(пер. с англ. И. Булатовского)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2014
Кто о чем, а я, известно, о Тебе…1
Что захочешь — Сам подашь, как подал мне карандаш и тетрадку.
Господи, услыши мя, чтоб не вышло из меня беспорядку[1] [2].
Наталья Горбаневская (1936—2013) получила в 2010 году Русскую премию за сборник духовных стихотворений «Прильпе земли душа моя»[3]. Эта на-града увенчала почти шестидесятилетний творческий путь замечательно-го поэта. Еще в молодости Горбаневская начала регулярно публиковать небольшие сборники, из которых затем формировала постоянно видоизме-няющееся избранное. Примечание автора к книге «Не спи на закате» (1996) хорошо иллюстрирует этот процесс: «Книга “Побережье” составлена и за-пущена в самиздат в 1972 г. как самое полное — и окончательное — избран-ное из прежних самиздатских сборников. В 1973 г. вышла в издательстве “Ардис” (Анн-Арбор). В 1982 г. переиздана там же в одном томе с книгой “Три тетради стихотворений” под общим названием “Ангел деревянный”»[4]. За «Ангелом деревянным» и последовала книга «Не спи на закате» — прак-тически полное избранное, а затем в 2003 году — «Русско-русский разговор»[5], избранное из избранного, включавшее к тому же новые стихотворения. Книга «Прильпе земли душа моя» резко сломала традицию. Пока несколь-ко новых маленьких сборников не были еще сложены вместе, чтобы со-ставить очередное «практически полное» избранное, которое, разумеется, было бы хорошо принято ее читателями, Горбаневская решилась выпустить свою первую сугубо тематическую книгу[6], и выбранная тема — духовные стихотворения — была не из тех, с которыми обычно ассоциировалась ее поэзия[7]. Горбаневскую чаще всего воспринимали как лирика, в творчестве которого значительное место занимали «гражданские» мотивы, или наобо-рот[8] (а может быть, и одновременно), лирика, размышляющего в своих стихах о поэзии и назначении поэта (то, что она называла «стихи о стихах»). При этом основной акцент нередко делался на ее удивительно искусном обра-щении с русским языком[9]. Тем не менее Горбаневская, часто декларировав-шая в стихах свою религиозность, но отвергавшая характеристику своего творчества как религиозного, решительно выбрала именно духовную тема-тику для своего первого тематического сборника. Не сомневаюсь, что боль-шинство читателей и друзей Горбаневской могли ожидать, что первым ее тематическим сборником станет скорее тот, что вышел как раз вслед за «Прильпе земли душа моя»[10] [11], потому что тема «дороги» всегда была важна для нее, страстной путешественницы и жадной наблюдательницы жизни в тех местах (особенно в больших городах), где ей довелось бывать и жить.
Обращение к тематическому сборнику стало для Горбаневской не только резким уходом в сторону от ее давнишней практики, но и продолжением стра-тегии, которая прослеживалась в каждом ее избранном и заключалась, по крайней мере отчасти, в том, чтобы попытаться выстроить для читателей кор-пус своих произведений согласно своим представлениям о том, что в нем важно и, более того, первостепенно. Эта стратегия восходит к радикальному решению Горбаневской уничтожить или отбросить большинство стихотво-рений, написанных до 1961 года11, принятому в свое время, возможно, не без влияния опыта Станислава Красовицкого, хотя в случае последнего это была попытка огульно уничтожить все им написанное. В последние годы жизни Горбаневская начала выстраивать корпус своих произведений по-новому, как будто хотела показать, что он организован согласно тем принципам, которым она и дальше собирается следовать и которые придавали бы ему, с ее точки зрения, всеохватность. Неизвестно, как далеко Горбаневская собиралась зайти в этом направлении, но путь этот был однозначно важен для нее, и неспроста[12]. Для нас особенно ценно то, что выходом «Прильпе земли душа моя» Горбаневская однозначно продемонстрировала то, что и так должно было быть давно ясно: она прежде всего, или по крайней мере в значительной степени, — духовный поэт. Я обсуждал это с ней несколько раз, и она, ко-нечно, не соглашалась, хотя и не высказывала свое несогласие прямо[13]. Од-нако Горбаневская настаивала на том, чтобы ее имя ни в коем случае не свя-зывали с теми, кого она презрительно именовала «православными поэтами», и об этом нельзя забывать, потому что, каким бы важным ни было религиоз-ное измерение ее творчества, это измерение всего лишь одно из многих, и к нему нельзя сводить весь корпус ее произведений.
Хотя публикация «Прильпе земли душа моя» избавляет от необходимос-ти доказывать повсеместное присутствие религиозных мотивов и тем в поэзии Горбаневской, многое еще ждет уточнения и исследования. Помимо необхо-димости донести до читателя значение этих мотивов, серьезных усилий все еще требуют их систематизация, исследование их источников, их взаимодей-ствия, их связей с другими измерениями творчества Горбаневской. Поэтому ниже я собираюсь рассмотреть ключевые аспекты духовной и религиозной эволюции Горбаневской, а затем в предварительном приближении исследо-вать значение и функцию некоторых религиозных мотивов ее поэзии, начиная с первых сборников и заканчивая книгой «Прильпе земли душа моя». Я со-средоточусь в основном на примерах, связанных с широкими темами эсхато-логии, апокалипсиса и веры. Этот подход, несмотря на свою обобщенность, крайне важен для адекватного понимания творчества и жизни Горбаневской.
Несмотря на то что Горбаневская крестилась только в 1967 году[14] (что, возможно, вызовет удивление у многих ее читателей), религиозные мотивы и идеи проникли в ее творчество задолго до этого. Она рассказывала мне, что познакомилась с Библией и некоторыми основами христианства еще в детстве, в доме своей подруги, но это знакомство тогда прошло бесследно. Вероятнее всего, на ее приятие и усвоение главных понятий христианской доктрины повлияло впоследствии чтение русской литературы — прежде всего, конечно, классиков XIX века[15], но целостное религиозное мировоззре-ние сформировалось у нее уже после поступления в МГУ в 1953 году. В уни-верситете Горбаневская начала серьезно изучать древнерусскую литературу, что, как она предполагает, стало началом формирования ее религиозных взглядов[16]. Знание, конечно, может стать интеллектуальной и, возможно, нравственной основой веры, но к самой вере не приводит. Я считаю, что на постепенное приобщение Горбаневской к системе христианских (прежде всего — православных) ценностей, идей и заповедей повлияли разные фак-торы и спустя некоторое время — спустя гораздо меньше времени, чем при-знавала она сама, — в ней развилось целостное христианское мировоззрение, что в конечном счете привело ее к решению креститься; но крестилась она уже после полного обращения. Кажется, она тайно явила свою веру в поэзии задолго до того, как сделала это открыто в жизни, и вполне вероятно, что у нее не было опыта откровения как такового — момента, когда она реши-ла, что стала «верующей».
При всей спекулятивности такой точки зрения я считаю, что на формиро-вание религиозных взглядов Горбаневской повлияли три ключевых момента. Во-первых, открытие православной традиции в результате углубленного из-учения русской литературы, философии, истории и, косвенно, богословия (все эти знания она приобретала разными путями, но в основном благодаря общению с яркими личностями, включая, в 1955—1956 годах, участников группы Леонида Черткова). Во-вторых, погружение в польскую литературу, культуру и историю, давшее ей множество интеллектуальных и эмоциональ-ных стимулов, в том числе — сформированных мощными христианским кон-текстом. И в-третьих, череда тяжелых личных кризисов, изменивших си-стему ее нравственных ценностей и мироощущение.
Поскольку Горбаневская отмечает влияние круга Черткова, и особенно — Станислава Красовицкого, на свое поэтическое развитие[17], можно предполо-жить, что важные элементы своего будущего религиозного мировосприятия она тоже усвоила от людей, близких к Черткову. Об этом круге мало что из-вестно, но некоторые следы, позволяющие сделать кое-какие выводы, оста-лись. Кроме изучения потаенной русской литературы, группа Черткова, без-условно, имела отношение и к другим важным духовным процессам. Сохранилось очень мало сведений о том, что именно обсуждалось на собра-ниях кружка Черткова. Один из источников, проливающих на это свет, — «Omnibus» Андрея Сергеева[18]. В одном из разделов книги Сергеев описывает свои летние путешествия в компании разных людей, включая Черткова и Красовицкого. Он вспоминает, как в 1955 году был вместе с Чертковым в Крыму, где начал писать стихи — «вольные вариации на эллинско-еван-гельские темы». И добавляет: «В мае я впервые прочел Евангелие»[19]. Дальше он рассказывает, как пытался проповедовать свои новые взгляды Черткову, но его попытки не увенчались успехом. Летом 1956 года в компании Черткова и Красовицкого Сергеев побывал в Кижах, где испытал сильные религиозные переживания в церкви Преображения Господня[20]. Подобные истории, а также религиозные мотивы поэзии Сергеева, его интерес к Священному Писанию и многое другое в том же духе, могло быть частью широкого культурного контекста, в который погружалась Горбаневская во время своего общения с участниками группы Черткова[21]. Даже если Горбаневская и не ездила в Кижи, она определенно бывала в конце 1950-х — начале 1960-х в разных значимых, с религиозной точки зрения, местах, включая города «Золотого кольца», а также часто ездила в Прибалтику, особенно в Литву, где в конце концов и решила принять крещение осенью 1967 года.
Кроме того, группа Черткова была в то время, пожалуй, единственным в СССР кружком интеллектуалов, чьи эсхатологические и апокалиптичес-кие настроения можно соотнести с тем, что волновало тогда западных ин-теллектуалов. Трудно сказать, как эти настроения сочетались с христиан-скими идеями и ценностями. Кружок Черткова, который Горбаневская посещала в 1955—1956 годах, не являясь его постоянным участником, иссле-довал русскую литературу и культуру так, как их никто открыто не иссле-довал в течение десятилетий, — с религиозной точки зрения, что, похоже, и отозвалось в поэзии Горбаневской второй половины 1950-х годов. В коммен-тариях к поэме Черткова «Итоги» Владислав Кулаков отмечает, что «компо-зиционный и эмоциональный центр поэмы — апокалиптические видения гря-дущей и “желанной” войны». «“Итоги”, — добавляет он, — одна из первых попыток духовного самоопределения нового поколения». Кулаков дает опре-деление тому, что он называет антисоветской онтологией у Черткова: «Со-ветская коллективистская онтология, сводящая на нет духовное простран-ство, отвергалась напрочь. Художник выходил в метафизические сферы и пытался действительно творить свой космос»[22]. Он выявляет апокалиптиче-ские элементы в поэзии Красовицкого, говоря, к примеру, что «мир Красовицкого — это руины третьей мировой войны, грядущая пустыня». И про-должает: «Апокалиптические настроения возникали и у Черткова; вообще жизнь “под бомбой” как раз тогда, в 50-е годы, сильно сказывалась на искус-стве — в основном, правда, не нашем, а как раз нашего вероятного против-ника. У нас же самым ярким выразителем этих настроений стал именно Красовицкий. Его действительно можно назвать поэтом “холодной войны”, поэтом “бомбы”»[23]. Генрих Сапгир характеризует поэзию Красовицкого сход-ным образом: «Трагизм, ожидание неминуемого апокалипсиса, предчувствие неизбежных Чернобылей, одиночество и ужас поэта отразились в этих стихах с необычной силой»[24]. Насколько мне известно, до сих пор никто не иссле-довал апокалиптическую образность в поэзии Горбаневской, ни в ранней, ни в поздней. Наличием этой образности Горбаневская в определенной мере обязана своему общению с группой Черткова. Но все это только часть исто-рии. На образ мыслей Горбаневской оказали влияние и другие личности, на многое открывшие ей глаза. К примеру, Мария Юдина, с которой она по-знакомилась в конце 1950-х и которую она характеризует как «очень рели-гиозную»[25]. Горбаневскую также связывали дружеские отношения с другим выдающимся музыкантом — Владимиром Ашкенази. Точно неизвестно, ко-гда они познакомились, но произошло это где-то в 1959—1960 годах. В Бре-менском архиве сохранились письма Ашкенази к Горбаневской, но религи-озных тем они не затрагивают. Уже на Западе, куда Ашкенази эмигрировал в 1963 году, он рассказывал Дэниелу Вайсборту о своих встречах с Горбанев-ской в начале 1960-х. По словам Вайсборта, Ашкенази «постоянно подчер-кивал ее “одухотворенность”. Больше всего его поразили ее абсолютная чест-ность и искренность <…>. Принимая во внимание частое использование в стихах Горбаневской религиозной образности, я спросил Ашкенази, была ли она сама религиозной. Он был абсолютно уверен, что была, хотя и не пы-талась ни на кого воздействовать своими религиозными идеями»[26]. В свою очередь подруга Горбаневской Наталья Трауберг могла быть для нее источ-ником религиозных воззрений. Трауберг родилась в верующей семье, и вся ее жизнь была связана с христианством. Переводчик К.С. Льюиса и Г.К. Че-стертона, она делилась с Горбаневской своими взглядами и убеждениями. Тем не менее, по словам Трауберг в интервью 2004 года, она была удивлена, когда Горбаневская попросила ее стать своей крестной. Это лишний раз под-тверждает мою мысль, что в то время Горбаневская говорила о религии лишь в стихах, не делясь своей религиозностью с другими вплоть до крещения, да и после не щеголяла ею.
Другой группой факторов, сформировавших, с моей точки зрения, рели-гиозные взгляды Горбаневской, был ее постоянный интерес к Польше и все-му польскому[27]. Большинство представителей ее поколения видели в Поль-ше единственный доступный источник свободы, источник совершенно иного идеологического, культурного и экзистенциального опыта, поэтому близкое знакомство с польской литературой, прежде всего с романтиками Мицкеви-чем и Норвидом, осмыслявшими свою национальную идентичность в контек-сте христианского мировоззрения, в значительной степени способствовало становлению личности Горбаневской. Знакомство это дало ей возможность по-новому взглянуть на историю и Российской империи, и недавнего прош-лого, особенно — Второй мировой войны, историю, во многом фальсифици-рованную в ее официальной советской версии. В последующем обращении Горбаневской к экуменизму, который прежде всего ассоциируется с фигурой папы Иоанна Павла II, можно усмотреть следы римско-католического миро-воззрения, повлиявшего на нее в молодости, хотя это всего лишь предположение[28]. Горбаневская как-то сказала, что ее поколение было не столько атеистическим, сколько слишком мало знавшим о религии. Она, к примеру, подчеркивала, что из романа Э.М. Ремарка «Время жить и время умирать», вышедшего в СССР в 1956 году, многие читатели впервые узнали о Книге Екклесиаста, то есть дело было не столько в отсутствии религиозного опыта, сколько в отсутствии базовых историко-религиозных сведений[29]. По ранним стихотворениям Горбаневской видно, что она очень быстро заполняла эти лакуны в своем образовании.
Прежде чем обратиться к поэзии Горбаневской, необходимо рассмотреть третью группу факторов, оказавших влияние на ее религиозную эволюцию. Поскольку понятие «совесть» играло главную роль и в системе взглядов Гор- баневской, и в ее повседневной жизни, имеет смысл подумать о том, что сфор-мировало это понятие. Жизнь Горбаневской во второй половине 1950-х была очень насыщенной и очень сложной. Время было бурное, и Горбаневская со всей присущей ей решимостью и страстью была этим временем захвачена[30]. К тому же в ее жизни тогда произошло несколько глубоко личных и весьма травмирующих событий. Здесь не место обсуждать их подробно, я лишь упо-мяну о них в подтверждение своей мысли о том, что эмоционально-психиче-ское состояние Горбаневской, при ее замечательных интеллектуальных спо-собностях, сильном характере и присущем ей правдоискательстве, сделало ее открытой для религиозного опыта и постижения веры. Это не значит, что вера стала для нее просто опорой в минуты слабости, просто приносила об-легчение. Это значит, что жизненные коллизии сами побуждали Горбаневскую искать этой опоры и этого облегчения именно в вере и, если бы ее жизнь была проще, все могло бы сложиться совсем по-другому. Первое событие — это выступление Горбаневской в качестве свидетеля обвинения на процессе двух ее знакомых, арестованных за агитацию против советского вторжения в Венгрию[31]. Следует отметить, что, говоря о своем крещении, Горбаневская не раз упоминала об этом злополучном поступке, не имеющем, по ее словам, прощения ни на этом, ни на том свете[32]. Исключение из университета по по-литическим мотивам было, возможно, не столь травмирующим, как другие беды, выпавшие на долю Горбаневской, но, безусловно, повлияло на ее даль-нейшую судьбу. Более важными в этом смысле стали ее чрезвычайно болез-ненные и саморазрушительные романтические отношения с молодым че-ловеком из Грузии, которые заставили Горбаневскую на время переехать в Тбилиси и вызвали резкое сопротивление как со стороны ее матери, так и со стороны семьи ее возлюбленного. Горбаневская вскользь упоминает об этих отношениях в беседе с Линор Горалик[33], явно не желая вдаваться в под-робности, поэтому скажу только, что этот период ее жизни был самым тяже-лым и чуть не привел к полному разрыву ее отношений с матерью, родствен-никами и близкими друзьями.
В последнем случае нельзя сказать наверняка, явилась эта история при-чиной психического срыва или ее следует рассматривать как симптом глубо-кого духовного кризиса. В очерке «Бесплатная медицинская помощь» (1968) Горбаневская рассказывает, как в октябре 1959 года в результате крайнего эмоционального истощения она провела две недели в психиатрической боль-нице им. Кащенко. Ей поставили диагноз «шизофрения под вопросом». Со-гласно всем источникам, включая саму Горбаневскую, ее душевное здоровье никогда больше не вызывало опасений вплоть до принудительной госпита-лизации в феврале 1968 года, которую она описывает в «Бесплатной меди-цинской помощи»[34]. Горбаневская не говорит ни о том, что к этой второй гос-питализации привело вмешательство ее матери, ни о том, что предлогом для психиатрического освидетельствования стали трудности, которые она испы-тывала при работе с документами в Книжной палате. Я указываю на эти до-полнительные детали вовсе не для того, чтобы поставить под сомнение суж-дение Горбаневской о своем душевном здоровье после 1959 года, но чтобы показать, что в тот период ее эмоционально-психическое состояние было да-леко от устойчивого. Это возвращает меня к мысли о том, что, возможно, именно душевное состояние Горбаневской в какой-то степени подтолкнуло ее к поискам более высоких смыслов. Три группы выделенных мной факто-ров, разумеется, схематичны, но есть вероятность, что именно эти факторы повлияли на эволюцию Горбаневской как личности и как поэта, особенно как поэта, в стихах которого религиозные мотивы и темы появились в то время и в том месте, когда и где они были еще редкостью.
Теперь мне хотелось бы перейти к анализу этих мотивов и тем, начиная со стихотворения 1956 года, в котором библейская образность используется для создания тревожной апокалиптической картины с «Господним ангелом», парящим над опустошенной землей и смятенным человечеством:
Огонь в печи почти погас,
чуть-чуть чуть-чуть трещат поленья.
Еще не пробил правды час,
еще не смыто преступленье.
Еще над сонными горами
не протрубили судный день,
и в город всё идут с дарами
от обнищалых деревень.
Холодный синий дым над домом
в прозрачном воздухе стоит,
и по знакомству незнакомым
Господень ангел говорит:
Еще не смыто преступленье,
еще не пробил правды час,
еще трещат в печи поленья,
хотя огонь уже угас[35].
Способ, каким пессимистическая развязка последней строки решительно меняет смысл предыдущих, подчеркивает ту роль, которую недостаток или отсутствие веры может играть в плачевном состоянии мира, описанном в сти-хотворении. Преступление (грех?) не будет прощено, пока порядок вещей не изменится в тревожно надвигающийся час истины. Здесь явно чувствует-ся влияние апокалиптических настроений кружка Черткова, и особенно — Красовицкого.
Любой анализ ранней поэзии Горбаневской затруднен ее запретом на включение большинства стихотворений этого периода в основной корпус. Но цитирование отдельных слов и строк из этих стихотворений, в которых часто встречаются интересующие нас мотивы, не будет, на мой взгляд, проявле-нием неуважения к воле автора. Между 1956-м и 1962 годами в поэзии Горбаневской есть упоминания о душе, дьяволе, грехе, космическом и личном страдании, рыбаках, отсылающих к новозаветной притче, а в стихотворении о ядерном взрыве 1956 года поэт восклицает:
Боже! Господи! Где ж Ты?
И каков?
Лика Твоего в хаосе
Не обнаружу.
Не сберегли мы, Господи, Твоея милости.
(П, 11)
Эти строки могли быть написаны только тем, кто, по крайней мере, открылся возможности веры в такого Бога и активно пытается искать или хотя бы по-мышляет о поиске трансцендентального смысла в рамках христианства. В дру-гом стихотворении этого времени Горбаневская обращается к Богу «Много-ликий» (П, 12). Повсюду упоминаются небеса, чудеса и тому подобное. В од-ном месте мы читаем: «К малиновой заутрене никто не прозвонит, / Малино-вый, немолитвенный качается рассвет…»[36] Все эти элементы, взятые вместе, формируют некую матрицу образности и идей, которая необходима поэту, чтобы как можно точнее объяснить свой мир, потому что это христианский мир и его черты очень скоро станут главными, сквозными чертами ее твор-чества. Раннее, 1961 года, стихотворение «Колокола и купола» (П, 6), в кото-рое Горбаневская вводит образы культурного и архитектурного ландшафта Древней Руси, становится попыткой осмысления смерти и бессмертия:
Колокола и купола,
и ранним-ранним утром
уходят те, кому пора
в далекую дорогу.
Эта тема вскоре станет постоянной в творчестве Горбаневской, но пока еще поэт только приноравливается, примеряется к ней. В стихотворении «Свело мне руки…» (П, 7) девять дантовских кругов ада возникают в контексте осмысления своего поэтического призвания как пути страдания. Возможно, сказанное Горбаневской в стихотворении 1962 года «Пора понять начало всех начал…»[37]следует рассматривать как переломный момент в ее религиозной эволюции. В этом стихотворении она соединяет образы дьявольского иску-шения и творчества (образ «дьявола» здесь может восходить к черту из «Братьев Карамазовых», но более прямая связь у него с «демоном» из пуш-кинского «Разговора книгопродавца с поэтом»). Образ и функция дьявола в этом стихотворении, конечно, не буквальны, в отличие от пушкинского де-мона, но очень скоро место этого метафорического искусителя полностью займет самый что ни на есть христианский Бог, как источник вдохновения и направляющее начало.
Согласно Льву Лосеву, Иосиф Бродский гордился тем, что впервые за со-рок лет после революции употребил слово «душа» в своих произведениях на-чала 1960-х годов. Лосев подчеркивает, что Бродский имел в виду сорокалет-нее отсутствие не самого этого слова и его производных, но лишь его иудеохристианского значения или того смысла, который идеалистическая философия вкладывает в понятие «anima»[38]. Я не собираюсь спорить с Лосе-вым, но Горбаневская активно использовала слово «душа» именно в иудео- христианском значении задолго до начала 1960-х.
Как отмечалось выше, Горбаневская всегда считала, что ее христианский путь начался с крещения. Это можно рассматривать как уверенность в том, что ее обращение произошло именно в момент совершения таинства, но, скорее всего, и я говорю это с огромным пиететом, она таким образом — со-знательно или нет — скрыла истинное положение дел. Ее творчество с избыт-ком свидетельствует о том, что она полностью приняла христианское веро-учение и тайно исповедовала его еще до 1967 года. Образы, символы и аллюзии, которые нельзя воспринимать иначе, как производные христиан-ского мировоззрения, очень рано вросли в поэзию Горбаневской, чтобы остаться там навсегда.
В стихотворении 1964 года «Что о беде да что о красоте…» (Р, 22) образ распятия возникает в единстве с образами человеческого страдания и чувства отчаяния: «И в неземной сведенности страстей, / в разлуке рук, в разрежен-ном дыханье, / как на кресте, и тихий хруст костей, / как на костре и треск, и полыханье». Не менее важны в этом стихотворении уже ставшие к тому вре-мени характерными для Горбаневской образы перехода («перелетая снежную границу»), помогающие выяснить, как она понимает, как нащупывает цент-ральную для нее связь между этим светом и тем. (Образы перехода в твор-честве Горбаневской требуют отдельного исследования.) Другое стихотворе-ние, написанное через год или чуть более того после предыдущего, «Не сокруши меня Ты, Господи…» (П, 13), не оставляет сомнения в том, что автор считает себя почти что полностью состоявшимся христианином. Отсылки к Евангелию от Иоанна (6: 19—20) и от Матфея (16: 26) явно прочитываются в нем, не говоря уже о прямом обращении к Богу. Она ищет божественной помощи, и хотя первая строфа напоминает об Иове, о страхе быть оставлен-ной, потерянной в экзистенциальном или духовном смысле, вторая и третья строфы звучат как полное и безусловное выражение веры и подчиненности божественной воле:
Ты, Боже, Сыне Человечий, коли решил на эти плечи ярмо с бубенчиком надеть, не отпусти меня свободной, не попусти в ночи холодной душе моей заледенеть.
Необходимо отметить, поскольку это не очевидно, что фраза «ярмо с бубен-чиком надеть» — почти прямая цитата из Пушкина[39], и это усиливает важ-ность соотнесения — возможно, самого решительного и драматичного у Гор- баневской — ее поэтического призвания с верой.
В стихотворении «В моем родном двадцатом веке…» (Р, 36) Горбаневская соединяет образ иерихонских труб с «гойевскими картинками» самоуничто-жения человечества, хаоса и разрушения — конца времен, сценарий которого разворачивается вокруг нее самой, ее «несчастной навеки, неразделенной любви». Примерно в то же время в очень длинном по меркам Горбаневской стихотворении «Горсточку воды в форточку плесну…» (П, 14—16) она вновь дает грозную картину Страшного суда, на этот раз более подробно раз-работанную и пугающую: «Вдруг ужасный крик / изо всех окон…» По-всюду разруха и отчаяние. Религиозные символы становятся носителями или провозвестниками смерти — перекладина креста, сданная в металло-лом, превращается в крыло «бомбовоза», зловеще каркают вороны и земля дрожит от страха. Ужас приобретает космический масштаб. И в заключе-нии, соединяющем Книгу Бытия («и земля пуста») с Апокалипсисом, ка-жется, виден исход дела:
Что вам нелегко?
Просто Страшный суд,
просто никого
больше не спасут,
тень его хвоста,
круче высота,
нет на вас креста,
и земля пуста.
Ветер свысока,
с напряженных скул,
горсточку песка
в форточку плеснул.
Превращение воды в первой строке в песок не сулит избавления. Это сти-хотворение вошло в сборник, получивший название «Темнота», которое, по словам Горбаневской, соответствовало ее умонастроению того времени и ца-рившей в сборнике безотрадной атмосфере. Спустя немного времени, в сти-хотворении «Что навсегда? Что значит навсегда…» (П, 17) Горбаневская пы-тается на разных уровнях — истории, бытия, быта — уловить разницу между земным временем и вечностью. К этой теме она еще не раз вернется. К при-меру, вечность и бессмертие появляются в стихотворении «Еще не знавшие значенья…» (Р, 49), на этот раз в сопровождении образов отчаяния, бездны и самой поэзии, творчества. Горбаневскую постоянно волнует проблема гра-ницы, и временной, и метафизической, между жизнью и тем, что будет после нее, со всеми вытекающими отсюда экзистенциальными и нравственными трудностями в их взаимосвязи. Это чувство мощно выражено в стихотворе-нии, написанном незадолго до эмиграции, в 1975 году:
Мы верим, что умрем, мы верим, но не знаем,
пока не проплеснет заря крылом сухим,
покудова на грудь горячим горностаем
не кинется печаль, взывая Элохим.
Как об косяк висок, дыханье рассечется,
а в этой трещине бесцветная, без звезд
зияет бездна… Ляг, она с тобой сочтется,
она тебе под свой расчет подгонит рост.
(П, 32 )[40]
В религиозной лирике Горбаневской нередко встречается это колебание между глубоким сомнением, едва сдерживаемым отчаянием, с одной сто-роны, и радостным утверждением совершенства Божественного творения, с другой. Это видно, к примеру, в стихотворении «Пламя тысячи свечей…» (П, 42). В этом стихотворении, построенном на истории путешествия Марии и Иосифа в Вифлеем (Лк. 2: 4—7), поэт говорит о своих сомнениях, о том, что она вряд ли сможет найти Бога в яслях («вем ли, Он ли, иль не вем»), но по-том открывает то чудо, тот непреходящий символ смирения, который дает возможность видеть свет во всем — «в прислонившейся руке, / отразившейся в реке, / в море, в океане, в небе, / в белой соли, в черном хлебе». Использо-вание русских традиционных символов добросердечия и чистоты — хлеба и соли — поражает своей необычностью, особенно в сочетании с планетар-ностью морей, океанов и рек. Повседневное, тривиальное — неотъемлемая составляющая поэзии Горбаневской[41], построенной на движении между обы-денным и возвышенным, но ключевая «двойчатка» в ее творчестве — умение видеть в обыденном проявление Божественной благодати. Наиболее явно это выражено, возможно, в стихотворении «И друг мой, проданный за бушель пшеницы…» (П, 94).
Апокалиптические видения проходят через все ее творчество. В стихотво-рении «Основа жизни, основанье сил…» (П, 47) нам открывается ландшафт, исполненный пугающих образов, экзистенциального и космического ужаса. В средней строфе снова все это связывается с поэтическим призванием и по-стоянным напряжением между жизнью и смертью, между мукой творчества и всеутверждающей радостью веры:
Не тронь меня, пока я шевелю
губами, вычисляя расстоянье
до таянья снегов, до расставанья
души и тела и пока листаю
губами теплыми снежинок стаю,
стремящуюся к вечному нулю.
Подобно этому стихотворению, другое, «Шел год недобрых предсказаний…» (Р, 112), ведет нас сквозь ландшафт гротескных, мрачных, апокалиптических образов, однако этот ландшафт кажется напрочь лишенным каких-либо по-тенциальных источников искупления — лишь зловещие предсказания в духе Кассандры раздаются в нем, но никто их не слышит[42].
В стихотворении «В какой я завернула лес…» (Р, 121) Горбаневская на-поминает себе и читателю, сколь непостижимы пути Господни. Аллюзии на 139-й и 113-й псалмы говорят о ее сомнениях и беспокойстве, но в то же время открывают путь глубокого постижения того, почему так трудно быть полем постоянной борьбы между рациональным объяснением эмпирической очевидности и экзистенциальной в своей основе, Кьеркегоровой верой: «Ты, Боже, смотришь с высоты, / а мы не смотрим, мы живем».
Образы бездны часто встречаются в поэзии Горбаневской и часто не-просты для интерпретации. Несмотря на почти постоянное ощущение того, что эти образы предполагают гибель, есть много случаев, когда поэт дает по-нять, что выражения, которые она использует, особенно «бездна», «пропасть» и «нуль», не следует понимать в гибельном контексте, какими бы страшными они ни казались. В стихотворении «По досточке по тоненькой…» (П, 55) это заявлено с предельной ясностью: «Над бездною висячею, / на берег неближ-ний, / где нам сияет счастие / потусторонней жизни». Хотя Горбаневская и описывает жизнь почти как хождение по канату над пустотой, она ясно дает понять, что это балансирование может принести благие результаты, если уметь балансировать. Необходимо отметить, что во многих стихотворениях Горбаневской отношения между этим миром и высшим, трансцендентным, выражены скорее метафизически, чем религиозно, но существует важное сходство между группами образов и мотивов, которые она использует, говоря об этих мирах, что позволяет проследить богатые смысловые связи между ними. Здесь нет возможности для исследования этого измерения творчества Горбаневской, но существенно то, что миры эти не могут быть поняты в от-рыве друг от друга.