоэкономических представлений: Александр Герцен, например, утверждал, что община — «пол-ная противоположность знаменитому положению Мальтуса. Она предостав-ляет каждому без исключения место за своим столом»[18].
В статьях этого блока восприятие идей Мальтуса в России рассматрива-ется под другим углом. На первый план выводятся контрфактические мыс-ленные эксперименты в теории народонаселения Мальтуса, их риторические и нарративные аспекты, а также их восприятие в контексте русской культуры XIX и XX столетий. Опираясь на некоторые примеры творчества В. Одоев-ского, Н. Федорова, А. Богданова и А.Н. Толстого, авторы освещают ту сторону восприятия идей Мальтуса в России, которая до сих пор оставалась без внимания, сосредоточиваясь в первую очередь на феномене симбиоза научного и литературного дискурсов. С одной стороны, метод мысленного эксперимента применялся для того, чтобы разработать альтернативные концепции и противопоставить их закону народонаселения Мальтуса. С другой стороны, Мальтусов подход служил примером «неверной» логики, был частью методологии, подлежащей опровержению.
Первая часть моей статьи («Апокалипсис перенаселения: Политическая экономика и мысленные эксперименты у Т. Мальтуса и В. Одоевского») по-священа контрфактическому мысленному эксперименту Мальтуса из его «Опыта…». Его убедительность основывается на взаимодействии аргументационной структуры reductio ad absurdum и ряда риторически-нарративных приемов. Во второй части статьи разбирается художественное преобразование мысленного эксперимента Мальтуса в рассказе «Последнее самоубийство» Владимира Одоевского. В центре внимания находится художественный заряд контрфактического и его «расшатывающее» воздействие: в мысленном экс-перименте мощь заряда обуздывается риторически-нарративными структу-рами, благодаря чему Мальтусу удается использовать его для подтверждения своей теории, тогда как у Одоевского эта мощь подчиняет себе рассказ, доводя логику мальтусовского эксперимента и лежащую в ее основе отрицательную антропологию до абсурда.
Мика Эрли в статье «Критика “кабинетной” науки: космистская утопия Николая Федорова как мальтузианский мысленный эксперимент» показы-вает, как сильно повлияли идеи и подход Мальтуса на «Философию общего дела» Николая Федорова. Это влияние было неоднозначным: полемизируя с Кондорсе, Федоров заимствует метод Мальтуса, при этом трактат Федорова содержит фундаментальную критику этого метода.
В статье «Революция на Земле и на Марсе: мальтузианские мысленные эксперименты в романах “Красная звезда” А. Богданова и “Аэлита” А.Н. Тол-стого» Наталья Григорьян ищет ответ на вопрос: как художественные тек с -ты могут выполнять функцию мысленных экспериментов, подтверждающих или опровергающих верность исходной гипотезы? Романы Богданова и Тол-стого Григорьян рассматривает как связанные друг с другом отклики на Мальтусов закон о народонаселении. Они представляют собой контрфакти-ческие мысленные эксперименты, цель которых — «испытать» границы и воз-можности развития социалистического общества, поставленного перед про-блемой перенаселения.
Риккардо Николози
Пер. с нем. Марии Варгин
[1] Macho T., Wunschel A. Zur Einleitung. Mentale Versuchsanordnungen // Science & Fiction. Über Gedankenexperimente in Wissenschaft, Philosophie und Literatur / Thomas Macho, An-nette Wunschel (Hrsg.). Frankfurt am Main, 2004. S. 9—14, 11.
[2] См.: Мах Э. Познание и заблуждение: Очерки по психоло-гии исследования. М.: БИНОМ, 2003.
[3] Snow C.P. The Two Cultures. London, 1959. См.: Weigel S. Das Gedankenexperiment — Nagelprobe auf die «facultasfingendi» in Wissenschaft und Literatur // Science & Fiction. Über Gedankenexperimente in Wissenschaft, Philosophie und Literatur. S. 183-205.
[4] О взаимосвязи эксперимента с литературой см., например: Moser W. Experiment and Fiction // Literature and Science as Modes of Expression / Ed. by Frederick Amrine. Dord -recht: Kluwer, 1989. P. 61-80; Literarische Experimentalkulturen. Poetologien des Experiments im 19. Jahrhundert / Marcus Krause, Nicolas Pethes (Hrsg.). Würzburg, 2005; Pethes N. Zöglinge der Natur. Der literarische Menschenver-such des 18. Jahrhunderts. Göttingen, 2007; Experiment und Literatur. Themen, Methoden, Theorien / Michael Gamper (Hrsg.). Göttingen, 2010.
[5] Hacking I. Einfiihrung in die Philosophie der Naturwissenschaften. Stuttgart, 1996. S. 250.
[6] Rheinberger H.-J. Experiment, Differenz, Schrift: Zur Geschichte epistemischer Dinge. Marburg, 1992. S. 25.
[7] См., например: Brown J.R. The Laboratory of the Mind. Tho-ught Experiments in the Natural Sciences. London; New York, 1991; Thought Experiments in Science and Philosophy / Ed. by Tamara Horowitz, Gerald J. Massey. Savage, 1991; Sorensen R. Thought Experiments. N. Y., 1992; Norton J.D. Are Tho-ught Experiments Just What You Thought? // Canadian Jo-urnal of Philosophy. 1996. № 26. P. 333-366; Rescher N. What If? Thought Experimentation in Philosophy. New Brunswick, 2005; Buzzoni M. Thought Experiments in Natural Sciences. A Transcendental-Operational Conception. Würzburg, 2008.
[8] См.: Norton J.D. On Thought Experiments: Is There More to the Argument? // Philosophy of Science. 2004. № 71. P. 1139-1151.
[9] См.: Sorensen RA. Thought Experiments; Souder L. What Are We to Think About Thought Experiments? // Argumenta-tion: An International Journal on Reasoning. 2003. № 17. P. 203-217.
[10] См.: Nersessian N.J. In the Theoretician’s Laboratory: Tho-ught Experimenting as Mental Modeling // PSA: Proce-edings of the Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association. 1992. № 2. P. 291—301. А Дэвид Дэвис даже исходит из того, что проблематику мысленных экспери-ментов можно объяснить спецификой познавательной функции художественных нарративов (см.: Davies D.Tho-ught Experiments and Fictional Narratives // Croatian Jo-urnal of Philosophy. 2007. № 19. P. 29—45).
[11] Об этом см.: Kühne U. Die Methode des Gedankenexperiments. Frankfurt am Main, 2005. S. 18—31.
[12] См.: Griesecke B., Kogge W. Was ist eigentlich ein Gedanke-nexperiment? Mach, Wittgenstein und der neue Experimentalismus // Literarische Experimentalkulturen. S. 41—72; Krauthausen K. Wirkliche Fiktionen. Gedankenexperimente in Wissenschaft und Literatur // Experiment und Literatur. S. 278—320; Schmieder F. Experimentalsysteme in Wissenschaft und Literatur // Ibid. S. 17—39.
[13] См.: Wanning F. Gedankenexperimente. Wissenschaft und Roman im Frankreich des 19. Jahrhunderts. Tübingen, 1999.
[14] См.: Science & Fiction; Swirski P. Of Literature and Know-ledge. Explorations in Narrative Thought Experiments, Evo-lutions and Game Theory. London; New York, 2007.
[15] См.: Критика мальтузианских и неомальтузианских взгля-дов: Россия XIX — начала ХХ в. / Под ред. Г.М. Коростелева, П.А. Бакало, Р.А. Башмаковой, Т.П. Нескромной. М.: Статистика, 1978; Todes D.P. Darwin without Malthus. The Struggle for Existence in Russian Evolutionary Thought. Ox-ford, 1989. P. 24-44. Как показал Даниэль Тодес, русское антимальтузианство распространялось и на черты теории Мальтуса в эволюционной теории Дарвина. Особое него-дование вызвала идея «борьбы за существование». В то время как в Западной Европе теория Дарвина стала рас-пространяться и переплавляться в социально-культуроло-гические дискурсы (например, в социальный дарвинизм), все без исключения представители русской интеллигенции вне зависимости от политических убеждений отвергли эволюционный принцип «борьбы за существование» имен -но потому, что он произошел из теории Мальтуса. Так, Николай Чернышевский отметил в 1873 году, что «гадкость» мальтузианства перешла на учение Дарвина. См.: Todes D.P. Darwins malthusische Metapher und russische Evolutionsvorstellungen // Die Rezeption von Evolutionstheo rien im 19. Jahrhundert / Eve-Marie Engels (Hrsg.). Frank furt am Main, 1995. S. 281-308, 287.
[16] Todes D.P. Darwins malthusische Metapher. S. 284.
[17] См., например, критику Мальтуса Львом Толстым в «Что же нам делать?» (1883).
[18] «La commune rurale russe… est l’antithèse parfaite de la cé—lèbre proposition de Malthus: elle laisse chacun sans exception prendre place à sa table» (Герцен АЛ. La Russie [1849] // Герцен А.И. Собр. cоч.: В 30 т. М., 1955. Т. 6. С. 150-186, 163. Герцен намекает на Мальтусову метафору пира при-роды, место на котором найдется не всякому.