(пер. с англ. Т.Н. Эйдельман под ред. Марии Майофис и Ильи Кукулина)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2014
Статья подготовлена в рамках международного научно-исследовательского проекта «Утопия и проект: Развитие советской образовательной системы 1960—1980-х годов в сравнительной перспективе» (ЦГИ РАНХиГС, 2013, руководитель — М.Л. Майофис). Черновой вариант этой статьи был представлен в июне 2013 года в Перми в качестве доклада на конференции «Проекты модерности: Конструируя "советское" в европейской перспективе». В настоящее время этот текст готовится к печати в составе коллективной монографии «Острова утопии: Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы», которая вскоре выйдет в издательстве «Новое литературное обозрение».
Мы, банкийцы — специальные люди, мы сделаны из специального материала. Нас воспитала блистательный педагог Эстер Левелеки. Это не означает, что у нас какая-то исключительная позиция, если не считать одного: открытости. По отношению к миру, друг к другу, к нашему окружению — и к самим себе. Некоторые из нас прославились, добились большого успеха, другие просто жили в сороковые, пятидесятые, шестидесятые, семидесятые и т.д. годы в Венгрии или за границей. Те, кто приезжал на отдых в Банк, стали одним сообществом, и хотя в него вошли не все, кто бывал в Банке, но у него есть ядро и есть те, кто примыкает к этому ядру, потому что для них по-прежнему ценно то, что они были «детьми Банка». Эти мальчики и девочки уже успели стать мамами, папами, дедушками и бабушками, но они по-прежнему любят друг друга и — по возможности — помогают друг другу. <…> Тем, кому интересна история Банка, буржуазной детской вселенной, созданной посреди социалистического мира с помощью педагогики Эстер Левелеки, будут интересны эти страницы.
Приветствие на мемориальном сайте Пипекландии
1. ВВЕДЕНИЕ
Эта статья основана на материалах двухлетнего качественного исследования, целью которого было изучение коллективной памяти участников уникальной частной институции для детского отдыха и развития, существовавшей в Венгерской Народной Республике. «Отдых в Банке» (Banki nyaraltatas[1]) почти каждое лето с 1938-го по 1978 год организовывала Эстер Левелеки, по основной профессии — воспитательница детского сада и учительница начальной школы, в маленькой деревне на берегу озера в 60 км к северу от Будапешта. Наша исследовательская группа при активном участии студентов Университета имени Матвея Корвина записала рассказы бывших участников этого летнего отдыха и проанализировала связанные с Банком материальные источники[2].
Считается, что летний отдых в Банке был делом жизни и детищем одного человека — педагога Эстер Левелеки, — и его история теснейшим образом связана с ее личной деятельностью и устремлениями.
Бурные изменения политической обстановки неоднократно резко меняли общественное положение Банка. Это был мир, основанный на собственной мифологии и захватывающей игре, в центре которой было представление о Банке как о самостоятельном государстве, «королевстве Пипекландия». Воспоминания об этом мире приобретали особую силу из-за напряжения, возникавшего между выдумкой и реальностью.
Несмотря на то что в 1949 году пространство отдыха в Банке изменило свой социальный статус, а после подавления революции 1956 года состав участников стал в значительной степени иным, Банк, по-видимому, не подвергался серьезной опасности даже в самые темные годы. Венгерские пионерские лагеря были бесплатными и широко открывали свои двери всем независимо от социального происхождения. Маленькое частное предприятие Эстер Левелеки было доступно только узкому кругу представителей культурной и политической элиты. Здесь, в отличие от пионерских лагерей, чтобы стать «банкийским ребенком», нужно было продемонстрировать вдумчивое освоение знаний и поведенческих навыков, манер. Банк был особым местом, где вместе отдыхали дети тех, кто пострадал во время репрессий в 1956 году, и тех, кто пришел тогда к власти.
Коллективное представление о Банке структурировано вокруг нарративов о мифологических персонажах, формирующих идентичность традициях и выдающихся героических поступках. Отсылки к «внешнему миру» служили источником игр, в которых мобилизовалась специфическая ироническая стратегия, дававшая возможность дистанцироваться от другой реальности и усиливавшая различия между участниками летнего отдыха в Банке.
Мы записали биографические интервью 22 бывших участников отдыха и провели два экспертных интервью с учителями школы Монтессори, которые занимались на курсах одновременно с Эстер Левелеки. Мы быстро осознали, что богатый документальный материал — дневники, открытки, фотографии, любительские фильмы, флаги, разнообразные премии и призы, материалы для игр, либретто самодеятельных опер и т.д. — является не менее важной частью коллективной памяти, связанной с летним отдыхом в Банке, чем рассказы. Поэтому мы вступили в контакт с двумя людьми, назначившими себя «музейщиками» Банка, и начали обработку информации с изучения материальных источников и организации небольшой документальной выставки. Позже нас пригласили принять участие в организации выставки в Этнографическом музее в Будапеште (она должна открыться в конце 2014 года).
Мы интерпретировали полученные материалы с помощью социологического и микроисторического анализа, направленного на выявление общественных отношений и символических смыслов, которые структурировали повседневную жизнь в социалистической Венгрии. Нам было важно сосредоточиться не на политической и институциональной истории этого времени — мы надеялись выявить менявшиеся элементы социальных габитусов, культурных предпочтений и способов детской социализации, а также обыденных дискурсов, формирующих идентичность и общность [Horvath 2008].
Помимо решения общих исследовательских задач, эта статья рассматривает стратегии построения идентичности, использованные несколькими поколениями еврейских детей, выросших в Венгрии после Холокоста, и выясняет, каким образом интервьюируемые связывают в своих рассказах такие часто возникающие темы, как отношение к еврейству и к той интеллектуальной атмосфере, в которой эти люди были воспитаны, и отношение к «реальному социализму». Мы надеемся показать, что биографические нарративы, отвечавшие на вопрос о том, что для этих людей обозначал летний отдых в Банке, имеют и более общее значение: они указывают на социальные функции неформальных общественных структур (enclaves) и на сложные отношения культурных элит и политической власти в социалистической Венгрии. Кроме того, используя аналитические категории теории Пьера Бурдьё воспроизводства социальных классов и накопления культурного капитала [Bourdieu 1984, 1986], мы попытаемся дать «насыщенное описание» разнообразных проявлений и манифестаций классовых различий в условиях политического режима, ставившего своей непосредственной целью разделение политической власти и социального капитала — и уничтожение классовых различий в принципе.
2. «СЕРЫЕ» ЗОНЫ НЕФОРМАЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ: ПОЛИТИКА СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ВЕНГЕРСКОГО ГОСУДАРСТВА В СФЕРЕ КУЛЬТУРЫ И ФОРМИРОВАНИЯ ИДЕНТИЧНОСТИ
Биографические нарративы показывают, что большая часть семей, отправлявших своих детей в Банк, была связана с довоенной еврейской городской буржуазией прогрессивно-левых взглядов. Родители этих детей продолжали свои профессиональные и политические карьеры во время исключительной политизации публичной сферы в демократический период Второй республики (1945—1948) и в период сталинизма (1949—1956)[3].
Большинство наших информантов приезжали в Банк в послесталинский период и в 60—70-е годы были молодыми людьми. Для того чтобы поставить их полные противоречивых эмоций рассказы о детстве и юности в определенный контекст, сначала нужно кратко рассмотреть основные характеристики лимитированной «оттепели», начавшейся в Венгрии после подавления восстания 1956 года, и популистского правления Яноша Кадара — с особым вниманием к политике того времени в отношении культуры, меньшинств и этнической идентичности, а также к социальным последствиям этой политики. Этот контекст необходим для понимания того, как специфическая компромиссная политика, превратившая Венгрию в «самый счастливый барак» социалистического лагеря[4], по контрасту со стремившимся подчинить себе все стороны частной жизни тоталитарным режимом размывала границы между публичной и частной сферой и создавала широкое «серое» общественное поле для неформальной деятельности, на которую не обращали внимания и терпели. Однако участие в этой деятельности, в свою очередь, — как мы покажем — порождало для тогдашнего поколения специфические рамочные проблемы.
Историки и социологи полагают, что отношения между политической и интеллектуальной элитами в послесталинской Венгрии были сложными, противоречивыми, но основанными на взаимозависимости. В книге об изменениях социальных и властных структур в социалистических обществах Восточной Европы Д. Конрад и И. Селеньи пишут, что попытки реформ в послесталинское время положили начало формированию нового интеллектуального класса. Частью технократической элиты стали как бюрократы традиционного типа, так и квалифицированные профессионалы. По сравнению со сталинским периодом эта группа охватывала все новые слои интеллигенции. Это стало возможным благодаря проводившейся политике компромисса по отношению к тем социальным группам, которые до этого были официально осуждены партийным и государственным руководством [Konrad, Szelenyi 1979][5].
Режим Кадара, боровшийся за то, чтобы его признало все население страны, стал обращать внимание на участников культурного производства. Власть объявила о проведении культурной политики, которую обычно называли «три "Т"»: она подразумевала различие между «терпимыми» (tort), поддерживаемыми (tdmogatott) и запрещенными (tiltott) явлениями культуры; автором этой концепции считался Дьердь Ацель, с начала 1960-х определявший культурную политику режима Кадара. Стремясь укрепить союз с деятелями культуры, власти пытались привлечь интеллектуалов к задачам «социалистического строительства», а взамен предоставляли все больше возможностей для деятельности в неофициальном, но тем не менее и не запрещенном секторе публичности.
В социалистической Венгрии евреи как социальная группа и связанный с этой группой публичный дискурс могли существовать только в определенной «серой зоне». Еврейская тема широко обсуждалась в 1945—1948 годах — в период, который обычно называют демократическим. Недавняя трагедия и проблемы ответственности были среди основных тем тогдашней прессы. Однако на протяжении десятилетий после прихода коммунистов к власти «еврейский вопрос» почти всегда замалчивался. С официальной партийной точки зрения еврейство существовало в Венгрии только как религиозная группа, и если кто-либо описывал евреев в каком-то другом ключе, такие высказывания автоматически подпадали под определение антисемититских или, наоборот, сионистских.
Тема еврейства вновь стала время от времени возникать в общественных дискуссиях только с середины 1960-х — в основном в литературных произведениях и исключительно в связи с фашизмом. Послевоенное положение венгерских евреев никогда не обсуждалось до середины 80-х [Kovacs 2008].
«Невидимость» венгерских евреев в тогдашнем общественном пространстве была следствием не только навязанной государством всеобщей «социалистической идентичности». И до 1945 года венгерские евреи также явно отличались от других социальных групп по ряду четких социальных индикаторов (образование, урбанизация, выбор профессии). Их ценности, образ жизни и потребительские привычки создавали альтернативную модель интеграции, противоположную исторически сложившейся модели «христианско- дворянского среднего класса», сформировавшегося на основе старой аристократии и мелкого дворянства (подробнее см.: [Karady 2000, Kovacs 2008]).
Из-за изменений социальной структуры, обусловленных резкими сломами второй половины 1940-х (национализации, новой системы управления, индустриализации), «жесткие» индикаторы социального положения еврейства ослабли. За время социалистической власти постепенно размылись некогда очень отчетливые границы, разделявшие еврейский и христианский средние классы по культуре и образу жизни. Общая гомогенизация среднего класса произошла в 1950-е. Позже, в 1960-е, нормы потребительского общества породили новую волну сильной культурно-потребительской гомогенизации.
В социалистической Венгрии можно было наблюдать случаи использования антисемитских настроений в политических целях — явное следствие советского влияния. Однако все же подобная практика в этой стране была куда менее распространенной, чем в Советском Союзе и других государствах советского блока. Ситуация в Венгрии принципиально отличалась от советской: в СССР евреи считались национальным меньшинством, а в Венгрии после 1945 года такая группа вообще не выделялась. Вернувшиеся во второй половине 1940-х из СССР на родину руководители венгерских коммунистов, имевшие еврейское происхождение, в СССР действительно считались «евреями», но сами называли себя венграми и попытки определить их как «евреев» воспринимали как проявление антисемитизма [Standeisky 2007].
Безусловно, приходившие из СССР антисемитские по смыслу директивы производили в Венгрии определенный эффект, но отношение к ним генерального секретаря Венгерской партии трудящихся Матьяша Ракоши (1948— 1953) и других партийных руководителей еврейского происхождения было противоречивым. В пропагандистском дискурсе указание на еврейство связывалось с западными искажениями социал-демократии. За этой семантической связью скрывался тезис о том, что еврейское происхождение не должно само по себе считаться недостатком для коммунистов. В то же время в соответствии с приказами КПСС в сталинские годы делались попытки заменить в партийном руководстве «космополитические и мелкобуржуазные элементы» «рабоче-крестьянскими» кадрами. Более того, в Венгрии была инициирована антисионистская кампания по советскому образцу, однако после смерти Сталина подготовленный публичный процесс так и не дошел до этапа предъявления обвинения и не стал общественным явлением. Архивные исследования показывают, что позже высшее руководство партии было озабочено большим удельным весом евреев среди партийных руководителей [Standeisky 2000], однако в публичном дискурсе кадаровской эпохи еврейство и антисемитизм были табуированными темами.
Несмотря на это табу, и евреи, и неевреи в Венгрии продолжали воспринимать евреев как отдельную группу. В рамках социалистической системы это различие может быть понято только в сочетании с более тонкими факторами, такими как межгрупповые браки и неформальные отношения [Kovacs 1984]. Вопреки сильной тенденции к ассимиляции и официальному «молчанию», «еврейский вопрос» по-прежнему оставался важнейшей проблемой; однако для той эпохи характерно, что подобная тема могла существовать только в неформальных «серых зонах», и — как будет показано ниже при анализе интервью, взятых нами у бывших участников отдыха в Банке, — она вызывала сильные и обычно противоречивые эмоции.
В своих глубоких, основанных на интервью качественных исследованиях, проведенных во второй половине 80-х годов[6], Андраш Ковач и Ференц Эрёш [Kovacs 1984; Kovacs 1992; Kovacs 2008; Eros, Kovacs, Levai 1985; Eros 1992] решили выяснить, что скрывалось за этим публичным молчанием. Как воспринимать социальную группу, определяемую как «евреи» в ежедневных неформальных переживаниях и взаимодействиях, но для которой не характерны формообразующие стратегии (образ жизни, ценности, способы взаимодействия и т.д.), которые типичны для религиозных традиционных еврейских общин в обществах другого типа? Другими словами: если в социалистической Венгрии нет религиозных евреев, то почему там все еще есть «евреи» [Kovacs 2008]?
Исследование подтвердило гипотезу о том, что идентичность венгерских евреев была намного сильнее связана с историческими переживаниями трагических событий Второй мировой войны, чем собственно с еврейскими традициями. Еврейские и нееврейские группы венгерского общества по-разному реагировали на социальные и политические изменения, и это укрепляло их разделение и не способствовало разрешению старых травматических узлов [Kovacs 1984]. Среди этих исторических переживаний с точки зрения нашего исследования самым существенным было отношение к новым политическим системам — сначала той, что сложилась после 1945 года, а после — к той, что возникла после 1948-го.
В целом можно считать, что значительная часть венгерских евреев была скорее заинтересована в поддержании описанного выше status quo. Для значительной части евреев идентификация с идеологией новой системы давала возможность продолжить их прерванную ассимиляцию[7]. Коммунистическая идеология связывала антисемитизм с другими несправедливостями классового общества. Следовательно, поскольку коммунизм обещал ослабить все формы обособленного выделения каких-либо групп, включая и национальные, «еврейский вопрос» — различие между евреями и неевреями — должен был раз и навсегда уйти в прошлое. Для многих евреев тот факт, что новая возможность ассимиляции предлагалась влиятельной политической силой, придавал ей дополнительную привлекательность и предоставлял возможность выбрать один из многих уровней идентификации — от идеи реванша и восстановления справедливости до фанатичного исповедания коммунистической идеологии [Kovacs 1984].
Принимавшие коммунистическую идеологию евреи обычно были невосприимчивы к факторам, которые традиционно включались в число «еврейских обид»: их интеграция в новую элиту предполагала разрыв с еврейским (само)сознанием. В то же время для другой еврейской страты социализм означал новые травмы потери по сравнению с уже полученными во время войны: потерю статуса, депортацию или наказание за их участие в сионистском движении. Исследование выявило и другой частично связанный с описанным выше психологический комплекс, который также оказывал сильное воздействие на формирование идентичности:
Кажется, для тех интервьюируемых, которые были воспитаны в ассимилированных семьях, их еврейство было не <…> состоянием, которое они могли бы так или иначе определить в соответствии с той ролью, которую оно играло в их жизни, а задачей, с которой им следовало справиться. Многие чувствовали, что их окружение не воспринимало их как евреев в том смысле и в той мере, в каких они сами себя таковыми считали, и они переживали это различие как стигматизацию [Kovacs 2008: 11].
Исследование Ковача резко высветило те механизмы, с помощью которых замалчиваемые и подавляемые потери и травмы выживших родителей в дополнение к «молчаливой» стигматизации различий делали самоощущение евреев послевоенного поколения проблематичным, а иногда и патологическим.
Возвращаясь к вопросу о том, каким образом в социалистической Венгрии существовали евреи, если еврейская идентичность была отделена от любых публично обсуждаемых вопросов, — стоит процитировать одного из руководителей упомянутого выше исследования:
…Нас интересовало, насколько возможно генерализировать наши личные эмоции и переживания. Если выяснится, что мы не одиноки с нашими смутными мыслями и необъяснимыми чувствами по поводу нашего еврейства, то, значит, в конце концов, существует определенная община или группа, с которой мы можем себя сравнивать, а следовательно, мы оказываемся способны создать более осязаемые рамки для своей идентичности [Eros 1992: 86].
В нашем исследовании мы попытались определить «культурную / интеллектуальную элиту» 1960-х годов на основании ее специфического габитуса, прежде всего описывая ее вкусы, формы потребления культуры, отношения к другим общественным группам и к государственной власти. «Насыщенное описание» летнего отдыха в Банке нужно для того, чтобы выявить источники, породившие сознание исключительности и сложные способы определения социальных границ в неформальном пространстве общения, укрытом от унифицирующих амбиций социалистического режима.
Мы считаем, что с наступлением венгерской «оттепели» и с формированием более терпимого отношения к той деятельности, которая раньше считалась незаконной и неофициальной, были определены новые правила, дававшие возможность заново провести границы между социальными группами и постепенно утвердить различия между ними. Неупоминавшееся, замалчивавшееся еврейство участников летнего отдыха, будучи выражением скрытой общности евреев в социалистической Венгрии, опиравшейся на специфические «смутные мысли и необъяснимые чувства», сыграло важнейшую роль в тех «тонких различиях», которые действовали во время летнего отдыха в Банке.
3. АНАЛИЗ СИТУАЦИИ: ЛЕТНИЙ ОТДЫХ В БАНКЕ
Наше исследование сосредоточилось на трех пересекающихся темах.
1) Рассказы о семьях, детстве, неформальной и семейной социализации тех детей, которые приезжали на летний отдых в Банк, а также нарративные паттерны интеллектуальных биографических повествований.
2) Создание нарратива еврейской идентичности детьми того поколения, которое в Венгрии пережило Холокост.
3) Социальная история прогрессивной педагогики в Венгрии между двумя мировыми войнами и трансформация социально-политических значений, которые приобрели в Венгрии принципы прогрессивной педагогики.
В этой статье мы сосредоточимся прежде всего на первой и второй сфере нашего исследования.
Для того чтобы постепенно понять особые смыслы реальности Банка, необходимо прежде всего дать историческую информацию об этом пространстве летнего отдыха[8]. Мы рассмотрим эту информацию в контексте социально- политических условий существования банкийской институции, а также ее социальных функций. Особенности жизни в Банке будут проясняться при обсуждении внутренней периодизации нарративов об «исторических переломах» в «королевстве» и при фиксировании изменчивости и постоянства стратегий в отношении интеллектуальных истоков и еврейской идентичности в биографических рассказах, в частности — в рассказах о летнем отдыхе в Банке. Мы покажем, что темы исторических переломов и еврейской идентичности теснейшим образом связаны между собой и выполняют в нарративах роль ключевых структурирующих моментов.
Таблица 1
Статистика интервью: поколения отдыхавших в Банке
Поколения Время, проведенное в Банке |
Количество интервью Пол
|
Социальный статус |
Семья |
Профессия во время интервью |
|
Элитные поколения |
Статус родителей |
||||
Начало 50-х |
2 (мужчины — 2) |
Элита в первом поколении: 2 Во втором: 8 В третьем: 12 |
Еврейская мелкая буржуазия, мелкие предприниматели: 3 Еврейская буржуазия, банкиры, владелец фабрики: 1 Высокопоставленные партийные чиновники: Технократическая элита: 5 Художники: 8 2 Неизвестен (интеллектуалы): 2
|
18 еврейских или смешанных семей 2 нееврейские |
СМИ, журналистика: 6 Художники: 3 Ученые (гуманитарные, общественные науки): 7 Учителя (иностранных) языков: 4 Инженерные специальности, информатика: 4 Предпринимательство, бизнес: 4
|
Конец 50-х – начало 60-х |
5 (мужчины – 2, женщины — 3) |
||||
Вторая половина 60-х |
8 (мужчины -6, женщины — 2) |
||||
70-е |
8 (мужчины -6, женщины — 2) |
||||
3.1. ПРЕДЫСТОРИЯ: ВЕНГЕРСКАЯ ПЕДАГОГИКА 1920—1940-х ГОДОВ
Педагогические принципы Банка глубоко укоренены в социально-политическом и институциональном аспектах жизни Будапешта в 1920—1930-х годов. Эстер Левелеки родилась в 1917 году в смешанной семье. Ее отец был управляющим на химическом заводе. Его ассимиляторская стратегия (во многих отношениях типичная) была настолько последовательной, что он крестил детей в протестантизм, чтобы они не испытывали проблем из-за своего еврейского происхождения; по той же причине семья в 1934 году сменила фамилию с Лёвентритт на Левелеки. Окончив католический учительский колледж, Эстер поступила на свою первую работу — в частной начальной школе Марты Мюллер, которая в то время была одним из центров прогрессивной педагогики, пользовавшихся известностью за пределами Венгрии[9].
Во всей Венгрии в это время христианско-консервативные правительства проводили образовательную политику соответствующего направления и стремились прежде всего к полной грамотности граждан. Но у жителей столицы, особенно у наиболее обеспеченной части среднего класса, запросы были намного более высокими — соответственно, в Будапеште в 1920-е годы частное образование росло с беспрецедентной быстротой. Оно было представлено новыми детскими садами и начальными школами, которые сотрудничали с приобретавшими институциональные формы экспертными группами по «современной» педагогической психологии. Эти новые образовательные учреждения отстаивали использование достижений «прогрессивной» науки об образовании и соответствующих практик — таких, как педагогика Марии Монтессори или Вальдорфская система. В быстро растущее и институционализирующееся поле входили не только собственно частные школы и детские сады, но и частные детские лагеря для летнего отдыха, курсы для учителей и молодых матерей, конференции, выставки, журналы и брошюры о современных методах воспитания детей. Это поле было частью более широкой культурной среды верхней части среднего класса — точнее, его «либеральной / буржуазной / еврейской / городской» части, отделенной от христианско-консервативных кругов не только в политическом отношении, но и по экономическому положению и поведению. По мере ужесточения антисемитского законодательства это альтернативное образовательное поле все больше и больше становилось своеобразным платным убежищем для еврейских детей и рынком труда и местом карьерного роста для молодых женщин-евреек.
Как и в аналогичных ситуациях в странах Западной Европы (ср., например: [Rose 1999]), влияние на общество этого образовательного поля и его социальная функция были основаны на двух не совпадавших, но взаимосвязанных педагогических направлениях. Одно из них — изучение и просвещение буржуазных матерей из среднего класса и намерение усилить потенциал детей из того же среднего класса. Другое, продолжавшее филантропические традиции, — организация социальной мобильности крестьянских детей и профилактика и снижение риска криминального поведения. В организации отдыха в Банке можно проследить и влияние стратегии социализации, характерной для городской элиты, и обусловленные идеей социальной ответственности практики приглашать на отдых сирот — в этом случае смешение детей из разных общественных групп воспринимается как вспомогательная (serving) педагогическая цель. Хотя оба этих педагогических направления открыто заявляли о себе и стремились влиять на официальную образовательную политику, ни одно из них не смогло оказать воздействия на правящие христианско-консервативные круги.
Венгерские семинары учителей, стремящихся реализовать идеи прогрессивной педагогики, ориентировались на европейские сети профессионалов, распространявших работы таких теоретиков образования, как Мария Монтессори и Жан-Овид Декроли[10]. Задача учителя, по Монтессори, состояла в том, чтобы максимизировать прирожденный, изначальный потенциал ребенка, изучая присущую ему индивидуальную логику познания мира. Как полагали последователи Монтессори, в противоположность взрослым, ориентированным на цель и результат, ребенок стремится развить свои способности для того, чтобы раскрыть собственный внутренний потенциал и благодаря этому самосовершенствоваться и приумножать свои социальные и интеллектуальные функции. Вместо того чтобы стремиться к нормативному и предписывающему педагогическому идеалу (именно такая модель была тогда господствующей), учитель должен был найти собственные, оригинальные пути воспитания ребенка, помогая ему / ей познать радость самостоятельной деятельности.
В Венгрии в 1936—1942 годах действовали курсы системы Монтессори, которые вела Эржебет Бурхардт-Белавари (1897—1987), выдающаяся представительница венгерской педагогики. Эти курсы посещали в основном молодые еврейки, которые при других обстоятельствах поступили бы в университеты, но не имели такой возможности из-за процентной нормы, установленной законом 1920 года «Numerus Clausus». Ключевыми ценностями для педагогических мероприятий Эстер Левелеки были ценности креативности, спонтанности и автономии. Проводившиеся там игры определялись именно этим этосом. Все практики Банка воспроизводили и усиливали представление о том, что общества детей и взрослых основаны на разных принципах и что учитель должен сосредоточиваться на нуждах развития ребенка и поощрять его или ее познавать мир, изучая его.
Если говорить о социально-политическом контексте работы Э. Левелеки в короткий демократический период 1945—1948 годов, то тогда ключевые акторы поля прогрессивной педагогики имели основания надеяться на то, что их педагогические принципы и институциональные эксперименты — в качестве моделей школы, пригодных для реформы народного образования, — обогатят новую систему образования и окажут эффективное воздействие на официальную социальную политику. Эти надежды были похоронены национализацией частных и церковных школ в 1948 году и усвоением советской образовательной политики в самых разных ее проявлениях: вплоть до отмены педологии: венгерские педологи были осуждены в 1948—1950 годах.
Психология и тестирование детей были объявлены буржуазными лженауками, основанная на этих дисциплинах развитая институциональная система перестала считаться полезной и оправданной. Инициативы педагогов-реформистов теперь подвергались критике за их «психологизм» и элитизм. Они были разгромлены как порождение «буржуазных педагогических взглядов». Педагогическая система Монтессори в социалистической Венгрии разоблачалась как индивидуалистический анархизм — за недостаток внимания к социализации ребенка в производительных сообществах. Тем не менее некоторые ключевые акторы поля прогрессивного образования (среди них особенно важны фигуры Эржебет Бурхардт-Белавари и Алисы Херманн) вступили в Венгерскую партию трудящихся и стали играть ведущую роль в создании коммунистической политики дошкольного воспитания. До некоторой степени они смогли привить официальной политике дошкольного воспитания принципы прогрессивной педагогики [Szalai 1989; Millei, Imre 2013].
3.2. ЛЕТНИЙ ОТДЫХ В 1945—1956 ГОДАХ. ГЕРОИЧЕСКАЯ ЭПОХА
Начиная с 1936 года Эстер Левелеки действовала на частном рынке детских садов Монтессори, в это время она вместе с другими молодыми преподавателями и специальным методистом основала частное предприятие для организации летнего отдыха детей[11].
В первые годы созданное ею игровое пространство было всего лишь одним из продуктов на рынке других частных образовательных и развлекательных учреждений, которые обычно выбирали для своих детей представители зажиточной городской буржуазии. Хотя границы между социальными пространствами в те годы не были абсолютно непреодолимыми, этот рынок был сильно сегментирован. Основная линия размежевания проходила между высшим слоем консервативного христианского среднего класса и еврейской буржуазией.
Летний отдых в Банке не проводился всего лишь однажды — в 1944 году[12]. В 1945-м началась новая эпоха не только в истории Венгрии, но и в истории Банка. Многие участники довоенных летних мероприятий Эстер стали жертвами Холокоста, среди нового поколения детей у многих погибли в Катастрофе близкие родственники. Было произведено символическое «официальное» изменение датировки дневников, которые дети пунктуально вели день за днем, и начался новый отсчет времени. Однако — или, может быть, как раз из-за этого — в течение следующего десятилетия летний отдых в Банке приобрел свою специфическую форму.
Очевидно, что до 1956 года летний отдых в Банке воспринимался прежде всего как практика, все еще тесно связанная с довоенными формами, и по социальному статусу был более разнородным — по сравнению с тем, каким он стал с начала 1960-х.
Участники летнего отдыха вспоминают, что до 1956 года Эстер всегда приглашала в качестве помощников детей и подростков из бедных семей и, кроме того, предлагала скидки некоторым детям из необеспеченных еврейских семей, по которым тяжело ударила война. Воспоминания о Банке начала 1950-х показывают, что тогда он воспринимался еще не как уникальное и элитное место, а как один из возможных видов летнего отдыха. Так, например, некоторые «банкийцы» активно участвовали в бойскаутском движении, пока оно не было в 1948 году объединено с пионерским.
Мы располагаем только двумя интервью об этом периоде и, следовательно, должны быть крайне осторожными, характеризуя тогдашний опыт в целом. Однако представляется, что рассказы тогдашних питомцев Эстер, переживших Холокост, по существу, типичны для выходцев из довоенных еврейских семей и отражают устремления и опыт, характерные для этой среды. Нарративы структурированы в соответствии с такими темами, как переживание неудачной семейной стратегии ассимиляции, попытки уехать, чтобы спастись от антисемитского законодательства, и возрастание институциональных ограничений, с которыми сталкивались евреи. Эти рассказы отражают видение биполярного социально-интеллектуального пространства, в котором проходит водораздел между ментальностью городской буржуазии и «почвеннической»[13] националистической традицией.
Так, например, в рассказе информанта B4 пространство летнего отдыха описывается как нетронутый, уцелевший источник «городской» интеллектуальной традиции 1920—1930-х годов — островок, где сохраняются ценности разрушенного мира, когда-то удобного и домашнего. Банк воспринимается как пространство оригинального мышления и творчества. Там была возможна «настоящая» интеллектуальная деятельность. Этот тип восприятия, как правило, подразумевает мощную потребность заархивировать и сохранить наследие Банка. Одним из центральных элементов этого наследия становится особый этос Банка, который, по мнению информантов, должен быть сохранен и приумножен. В этом рассказе неформальные пространства собственной семьи и обретенного благодаря Эстер Банка наделяются смыслом и ценностью за счет одновременного воплощения в них начал еврейства и интеллектуализма (воскрешающих атмосферу буржуазной богемной среды), а также за счет транслировавшихся через эти пространства ощущений безопасности и доверительности в отношениях со старыми знакомыми, — все это вместе позволяло укрыться от грозного и чуждого мира государственного социализма.
Десятилетие, которое закончилось в 1956 году, повзрослевшие «банковские» дети вспоминали потом как золотой век каникулярных радостей — период, который ретроспективно был сконструирован как мифическая эра Банка. Это было время рождения традиций, мифов, культов, игр и героев. В соответствии с придуманным Э. Левелеки «мифом об основании» Банк был объявлен королевством Пипекландией — конституционной монархией, в которой правил Пипек I, трехлетний малыш, все еще пользовавшийся горшком, а Эстер была провозглашена регентом, замещавшим Пипека во время его (постоянного) отсутствия. Эта конституционная монархия имела собственные традиции, которые создали ткань очень значимых ритуалов, чьи основные объекты были развешаны на так называемой «стене тотемов» — деревянной конструкции, висевшей в столовой Банка. Долгая история традиций и ритуалов Пипекландии — большая часть которых была создана легендарным поколением 1950-х — является своеобразным отражением телеологической логики социализма и его исторического дискурса, основанного на отмене или переписывании прошлого в соответствии с текущими историческими потребностями.
«Героическое время» закончилось в 1956 году, когда значительная часть семей тогдашней венгерской элиты была вынуждена эмигрировать после подавления революции.
3.3. ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ 1956 ГОДА: ОДИНОКОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Революция 1956 года обозначила глубокий водораздел в истории Банка. Мы провели пять интервью с участниками летнего отдыха того периода — все они без исключения имеют еврейское происхождение. Из нарративов, полученных в результате интервью, с очевидностью следует, что двое опрошенных (информанты В18 и В22), родившиеся в 1942-м, и третий (В15), рожденный позже, в 1946-м, как «поминальная свеча» [Wardi 1992][14], конструируют в нарративах свою идентичность существенно иначе, нежели двое других — выходцы из семей высокопоставленных коммунистических чиновников. Мы решили не анализировать здесь подробно два последних рассказа: представляется, что в этих случаях ни еврейство, ни интеллектуальный статус не являются ключевым механизмом структурирования нарратива — в центре здесь оказывается борьба за формирование связного описания идентичности в тени значительных фигур родителей, что в результате порождает особого рода «пустые» нарративы.
Две интервьюируемых, родившиеся в начале 1940-х, появились в Банке в 1956 году в качестве уже относительно взрослых помощниц Эстер. Они принадлежат к особой когорте — к тем, кто пришел в Банк не ребенком, а подростком или молодым человеком. Они составляли сплоченную группу, сформировавшуюся на основе осознания общего жизненного опыта. Никто из них не происходил из рабочих или крестьянских семей, все они — выходцы из различных социальных групп — от мелкой буржуазии до владельцев фабрик; столь разнообразное социальное происхождение могло восприниматься как однородное только с точки зрения коммунистического государства. Информанты вспоминают о торжественном праздновании, когда — несмотря на все препятствия — все они в 1960 году были зачислены в университет, и считают это событие важнейшим определяющим событием своей жизни. Они были самыми младшими представителями поколения переживших Холокост — поколения, которое можно назвать покалеченным, раненым. Они были травмированы не только воспоминаниями своих родителей, но и отъездом многих друзей и членов семьи в Израиль во второй половине 1940-х годов и / или эмиграцией других друзей и родственников в 1956-м. Для них Банк был местом, где они узнавали друг друга и воссоздавали ту среду, которая во всех остальных случаях была доступна для них только в частной жизни.
Информантка В22 родилась в еврейской мелкобуржуазной семье «без каких-либо религиозных убеждений», в маленьком, этнически разнообразном провинциальном городе. Для ее отца важнейшими аспектами национальной идентичности были вертикальная мобильность и культурная ассимиляция, а также возможность быстро приобрести буржуазное образование и получить доступ к высоким культурным достижениям. В 1944 году семья бежала в столицу от погромов. В22 рассказывает, что эти переживания внушили ее родителям глубокое и прочное недоверие к неевреям. Семья всегда критично и с ненавистью относилась к коммунистической идеологии и воспринимала социалистическое государство как силу, помешавшую их социальному восхождению и заставившую их вести постоянную борьбу за экономическое благополучие. Когда отец больше не смог заниматься тем, чем он занимался раньше, семью стали кормить женщины, открывшие маленькую обувную лавку. Рассказывая о своем первом лете в Банке, B22 говорит:
Дело происходило в 1957 году, это пятидесятые, и это среда тех взрослых, которые были ущемлены в правах после Второй мировой войны. Мои родители должны были вести ежедневную борьбу за существование — нужно было прокормить семью. Все их усилия уходили на то, чтобы поддерживать повседневную жизнь.
B22 сообщает о том, что в Банк приезжали «совершенно обычные дети», в то время как дети тех, кто занимал высокие посты, оказывались там «в одном или двух исключительных случаях». В ее рассказе и в решениях, которые ей приходилось принимать (работа для английской радиостанции, отправка детей на учебу в западные университеты, дружба с представителями демократической оппозиции и т.д.), удивительно мало деталей, свидетельствующих о ее личной жизни, но в соответствии с прозападной и антикоммунистической установкой жизнь венгерского общества снова и снова воспроизводится сообразно представлению о дихотомии городского и «почвеннического» начал. Информантка вышла замуж за христианина, происходившего из сельской местности, и говорит, что была удивлена, когда ее семья приняла его.
Информантка В18, дружившая всю жизнь с В22, родилась в семье интеллектуалов, принадлежавших к высшему слою среднего класса, чей статус также значительно понизился после коммунистического переворота. В18 описывает Банк как место, где после революции 1956 года она могла свободно переживать целостность мира — и это переживание отчетливо контрастировало с ощущением распада внешнего мира, дискредитированности официального политического дискурса и нелепости претензий правящих кругов на обладание истиной:
Я глубоко переживала то, что произошло в 1956-м, как переписывали историю, превращая ее из месяца в месяц во что-то совершенно другое — думаю, что это повлияло на всю мою жизнь. И после этого я попала в Банк, где вещи были самотождественны и означали то, чем они были. Вот что это было. В то же время в 1957 году проведение Банка было настоящим переживанием потери, так как большая часть прежних здесь отдыхавших эмигрировала, и Эстер должна была реорганизовать его и пересоздать ценой кропотливого труда. Я никогда не была предана этой системе, хоть и знала с детства, что, если бы не Красная армия, мы бы не выжили.
В18 описывает Банк как место «возрождения или обретения себя», где она ощутила «свою принадлежность к чему-то». Но она рассказывает и о собственных противоречивых чувствах:
…Многим там было противно, и они убегали [из Банка] <…>, и это отвращение говорит о важных вещах. <…> Наступал момент, когда вам надо было оторваться от Банка. Не то чтобы навсегда <…>, но вам надо было расти и уходить в мир, потому что в те времена — мы ведь говорим о периоде между 1957-м и, скажем, 1961—1962 годами, когда я была теснее связана [с Банком], чем с внешним миром, — это был остров, своеобразный аквариум, где мы были со всех сторон защищены. Там действовали другие принципы и правила, а [все же] надо было выходить оттуда. Те, кто не мог уйти, плакали. Некоторые не могли уйти.
Несмотря на то что Банк предоставил нашей информантке убежище в тот момент, когда она осознала всю лживость коммунистического режима, в то же время, по ее мнению, сообщество Банка было настолько оторвано от «настоящей жизни», что ей было необходимо сделать осознанный выбор — уйти и «научиться действовать в других обстоятельствах, внешних обстоятельствах, устанавливать отношения и узнавать мир, и открываться, открываться». В18 проводит имплицитное различие среди тех, кто принадлежал к сообществу Банка: одни могли от него оторваться, а другие — нет. Воспроизводя до некоторой степени ассимиляционную стратегию своих родителей, она заявляет, что подобные связи внушают людям чувство «ограниченности», которое не позволяет «стремиться к всеобщности». Она настаивает, что не хочет «жить в каком бы то ни было гетто», но стремится «воплотить великие ценности [Банка] в своей жизни, развитии, в системе ценностей и в мире».
По мнению В18, многим детям, росшим в разрушенных семьях, Банк стал своеобразной заменой семейных утрат. Кажется, так произошло и с информанткой В15, потерявшей мать, когда ей было два года, и сестру, которая с другими родственниками эмигрировала в 1956 году. До 19 лет она жила на попечении родных. В15 не ощущает никаких противоречий и ясно идентифицирует себя с ценностями Банка, для нее Банк — это остров нераздельно связанных между собой интеллектуальной и культурной исключительности и еврейства:
В школе все было по-другому, я училась в школе в Буде и уже тогда все осознавала, но ничего не выбирала, я просто была частью среды. <…> 90% детей в Банке были евреями, я не хочу быть антирасисткой или расисткой, и я не хочу проявлять расизм по отношению к кому-то, но это были почти все дети из интеллектуальных семей, и поэтому у их детей были такие же ценности, похожие <…>, и поэтому мне там было так хорошо, я жила уже в такой взрослой среде, с книгами, музыкой, с такими ценностями, с таким чувством: [это] — семья.
Первичные социальные связи B15 всегда смыкались с социальной сетью Банка, а в более широком смысле — с неформальной еврейской либеральной средой Будапешта, и, как показывает этот отрывок из ее рассказа, ценностные и вкусовые совпадения поддерживают ощущения безопасности и доброжелательности, которые делают моменты жизненного выбора «само собой разумеющимися», «естественными».
3.4. ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ШЕСТИДЕСЯТЫХ: ЗОЛОТОЙ ВЕК
По сравнению с 1940-ми и 1950-ми годами пространство, созданное Эстер Левелеки, с социальной точки зрения стало в 1960-е более эксклюзивным. В Банке отдыхали многие дети, происходившие из известных семей представителей культурной и политической элиты: успешных творческих работников — писателей, художников, актеров, режиссеров театра и кино, — крупных ученых, а в то же время и высокопоставленных государственных чиновников. В 1960-е и 1970-е годы летний отдых в Банке становился все более и более популярным. Детей принимали на две следовавшие одна за другой смены по три недели каждая.
Те, кто приезжал туда в 1960-е годы, вспоминают о времени между 1945-м и 1956 годами как о героической эпохе, когда древние мифические герои установили мифологию Банка. Наверное, самым главным героем был любимый племянник Эстер — или, как его называли в Банке, Medve (Медведь), — эмигрировавший в 1956 году. Быть может, как раз отсутствие и превратило его в одного из центральных персонажей всей «банковской» мифологии.
К этому времени каждый ребенок, приезжавший в Пипекландию, получал новое, «банковское» имя, основанное на какой-нибудь ассоциации, а «гражданские имена» не использовались. С каждым из «банковских» имен связана своя история.
«Оппозиционный статус» Банка был важнейшей составляющей самосознания сообщества и одновременно тем мотором, который постоянно работал на обеспечение его связности. Жизнь в Пипекландии была побегом из мира социализма с его системой правил, повторяющихся ритуалов, жанров, традиций и моральных требований. Ключевой поэтической чертой, пронизывавшей всю закрытую систему значений в этом сообществе, была ирония. Одним из важнейших качеств, позволявших погрузиться в жизнь Банка, стало умение участвовать в его игровой культуре, поддерживать ее и наслаждаться ею, а также усваивать проявлявшуюся во всех этих играх иронию. Ирония включала в себя критическое отношение к социалистическим ритуалам, возможность пародировать официальные действа и реинтерпретировать их в играх.
Хотя Эстер по-прежнему предоставляла льготы сиротам и детям, имевшим какие-то специальные заслуги, для остальных приезд сюда означал серьезное финансовое вложение. Несмотря на высокую стоимость участия, дети жили в Банке в довольно пуританских условиях по сравнению с тем, к чему они привыкли дома. Им категорически запрещалось хранить отсылавшие к высокому социальному статусу предметы из «внешнего мира» (большие суммы карманных денег, дорогую одежду и другие вещи). О них нельзя было даже упоминать, так как это могло бы создать для их обладателя нежелательный привилегированный статус в пространстве Банка. Общество в Банке было структурировано в соответствии не с экономическими или социальными различиями, но с внутренней иерархией заслуг и личных достижений. В основании этой системы ценностей находились трудноопределимые, однако вполне конкретные качества, отличавшие «банкийцев», — такие, как оригинальность, спонтанность, превосходство в интеллектуальных, физических и развивающих играх. За многие годы в Банке выработалась утонченная система оценки заслуг, в которой высшей ступенью было признание «классности» (klasszsag, буквально «быть классным»). В каждой церемонии закрытия смены была очень важная часть: по решению Эстер и старших, «возглавлявших» отдельные комнаты, тем, кто заслужил такую честь, присуждалась «медвежья шапка». Она напоминала иудейскую кипу, но это сходство никогда не отмечалось вслух. За что именно можно было получить награду за «классность», никогда не объяснялось и не проговаривалось.
Воспоминания о «классных детях» предыдущих поколений принимали форму ритуалов «tradomany»[15] — песен, рассказов, игр и т.д. Поскольку символическая система признания имела смысл только внутри сообщества, само сообщество как целое тоже стало наделяться свойствами оригинальности, исключительности и «классности». В Банке ценились непринужденность и беспечность по отношению к буржуазному культурному капиталу, издевательское переписывание классических опер, чтение вслух классических стихотворений во время совместного писания в туалете и демонстрация прекрасного знания классической литературы, с балансированием на грани самоиронии и маньеризма.
В рассказах интервьюируемых, вспоминавших о Банке 1960-х, почти всегда, за немногими исключениями, специфические черты «банкийского ребенка» смешаны с оценкой положения евреев в то время. В одной группе интервью Банк описывается как еврейский остров в обществе эпохи Кадара, сохранявший преемственность с существовавшей до 1945 года западнической по духу городской элитой, «органически» связанный с интеллектуальной аристократией, которую наши информанты представляют как универсальную и космополитическую по духу. Все эти рассказы подразумевают существование воображаемого пространства между Востоком и Западом, и в этом пространстве Банк и его «еврейскость» приобретают особый смысл — с точки зрения «отставания» Венгрии от Запада в ХХ веке. В другой группе интервью Банк интерпретируется на основе представлений о социалистической модернизации и об ассимиляции родителей, обретенных ими возможностях мобильности — в составе Венгерской социалистической рабочей партии и с ее помощью.
Две эти позиции — идентификация с воображаемой буржуазной Венгрией, с одной стороны, и с формами мобильности, свойственными «реальному» социализму, с другой, — в нескольких интервью переплетаются и соединяются. Для поколения, ездившего в Банк во второй половине 1960-х годов, эти позиции не так сильно противоречат друг другу, как для поколения 1970-х.
Все наши информанты этого поколения принадлежат к интеллектуальной элите. В их рассказах Банк воспринимается в контексте социального положения их родителей и того, как рассказчики относились к этому положению.
Информанты В3 и В15 родились в творческих семьях высших слоев среднего класса. В15, по ее словам, в Банке была «особым случаем», так как происходила из нееврейской семьи. Однако с помощью метафоры «особого случая» она скорее описывает собственное положение в семье. И приводит другую аналогию:
Я, как Гарри Поттер, который не знал, что он волшебник, и жил своей обычной жизнью, думая, что это единственная реальность. А затем однажды ему сообщили, что есть школа для волшебников и он может там учиться, и оказалось, что там все волшебники. И он стал одним из них. Вот я примерно то же самое чувствовала в Банке.
Информант В3 с 1980-х годов живет со своей семьей в Израиле. Сегодня он — преуспевающий предприниматель. Среди его родственников — несколько художников, пользующихся международной известностью и признанием.
В обоих рассказах Банк предстает домом интеллектуальной аристократии. Рассказ информанта В3 полон воспоминаний об успехе и интеллектуальном блеске, он с восхищением рассказывает о «вундеркиндах» Банка и о значительных художественных и предпринимательских достижениях членов своей семьи. В15 — профессор, преподающая в известных западных университетах. Ее бабушки и дедушки принадлежали к консервативной христианской элите эпохи Хорти[16], отец был кинорежиссером и в 1980-е годы стал значительной интеллектуальной фигурой возрождавшихся христианско-консервативных оппозиционных кругов, а после смены режима — знаменитостью среди политических правых. В рассказе В15 еврейство или, точнее, отношение ее собственной семьи к еврейству и к Банку играет центральную роль. Здесь Банк становится местом, где происходит радикальное отрицание христианско-консервативных семейных традиций. По ее словам,
те черты, которые так восхищали меня в моих друзьях, воспринимались в венгерском обществе как абсолютно еврейские, и, конечно, меня часто считают еврейкой, потому что во мне нет ничего деревенского, я совершенно городской человек. А это каким-то образом идентифицируется с еврейским поведением. Но теперь, когда я частично живу в Западной Европе и меня многое с ней связывает, я, в общем, провожу половину своей жизни с западными людьми и американцами и понимаю, что их ментальность такая же, как и еврейская ментальность дома, просто свободная, демократическая, не имеющая ограничений, не увечная ментальность. В общем, это вовсе не еврейская черта: так ее воспринимают только в Венгрии. И вот поэтому мне нравится жить в Западной Европе, мне здесь намного лучше, чем дома.
По сравнению с венгерской провинциальностью (будь то отсталость христианско-консервативной эпохи Хорти или «пролетарской диктатуры» советского типа) считавшееся «еврейским» общество Банка описывается информанткой как «просвещенно западное», что совершенно закономерно оформляется с помощью габитуса «классности». Различия между ее собственной «нееврейской» семьей и «семьей Банка» определяются в интервью с помощью таких оппозиций, как ограниченный — легкий, стесненный — освобожденный, чистый — грязный (!), консервативный — либеральный, напряженный — расслабленный, неестественный — элегантный, деревенский — городской и т.д.
…То есть были разрешены все виды грязи. Быть грязным было нормально. Было нормально носить грязные вещи, так что разрешалось все, что запрещалось в окружающем мире, и особенно в нашем кругу <…>. А потом, когда стало ясно, что в Банке все были евреями, это вызвало у меня восторг, мистическое [чувство]. я не знаю, я пошла в туалет, и почувствовала запах мочи, и подумала: ух ты, это еврейская моча, и тогда я попыталась убедить себя: «Ну и что?» И через какое-то время я поняла, Господи, да это такой же запах мочи, как и в любом другом туалете.
Стоит отметить, что идея «освобождения городского ребенка от балконов многоквартирных домов» и стремление вернуть его природе были очень важны для педагогической программы Эстер Левелеки, как ее излагала сама основательница Банка, и вполне укоренены в принципах прогрессивной педагогики межвоенного времени.
Та культура и поведение, которые, по словам В15, определяются как «еврейские», «на самом деле» оказываются по-настоящему «европейскими». Банк, еврейство и европейский характер, взятые вместе, тоже придают легитимность классовому габитусу элиты:
Куда ни придешь, всюду можно встретить кого-нибудь из Банка. И не только среди венгерских интеллектуалов из Пешта <…>. Я узнала, что мир очень маленький, и куда бы я ни пришла, я встречаю тех, кого знаю. <…> И Банк сыграл в этом очень важную роль. <…> Потому что, когда мы разговаривали, мы тут же понимали, кто чей ребенок: у этого отец — кинорежиссер, а у того — какой-то дирижер, у третьего — ученый, а дядя четвертого тоже кто-то. Поэтому было естественно, что у каждого из нас есть родственники, которые что-то собой представляют. И мы никогда не обращали на это внимания.
Информанты В18, В20 и В21 тоже родились в еврейских семьях, принадлежавших высшему слою среднего класса, однако их родители с риском для жизни до или во время Второй мировой войны примкнули к запрещенному тогда коммунистическому движению и после 1945 года начали строить успешные карьеры коммунистических технократов. В этих интервью, с одной стороны, Банк интерпретируется в контексте «реального социализма», с другой стороны, центральным мотивом рассказов становится отношение информантов к еврейству и к коммунистическим идеям их родителей.
Семейная история информанта В20 характерна для тех, кто ассимилировался после 1945 года. Его родители были убежденными коммунистами. Работая химиками, они одновременно занимались созданием партийных структур, а его мать еще и сотрудничала с секретной полицией раннесоциалистического времени AVH (Управление государственной безопасности[17]). Социалистическое государство предлагало его семье уютное и предсказуемое будущее. Информант В20 — «дитя системы». В отличие от большинства интервьюируемых, для него «реальный социализм» не содержит противоречий. Более того, информант воспользовался всеми преимуществами, предоставлявшимися тогда учреждениями, которые другие «банкийские дети» презирали или, по крайней мере, ставили под сомнение: он активно участвовал в официальном детском и молодежном партийных движениях, посещал в начальной школе дополнительные занятия по изучению русского языка и получил степендию для учебы в Советском Союзе. В его интервью Банк не описывается как среда, резко отличающаяся от других конструктивных и приятных социальных кругов, которые поддерживались системой. О себе он тоже говорит с этой «неконвенциональной» точки зрения:
Мне нравилось в Банке, но он, наверное, не значил для меня так много, как для других. В принципе, я могу сказать, что мне в целом жилось хорошо. У меня не было и никаких проблем с социализмом. Наверное, это было вызвано тем фактом, что мои родители вступили в коммунистическую партию в 1940-м или 1942 годах, когда это было небезопасно для жизни. Так что можно не сомневаться, что они относились к этому серьезно. И они предполагали и дальше жить здесь. Они оба были евреями. А после войны они считали, что для венгерских евреев. как бы сказать. что лучшее решение — это полная ассимиляция.
В20 узнал о еврейском происхождении своей семьи только в средней школе. Он рассказывает об этом следующим образом:
…Через какое-то время я каким-то образом понял, что да, мы евреи, но это вообще не обсуждалось. Сейчас уже я думаю, что это было неправильно. Это создавало для меня некоторые проблемы с идентичностью, какие-то из них <…> у меня даже теперь еще есть, но я не знаю. В целом у меня нет никаких представлений о том, как c этим быть, не знаю. правильно ли, когда люди считают решением проблемы полную ассимиляцию и думают, что все разрешится само собой. В конце концов, все социалистическое общество было построено на том, что мы об этом не говорим.
По-видимому, В20 усвоил предложенный кадаровским режимом компромисс со всеми его противоречиями. К нему социализм действительно был обращен своим «человеческим лицом», и институциональная среда создавала «небольшие пространства свободы», где, по сравнению с современным контекстом (2013 год), по его словам, хорошо осуществлялся демократический контроль: деспотизм и злоупотребление властью эффективно регулировались. В этом контексте Банк оказывался лишь одной из многих институций, и вовсе не самой совершенной из них. B20 и его четырнадцатилетний друг замечали «протекционизм» Эстер (то, что она благоволила к некоторым детям «незаслуженно») и неконтролируемый деспотизм «глав комнат». В итоге по этой причине B20 перестал приезжать в Банк. Он объясняет, что только много позже понял, что «евреев там было слишком много», и даже спросил интервьюера, может ли она ему об этом рассказать подробнее. В20 лишь частично ассимилирован: его жена — верующая христианка, но сын женился на еврейской девушке, и они намерены соблюдать иудейские религиозные традиции.
Родители информанта В17 тоже делали технократическую карьеру, связанную с партийной деятельностью. Партия дала им возможность ассимиляции, и они в полной мере ею воспользовались. Несмотря на то что родители В17 не скрывали своего еврейского происхождения, они говорили о нем неохотно. Будучи историком-любителем, В17 приложил все усилия, время и энергию для разоблачения неблаговидных аспектов политической деятельности тех, кого после 1989 года официально восхваляли как героев (например, Имре Надя, премьер-министра во время революции 1956 года[18]), а также для подтверждения «тайных лобби», например производителей генно-модифицированных продуктов. Из слабых намеков сделанных во время интервью, можно заключить, что его «поиски правды», вероятно, связаны с той ролью, которую играли его родители в 1956 году: его отец был на стороне Имре Надя. Представляется, что для него «еврейский характер» Банка вообще связан с раскрытием замалчиваемой правды. Не ожидая никаких вопросов, В17 начал свой рассказ следующим образом: «.Прежде всего надо отметить, что там (в Банке. — М.К., Э.Н.) в большинстве своем были атеисты с еврейской идентичностью». Вот еще более длинная цитата:
[Эстер] разработала метод, метод рекомендаций. Я думаю, что Эстер не думала о его социальных последствиях, о том, что это был способ усиления еврейского самосознания (Jewishization). Видите ли, это были отношения, построенные на доверии. Понимаете, евреи обычно пытаются установить отношения доверия с тем, кто на них похож, и в принципе таких людей обычно притягивает друг к другу. Я не знаю, меня никогда не волновало, кто еврей, а кто нет. В моей жене нет ничего еврейского, и мои дети гои.
Я никогда не думал о том, чтобы внушать им еврейскую идентичность. Неевреи не должны обретать еврейскую идентичность, так я считаю <…>. Я просто хочу сказать, что они привлекали друг друга. Неслучайно те люди, с которыми у меня сложились близкие отношения, основанные на симпатии, они в основном [евреи].
Несмотря на то что В17 «никогда не волновало, кто еврей, а кто нет», еврейство оказалось центральной проблемой в его очень длинном интервью, и его «разоблачения» тоже касались этой темы. К сожалению, подробный анализ интенсивных, сложных и крайне противоречивых отношений интервьюируемого к (его) еврейству вышел бы за пределы нашей статьи. Однако в рамках поставленной нами задачи имеет смысл обратить внимание на то, что B17 описывает Банк как один из инструментов «вечной» еврейской стратегии выживания. В отличие от своих родителей, убежденных коммунистов, В17 добился успеха как «капиталист» во «второй экономике» 1970-х и 1980-х, а в постсоциалистических условиях его успех только усилился. По его словам, Банк, совместно с другими социальными факторами, способствовал воспроизводству еврейского габитуса, который позволял его носителям выживать и переносить самые разные социальные тяготы. Снова приведем цитату:
Видите ли, это интересный вопрос: почему евреи выжили? В основе этого лежит культурный, а не религиозный фактор: вера в знание. В то, что сила интеллекта мощнее, чем физическая сила. Это важно, потому что христианская культура основана на прямо противоположном. <…> Им нужна была религия для заключения внутригрупповых браков, таким образом они оставались евреями. Про интеллектуальную составляющую не все понятно. <…>. В Банке все это были абсолютно живые вещи, интеллектуальные испытания, споры, разговоры, но это не были смертельные бои, и среди воспитанников быстро становилось ясно, кто хорош в этом деле, и тогда человека принимали и признавали.
Родители информанта В21 тоже были коммунистами-подпольщиками до 1945 года и тоже происходили из высших слоев среднего класса. Они оба участвовали в антифашистском Сопротивлении. В21 вырос, слушая рассказы о героических подвигах своего легендарного отца: о том, как тот бежал от нацистов, как выдержал пытки в тюрьме и как пешком вернулся из Западной Европы, чтобы строить в Венгрии социализм. Его родители в течение всей своей жизни были преданными, «религиозными» коммунистами. Приверженность общественному благу и миссионерская роль интеллектуалов никогда не ставились под сомнение ни в семье В21, ни в его собственной жизни. История В21 настолько сильно структурирована вокруг поколенческого противостояния, что ее можно было бы озаглавить: «Как можно стать героем в условиях "реального" социализма?»
В отличие от «системно-конформистского» поведения В20, В21 еще в детстве считал учреждения кадаровского социализма пустыми, бессмысленными и глупыми, так как это был мир, в котором нельзя было стать героем. С этой точки зрения он описывает Банк как альтернативную реальность, где жизнь и человеческие отношения действительно обретают смысловую основу. Лето в Банке означало уход от обыденности социалистического государства, хотя этот отдых и был доступной немногим привилегией. По его словам,
[Банк] был местом, где нас воспитывали, и в то же время мы были далеко от школы и всего такого. Но в результате возникал странный, элитарный подход, и впоследствии я понял, что у него были свои недостатки: позже окружавшие меня люди часто возмущались и говорили, что я подхожу к вещам с аристократической точки зрения внешнего наблюдателя — я пытался избегать этого изо всех сил.
В21 выбрал характерную для тогдашней элиты стратегию отхода от официальных институтов: он закончил школу на домашнем обучении, ушел из университета, самостоятельно изучал экзотические языки, занимаясь физическим трудом, живя в коммунах, получил степень PhD, не имея степени MA, и т.д. Однако все это стало возможно благодаря его родителям, а может быть, еще и социализации, полученной в Банке. По сути дела, В21 не нуждался в том знании, которое преподавалось в школе: он мог получить знания, используя интеллектуальные навыки, «приобретенные дома».
В этом случае, как и во многих других интервью, Банк описывается как круг (еврейской) интеллектуальной аристократии, но этот факт становится объектом моральной критики. Информант говорит:
Так как во мне была эта гордость, то каждый раз, когда я с этим (с антисемитизмом. — М.К., Э.Н.) сталкивался, то тут же становился евреем и заявлял об этом. В большинстве случаев они умолкали или что-нибудь [еще] происходило. Таким образом, само по себе еврейство не было важно. Оно стало проблемой, только когда я крестился. <…> Но могу точно сказать, что с самого начала эта изначальная аура еврейства Пешта, которая была характерна и для Банка, вот это меня очень отталкивало. И я подумал, что так жить невозможно. И мой отец тоже. Мне кажется, что мой отец и мои тетки ощущали то же самое.
Стратегия ассимиляции поколения родителей — превращение в «религиозно» преданного коммунистического «воина» — была невозможна для информанта В21 в эпоху кадаровского социализма, основанного на компромиссе, пустой идеологии, фальшивой преданности и оппортунизме. В итоге он нашел духовное решение для дилеммы между [коммунистической] верой и еврейской духовностью: стал верующим христианином.
B21 рассказывает, что этот поступок дал ему возможность сохранить преемственность поколений в семье. Снова обратимся к его словам:
К счастью, [в семье] все вели себя толерантно. Хотя они не всегда были толерантными. Мое крещение вызвало настоящий скандал. Я помню, как за несколько дней до того, как я крестился, мне приснился мой дед, который был последним в нашей семье человеком, ходившим в синагогу, он подошел ко мне и спросил: что ты делаешь? Ты переходишь на сторону врага? Какой ужас! — А я ему ответил: дедушка, разве ты не видишь, как я продолжаю то, что делал ты? И тогда дедушка успокоился и ушел.
3.5. СЕМИДЕСЯТЫЕ: СОЦИАЛИЗМ ПОТРЕБЛЕНИЯ И ДЕТИ-ЗВЕЗДЫ
Нам удалось провести семь интервью с представителями последнего поколения Банка, проводившего там летний отдых в 1970—1978 годах (среди наших информантов было пятеро мужчин и две женщины). Некоторые представители предыдущих поколений могли расходиться по разным вопросам, но все они единодушно заявляли, что летний отдых в Банке к этому времени «выдохся» или, по крайней мере, начал приходить в упадок. Когда кадаровская политика консолидации и режим потребительского социализма достигли своего пика, то, по воспоминаниям опрошенных, Эстер поддалась соблазну финансового успеха. Рассказчики упоминали о проявлениях несправедливости, показывая, как Эстер отдавала предпочтение детям влиятельных начальников, и утверждали, что у нее были «любимчики».
Описываемые изменения были обусловлены причинами двух типов. С одной стороны, Э. Левелеки состарилась и из-за болезней больше не могла активно участвовать в играх, поэтому она передала значительную власть и ответственность своим помощникам-подросткам, так называемым «главам комнат». Некоторые из проинтервьюированных нами мужчин с неудовольствием вспоминали об этом, так как главы комнат получили возможность вести себя жестоко и деспотично.
С другой стороны, сам статус отдыха в Банке изменился под воздействием нескольких факторов. На первую половину 1970-х пришелся расцвет эпохи Кадара, Венгрия считалась «самым счастливым бараком» советского блока: в обмен на политическое равнодушие большинство населения получило более высокий уровень жизни, чем в соседних странах. Были узаконены небольшие частные предприятия, что же касается культурного потребления, то категория «терпимого» в культурной политике становилась все более неясной и широкой. На этом фоне летний отдых в Банке превратился в особый потребительский товар для привилегированных людей, который доставали «из-под прилавка» и по блату. По словам одного из интервьюируемых, «в начале 1970-х Эстер начала развивать собственный маркетинг. Вот тогда начали приезжать дети знаменитостей <…>. Отдых в Банке стал дороже. В результате исчезли некоторые из прежних гостей — дети из интеллигентных семей победнее». Что характерно, шестеро из семи интервьюируемых происходили из семей известных и признанных деятелей искусства того времени — режиссеров, художника, актеров.
Представляется, что для интервьюируемых внутренний мир Банка и отношение «банкийства» к окружающему миру представлены в рассказах о личных карьерах, профессиональной деятельности, поколенческих ролях интервьюируемых и далеко не в последнюю очередь в рассказах об их еврействе, а значит, могут быть точно воплощены в ситуациях привилегированности.
Четыре интервью связывают привилегию «банкийства» с творчеством и искусством. Эти люди описывают Банк как красочный, творческий и невыразимо волшебный мир, как типичную для того времени среду, которая выступала альтернативой по отношению к серым будням социалистического государства. В этих интервью классовый габитус и элитарное положение воспринимаются как сами собой разумеющиеся. Они остаются не отрефлексированными и ассоциируются прежде всего с искусством — с творческой деятельностью родителей, с системой ценностей Банка и с последующей жизнью самих интервьюируемых.
В то же время в рассказах информантов В13, В19 и В6 привилегированное положение Банка тесно связывается с ощущением ими собственного еврейства. Пусть разными способами, но все они описывают эту связь как опыт, характерный для их поколения.
Нарратив информантки В19 фрагментарен и бессвязен. Основными структурными линиями рассказа о ее жизни являются еврейская идентичность рассказчицы и ее нынешнее неустойчивое психическое состояние (незадолго до того, как дать интервью, она проходила лечение). В ее интервью Банк описывается как место, где была раскрыта ее семейная тайна.
За ежедневными делами было видно, что это прежде всего место отдыха для еврейских интеллектуальных детей. А я знала только, что это было интеллектуальным местом и что я возвращалась домой, получив нечто, отличавшееся от того, что я получала обычно в течение года. Только летом после восьмого класса я узнала, что в Банке я была еврейкой, и все с этим связанное <…> из довольно забавного разговора с одним из «глав комнат». После этого я вернулась домой и устроила там скандал, спрашивая, почему мне раньше об этом ничего не рассказывали.
В19 провела свое отрочество в поисках идентичности. Ее бунт против родителей проявлялся в желании менять школы и посещать единственную в Венгрии школу, где в старших классах было еврейское отделение, — в итоге она все же не стала туда поступать. Хотя другие интервьюируемые говорили нам, что еврейство регулярно обсуждалось детьми в Банке, информантка В19 смогла осознать свое скрытое еврейство не так:
В журнале «Medvetanc»[19] появилась большая статья под названием «Как я узнал, что я еврей?» <…> Я прочитала ее и почувствовала себя очень хорошо: ух ты, значит, можно задавать такой вопрос. ух ты, у других тоже есть такая проблема. До этого я думала, что мои родители надо мной надругались, не осознанно, конечно, а из-за того, что они тревожились обо мне, поэтому я думала, что моя история уникальна, а тут поняла, что нет!
В рассказах В13 и В6 Банк тоже описывается как исключительно «еврейское место», однако они изображают Банк и еврейство как проявления элитарной классовой позиции и на основании этого формулируют поколенческое кредо и связанный с ним интеллектуальный этос.
Отец В13 был знаменитым художником, бесспорной ролевой моделью для сына и принадлежал к «великому поколению» 1968 года. Лейтмотив рассказа B13 — амбивалентность еврейско-интеллектуально-элитной роли, которую он должен был для себя избрать. Для него Банк — исключительно еврейский мир, без раздумий интериоризированный большинством там отдыхавших, в то время как сам рассказчик не смог этого сделать и остался «аутсайдером»:
Я всегда был замкнутым, и мне нужно было время, чтобы разговориться в незнакомой компании. Мои родители долго были настроены против [Банка], они разделяли предрассудок о том, что там собирается только стайка буржуазных деток с холмов Буды. И к тому же там, кажется, одни евреи. Это было смешно, так как мы тоже евреи, по крайней мере по происхождению. Но не практикующие. А может быть, мое «аутсайдерство» определялось тем фактом, что отец моего отца был евреем, а мать — нет. А со стороны матери — все [были евреями]. Так что во мне была интересная смесь, так как моя мать после 45 года хотела обо всем забыть, это была ее стратегия.
В интервью B13 заметно постоянное противоречие между классовым положением семьи, специфическими неформальными стратегиями отстаивания групповых интересов в эпоху Кадара и еврейской ассимиляцией; представляется, что здесь проявился еще и семейный габитус. По словам рассказчика, «элита» — это всегда «еврейская» среда, в которой можно только родиться, заслуги же тут неважны. Однако социалистическое государство в 1970-е годы тоже сохраняло элитарное положение для тех, кто обладал «врожденными привилегиями». Интеллигенция приобретала классовое влияние с помощью неформальных отношений — и это тоже была дорога, которая вела в Банк. В рассказе информанта В13 его отец выглядит морально безупречным: несмотря на то что их семья жила в Рожадомбе[20], родители не использовали свои связи для того, чтобы обеспечить детям поступление в университет или освободить их от службы в армии.
Рассказ В13 тесно связан с жизнью семьи его отца и воплощает характерный для его поколения запрос на обновление и возможность обретения вертикальной мобильности благодаря собственным заслугам, а не унаследованным привилегиям. Сегодня он работает менеджером в компании. Как он говорит, его карьеру определило противопоставление верности долгу и «аут- сайдерства»: его глубинное «я» с сомнением относится и к политике, и к миру медиа, — но прежде так же он относился и к Банку.
В6 — успешный киносценарист. Он рассказал о своих родителях только то, что они были евреями и интеллектуалами. В его рассказе Банк представлен как элитарная среда для «своих», чья исключительность определялась в основном еврейским происхождением отдыхавших. По его словам,
это были дети из хороших семей, чьи родители были успешными художниками, режиссерами, там был внук Дьердя Ацеля[21], и все такое, так что Банк означал еврейство, богатство и интеллектуальную элитарность. Мы — часть этого фантастического мира, и в отличие от толпы, отправляющейся в пионерские лагеря, мы знаем, что значит играть. Мы знаем, что у нас хорошее чувство юмора, что мы умны. <…> Мы богоизбранный народ — мы из Банка. И не потому, что мы находимся в этом чертовски хорошем лагере, так как Банк был фантастически хорош, мы, кстати, богаты, и к тому же еще евреи. Так ли уж этот грех связан с первородным грехом?! Это еврейское элитистское сознание невероятно опасно. Вот это я больше всего ненавидел.
Так же как и для В13, «избранность» для B6 — проявление врожденной привилегии, которую можно получить только незаслуженно, и к тому же это определенный габитус, маскирующий прирожденные привилегии видимостью личных достоинств, таких как ум, юмор, осознание собственной элитарности. Для В6, который с подросткового возраста хотел стать деятелем искусства, Банк оказался метафорой официальной культурной жизни эпохи Кадара, где старевшие и слабевшие партийные руководители (= Эстер Левелеки) раздавали прекрасные подарки своим фаворитам и где «настоящее» искусство (= игра) могло быть реализовано только при переходе на внесистемную позицию. Под руководством молодого оппозиционно настроенного учителя B6 создал в старших классах театральную группу, которая «бунтовала с помощью прекрасного» против подавления, ощущавшегося и в школе. По его словам, они находились в оппозиции к Эстер и «главам комнат» и боролись за свое право самим придумывать рамочные игры и, таким образом, получить право голоса в «культурной жизни» Банка. В рассказе В6 также смешиваются непотизм официальной культурной политики и «еврейство» Банка. Словно бы пытаясь разрешить это противоречие, он использует аналогию из творчества одного из влиятельных авторов этой эпохи:
…Это как с обращением Савла. Да, мы превращались из Савлов в Павлов, как из поганого безымянного еврея (смеется)… мы отворачивались от всего этого, мы это отвергали. И, как я вам сказал, это было в старших классах.
Процитированный отрывок восходит к известному роману того времени «Савл» («Saulus»), написанному в 1968 году Миклошем Месёем (1921— 2001). В этом романе с помощью библейской истории транслируются дилеммы, воплощающие двусмысленность современных интеллектуальных ролей. «Обращение Павла» означает отказ от службы бессмысленной власти во имя истинной веры[22]. В рассказе информанта В6 это обращение происходит в школьном театре, и во имя таких ценностей и новой общности Банк оказывается отвергнутым: «.в школе, например, мне очень нравилось, что там было по-другому и не все были евреями». И для этого отказа очень важны «еврейство» Банка и все, что рассказчик с этим связывает.
4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Эстер Левелеки была маргинализирована властью, а ее работа вытеснена в «серую», полулегальную зону деятельности. В воспоминаниях участников «банкийский ребенок» (banki gyerek) наделяется особо оппозиционным или индивидуалистическим поведением.
Банк, в соответствии со своими важнейшими принципами, был местом, где ценилась автономность и детям давали возможность раскрывать их спонтанность и творческие способности. Правила и нормы этого места вступали в явное противоречие с педагогической практикой социалистической школы. Банк предлагал независимый коллективный опыт, вскрывавший пустоту официальной коллективистской идеологии. Воспоминания показывают, что пребывание в Банке было оживляющим бегством от ежедневных реалий социализма, островом свободы, «конституционной монархией» внутри патерналистского государства, воспринимавшего своих граждан как несовершеннолетних и основывавшего свою власть на компромиссе и умолчаниях. «Конституционная монархия» Банка, напротив, предполагала, что ее созревающие граждане вырастут и станут свободными, автономными и независимыми мыслителями, личностями, способными на ответственные действия и солидарность.
Некоторые дети Банка, рассказавшие о нем, теперь стали успешными взрослыми, многие занялись творческими или интеллектуальными профессиями. Дружеские отношения и знакомства, установленные в Банке, оказались настолько устойчивыми, что они все еще связывают эксклюзивное сообщество, дающее поддержку своим выросшим участникам. Эта исключительность цементируется общими вкусами и небрежной простотой, вызванными чувством принадлежности по рождению к интеллектуальной элите.
Крупные суммы, которые родители должны были заплатить за летний отдых в Банке, были важным моментом при отборе участников. Но, несмотря на это, основной отбор осуществлялся через систему личных рекомендаций. Однако в глазах детей право на отдых в Банке обладало исключительной ценностью, так как автоматически означало приобщение к внутренним добродетелям сообщества. Доступ в общину оказывался натурализованным: он воспринимался как вознаграждение за личные достоинства.
Быть «банкийским ребенком» значило принадлежать к привилегированным социальным группам, а экономические, социальные и культурные привилегии обеспечивали доступ к доброжелательной педагогике, персональному вниманию и свободе, которая вытекала из возможности быть талантливыми и уникальными. Банк был культурным продуктом, воспроизводившим довоенную систему социальных отношений, усиливавшуюся благодаря осознанию общих вкусовых предпочтений и укреплявшуюся с помощью общих политических взглядов и общей морали.
Проведенное нами социологическое исследование может дать возможность проникнуть в суть противоречивых и сложных отношений венгерских культурных элит к политической власти. Ироническое отношение к официальной политике, оппозиционные установки, создание исключительных, альтернативных неформальных пространств — все это, взятое вместе, — определяющие аспекты габитуса элиты. В этом смысле идеологическое клеймо, поставленное на реформистской педагогике, делало ее привлекательной для культурных элит, которые проецировали на нее свои установки. Идеологический запрет еще больше повышал статус подобной деятельности, проникнутой чувством альтернативности и полулегальности. Начиная с 1960-х годов компромисс, предложенный в эпоху Кадара, высвободил эти сферы из-под государственного контроля, эффективно усилив социальное воспроизводство культурной элиты.
Как показало наше исследование, сами интервьюируемые не размышляли о своем «привилегированном» статусе «банкийских детей». В часто глубоких и подробных рассуждениях их габитус представителей привилегированного класса тесно связан с рассуждениями о культурном и социальном положении евреев в то время. Судя по интервью, ощущения, способы формирования идентичности и биографические пути, выбиравшиеся представителями тех поколений еврейских интеллектуалов, которые родились после Холокоста, явно не обладают однородным, монолитным характером. Отношение детей выживших, той большой группы, которую называют «вторым поколением после Холокоста», к их еврейской идентичности, поколенческим ролям, классовому габитусу или интеллектуальному этосу принимало различные формы в 1950-е, 1960-е и 1970-е годы. Несмотря на то что некоторые мотивы становятся в интервью почти общим местом («западничество», «молчание родителей»), описанные в связи с воспоминаниями о Банке стратегии формирования еврейской идентичности оказываются тесно связаны с политическим контекстом того времени, стратегиями идентичности родителей и не в последнюю очередь с внутренним развитием самого Банка.
Банк явно описывается в интервью как важнейшее место социализации детства, и в этом конексте интервьюируемые смогли создать нарратив, описывающий опыт формирования идентичности: приобретение ими интеллектуального габитуса, элитарной социальной роли и ее морального содержания; кроме того, они получили возможность рассказать о своем еврействе как о поколенческом опыте.
Пер. с англ. Т.Н. Эйдельман под ред. Марии Майофис и Ильи Кукулина
ЛИТЕРАТУРА
[Bourdieu 1984] — Bourdieu P. Distinction: A Social Critique of the Judgment of Taste / Transl. from French by R. Nice. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1984.
[Bourdieu 1986] — Bourdieu P. The Forms of Capital // Handbook of Theory and Research for the Sociology of Education / Ed. by J. Richardson. New York: Greenwood, 1986. P. 241—258.
[Eros, Kovacs, Levai 1985] — Eros F, Kovacs A., Levai K. Hogyan tudtam meg, hogy zsido vagyok? [Как я узнал, что я еврей?] // Medvetanc. 1985. № 2-3. 129—144. oldal.
[Eros 1992] — Eros F. A zsido identitas szerkezete Magyarorszagon a nyolcvanas evekben [Структура еврейской идентичности в Венгрии 1980-х] // Zsidosag, identitas, tortenelem [Еврейство, идентичность, история] / Szerkesztette M.M. Kovacs, Y. Kashti, F. Eros. Budapest: T-Twins, 1992. 85—97. oldal.
[Horvath 2008] — Mindennapok Rakosi es Kadar koraban [Повседневная жизнь в эпоху Ракоши и Кадара] / Szerkesztette S. Horvath. Budapest: Nyitott Konyvmuhely, 2008.
[Karady 2000] — Karady V. Zsidosag es tarsadalmi egyenlotlensegek (1867—1945) [Еврейство и социальное неравенство (1867—1945)]. Budapest: Replika Kor, 2000.
[Konrad, Szelenyi 1979] — Konrad G, Szelenyi I. The Intellectual’s Road to Class Power. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1979.
[Kovacs 1984] — Kovacs A. Zsidokerdes a mai magyar tarsadalomban [Еврейский вопрос в современном венгерском обществе] // Zsidosag az 1945 utani Magyarorszagon [Евреи в Венгрии после 1945 года]. Parizs: Magyar Fuzetek, 1984. 1—37. oldal.
[Kovacs 1992] — Kovacs A. Idetitas es etnicitas: (Zsido identitasproblemak a haboru utani Magyarorszagon) [Идентичность и этническая принадлежность: (Проблемы еврейской идентичности в Венгрии после Второй мировой войны)] // Zsidosag, identitas, tortenelem [Еврейство, идентичность, история] / Szerkesztette M.M. Kovacs, Y. Kashti, F. Eros. Budapest: T-Twins, 1992. 97—114. oldal.
[Kovacs 2008] — Kovacs A. A Masik szeme: Zsidok es antiszemitak a haboru utani Magyarorszagon [Взгляд Другого: Евреи и антисемиты в Венгрии после Второй мировой войны]. Budapest: Gondolat, 2008.
[Millei, Imre 2013] — MilleiZ., Imre R..J. The «Cosmopolitan» Project and Hungarian Kindergarten Education: Re-reading Socialism // Prospects. 2013. Vol. 43. № 2. P. 133—149.
[Papp 2012] — Papp I. A magyar nepi mozgalom tortenete 1920—1990 [История почвеннического / народнического движения в Венгрии 1920—1990]. Budapest: Jaffa Publishing, 2012.
[Rose 1999] — Rose N. Governing the Soul: The Shaping of the Private Self. 2nd ed. London: Free Associations Books, 1999.
[Standeisky 2000] — Standeisky E. Ertelmisegi antiszemitizmus a Kadar-korszakban [Интеллектуалы и антисемитизм в эпоху Кадара] // Az 1956-os Intezet evkonyve VIII [Ежегодник Института 1956 года. Вып. 7] / Szerkesztette Zs. Korosi, E. Standeisky, M.J. Rainer. Budapest: 1956-os Intezet, 2000. 26—39. oldal.
[Standeisky 2007] — Standeisky E. A kommunistak politikai antiszemitizmusa (1945—1957) [Политический антисемитизм коммунистов] // Szazadveg. 2007. № 2. 3—31. oldal.
[Szalai 1989] — SzalaiJ. A pszichonalaizis es a haboru utani ovodaugy [Психоанализ и система детских садов после Второй мировой войны] // Неопубликованная рукопись (1989).
[Szelenyi 1987] — Szelenyi I. The Prospects and Limits of the Eastern European New Class Project: An Auto-Critical Reflection on The Intellectuals on the Road to Class Power// Politics and Society. 1987. Vol. 15-16. № 2. P. 103— 144.
[Wardi 1992] — Wardi D. Memorial Candles: Children of the Holocaust. London: Tavistock; Routledge, 1992.
[1] Вспоминая понятия, бывшие в ходу в Банке, опрашиваемые постоянно настаивали на том, чтобы использовать слово «nyaraltatas» (летний отдых), а не «tabor» (лагерь), которое ассоциировалось с официальными пионерскими лагерями.
[2] Интервью были взяты и проанализированы Ласло Баллой (Laszlo Balla), Маргит Барной (Margit Barna), Флорой Бер- нат (Flora Bernath), Эстер Чиллаг (Eszter Csillag), Сарой Габор (Sara Gabor), Жужей Джармати (Zsuzsa Gyarmati), Анной Кадар (Anna Kadar), Мелиндой Ковай (Melinda Ko- vai), Эстер Нойманн (Eszter Neumann), Юдит ^ллар (Judit Szollar) и Андрасом Вигвари (Andras Vigvari).
[3] 4 ноября 1945 года в Венгрии прошли первые свободные выборы после разрушения фашистского государства. К власти пришла Независимая партия мелких сельских хозяев. В 1946 году была принята новая конституция страны. Парламент был многопартийным, в стране поддерживалась свобода печати. В последующие три года в Венгрии усиливалось советское влияние. В 1948 году к власти при формальном соблюдении демократических процедур пришла Венгерская партия трудящихся. В 1949 году была провозглашена Венгерская Народная Республика, ставшая социалистическим государством сталинистского типа — со всевластием тайной полиции, репрессиями против инакомыслящих и т.п. Период 1946—1949 годов в историографии называют Второй Венгерской республикой. — Примеч. ред.
[4] Аналогичная поговорка — «в социалистическом лагере наш барак самый веселый» — существовала в то же время в Польше, и эта формулировка более известна в России, чем венгерская. — Примеч. ред.
[5] С конца 1980-х Иван Селеньи несколько раз перерабатывал цитируемую книгу, первый вариант которой был написан во второй половине 1960-х и вышел в свет в 1969-м. По словам Селеньи, эта книга первоначально моделировала трансформацию властных структур в 1960-е, однако сделанные в ней предсказания относительно дальнейшего развития потеряли смысл после вторжения стран ОВД в Чехословакию в 1968-м. Дальнейшие политические изменения положили начало новому периоду отношений между наукой и властью в советском блоке [Szelenyi 1987].
[6] Для того времени эти работы были новаторскими, а с точки зрения официальной государственной идеологии — провокационными.
[7] В 1920—1941 годах в Венгрии были приняты законы, ограничивавшие участие евреев в трудовой деятельности, а позже — запретившие браки между евреями и неевреями. Первым из них был так называемый Акт XXV 1920 года, известный также как закон «Numerus Clausus». Он устанавливал процентные нормы для евреев при поступлении в университеты и явно провозглашал необходимость ограничить участие евреев в юриспруденции и медицине. Еврейство этот закон трактовал биологически, т.е. касался и крещеных евреев тоже. В 1928 году Акт XXV был формально отменен, но реально продолжал действовать: соблюдение «процентной нормы» обеспечивали так называемые «расозащитные» профсоюзы, набравшие силу к этому времени. Законы конца 1930-х тоже интерпретировали еврейство не как вероисповедание, но как «расу».
[8] По сути дела, наиболее полным собранием исторической информации об Эстер и ее летнем отдыхе является работа Ференца Фабри по прозвищу Бид (Bid), приезжавшего в Банк с 1949-го по 1962 год. Он терпеливо и настойчиво собирал, приводил в порядок и публиковал (на сайте http:// pipecland.hu (дата обращения: 27.03.2014)) документальное наследие Эстер Левелеки и летнего отдыха в Банке.
[9] Одним из главных действующих лиц этой школы была сама Марта Мюллер, член международного Товарищества нового образования (New Education Partnership) и главный редактор венгерского журнала, поддерживавшего идеи Товарищества, — «Jovo Utjain» («На пути в будущее»). Она была основательницей Семейной школы, которая работала с 1915-го по 1943 год.
[10] Жан-Овид Декроли (1871 — 1932) — бельгийский учитель и психолог, утверждавший, что школа должна соответствовать «биологическим потребностям» учащегося.
[11] В 1944—1945 годах Эстер работала волонтером в протестантском детском доме, где укрывали многочисленных еврейских детей. С 1946-го по 1949 год она работала в детском саду международной еврейской организации «Oeuvre de Secours aux Enfants» («Дело помощи детям», OSE), которая предоставляла помощь депортированным и осиротевшим еврейским детям. Несмотря на то что Эстер прошла переподготовку и идеологическое обучение на курсах для воспитателей детских садов в Центре рабочей педагогики, когда в 1948 году детские сады OSE были национализированы, ее уволили с отметкой о ее «неспособности воспитывать людей социализма». В 1950-е годы Эстер занималась физическим трудом, но продолжала ежегодно организовывать летний отдых для детей. В 1962 году ей было разрешено снова заняться педагогической деятельностью и начать работать в яслях в столице. Она ушла на пенсию в 1974 году.
[12] 19 марта 1944 года Венгрия, прежде союзница Германии во Второй мировой войне, была оккупирована германской армией. В стране произошел государственный переворот, вместо правоконсервативного правительства Миклоша Хорти к власти пришел режим вождя венгерских национал-социалистов Ференца Салаши. Начался катастрофический по масштабам геноцид венгерских евреев и цыган. С востока на территорию страны вступили советские войска. В декабре 1944 года на занятой ими территории было сформировано временное правительство Белы Миклоша, которое объявило войну Германии.
[13] Термином «почвеннический» здесь за неимением лучшего передается идеологический смысл венгерского слова «nepi», которое буквально может быть переведено как «народнический» — но в русском языке за этим словом исторически закрепился другой смысл. Слово «nepi» отсылает к очень горячей по тону дискуссии о национальной идентичности, разгоревшейся в венгерской прессе середины 1930-х и получившей название «почвенничес- ко-городской» (подробно ее история изложена в: [Papp 2012]). Она началась со статьи знаменитого писателя и журналиста Ласло Немета (1901 — 1975), в которой он заявил, что венгры и евреи составляют две различные «расы» и что участие евреев в современной венгерской культуре якобы слишком велико. Впоследствии Немет публично извинился за эту статью, но она инициировала гораздо более широкую по своему предмету дискуссию о том, какой должна быть дальнейшая модернизация Венгрии — ориентированной на Западную Европу, на леволиберальные идеи и сугубо «городские» ценности или основанной на интересах крестьянства. «Горожане» считали опыт ассимиляции венгерских евреев успешным, «почвенники» («народники») полагали такую ассимиляцию невозможной.
[14] Израильский психотерапевт Дина Варди назвала «поминальными свечами» детей, которых евреи, пережившие Холокост, рождали после войны, считая их появление на свет данью памяти погибших. — Примеч. ред.
[15] Придуманный в Банке венгерский неологизм tradomany был создан из слов «tradicio» («традиция») и «hagyomany» («наследие»).
[16] То есть в межвоенную эпоху. Миклош Хорти (1868— 1957) — правитель Венгерского королевства в 1920—1944 годах (формально — регент, реально — глава государства, так как венгерский престол в это время оставался вакантным). Потерял власть в результате фашистского переворота. — Примеч. ред.
[17] Управление государственной безопасности (венг. Allam- vedelmi Hatosag, AVH) действовало в Венгрии в 1945— 1956 годах.
[18] Имре Надь (1896—1958) в 1929—1944 годах жил в СССР. В 1933 году был завербован НКВД в качестве осведомителя и в последующие годы исправно посылал в это учреждение доносы на живших в Москве венгерских коммунистов. По его письмам было арестовано несколько десятков человек. После возвращения в Венгрию в 1944 году Надь резко изменился и стал публично отстаивать свои политические взгляды. В 1956 году возглавил восстание против СССР, во время которого проявил большое личное мужество. После разгрома восстания укрылся в посольстве Югославии, откуда его выманили обманом, судили и казнили в 1958 году. Останки Надя были торжественно перезахоронены в Будапеште в 1989 году. — Примеч. ред.
[19] Собственно, это и была одна из первых работ упомянутой выше группы Эрёша, Ковача и Леваи [Eros, Kovacs, Levai 1985]. «Medvetanc» («Танцующий медведь») — малотиражный полудиссидентский журнал, легально издававшийся в Будапеште в 1981—1989 годах студентами Университета имени Этвёша Лорана и Университета экономики, название взято из одноименного стихотворения 1934 года Аттилы Йожефа (1905—1937) — венгерского левого поэта- модерниста, в последние годы жизни критиковавшего сталинизм. В журнале публиковались статьи по социологии, философии науки, по вопросам политической культуры, переводы работ П. Фейерабенда, Макса Вебера и т.п.
[20] Элитный район Будапешта, расположенный на холмах Буды.
[21] Уже упомянутый выше Дьердь Ацель (1917—1991) был единственным этническим евреем в «кадаровском» Политбюро ЦК ВСРП.
[22] Русский перевод этого романа см. в кн.: Месёй М. Смерть спортсмена. Савл: Романы / Пер. [и авт. предисл.] Л. Вескис. Таллин: Eesti Raamat, 1988. — Примеч. ред.