(Рец. на кн.: Тихонов В.В. Московская историческая школа в первой половине XX века. М.; СПб., 2012)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2014
Тихонов В.В. МОСКОВСКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ШКО-ЛА
В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ ХХ ВЕКА: Научное твор-чество
Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева
и С.В. Бахрушина. — М.; СПб.: Нестор-История,
2012. — 328 с. — 800 экз.
Научные исторические школы — традиционный объект исследований для отече-ственной историографии. В 2000-е гг. ее охватил настоящий «схоларный» бум, по выражению одного из специалистов по этой теме Г.П. Мягкова. За небольшой промежуток времени вышло достаточно большое количество статей и моногра-фий о научных школах в исторической науке, в первую очередь конца XIX — пер-вой половины ХХ в. Предметом изучения стали «научные школы» В.О. Клю-чевского[1], С.Ф. Платонова[2], В.И. Герье[3], Н.И. Кареева[4], И.М. Гревса[5], Киевская историческая школа[6]. Из зарубежных научных школ по-прежнему особым вни-манием пользовалась школа «Анналов»[7]. Сам термин «научная школа» шагнул за пределы научного дискурса, превратившись из аналитической категории, с од-ной стороны, в инструмент брендирования определенных групп научного сооб-щества («мы — признанная научная школа»), то есть идеологизировался, а с другой стороны, в некий элемент бюрократического дискурса, посредством которого, «поддерживая ведущие научные школы», различного уровня админи-страторы распределяют денежные потоки и другие материальные блага. Это слово, если вспомнить старое выражение Л.М. Баткина, тоже «заболтали». Есте-ственно, в ходе всех этих трансформаций наиболее продуктивные и тонкие идеи, высказанные в историографических исследованиях (в первую очередь в работах Н.В. Гришиной и Н.В. Трубниковой), были проигнорированы. Идеологический и бюрократический дискурсы, с одной стороны, исходили из очевидности того, что такое научная школа «в первом приближении» (неформальный небольшой коллектив совместно работающих ученых, изучающих общую проблематику), а с другой стороны, требовали «четких критериев» определения научных школ. В качестве своеобразной реакции на эти спекуляции (хотя отчасти и на сам «схоларный» бум) можно указать на известную статью В. Береловича, который считает, что на рубеже Х1Х—ХХ вв. существовала одна российская национальная школа историков, а различия между, например, московской и петербургской шко-лами «сильно преувеличены»[8]. В общем, изучение «схоларной проблематики» в настоящий момент находится в некой точке «бифуркации», ожидая либо спада, либо прорыва, связанного с появлением работ, принципиально иначе рассматри-вающих феномен научных школ.
Вот в этой точке и появилась монография В.В. Тихонова «Московская историческая шко-ла в первой половине XX века». Точнее, две монографии, поскольку эта работа практичес-ки полностью совпадает по содержанию с вы-шедшей в том же году его монографией «Мос-ковские историки первой половины ХХ века» с теми же рецензентами[9]. Сравнение двух этих работ позволяет установить полное совпаде-ние большей части текстов (с. 53—320 «Шко-лы» полностью идентичны с. 23—28 и 47—325 «Историков»; разница в числе страниц объяс-няется сменой системы сносок: в «Школе» — постраничные, в «Историках» — концевые), за исключением второго параграфа первой главы «Историков» («Научная школа Московско-го университета в исторической науке конца XIX — начала XX в.» (с. 28—47)), вынесенного в «Школе» вместе с историографическим обзором в отдельную, первую главу «Теоретико-методологические и историографические основы исследования» (с. 13—52). Но и этот раздел не написан заново. Совпадают с. 6—22 «Историков» и с. 37—52 «Школы» (обзор историографии), с. 28—43 «Историков» и с. 18—31 «Школы» (рассуждение о специфике московской исторической школы), с. 43— 47 «Историков» и с. 31—35 «Школы» (о поколениях в московской школе). Кроме того, Введение (с. 7—10) «Школы» дословно совпадает с текстом на с. 3—6 Вве-дения «Историков». Таким образом, единственное различие между этими моно-графиями — первый параграф первой главы «Школы» — «Научные школы в ис-торической науке».
В своих монографиях В.В. Тихонов предпринимает попытку «синхронного» рассмотрения биографий четырех известных московских историков — Ю.В. Готье (1873—1943), С.Б. Веселовского (1876—1952), А.И. Яковлева (1878—1951) и С.В. Бахрушина (1882—1950). «Синхронность» достигается за счет того, что ав-тор разделяет жизненный путь историков (почти ровесников) на общие этапы, диктуемые как внутренней логикой научной биографии (например, «Начало пути. Формирование научных взглядов»), так и внешними по отношению к нау-ке, в первую очередь политическими, событиями (например, «Московские ис-торики во время революций и гражданской войны» или «Идеологические кам-пании военного и послевоенного времени»). В конце каждого раздела этих параллельных жизнеописаний автор, подводя итоги, называет то «главное», что произошло в жизни изучаемых историков за этот период и как на протяжении его развивались отношения между ними. Попытка использовать при рубрикации «внутренний» и «внешний» критерии иногда дает некий «рассинхрон»; так, С.В. Бахрушин и А.И. Яковлев не успели написать до революции «фундамен-тальных исследований», на рассмотрении которых строится третья глава моно-графии. Но в целом она работает — в первую очередь за счет постепенного преобладания «внешнего» критерия. Кто были эти историки? Получившие высококлассную подготовку исследователи, зарекомендовавшие себя еще до революции и волей судьбы оказавшиеся в ситуации глобальных исторических катаклизмов[10]. Они пережили потрясения революций и войн, гонений на «бур-жуазную интеллигенцию» в 1920-е гг., «академическое дело», возвращение в науку в середине 1930-х, идеологические кампании 1940-х, стремясь при этом заниматься научной деятельностью, опираясь на те нормы академического про-фессионализма, которые были усвоены ими в дореволюционные годы про-фессионального становления. А с другой стороны, этот общий «исторический опыт» позволяет говорить о них, при всем различии в индивидуальном поведе-нии, как о «поколении» — в том смысле, в котором употреблял этот термин К. Мангейм. В этом же смысле употребляет этот термин, не ссылаясь, впрочем, на Мангейма, и В.В. Тихонов. Они были людьми «сознательно старорежим-ными», демонстрирующими свою «старорежимность» в «разумных пределах». На «разумной старорежимности» они и строили свою идентичность. Отсюда их «плачи по земле русской» в письмах и дневниках, которые неоднократно цити-рует на страницах своей работы В.В. Тихонов.
Один из моих учителей, учившийся в Томском университете у И.М. Разгона, со слов последнего передавал следующую байку о С.В. Бахрушине. Кафедра Мос-ковского университета, на которой работал Бахрушин после возвращения из ссылки, в заботе о «потрепанном» профессоре собрала ему деньги на покупку но-вого пальто (старое было уж очень страшным). Узнав об этом, Бахрушин пришел на следующий день в университет в роскошной бобровой шубе, дополненной соответствующим головным убором. Купец, настоящий купец! Правдива она или нет, но байка красивая. Так, и научные труды этих ученых в большинстве своем (в частности, «Феодальное землевладение…» С.Б. Веселовского) выглядели в контексте советской историографии 1920—1930 гг. как бахрушинская шуба в предвоенной сталинской Москве. «Старорежимно», роскошно, немодно и поч-ти невозможно. Хотя при этом, как и труды других ученых этого поколения, они выполняли важнейшую функцию трансляции конвенциональных норм про-фессиональной научной деятельности, позволив тем самым советской истори-ческой науке оставаться наукой.
Важным достоинством рецензируемой монографии В.В. Тихонова является широта источниковой базы. Автор опирается как на опубликованные научные работы и документы личного происхождения (воспоминания, дневники), так и на архивные материалы. В первую очередь он использует личные фонды изучае-мых историков, хранящиеся в Архиве Российской академии наук, а также об-ращается к материалам Научно-исследовательского отдела рукописей РГБ, Го-сударственного архива Российской Федерации и Центрального исторического архива Москвы. Реконструируя биографии, автор обнаруживает порой действи-тельно интересные факты и подробности, скажем, участие А.И. Яковлева в со-ставлении аграрной программы для Л.Г. Корнилова в августе 1917 г. Анализ концептуальных построений часто балансирует «на грани пересказа», и спе-циалисту здесь порой будет сильно не хватать историографического контекс-та. Но в целом составить общее представление о творчестве изучаемых истори-ков, конечно, можно.
Итак, «параллельные жизнеописания» историков у нас есть. А что же со шко-лой? Как мы помним, автор посвящает поиску теоретической модели школы специальный раздел в первой главе. В нем, называя в примечаниях последние отечественные исследования научных школ в исторической науке, автор конста-тирует, что «категория “научная школа” прочно вошла в арсенал историографи-ческих исследований и приобрела хотя не очень четкие (впрочем, это типичная черта гуманитарного понятийного аппарата вообще), но вполне узнаваемые черты» (с. 15). Сам же он, уклоняясь от содержательного разбора «нечеткостей», солидаризируется с определением А.С. Попова, понимающего под научной шко-лой «совокупность ученых, объединенных общим направлением научного поиска, общностью научных взглядов и принципов» (с. 15). Это определение автор до-полняет критериями школы: «1. коммуникативная связь между учителем и уче-никами <…>; 2. общие методологические позиции <…>; 3. близость конкретно-исторических исследований, взаимозависимость тематики работ; 4. политическая позиция» (с. 16). Кроме того, он определяет московскую школу как «научно-образовательную» и выделяет в ее рамках несколько поколений. Последнее представляется достаточно продуктивным и интересным ходом. Но это все, что предлагает автор в качестве теоретического основания. Логика его рассуж-дения, кажется, такова: рабочее определение школы «в первом приближении» у нас есть, все понятно, можно двигаться вперед, к конкретному материалу, к источникам. Однако далеко не «все» понятно! Во-первых, вызывает вопрос сам термин «московская историческая школа». Получается, что он позволяет описать (не только В.В. Тихонову, но и многим авторам до него) сообщество ис-ториков, специализирующихся на изучении российской истории, главным обра-зом исходя из конкретно-исторических реалий учеников В.О. Ключевского. А как быть с другими историками, работавшими или учившимися в Московском уни-верситете в эти годы? Скажем, со «всеобщниками» — классиками, медиевиста-ми, «новистами», славяноведами? Например, с упоминаемыми в книге В.И. Герье и П.Г. Виноградовым, оказавшим, по словам многих учеников В.О. Ключевского, огромное влияние на их профессиональное становление. Или с представителя-ми младшего поколения, практически ровесниками наших героев: Д.М. Петрушевским, Е.А. Косминским, А.Н. Савиным? Они входят в «московскую истори-ческую школу» или не входят? Если входят, тогда не работают предложенные критерии. Если нет, то почему? Может быть, они создали какую-нибудь свою «московскую школу», например «школу Герье»? Но и в этом случае базовая категория исследования нуждается в ревизии. Во-вторых, остается открытым вопрос: почему и как научные школы вообще возникают и функционируют? Почему одни университетские профессора создавали научные школы, а другие нет? Почему одни ученики, прослушав лекции и будучи оставленными при ка-федре, в эти школы «входят», а другие нет? Как быть, например, с М.Н. По-кровским, москвичом, историком, слушавшим лекции Ключевского и даже пер-воначально оставленным при кафедре для приготовления к профессорскому званию, — он входит в «школу»? Но тогда опять-таки не работают предложен-ные автором критерии.
Таким образом, основная претензия к автору рецензируемой монографии заключается в том, что его определение понятия «научная школа» не работает.
Необходимо было не просто констатировать, что современная историография изучает не «готовое знание» в виде концепций, а то, «как это знание было по-лучено» (с. 9), а попытаться, в соответствии с заявленной темой, проблематизи- ровать изучаемый объект, то есть показать, «как эта школа создавалась и функционировала». За счет чего шла передача общности взглядов? Как, кем и зачем формировалась общая для школы идентичность?[11] Для этого можно было сде-лать акцент на институциональных формах, как в монографии Э. Байфорда, по-священной школам в русском литературоведении[12], а можно было на «нефор-мальных практиках»[13]. Это позволило бы отказаться от излишнего, по мысли В.В. Боярченкова (высказанной в письме ко мне), примордиализма в понима-нии научной школы, то есть посмотреть на нее как на сложную конструкцию. А так получается, что любой московский историк ничтоже сумняшеся может позиционировать себя в качестве представителя той самой «московской школы». И школа в этом случае — как та самая шуба Бахрушина: символ, но при этом тепло, красиво и греет. В любой момент можно достать и надеть. «Все мы вышли из шубы Бахрушина». Словом, предложенных автором критериев выделения научных школ явно недостаточно. Возникает ощущение, что, столкнувшись с той или иной теоретической проблемой, например с характеристикой «пози-тивизма» (с. 53—54) или пресловутым «кризисом исторической науки», автор просто перебегает через нее по мосточку из констатаций на уровне словарей и учебников, чтобы скорее вернуться к простым и понятным биографиям.
«Апгрейд» «Московских историков» в «Московскую историческую школу» (по-видимому, дело обстояло именно так, а не наоборот) вряд ли следует при-знать удачным. В виде параллельных биографий работа смотрится органичнее. А «московская школа» тем временем по-прежнему ждет своих исследовате-лей, среди которых, хочется надеяться, будет и В.В. Тихонов.
[1] См.: Гришина Н.В. «Школа Ключевского» в исторической науке и российской культуре. Челябинск, 2010; Попов А.С. Школа Ключевского: синтез истории и социологии в рос-сийской историографии: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. Пенза, 2002.
[2] См., например: Брачев В. С. «Наша университетская школа историков» и ее судьба. СПб., 2001; Бухерт В.Г. С.Ф. Пла-тонов и кружок русских историков //Археографический ежегодник за 1999 г. М., 2000. С. 126—143.
[3] См.: Иванова Т.Н. Владимир Иванович Герье. Портрет рос-сийского педагога и организатора образования. Чебок-сары, 2009; Она же. Научное наследие В.И. Герье и фор-мирование науки всеобщей истории в России (30-е гг. — начало ХХ века). Чебоксары, 2010; Цыганков ДА. Профессор В.И. Герье и его ученики. М., 2010.
[4] См. работы В.П. Золотарева и его учеников, например: Зо-лотарев В.П.Историческая концепция Н.И. Кареева: со-держание и эволюция. Л., 1988; Он же.Николай Иванович Кареев (1850—1931) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 2. Всеобщая история. М.; Иерусалим, 2000; Клестова С.Л. Историческая концепция В.А. Бутенко (1877— 1931): Автореф. дис. … канд. ист. наук. Казань, 2000; Зезегова О.И. Исторические взгляды В.В. Бирюковича: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Сыктывкар, 2004; Афанасьева Ю.С. Исторические взгляды А.М. Ону: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Казань, 2010.
[5] См.: Каганович Б.С. Русские медиевисты первой половины XX века. СПб., 2007; Бамбизова К.В. Историческая кон-цепция Ивана Михайловича Гревса — основоположника петербургской школы медиевистики: Автореф. дис. . канд. ист. наук. Томск, 2008.
[6] См.: Михальченко С.И. Киевская школа в российской ис-ториографии (школа западно-русского права). М.; Брянск, 1996.
[7] См.: Трубникова Н.В. Историческое движение «Анналов». Институциональные основы: традиции и новации: Авто- реф. дис. … д-ра ист. наук. Томск, 2007.
[8] См.: Berelovich W. History in Russia Comes of Age Institu-tion-Building, Cosmopolitanism, and Theoretical Debates among Historians in Late Imperial Russia // Kritika: Explo-rations in Russian and Eurasian History. 2008. Vol. 9. № 1. P. 113-134.
[9] См.: Тихонов В.В. Московские историки первой половины ХХ века: Научное творчество Ю.В. Готье, С.Б. Веселов-ского, А.И. Яковлева, С.В. Бахрушина. М., 2012.
[10] При всей преемственности «старого» и «нового» режимов, которую так активно подчеркивает современная историо-графия и которая действительно была, полностью игно-рировать «катастрофический» характер перехода от од-ного к другому вряд ли возможно.
[11] Пример подобного подхода см. в: Ростовцев ЕА. Дискурс «петербургской исторической школы» в научной литера-туре // Фигуры истории или «общие места историогра-фии»: Вторые Санкт-Петербургские чтения по теории, ме-тодологии и философии истории. СПб., 2005. С. 303—341.
[12] См.: Byford A. Literary Scholarship in Late Imperial Russia: Rituals of Academic Institutionalization. Oxford, 2007.
[13] В качестве примера такого подхода см.: Smith P. J. A «Splen-did Idiosyncrasy»: Prehistory at Cambridge, 1915—1950. Ox-ford, 2009.