Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2014
1
Сначала личное…
С Женей Тоддесом познакомила и свела работа над томом критической прозы Мандельштама «Слово и культура». Он был одним из немногих участников ее обсуждения, за словами и мнением которого никогда не высвечивался никакой второй план. Помогал он не только суждениями, но и материалами, в частности «Пшеницей человеческой» — щедрый дар, увы, отвергнутый издательством.
Запись в дневнике: «30 мая 1984. В четверг я встретился с Ж. Тоддесом, и он мне передал “Пшеницу человеческую” — для общения с изд-вом <…>. Сам я чудом до нее не добрался (я приостановил просмотр “Накануне” в мае 1922 г., а статья за 7 июня!)».
Еще одна запись: «21 апреля 1986. Женя Тоддес подарил мне Тыняновский сборник — только что вышел в Риге. Там его статья о М. и формальной школе — очень содержательная. Прослеживает всевозможные параллели, и в примечаниях — ценный биографический материал (в т.ч. из фонда Эйхенбаума), там же — обсуждение некоторых вопросов поэтики и истории создания… “Четвертой прозы”!»
Помню, с каким тактом и доброжелательностью, понимая весь спектр трудностей и проблем, в которые я невольно и на целых девять лет жизни окунулся, взявшись за книгу мандельштамовской критики, он помогал мне — и советами, и комментаторскими подсказками, и даже, если бы выгорело, текстами. Свою рецензию на «Слово и культуру» он по-товарищески заключил словами: «Книга, с тщанием и любовью собранная в то время, как слова “свобода”, “гласность”, которыми набили мы теперь оскомину, как незрелыми плодами, “не слышались и в шутку между нами” (Некрасов), — возвращает отечественному читателю основную часть критического наследия поэта. Надо, чтобы она открыла собой ряд изданий, которые охватили бы наконец всю поэзию и прозу Мандельштама»[1].
Бескорыстный, многознающий и щедрый коллега, трогательный, мягкий и добрый человек! В мандельштамоведении он был уникален уже тем, что не имел никаких интересов, кроме мандельштамоцентрических, — ни личных, ни групповых. Этим он был схож с Натальей Евгеньевной Штемпель, точно так же позиционировавшей себя непосредственно в «мандельштамовском окружении» — как при живом Осипе Эмильевиче, так и при жизни Надежды Яковлевны и так же после ее смерти.
2
Теперь читательское…
Перечитывая Женину мандельштамиану, видишь, сколь разносторонним он был! И публикатор, и исследователь поэтики, и комментатор, и биограф, и размышляющий о композиции составитель. И все это — по первому классу, а главное — в синтетическом единстве этих «жанров»! Казалось бы, в разгар самого что ни на есть академического разбора стихотворения или группы стихотворений вдруг неожиданно вбрасывается не поэтологическая, а биографическая или композиционная деталь, которая сразу же освещает собой все предыдущее и последующее[2].
Вместе с тем, яркая индивидуальность, был он человеком определенной школы и определенного времени. Именно отсюда его бросающаяся в глаза любовь к формализованности текста (все эти ЛССТ вместо «Люблю под сводами седыя тишины…» и структурирующие цифры) — от стремления к языковой и структурной четкости в сочетании с фантомными ухищрениями по экономии места (своего рода «шрам» от бумажной дефицитности советских времен).
Тоддес-мандельштамовед «вышел» из опрокинутого на Мандельштама Тютчева и, стало быть, главным образом из раннего Мандельштама[3]. Маркируя в доакмеистических стихах «Камня» тютчевские цитаты, реминисценции и ключевые темы-слова («хаос», «космос», «ночь», «сон», «пустота» и др.), он вызывает ощущение непрекращающегося диалога (подчас полемического) Мандельштама с Тютчевым. Особо выделил бы наблюдения над эволюцией семантики понятий: так, «камень», «каменное» проделали у Мандельштама путь от состояния, синонимического «пустоте» («Я вижу каменное небо…»), до состояния, прямо ей противоположного — заполняющего, побеждающего пустоту («Кружевом, камень, будь…»).
В «тютчевской» статье Тоддеса поражает огромная эрудиция автора и его умение точно ориентироваться и свободно лавировать в необъятном эмпирическом океане. Но бросается в глаза, что статья, в сущности, не завершена, а в ее концовке — не обобщение, а некий перечень избранных выплесков темы «Мандельштам и Тютчев» за заданные в начале хронологические рамки. В этом смысле некоторые последующие статьи и заметки Тоддеса о Мандельштаме — своего рода отростки от этой магистральной первопубликации, а не публиковавшаяся при жизни Тоддеса работа «Смыслы Мандельштама» отчасти является ее воображаемым продолжением и концовкой.
Хочу обратить внимание на методический инструментарий Тоддеса-исследователя. Наряду с прямыми сопоставлениями явлений или авторов, он владел искусством улавливать в «эмпирическом океане» и извлекать из него еще и промежуточные стадии, как, например, стихи Брюсова, рефлектирующие на пушкинские и в таком виде доставляющие Мандельштаму отраженный пушкинский свет[4] (см. «Заметки о поэзии»). В других заметках выстроен аналогичный — с внутренними взаимоотражениями — треугольник из текстов раннего Мандельштама и современных им текстов Гумилева и Сологуба[5].
После Тютчева Тоддес надолго нырнул в Тынянова и в ОПОЯЗ, так что не удивительно, что он «вынырнул» в статье «Мандельштам и опоязовская филология» (1986) — второй по времени своей работе о Мандельштаме.
Из всех участников «квадриги» (Ахматова, Пастернак, Цветаева и Мандельштам) именно Мандельштам больше других тянулся к ученым-«формалистам» и даже тяготел к ним. И дело не в том, что Осип Эмильевич был недоучившийся филолог, а в том, что, как первым заметил именно Тоддес, «филологизм поэта, определенным образом соотносящийся с научной филологией 10—20-х годов, характеризуется как одно из определяющих качеств его литературного мышления»[6].
При этом отмечается тяготение именно к опоязовскому крылу филологии, на которую он так или иначе рефлектировал. Уклоняясь от проблематики взаимовлияния, предвосхищения и т.п., Тоддес анализирует самый факт встречи в лице Мандельштама поэта и науки о поэзии, изучает их внешние и внутренние соотнесенности и соответствия.
Вот довольно радикальный, максималистский тезис самого Мандельштама, который можно было бы взять в качестве эпиграфа к творчеству Тоддеса в целом: «Критики, как произвольного истолкования поэзии, не должно существовать, она должна уступить объективному научному исследованию, науке о поэзии». «Критики», по Мандельштаму, это Овсянико-Куликовский, Айхенвальд, Иванов-Разумник, Коган, Горнфельд, а кто же тогда «ученые»? В «Выпаде» и в других текстах Мандельштам называет и их, легитимных участников диалога с «поэтами» о поэзии: Эйхенбаум, Жирмунский, Шкловский, Тынянов[7].
По этой же причине не удивительно, что для раскрытия локальной, казалось бы, темы «Мандельштам и Рудаков» Тоддес дает широчайший филологический и идеологический фон. Понятными становятся и намерение Мандельштама включиться в дискуссию о формализме, и попытка Рудакова в «Городе Калинине» создать что-то вроде «Разговора о Рудакове» (своего рода автометатекст)[8]. Как ни относись ко всему последующему, а собеседником и Эккерманом для Мандельштама в Воронеже Рудаков был неплохим: слушатель ГИИИ, филолог (ученик формалистов), превосходно ориентирующийся и в поэзии XVIII—XIX вв., и в современной поэзии (частью которой он ощущал, увы, и себя).
Тоддес подчеркивал типологическую разницу между такими двумя «эккерманами», как Рудаков и Лукницкий. Весь интерес второго ограничен фактологией — биографией и в небольшой степени библиографией. Делая и это, Рудаков в своих планах идет (или хотел бы идти) и дальше, и глубже — анализировать поэтику и находить (а точнее, указывать) их, биографии и библиографии, синхронистическое место в поэтологической эволюции.
Тоддес проанализировал письма Рудакова жене лишь для того, чтобы постараться восстановить рудаковскую концепцию, сформулировать ее, так сказать, за него до конца. Ведь, как шизофреник, Рудаков воображал себя не только истинным Мандельштамом, но еще и истинным Тыняновым. Поэтому он запросто мог спорить со своим «двойником» (Мандельштамом) о том, акмеист ли Комаровский, и отсюда же его, самого младшего из троих, ничем не оправданное, но всегда ощутимое презрение к Калецкому. Гипертрофированно серьезное отношение к себе как к филологу, вероятно, не позволило Рудакову, обожавшему второ- и третьестепенных поэтов вроде Кюхельбекера, Комаровского и Щербины, оценить записанную им же мандельштамовскую шутку о том, «что он за себя боится»[9].
В 1988 году Е. Тоддес опубликовал замечательную работу о статье Мандельштама «Пшеница человеческая»[10]. С точки зрения его эволюции как мандельштамоведа она примечательна тем, что демонстрирует возможности получения новых глубоких выводов посредством перезагрузки упомянутого «эмпирического океана» в иных структурных ракурсах. Здесь это было сделано даже дважды — под углом зрения того, что он назвал «хлебной метафорикой» (ограничив ее, впрочем, культурологическим «замесом»), и под углом зрения семантического комплекса «церковь — культура — гуманизм». Оптимистическая позиция Мандельштама тут явно противостоит выводам Блока и Вяч. Иванова; противостоит она и попытке — представляется, что риторической и не слишком искренней, — самого Мандельштама пропеть осанну и «человеку-массе» — своего рода «гостю из будущего» (увы, недалекого), заведомо и успешно уже преодолевшему в себе гуманизм.
Тоддесу удается пояснить, почему именно Россия, в понимании послереволюционного Мандельштама, являлась надеждой и упованием европейского духа и почему хозяйство — надеждой и упованием культуры. Упования эти не оправдались, и таким статьям, как «Гуманизм и современность» и «Пшеница человеческая», уже не находилось места в книге эссе «О поэзии» не только в силу цензурных соображений, но и из-за того, что они устарели в политической реальности СССР.
С этой работой связана (и прямо развивает ее!) замечательная попытка построения того, что Тоддес назвал «идеологической биографией» Мандельштама[11]. Это не что иное, как «внутренняя» биография поэта, история эволюции и взаимоналожения «силовых линий» различных идеологем — от охваченных им марксизма, символизма и религиозных парадигм до не охваченной биологии. Это принципиально новое и, быть может, даже ключевое направление мандельштамоведения, но вместе с тем и самое трудное для воплощения в синтетическом биографическом тексте[12]. Тоддесова поэтическая идеология помогает лучше осмыслить основания и того политического конформизма Мандельштама, на который как на своего рода «литературный коллаборационизм» ярче, последовательнее и аргументированнее других обратил внимание М.Л. Гаспаров.
Статья Тоддеса — как это часто у него — и ставящая проблему, и апробационная одновременно. Как и первая биография Мандельштама, принадлежащая К. Брауну, она обрывается на середине 1920-х годов. А какая замечательная «внутренняя биография» могла бы быть написана, точнее, дописана Тоддесом!
Одной из последних работ Е. Тоддеса о Мандельштаме стала статья «Батюшков», написанная в середине 2000-х годов для «Мандельштамовской энциклопедии»[13]. Она как бы рифмуется и перекликается через 30-летие с дебютной статьей о Тютчеве, к которому Женя намеревался вернуться и написать о нем (и еще о Языкове) новый итогово-образцовый текст.
[1] Тоддес Е. Мандельштам и его издатели: [Рец. на кн.: Мандельштам О. Слово и культура. М.: Сов. писатель, 1987] // Литературное обозрение. 1988. № 5. С. 63—65.
[2] Пример из статьи «Смыслы Мандельштама»: «Предметность такого типа, резко отличную от позднейшей (акмеистической), находим и в “Невыразимая печаль…” и “На перламутровый челнок…” (в двух последних прижизненных изданиях “Камня” эти тексты стоят рядом). В обоих случаях объект лирической речи остается до некоторой степени невыявленным — разрабатывается главным образом смысловое окружение его. В первом тексте возможно двоякое, даже троякое понимание начальной пары стихов — говорится о цветах (ср.: “Что может быть слабее лилий?”» в стихотворении “В просторах сумеречной залы…”) и/или о героине, которая означена в концовке “тончайшими пальцами” (ср. “пальцы гибкие” в соседнем стихотворении — возможно, тексты сближены автором именно по этому признаку)» (выделено мной).
[3] Первой его статьей стала следующая: Мандельштам и Тютчев // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1974. Vol. XVII. С. 59—85.
[4] Тоддес Е. Заметки о Мандельштаме // Шестые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига; М., 1992. С. 48—55.
[5] Тоддес Е. Заметки о ранней поэзии Мандельштама // Темы и вариации: Сборник статей и материалов к 50-летию Лазаря Флейшмана. Stanford, 1994. С. 283—292. В работах, опубликованных в 2000-е гг., Тоддес все охотнее совершал экскурсы в анализ произведений и 1920-х, и 1930-х гг.
[6] Тоддес Е. Мандельштам и опоязовская филология // Тыняновский сборник. Рига, 1986. С. 78—102.
[7] Любой из них — не только Эйхенбаум — представим в качестве автора вступительного слова на мандельштамовских вечерах.
[8] О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене (1935— 1936): [Раздел 2] / Вступ. ст. Е.А. Тоддеса, А.Г. Ме ца; Публ. и подгот. текста Л.Н. Ивановой, А.Г. Меца; коммент. А.Г. Меца, Е.А. Тоддеса, О.А. Лекманова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 г. СПб., 1997. С. 7—185.
[9] См. в письме С.Б. Рудакова Л.С. Финкельштейн от 13 ап -реля 1935 г. // Там же. С. 40.
[10] Мандельштам О. Пшеница человеческая / [Публ., вступ. ст. и примеч. Е. Тоддеса] // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 214—217.
[11] Тоддес Е. Поэтическая идеология // Литературное обозрение. 1991. № 3. С. 30—43.
[12] Нацеленность на синтетическую биографию — одно из отличий «идеологического» подхода от, скажем, «мировоззренческого» (как в работах С. Марголиной и др.).
[13] Тоддес Е. Батюшков // Вопросы литературы. 2008. № 6. С. 204—221.