(Рец. на кн.: L’Affaire Gagarine: la conversation du prince Gagarine au catholicisme. — Institutum Historicum Societatis Iesu. 2014)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2015
L’AFFAIRE GAGARINE: La conversion du prince Gagarine au catholicisme: un drame familial, politique et religieux dans la Rus-sie du XIXe siècle / Ed. J.-P. Bouzigues, M. Chmelewsky, F. Rou —leau. — Roma: Institutum Historicum Societatis Iesu, 2014. — 368 p. — (Bibliotheca Instituti Historici Societatis Iesu. Vol. 77).
Книга «Дело Гагарина» вышла из печати в самом конце 2014 г.; издание приурочено к двухсотлетию Ивана Сергеевича Гагарина (1814—1882) — русского дворянина, который в 1842 г. перешел в католичество, а в 1843 г. вступил в орден иезуитов. Книга состоит из трех разделов, существенно различающихся и по происхождению, и по содержанию. Первый представляет интерес только для французов — это выполненный составительницей тома Мирей Шмелевски французский перевод статьи о Гагарине, которая впервые была напечатана по-русски в 1914 г., в четвертом томе Русского биографического словаря. Автор ее, иезуит Павел Пирлинг (1840—1922), был хорошо знаком с Гагариным и сменил его на посту директора Славянской библиотеки, которую тот создал в Париже и которая, существенно расширенная его преемниками, хранится в настоящее время в лионской Библиотеке имени Дидро. Если преимуществом этого текста является, бесспорно, личный контакт биографа с героем, то та же короткая временная дистанция обуславливает и недостатки статьи: что-то Пирлинг еще не имел права сказать, чего-то не знал из-за невозможности изучить российские архивные документы.
Эта возможность появилась у автора следующего раздела — польской исследовательницы Виктории Сливовской, которая в 1971 г. опубликовала в Варшаве на польском языке книгу «В кругу предшественников Герцена», одна из глав которой посвящена Гагарину. Эта глава (переработанный вариант опубликованной тремя годами раньше, также по-польски, статьи «Иван Гагарин в свете неизданных материалов Третьего отделения и его частной переписки») публикуется в рецензируемом томе в переводе на французский язык, выполненном также Мирей Шмелевски, с добавлением в конце короткой библиографической справки Сливовской о русских, французских, американских и польских ра ботах о Гагарине, появившихся после 1971 г. (справка датирована 2008 г.). Роль Сливовской в изучении документов о Гагарине, хранящихся в российских архивах, прежде всего в фонде III отделения в ГАРФ, очень велика. Именно в ее статье содержится упоминание о доносе на Гагарина его зятя Бутурлина (о чем ниже), рассказано о попытке Гагарина (точнее, уже отца Жана-Ксаверия) приехать в Россию в 1857 г. (Сливовская впервые опубликовала письмо, в котором Гагарин просил нового императора Александра II позволить ему побывать на родине, чтобы повидаться с восьмидесятилетним отцом) и о причинах, по которым эта попытка закончилась неудачей. Именно Сливовская аргументированно вступила в полемику с М. Яшиным, в 1966 г. вновь вернувшимся к давним (и необоснованным) обвинениям Гагарина в причастности к написанию преддуэльного пасквиля на Пушкина.
Статья Сливовской превосходна и в высшей степени достойна републикации, но все-таки со времени ее первого появления прошло уже почти полвека, и новинкой ее назвать затруднительно. Иное дело — третий раздел, который содержит впервые публикуемые письма родителей Гагарина и людей из его близкого русского окружения, а также несколько писем его самого к французскому иезуиту отцу Равиньяну (все они хранятся в Иезуитском архиве города Ванв, в окрестностях Парижа). Тексты писем предварены биографическими справками, в которых Мирей Шмелевски коротко, но емко и внятно характеризует участников переписки: старого князя Сергея Ивановича Гагарина — отца Ивана Сергеевича; его мать Варвару Михайловну, урожденную Пушкину; его сестру Марию Сергеевну, в замужестве Бутурлину; мужа сестры Сергея Петровича Бутурлина; французского учителя Ивана Сергеевича Гюстава-Эфранора Марена-Дарбеля; теток Ивана Сергеевича, перешедших в католичество: Екатерину Петровну Гагарину, урожденную Соймонову, и ее сестру Софью Петровну, в замужестве Свечину. Переписка, за исключением редких вкраплений и двух писем, о которых ниже, велась по-французски, что облегчило задачу французского публикатора.
«Дело Гагарина» — отнюдь не первая архивная публикация, связанная с личностью и творчеством русского иезуита. Ряд материалов из его архива (как теологического, так и автобиографического свойства) был напечатан в целом ряде номеров парижского журнала «Символ» в то время, когда Славянская библиотека еще не разделилась между Лионом (книги) и Ванвом (рукописи) и вся целиком находились в Медоне под Парижем. Был издан дневник Гагарина 1833—1842 гг. — сначала в Москве в 1996 г. в переводе с французского и с примечаниями Ричарда Темпеста, затем в оригинале в Париже в 2010 г. с примечаниями той же Мирей Шмелевски и предисловием отца Франсуа Руло, чью роль в освоении наследия Гагарина трудно переоценить; ему же, кстати, принадлежит и предисловие к рецензируемому тому. Но Гагарин был фигурой столь неординарной, что кажется, будто одной публикации не под силу объять все богатство его личности и каждая показывает лишь какую-то одну ее часть. Так, дневник — это по преимуществу записи широко образованного, но очень светского юноши, блестящего дипломата, который в бытность свою в Париже проводит вечера в аристократических салонах, в кафе и клубах и лишь от случая к случаю доверяет бумаге свои раздумья религиозного и метафизического свойства. Напротив, в богословских и публицистических сочинениях Гагарина перед нами предстает совсем другой человек — опытный полемист, глубокий знаток истории религии. О том, по какой причине произошло превращение одного в другого, сам Гагарин начал рассказывать в одном из своих автобиографических сочинений[1], однако довел повествование лишь до 1837 г. В российских православных кругах, естественно, господствовала версия, согласно которой Гагарина «соблазнили» и сбили с пути коварные иезуиты; сам же он в разговорах с интеллектуально близкими людьми (прежде всего, А.И. Тургеневым, навещавшим его в новициате Сент-Ашель, или, как выражался сам Гагарин, когда писал по-русски, Ахеоланской обители) признавался, что «его сделали католиком [зачеркнуто: толкнули на путь заблуждения] сочинения или, вернее, апологии православной церкви, писанные Филаретом и Муравьевым!»[2]. Это — причины интеллектуальные и религиозные; о них в литературе о Гагарине говорилось уже не раз; подчеркнем лишь один важный нюанс, на который отец Франсуа Руло указывает в предисловии к новому изданию: Гагарин не был вероотступником, потому что он перешел к католичеству не от православия, а от атеизма. Письма родственников позволяют увидеть ситуацию «домашним образом» и вносят в нее новые и довольно неожиданные нюансы.
Публикуемая переписка начинается в сентябре 1842 г. Князь Иван, незадолго до этого переведенный с должности младшего секретаря русской миссии в Париже на должность третьего секретаря посольства в Вене, летом вернулся в Россию и только что подал в отставку — по официальной версии ради того, чтобы заниматься деревенскими делами (у отца более 3000 душ и несколько поместий, и все они требуют присмотра), а на самом деле потому, что в апреле 1842 г. в парижской часовне своей тетки С.П. Свечиной перешел в католичество и собирается круто переменить свою жизнь. Родители его в это время направляются из России в Германию, где находятся их дочь с мужем (дочь ждет первого ребенка, а муж, С.П. Бутурлин, лечится у немецких докторов). Чаще всего мы «слышим» голоса отца и матери. Мать, очень набожная, постоянно жалуется на свои несчастья, ищет утешения в молитвах и уповает на милосердие Господне, тревожится о дочери, зяте, сыне. Отец, более спокойный и рассудительный, весь в хозяйстве и обсуждает с сыном практические вопросы: «…скажи Ивану Павловичу, чтобы он, как покончит с яровой пшеницей, тотчас занялся сбором картошки» (б.д., с. 106); «…если ты недоволен бурмистром, напрасно ты не заменил его другим, более деятельным» (8/20 ноября 1842 г.; с. 113); «…урожай ярового хлеба превосходный, а вот с рожью настоящая катастрофа» (2/14 декабря 1842 г.; с. 124). Отец очень снисходителен к сыну: «…все, что ты сделал, прекрасно, и я тебя за это всерьез благодарю» (13/25 декабря 1842 г.; с. 130). Однако возникает ощущение, что все эти разборки с вороватыми бурмистрами, нерадивыми управляющими и строптивыми крестьянами, которых, по признанию старого князя Сергея Ивановича, «нужно держать в строгости, потому что они хитрые пройдохи и, лишь только заметят слабину, сразу садятся тебе на голову» (13/25 декабря 1842 г.; с. 132), были Ивану Сергеевичу в тягость. Из других источников известно, что князь Иван ненавидел крепостное право, старался облегчить жизнь крестьян. Он очень беспокоился о своем камердинере Григории, который после поступления барина в орден иезуитов не захотел возвращаться в Россию (переписка о судьбе Григория с родителями продолжается до 1849 г.). Однако возникает ощущение, что бурмистры и яровые докучали Гагарину не только по причине его антикрепостнических убеждений, но еще и сами по себе, просто потому, что его мысли были в этот момент совсем о другом и помещичьи обязанности были ему в тягость.
Еще интереснее разногласия с матерью. В недатированном письме (по мнению публикатора, написанном до 1840 г.) она высказывает обожаемому сыну целый ряд упреков, которые сами по себе в устах старшего поколения по отношению к младшему довольно обыденны, но применительно к Ивану Сергеевичу Гагарину звучат очень неожиданно: «С самого утра ты если и снисходишь до того, чтобы адресовать хоть несколько слов нам или твоей сестре (да и это случается далеко не всегда), то всем своим видом показываешь, что нам недостает просвещения, цивилизации, возвышенности чувств. Да, возвышенности чувств. Занятия наши пошлые, разговоры лишены какого бы то ни было интереса. Друзья у нас скучные, глупые и недостойные уважения, познания несносные. То, что нам хочется видеть, не заслуживает ни малейшего внимания. Даже если мы хотим тебя представить кому-нибудь в Париже, ты и не думаешь отправиться к этим особам, но зато не сводишь глаз с самых скучных и нелюбезных людей, рекомендованных тебе другими. Если мы едем в дом, где бываешь и ты, выясняется, что в этот день ты занят. <…> Я допускаю, что твои идеи ставят тебя гораздо выше нас. Я это допускаю, хотя, по моему мнению, идеи эти ошибочные и дал бы Бог, чтобы со временем ты не имел несчастья убедиться, что истина на моей стороне; но если ты во всем настолько выше нас, нам это счастья не принесет. Приятно видеть, что дети во всех отношениях лучше нас, но только в том случае, если в душах их сохраняется нежность, сглаживающая эти различия; но на что мне совершенства моего сына, если для меня они оборачиваются мукой. Можно простить живость, даже вспышку гнева; но постоянное дурное настроение, холодность, некое презрение, все это давит на сердце, невозможно выносить это от своих детей. Чем такая жизнь вместе, лучше разлука. Вчера ты сказал: ничто так не отдаляет меня, как обожание. Но что же остается матери, если у нее нет надежды ни снискать уважение своими добродетелями, ни тронуть душу своею нежностью? <…> Этот недостаток снисходительности в твоих суждениях, в твоем поведении не может не терзать мне сердце. Искусство переносить скуку и стеснение кажется тебе мелким и бесполезным, — и вот главная причина того поведения, которое мне не нравится» (c. 154—155).
Следует подчеркнуть, что вообще-то родители вели себя по отношению к сыну достаточно корректно. Их положение было очень тяжелое: Иван Сергеевич до окончательного отъезда за границу посвятил их в свои планы, и они, хотя и с болью душевной, не стали им противиться; между тем для них католичество сына и его уход к иезуитам означали, во-первых, позор в глазах православного московского окружения, а во-вторых и в-главных, прощание навсегда с обожаемым наследником. Единственное, на что Варвара Михайловна, несмотря на всю свою набожность (или благодаря ей), согласиться не могла, — это на то, чтобы вслед за сыном перейти в католичество (как это сделала, например, ее невестка Екатерина Петровна Гагарина), хотя сын этого очень хотел. 26 сентября 1844 г. она пишет Ивану Сергеевичу: «Твои убеждения не те, что мои, но не напоминай мне обо этом. Я это и без того слишком помню. Разве ты находишь в моих письмах что-нибудь обидное для себя? Вот и ты не растравляй мне душу. Твои письма — мое единственное утешение, за исключением того, какое я нахожу в молитве, не отравляй же его столь резким напоминанием о различии наших идей».
Самому Гагарину принадлежат в рецензируемой книге лишь несколько писем, адресованных иезуиту Равиньяну еще до окончательного ухода в обитель, и в них, помимо очень сильного религиозного чувства, выражается и чувство немного иного свойства — острое недовольство собой и желание избавиться от необходимости принимать решения, потребность переложить это на плечи кого-то более ответственного. Обсуждая с Равиньяном 15 февраля 1843 г. свои планы, он признается: «Я уже восемь месяцев предоставлен сам себе; мне потребны лекарства и лекарь; у меня немало язв, которые требуется отыскать и исцелить. <…> Одним словом, я изложил Вам мои нужды и чаяния; приказывайте, судите, решайте, а главное, молитесь за меня» (с. 140). Трудно не предположить, что на решение Гагарина вступить в орден иезуитов повлияло, помимо высоких религиозных соображений, еще и очень сильное желание перестать не только решать проблемы сбора урожая и продажи леса, но и вообще самостоятельно распоряжаться собственной судьбой, предоставить это другой, более могущественной инстанции (типично романтический комплекс чувств, хотя не все люди романтической эпохи заходили так далеко в реальном осуществлении подобных намерений). Косвенное подтверждение этому находится в письме Гагарина к московской знакомой Н.Н. Шереметевой, написанном в Ахеоланской обители 7/19 июля 1845 г.; в нем он с восторгом описывает распорядок монастырской жизни, которому подчиняется наравне с другими насельниками обители. Сам он пишет, что нашел здесь «пищу для сердца», но можно догадаться, что его не меньше радует возможность слепо подчиняться общему распорядку и ничего не решать самому[3].
Интереснейший «человеческий» пласт внутрисемейных раздоров, к сожалению, не исчерпывается взаимоотношениями Ивана Сергеевича Гагарина с родителями, драматическими, но в общем довольно мирными. То самое «дело Гагарина», которое вынесено на титульный лист книги, заключается в другом, гораздо более прискорбном эпизоде, связанном с поведением зятя Гагарина. С.П. Бутурлин решил воспользоваться вероотступничеством свойственника и прибрать к рукам его состояние (поскольку по указу 1840 г. православные, перешедшие в католичество, не говоря уже о вступлении в орден иезуитов, теряли право управлять своим имуществом), а для того, чтобы получить доказательство «измены» от самого Гагарина, Бутурлин в марте 1844 г. написал ему письмо (по-русски) с увещеванием и просьбой покинуть орден, получил чаемый отрицательный ответ Гагарина (тоже по-русски, хотя с родителями тот переписывался по-французски) и представил его российскому начальству (оба письма опубликованы в книге; это и есть те два русских исключения на общем французском фоне, о которых я упомянула в начале рецензии; к сожалению, в книге они напечатаны не в оригинале, а во французском переводе публикатора). Заодно Бутурлин облил грязью и француза Марена-Дарбеля, который воспитывал Ивана Гагарина с десятилетнего возраста и выполнил свое дело на редкость хорошо[4]. Окончив воспитание Ивана, Марен-Дарбель остался в России, в семье Гагариных (он управлял ткацко-прядильной фабрикой в принадлежавшем старому князю селе Марфин Брод в Можайском уезде), и Бутурлин в своем доносе не обошел вниманием француза, назвав его иезуитом (что было совершенной неправдой), который обратил своего воспитанника в католичество (что было второй неправдой) и, разоряя старого князя с ведома сына-иезуита, переводит деньги ордену иезуитов (что было треть -ей вопиющей неправдой). Обо всем этом отец сообщает сыну в письме от 7 января 1846 г. (с. 231). Донос Бутурлина причинил дополнительную боль старшим Гагариным, но, разумеется, главной жертвой оказался в этом случае сам Иван Сергеевич: возражать доносчику значило поставить под удар его жену, свою сестру, и Гагарин сносил клевету молча; по мнению автора предисловия, отца Франсуа Руло, он поступал так не только из родственных чувств, но и потому, что сан предписывал ему играть роль жертвы, и он сыграл ее безупречно. Иначе повел себя Марен-Дарбель: через три десятка лет он пожелал оправдаться от возведенной на него напраслины, в частности, в глазах Марии Сергеевны, которая некогда также была причастна к этим обвинениям, и «не оставлять за ней последнего слова» (8 апреля 1877 г.; с. 328). Однако урожденная княжна Гагарина не соизволила ответить французу и лишь попросила брата избавить ее от обсуждения этого давнего прошлого, которое «быльем поросло» (12/25 февраля 1877, с. 327).
Если о доносе Бутурлина в принципе было известно и раньше как из статьи Сливовской, так и из американской биографии Гагарина[5], то посмотреть на ситуацию изнутри, «услышать» и голос доносчика, и ответ ему Гагарина, стало возможным благодаря «Делу Гагарина». Точно так же изнутри изображена здесь другая, не менее прискорбная ситуация с несостоявшимся приездом Гагарина в Россию в 1857 г., рассказ о котором начат в статье Сливовской; в рецензируемом сборнике сам отец Жан-Ксаверий описывает ее в письме к генералу ордена Пьеру Бексу от 18 апреля 1857 г. (с. 299—300). В этом случае православное сообщество оказалось куда консервативнее светских властей. Последние были готовы разрешить иезуиту ненадолго вернуться на родину, однако предварительно главный начальник III отделения князь Василий Долгорукий осведомился у старого князя Гагарина, хочет ли он видеть сына. Князь дал положительный ответ, но письмо сразу не отослал, а через несколько дней, под давлением московских святош, видевших в приезде в Москву отступника-иезуита покушение на основы православного бытия, переменил ответ на отрицательный. Кстати, письмо отца Жана-Ксаверия позволяет скорректировать утверждение Сливовской о том, что И.С. Гагарин «так никогда и не узнал, что в праве приехать в Россию ему было отказано по просьбе собственного отца» (с. 48); нет, он знал и об этом письме, и о тех интригах, которые вынудили старого князя его написать.
Публикация всех этих документов — большое достоинство рецензируемой книги. К числу ее достоинств следует отнести и логичное, четкое построение: перед текстом Пирлинга — справка о Пирлинге; перед текстом Сливовской — справка о Сливовской; перед текстами писем — справки об их авторах, а также о местонахождении оригиналов писем, о французском языке, на котором они написаны, о времени и месте их написания.
Впечатление немного портит чрезмерный лаконизм примечаний. Конечно, все русские родственники и знакомые Гагариных обретают в примечаниях даты жизни и краткие объяснения своего общественного положения, но факты чуть менее очевидные зачастую остаются без пояснений, и это досадно. Например, Марен-Дарбель в письме от 1 декабря 1864 г. упоминает свое письмо к некоему русскому редактору, которому он «указал, что нужно быть очень молодым и совершен но чуждым тогдашним событиям, чтобы не знать, что в свое время правительство провело расследование и признало обвинение против меня клеветой, и притом клеветой корыстной, что затем я еще целых десять лет жил в Москве и нетрудно догадаться, что, имей правительство хоть малейшее основание подозревать меня в прозелитизме, меня бы там не оставили» (с. 318). В справке о Марене-Дарбеле меж тем сказано только, что тот подвергся «обвинению в русских газетах» (с. 90) — хотелось бы знать, в каких именно газетах и о какой статье идет речь.
Кроме того, в примечаниях встречаются досадные неточности: например, даты жизни знаменитого легитимистского адвоката и оратора Пьера-Антуана Берье — не 1757—1841 гг. (это даты жизни его отца Пьера-Никола Берье), а 1790—1868 гг.[6]; А.И. Тургенев умер 3 декабря 1845 г., а не в 1846 г., как дважды сообщается в книге[7]. Странно звучит упоминаемая в письме княгини Гагариной от 4 июля 1848 г. фамилия деревенской кормилицы — Ватаган; для русской крестьянской семьи, пожалуй, куда больше подошла бы фамилия Ватагины (предполагаю, что это просто не совсем правильное прочтение фамилии, написанной во французском оригинале по-русски). Сомнительно также именование известного литератора барона Экштейна, который несколько десятилетий жил и печатался во Франции на французском языке, «датским философом и литератором» (хотя он в самом деле родился в Дании). Некоторые утверждения, по-видимому, нуждаются в уточнениях: например, в статье Сливовской Чаадаев без всяких оговорок назван католиком; между тем, несмотря на несомненную симпатию Чаадаева к католицизму, его отношение к нему было, по всей вероятности, сложнее, во всяком случае, сам Гагарин в работе «Католические тенденции в русском обществе» (1860) писал: «Я знаю, что Чаадаев никогда не принадлежал к католической церкви; он скончался в лоне русской церкви и в последние годы жизни часто приобщался к таинствам этой церкви. Но <…> есть ли сомнения в направлении его идей?»[8] Уточнение менее принципиальное: в позднем (октябрь 1878 г.) письме к брату Мария Сергеевна Бутурлина сообщает, что ее кузен Григорий Гагарин и сын Сергей Бутурлин «забавлялись чтением “Человеческой комедии” Берте [Berthais]». Комментатор считает, что эта фамилия поставлена здесь по ошибке вместо естественного подразумеваемого Бальзака (Balzac); между тем возможно другое предположение — что имеется в виду французский рисовальщик Берталь (Bertall; наст. имя и фам. Шарль-Альбер д’Арну; 1820—1882), иллюстрировавший бальзаковскую «Человеческую комедию».
Впрочем, разумеется, все это мелочи, главное же состоит в другом — в предоставленной читателям возможности взглянуть на судьбу Гагарина не только с интеллектуальной, религиозной или политической стороны, но и со стороны семейной, «домашним образом».
[1] Опубликовано в московском издании 1996 г. в русском переводе под названием «Записки о моей жизни», а во французском издании 2010 г. в оригинале под названием «Récit de ma conversion et de ma vocation» («Рассказ о моем обращении и моем призвании»).
[2] Письмо к В.А. Жуковскому из Парижа от 29 сентября 1844г. (ОР ИРЛИ. Ф. 309. № 4714д. Л. 124); то же утверждение Гагарина Тургенев вспоминал в письме к нему от 28 октября 1844 г. (см.: Гагарин И.С. Дневник. М., 1996. С. 323).
[3] Письма к Шереметевой опубликованы в: Символ. 1994. № 32. С. 182—188. В статье Сливовской, опубликованной двадцатью годами раньше, они, естественно, цитируются по архиву РГБ, в котором хранятся, но ссылки на публикацию в «Символе» я, как ни странно, в книге не нашла.
[4] Следует заметить, что Гагарин, собственно, не получил никакого образования, кроме домашнего, и тем не менее познания его еще до поступления к иезуитам поражают своей глубиной и разносторонностью; конечно, во взрослом возрасте он сам читал очень много серьезной литературы, но и заслугу учителя отрицать нельзя. В «Деле Гагарина» опубликовано лишь несколько из той полусотни писем Марена-Дарбеля, которая сохранилась в ванвском архиве; справка о французе весьма лаконична, меж тем как он заслуживает более подобной характеристики, которую я надеюсь представить в отдельной статье.
[5] См.: Beshoner J.B. Ivan Sergeevich Gagarin: The Search for Orthodox and Catholic Union. University of Notre Dame Press, 2002.
[6] Понятно, впрочем, что это простая описка, потому что во французском издании дневника Гагарина, подготовленном тем же публикатором, даты жизни легитимистского оратора указаны правильно.
[7] В этом случае, как и в предыдущем, французское издание дневника содержит правильную дату.
[8] Символ. 1994. № 32. С. 96.