Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2014
* * *
Они не понимают, почему их двое, почему
здесь, за этой работой, и почему они именно,
и где кончается эта оранжерея. Через день
работают, передавая друг другу смену.
В шкафчике гардеробном — два халата
цвета сизой капусты и калоши с подкладкой
алой. Верней, один халат, а рядом кивер
и доломан с чечкирами. Или сюртук, брюки
и котелок. Один, с руками длинными —
почти до земли, раздевается, другой —
с бледным лицом и островерхими ушами —
уходит. На обоих отсвет, что называется,
неземной. Но не лежит, а изнутри выжжен —
не по-отцовски грубо. Мачеха-красота
светится в них спасеньем. Не беседуют,
просто кивают, передавая журнал, лейку.
А может, и говорят, кто ж это скажет. Америка
крахмалоносная, процессуальный К., Тамара
пустоцветная, многолетняя. Дух вьюнковый.
Беджики на халатах: «Франц», «Миша»,
но они ничего не значат. За окном — герника
обыкновенная. Там, видно, тоже трудятся.
Небо — ковриком у двери. Тоненькая дворовая
Беатриче пробивается сквозь асфальт.
* * *
Семь белошвеек сингапурских
шьют женскую одежду. Зала
просторна. Сквозь витрину
прохожие глядят с улыбкой,
как те примеривают платья,
смеются, губы красят, ткани
разматывают, метят и кроят,
меж тем вступая в отношенья
воздушные со взглядами
исчезнувших, но длящихся
мужчин. И вот приходит
день: их шестеро, одна —
не здесь, лежит под лампой,
на столе, над нею — в масках
четверо склонились. На спине
лежит. И спит и видит. Ноги
в коленях согнуты, прижаты
к животу. Разметка, выкройка,
зажим, вначале смуглый пенис
отсечен, а затем мошонка,
но перед тем как выбросить
в бачок, снимают кожу с них,
чтобы подкладку выстелить
во глубь надреза, путь и губы
в беспамятстве рождаются,
кровят, и переход двоится.
Она спала. Она проснется
в мир — любимою и равной
себе. Как женщина. Жених
под окнами уже. Господь
с бачком — свидетель
на свадьбе. Белошвейки,
как нитку закусив, глядят
на них и ждут свой день.
* * *
Смотри, вон птичка
перепорхнула. Ад
никуда не девается.
Ни от сближенья
далековатых понятий,
ни от их разобщенья.
Где твой брат,
Авель? См. в личке.
Кафку смущали метафоры.
Переставлять кровати
под землей.
Как эпитафия
перепорхнул козодой.
Любовь, говорит, движет.
Любовь к ближнему.
Страшная, как освенцим.
Давай, говорит, помогу
донести до дому ношу твою,
говорит мальчик-ум
бабушке-сердцу.
Птичка веточку, как чеку,
в клюве держит.
Сжат
ее кулачок нежный.
Адское пенье.
у райских врат.
Даже если и вытесняется,
ничего не меняется
от перемены мест.
Ни покаяния, ни искупленья.
Крест как крест.
* * *
Слоны во мне возвращаются на могилы,
водят хоботом над травой, с умершими
разговаривают, переглядываются, но
не прямо, а через землю. Дни идут
позади смерти, как солдаты смерша.
Хава нагила, не оборачивайся, сынок.
В мужском и женском. Кто у тебя в роду
третий? Если женщины как туман лежат
и рассеиваются на восходе. Если речь
трогает твое лицо, руки, как слепой
на опознании. Если зеркало от ножа
отраженье не отличает. Если ключ
любовь проглотила и говорит: любой,
кто возьмет меня, — человек. А сама
как дверь витает, поет в чистом поле:
я ли, я ли… Если мир — только асана
божья — выдохнет, перейдет к другой ли.
А пока отдыхают ангелы, на детей играют
в подкидную войну краплеными картами.
Ангел-родина, ангел-народ, ангел-деньги.
Люди отправятся в рай, говорит Коран,
на спинах животных. Например, леопард
или королевская кобра. Брезгливо наденут
их на спину и внесут. Не оборачивайся,
сынок. Они возвращаются. Туч румянец.
Водят иноискателем. И вдали — пятнистый,
как Декарт, смотрит с дерева: цена-качество.
А другая, наглотавшаяся соплеменниц,
у лица раскачивается в капюшоне, свистом
считывая тоненьким и раздвоенным твой ID:
мыслишь — стало быть, отойди.