Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2014
Не нужна мне никакая
другая страна,
когда есть у меня святая
Петроградская сторона.
И даже сторона
в этой стороне
уже соединяет
ум и сердце мне.
Пока еще ноги движутся
и слушается язык,
скажу я о том, что ближе мне —
про ближних и про язык.
Пока язык еще верен мне,
если маршрут осилю,
скажу еще про Империю
и нынешнюю Россию.
* * *
Начну с 17-й —
так уж совпало —
улицы имени
Григория Плуталова.
Пройду от конца ее
в самое начало,
против которого
церковь стояла
17 лет
нищенствовавшего на чужбине
и 17 лет
жившего с родными,
не узнанного невестой,
и собственными родителями.
Сейчас в этом месте
завод «Измеритель».
Церковь построил
Герман Гримм,
о нем мы дальше поговорим.
При доме призрения
девиц, вступивших
на путь исправления,
в модном тогда
«русском стиле»
построил Гримм
храм Алексия,
сохранившего девство,
и бежавшего
в чужие края от невесты.
Герман Давидович Гримм
хоть и немец,
но в Империи был своим.
Здесь, по соседству
Гриммы и жили,
в доме «Ведомства учреждений
императрицы Марии»,
между Плуталовой
и Бармалеевой,
в честь которой Чуковский
назвал Бармалея. (Тво-
рить в «псевдорусском стиле»
начал еще старший Гримм;
он был лютеранин,
но русской идее служил,
как и сын).
Так оно все и происходило,
с немцами,
приехавшими в Россию.
«Русский стиль» церкви
задал тон,
и в нем же был построен
второй дом —
по Плуталовой —
архитектор Лишневский,
первые чертежи — Куперман.
В этом доме
жил потом
Яков Исидорович
Перельман,
придумавший слово
«научно-фантастический»,
но это уже было
в стране
социалистической.
А мы еще не сказали,
как пала Империя,
в которой все талантливое
и благонамеренное
принималось и становилось своим,
как это произошло,
например, с родом Гримм,
давшим не только двух архитекторов,
но и двух Петербургского университета ректоров.
* * *
Не знаю, как гибнут
цивилизации,
но Империя пала
от стилизации.
Точней говоря,
она и не пала,
а просто какой-то
другою стала.
А церкви Алексия,
если не знать,
в здании завода
больше не узнать,
как не узнать было и Алексия,
такая, вот, история здесь, в России.
А сын Германа,
младший Герман Гримм,
занимался уже
стилем другим —
в разгар сталинизма
писал об архитектуре
русского классицизма,
а в блокаду составил реестр ран,
нанесенных немцами городу,
и не умер от голода
как живший
в доме Лишневского
Перельман.
(Впрочем,
Гримм тоже
не долго прожил —
поучаствовав
в восстановлении,
пригородов,
пострадавших
в войне с фашизмом,
он едва пережил
запрещение
классицизма
в советском
строительстве,
что было частью борьбы
с «культом личности».
А Лишневский
в тридцатые годы
строил на Невском
и в других местах города
в новом стиле —
сталинского классицизма,
как его и просили.
Умер он в эвакуации тогда же,
когда в доме Лишневского —
Перельман,
успевший
сделать физику близкой
миллионам
и вступить в переписку
с Циолковским и Королевым,
так научная фантастика
становилась былью — из слова).
* * *
Но что-то мы топчемся
на одном месте,
пора сказать о языковом тесте.
Его сдают на Плуталовой восемь
узбеки, таджики и прочие «гости-
работники»
из бывшей
империи частей,
сюда поставляющих рабочих людей.
Это не немцы и не евреи,
русский им дается с большим трудом,
и вряд ли им в третьем поколении,
станет родным город,
не говоря о втором.
Язык, превращенный в средство насилия,
не станет родным,
как и Россия.
* * *
А живущие здесь веками,
не отчуждены ли от языка, не
только насильем властей,
но и тиранией своих страстей.
Ведь чтоб язык был и вправду родным,
быть должен
родным
тот, с кем мы говорим.
Нынче же и по крови родные
часто для нас совершенно чужие.
Что же тогда говорить о чужих,
может ли быть с ними общий язык,
не говоря уже о культуре,
архитектуре и литературе?
Мы нелюбовью отчуждены
от языка, от земли, от страны.
Может, затем и нужны нам чужие,
чтоб нелюбовь навсегда мы изжили,
встретившись и поняв, что пока
нету родного у нас языка,
коли не можем мы как родных,
хоть и других, приветствовать их.
ВСТРЕЧА С ДРУГИМИ (ТАВТОЛОГИЯ)
Узбек? Таджик?
Смуглое на лимонном.
Веник, совок.
— Здравствуйте, — говорю.
— Здравствуйте, —
не отрываясь от мусора.
Ниже по лестнице
пожилая
узбечка? таджичка?
Может быть, мать?
Смуглое на лимонном.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Каждый кусочек перил
тщательно протирает.
— Спасибо, — говорю, — Вам за работу!
Поднимает глаза:
— Здоровья вам!
— И вам тоже здоровья!
* * *
И при каждой подобной встрече
мы как будто проходим тест —
есть ли в Родину нашу вечную
пропуск жителю этих мест.
И — живем ли сейчас на Родине
среди близких мы и родных
или в рабство «в Россию» проданы
и боимся людей чужих?
* * *
А пока мы
ищем Родину
И Град свой,
гастарбайтеры
красят дома
на Петроградской,
ничего, может быть,
не смысля в модерне,
прикасаются
к красоте его
первыми,
к этой святой
для Петербурга
материи,
и освящаются ею,
пусть ненамеренно;
к этой культуре,
в которой многие работали —
немцы, евреи, поляки, русские
и кто только не,
кто б ни трудился
в здесь построенной
империи
и пригодился
в культуре этой
временной.
* * *
А значит, мы все гастарбайтеры в мире,
в котором лишь меняются стили —
как репрезентирует себя власть,
которая должна будет пасть.
Спросите хотя бы у обэриутов,
которые здесь учились чему-то —
на Бармалеевой и Плуталовой,
как раз, когда Империя пала.
И вам ответят Введенский, Друскин,
Липавский, что говорить по-русски
и даже работать в русской культуре
и разбираться в архитектуре —
ничто не открывает реальность,
но только вестников гениальность.
А та дается чрез мысль о смерти
и незакрепленности в этом месте
и веке, в котором мы только гости —
работники на мировом погосте.