(Рец. на кн. : Константинова M. Перемены в русском литературном поле во время и после перестройки (1985—1995). Amsterdam, 2011)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2014
Объемистая монография Марины Константиновой[1], подготовленная на основе диссертации, защищенной ею на факультете гуманитарных наук Амстердамского университета, дает, насколько могу судить, наиболее общую и систематичную на нынешний день — и не только из доступных на русском языке — картину взаимодействия различных социальных сил и культурных тенденций, которые действовали в российской словесности указанной и теперь уже довольно отдаленной в историческом плане эпохи. Скажем, книга на близкую тему «Гражданская война слов» Биргит Менцель, опубликованная в Германии в 2001 г. и позднее переведенная на русский[2], сосредоточена, в соответствии с авторским замыслом, исключительно на литературной критике и при этом только перестроечных лет. Та же литературная критика времен перестройки и последующего периода выступает предметом заключительных глав коллективной «Истории русской литературной критики советской и постсоветской эпох» (2011)[3]— в обоих названных случаях речь идет об основательно проанализированном, но лишь одном ярусе из всего многоэтажного устройства литературы. Регулярные обзоры литературной жизни в России, публиковавшиеся Карлхайнцем Каспером в авторитетном немецком журнале «Osteuropa», захватывают уже только послеперестроечные годы (с 1992-го)[4] и прежде всего отмечают литературные заявки новых писательских поколений и моменты их признания (премии). В книге Стивена Ловелла «Революция чтения в России»[5] анализируются по преимуществу изменения в издательской политике и в массовом чтении россиян в позднесоветский и постсоветский период. Таким образом, книга М. Константиновой отличается от большинства перечисленных значительных работ широким временным охватом (во Введении автор дает обзор советской литературной политики, начиная с Декрета о печати 10 ноября 1917 г. и декрета 1918 г. «О революционном трибунале печати», квалифицировавшего «всякие сообщения ложных или извращенных сведений о явлениях общественной жизни» как государственные преступления; в Эпилоге же краткое рассмотрение литературной жизни России доводится до 2008 г.) и, вместе с тем, многоаспектностью описания.
Каждая из составляющих ее четырех хронологических глав имеет единую структуру:
– изложение важнейших событий в поле власти (события);
– изложение ситуации и перемен в инстанциях литературной власти (союзы писателей, литературные журналы, газеты, издательства, тиражи, премии);
– описание событий в литературе (новые авторы и произведения);
– ситуация в литературной критике.
Две первые главы, посвященные событиям 1985—1990 гг., содержат также под- главки о публицистике, крайне важном коммуникативном жанре описанных лет, который привлекал заметное общественное внимание. За ними и перед главами о 1991—1995 гг. — периоде гибридизации «старой» и «новой» литературной систем — следует специальная глава об опять-таки важнейшем для русской литературы второй половины ХХ в. феномене самиздата, его выходе в описываемые годы на публичную поверхность, библиотечном комплектовании, библиографическом учете и последующем за 1991 г. исчезновении. Книга плотно насыщена газетными и журнальными материалами литературных манифестов и дискуссий соответствующих лет, многочисленными именами критиков и обширными цитатами из их сочинений. В описании использован ряд обобщающих работ российских и зарубежных исследователей литературной и культурной жизни советской и постсоветской России, ее специализированных институтов (писательские союзы, издательства, библиотеки, цензура[6]), привлекаются, хотя и непоследовательно, некоторые данные статистики (тиражи, цены на журналы и книги, гонорары писателей), а также, на поздних хронологических этапах, отдельные материалы социологических зондажей.
Теоретическая опора диссертации — концепция «поля литературы», выдвинутая Пьером Бурдьё в начале 1980-х гг.[7] Она задает общий набор координат для анализа поддерживаемых и реформируемых социальных пространств, в которых действуют и конкурируют за определения литературы и понимание роли писателя различные агенты литературного производства. В центре советского периода у М. Константиновой — идеологическая конструкция «социалистического реализма», на основе которой через систему институтов (управлений, министерств, союзов, фондов, издательств, редакций и проч.), а также в ходе различных специально организованных из «центра» и «сверху» мобилизующих и разносных кампаний осуществлялся контроль коммунистической партии над литературой и искусством.Структурный план исследования — система институциональных позиций во взаимодействии различных акторов — дополняется процессуальным. В основе процесса, как он описывается в книге, — смена руководителей государства (Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев, Ельцин), шире, всего номенклатурного руководства, а соответственно, сдвиг акцентов партийной пропаганды при сохранении ее принципиальных положений и механизмов их реализации и при воспроизводстве общего устройства иерархической системы статусов и ролей, с одной стороны, и при приходе в литературу и критику новых поколений, с другой.
На двух этих главных осях (структура и позиции / процесс и тексты) построен язык описания и анализа в основной части книги М. Константиновой. В принятых категориях автор с разной степенью детализированности обзора воссоздает движение от централизованной системы литературы к ее децентрализации, от государственного управления к групповой и частной инициативе, от господствовавшего несколько десятилетий соцреализма через ускоренный курс постмодернизма к новейшему реализму (в качестве манифестов последнего выступают заявления Сергея Шаргунова и Валерии Пустовой 2000-х гг.). «Реформа литературного поля России, начавшаяся в 1985 г., к концу 1995 г. была, в целом, завершена» (с. 512), — заключает автор. А в Эпилоге подводит итог произошедшего: «…революция и трансформация литературного поля России завершены, наступили относительные "покой и воля" (стабильность и бесцензурность), а литературного счастья (абсолютных шедевров) — так пока и не случилось» (с. 533).
Еще раз отмечая насыщенность книги исследуемым материалом, систематичность, последовательность в его обзоре и анализе, хочу подчеркнуть некоторые особенности и границы практической реализации авторского замысла; важно учитывать и то, что осталось за пределами рассмотрения. М. Константинова почти целиком исключила из своей работы внепечатные и, даже шире, внеофициальные источники (несколько использованных ею частных бесед и переписка с теми или иными персонажами книги не нарушают принятого принципа). Тем самым, исследователь здесь имеет дело по преимуществу с «фасадной» стороной литературы и даже вне собственного желания, по самим свойствам избранного подхода, лишь в самой малой степени склонен учитывать многосоставность литературных процессов и явлений, риторики и поэтики текстов, поведения писателей и критиков, выносимых оценок и проч. Поэтому, например, важнейший для советской эпохи феномен двоемыслия и двоеречия, а точнее, в данном случае — относительной, даже в самых жестких условиях, множественности коммуникативных ориентиров и оценочных кодов писателей и читателей, их способностей достаточно гибко адаптироваться к «внешним» императивам и властным ограничениям при не менее гибком использовании самых разных «уловок» и «лазеек» в собственном привычном существовании (Мишель де Серто) остается за пределами книги; обращение к устройству и практике самиздата («второй культуры») лишь отчасти компенсирует данное упущение.
Вместе с тем (и это еще одно следствие избранного автором «фасадного» подхода к литературе) М. Константинова предпочитает скорее в обзорном порядке называть литературные и установочные тексты, перечислять множество авторов, часто и обширно цитировать их, но редко использует возможность пристально читать и детально анализировать. Приведу лишь один из многих и многих примеров, цитируется речь М. Горбачева на XXVII съезде КПССС в 1986 г.: «…активнее выступать против безыдейности, парадного многописания, мелкого бытокопательства, конъюнктурщины и делячества». Семантика и, особенно, прагматика каждого слова здесь требуют, конечно, сложного и тонкого комментария, который сделал бы достаточно плоскую и косноязычную, на первый взгляд, инвективу, расхожий начальственный императив значительно более объемными, а главное — наполнил бы их социологическим содержанием: к каким агентам поля власти и литературного поля она обращена, какие их действия и высказывания имеются в виду, как посыл сверху был воспринят агентами литературного поля, интерпретирован и реализован ими и проч.
В соответствии с принятым М. Константиновой подходом (а в более широком плане — всей социологической программой П. Бурдьё) в книге анализируются по преимуществу идеология литературы, властные механизмы ее институционального проведения и поддержания, литературные же тексты все-таки чаще называются, чем исследуются, причем их ценностный каркас и конфликтный потенциал, образно-символические ресурсы, динамическая поэтика, жанровые особенности и т.п., как правило, остаются в стороне[8]. С этим же связано отсутствие в анализе М. Константиновой таких важных для социологии литературы фигур (аналитических конструкций), как «имплицитный читатель» (В. Изер), «горизонты читательских ожиданий» (Х.-Р. Яусс), равно как и материалов о реальном читательском отклике на поименованные в книге тексты, — уверен, что и архивные тексты (дневники, переписка современников), и имеющиеся данные социологических опросов могли бы пролить на эти процессы необходимый свет.
В связи с проблемами читательского восприятия и признания/провала писателя у той или иной публики не могу не назвать обширный и важный комплекс литературных текстов, не вошедший в круг внимания М. Константиновой, — массовую, или жанровую, словесность как советского, так позднейшего периодов. Здесь автору тоже можно было бы опереться на эмпирические данные социологов и ряд обобщающих исследований описываемого десятилетия, равно как и предшествующих или последующих лет[9]. При сосредоточенности М. Константиновой на идеологии и власти (как вне-, так и внутрилитературной), с одной стороны, и размывающих их явлениях (смене поколений, не только поддерживающей, но и подрывающей нормативный «канон»), с другой, вне поля исследования характерным образом остались такие существенные этажи литературной культуры, как массовая литература и литературная классика, и такие институции поддержания императивных основ этой культуры и дисквалификации выходящих за ее границы феноменов, как средняя и высшая школа, дидактическое литературоведение с разработанными им программами по литературе, соответствующими учебными пособиями, навязываемым языком анализа «тем» и «образов»[10]. Наконец, вне зоны интереса в книге остались такие немаловажные для всего института литературы или, в принятой автором терминологии, «литературного поля» аспекты, как переводы с разных языков, сама фигура и роль переводчика, ее значения; между тем, обращение к ним позволило бы ввести в круг рассмотрения и анализа центропериферийные отношения в советской и постсоветской литературе («движение» как литераторов, так и литературных образцов, идеологем, пропагандистской риторики и проч. из «центров» в «провинции» и в обратном направлении). В область значимых событий описываемых лет оказались бы тем самым, в частности, включены крайне значимые процессы, происходившие в доперестроечный период на национальных «окраинах» СССР (формирование национальной интеллигенции на фоне принудительной русификации), а также в странах «социалистического лагеря». Позднее, на переломе 1980—1990-х гг., эти подспудные процессы вылились в движения национального самоопределения союзных республик, «бархатные революции» в Восточной Европе, объединение Германии. Все это заметно влияло на внутрироссийскую ситуацию во власти, в писательской среде, в публике.
Если говорить о конкретных «событиях», обзор которых начинает каждую из глав книги, то я бы напомнил лишь о нескольких, по-моему, существенных для тематики рецензируемого труда и того спектра идей, столкновение которых так или иначе входит в динамику исследуемых М. Константиновой процессов. Скажем, в 1986 г. — беру разные явления и сферы тогдашней социальной и культурной жизни — я бы непременно упомянул знаменитый V съезд кинематографистов, фактически начавший перестройку в сфере культуры. В том же году был, добавлю, снят запрет на прослушивание западного радио (перестали работать «глушилки»). Наконец, тогда же в самиздате появилась переписка Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым, сделавшая предметом обсуждения интеллигенции проблематику национализма, а она для последовавших лет оказалась одной из важнейших. Из событий, более близких к собственно литературе и книге, стоило бы, мне кажется, назвать ликвидацию в 1990 г. спецхранов в крупнейших государственных библиотеках страны. Поскольку мемориальным торжествам (Пушкинским и др.) у М. Константиновой по справедливости уделено немало места, я бы добавил, что в 1989—1991 гг. были впервые публично и широко отпразднованы юбилеи (столетние) А. Ахматовой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, М. Цветаевой, М. Булгакова. Перечень таких событий, разумеется, можно — и нужно — дополнить[11].
Наконец, укажу ряд, на мой взгляд, неточностей, допущенных автором в книге. Идеологическое размежевание в литературе 1960—1970-х гг. М. Константинова описывает как противостояние либералов и консерваторов, соответственно — «Нового мира» и «Октября». Это как будто бы устоявшийся взгляд, но он излишне упрощает дело. Литераторы, обобщенно говоря, антилиберального «фронта» выглядели многообразнее: ортодоксальных коммунистов представлял, по преимуществу, журнал «Москва», через «Молодую гвардию» выражали свои позиции «младокоммунисты», «Наш современник» был рупором «почвенного» крыла и т.д., причем отнюдь не все эти боевые соединения были в ладу друг с другом. Это если говорить о «чистых» идеологических тяготениях и предпочтениях, в реальной же публикационной практике течения нередко и вовсе могли смещаться и смешиваться, не говоря уж о появлении то здесь, то там совсем неожиданных, внесистемных материалов (скажем, Булгаков и Мандельштам в «Москве», Андрей Вознесенский в «Молодой гвардии» и проч.).
«…путь литературных произведений от автора к читателю <…> в СССР, чаще всего, проходил через толстые литературные журналы», — заявляет М. Константинова (с. 70). В целом я с этим согласен, но не безусловно. Во-первых, преобладающая часть жанровой словесности (например, детектив или научная фантастика, вообще остросюжетная проза) чаще всего шла к читателю совсем не этим путем, а сразу через книгу и даже нередко — через серийную форму издания, разного рода «Библиотеки» и т.п. Во-вторых, целые литературные поколения (а это понятие для М. Константиновой, как помним, важно) приходили к читателям, а принадлежавшие к ним авторы выдвигались на премии за публикации, опять- таки, не в журнальной, а в книжной форме. В частности, таким было в 1970-х гг. поколение «сорокалетних» — В. Маканин, Р. Киреев и др. Наконец, конечно же, не через журналы пришли к читателям позже Л. Петрушевская, Евг. Попов, Вл. Сорокин, Д. Галковский (называю только наиболее громкие имена). И дело, в данном последнем случае, не просто в неточности обобщающего заявления, а в том, что система «толстых» журналов, пути литературы к читателю и сами круги читателей начали расходиться (а это ли не важнейший феномен литературного поля?) задолго до того, как — после публикационного бума в журналах периода гласности — тиражи «толстяков» буквально рухнули, сократившись за год-другой в десятки и даже сотни раз[12].
«…с 1996 года поле российской литературы, в общих чертах, не особо отличалось от любого подобного поля западноевропейских стран», — пишет М. Константинова и говорит в этой связи про «несметное количество литературных премий», а далее — про «колоссальное количество литературных премий» в России (с. 512). Между тем, в нашей с А. Рейтблатом статье 2006 г., на которую М. Константинова здесь ссылается, указано, что в крупнейших из развитых стран Европы, уж не говорю о США, такие премии исчисляются тысячами, тогда как в России их насчитывается несколько сотен. Отличие, по-моему, разительное.
И, наконец, несколько уже совсем мелких замечаний, уточнений и дополнений. В биосправке о В. Кирпотине (с. 2) указан лишь год его рождения, между тем он скончался в 1997 г. «Сталевары» Геннадия Бокарева (1972) — не роман (с. 53), а пьеса на основе киносценария. Реферируя на с. 82—83 сильно прозвучавшую в 1987 г. новомировскую статью Л. Попковой «Где пышнее пироги?», М. Константинова могла бы, наверное, как она это делает в сходных случаях, дать пусть самую краткую биографическую справку о ее авторе — экономисте и общественном деятеле Ларисе Ивановне Пияшевой (1947—2003). Поскольку в целом книга М. Константиновой написана достаточно легко и нередко использует даже вполне разговорную речь, обороты вроде «усиления дискрепанции общества» (с. 492) выглядят на этом фоне либо вызывающе немотивированным терминологизмом, либо недопереводом с английского.
[1] Константинова M. Перемены в русском литературном поле во время и после перестройки (1985—1995). — Amsterdam: Pegasus, 2011. — 586 р. Диссертация доступна по адресу: http://dare.uva.nl/record/314795.
[2] Менцель Б. Гражданская война слов. Российская литературная критика периода перестройки. СПб.: Академический проект, 2006.
[3] История русской литературной критики советской и постсоветской эпох / Под ред. Е. Добренко и Г. Тиханова. М.: НЛО, 2011. (Гл. 12 (написана Б. Менцель и Б. Дубиным) и 14 (авторы — И. Кукулин и М. Липовецкий).) (Амер. изд.: A History of Russian Literary Theory and Criticism: the Soviet Age and Beyond / Ed. by E. Dobrenko and G. Tihanov. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2011.)
[4] Kasper K. Russische Literatur 1992 in RuBland und in deut- schen Ubersetzungen. Teil I: Das literarische Leben in RuBland // Osteuropa. 1993. № 11. S. 1015—1029, а позже: Das literarische Leben in RuBland 1997. Preise, Jubilaen, Nekrologe, Fundsachen // Osteuropa. 1998. № 11 — 12. S. 1117— 1138; Idem. Das literarische Leben in RuBland 1998. Jungere Generationen, Preise, Fundsachen, Gedachtnisarbeit // Osteuropa. 1999. № 6. S. 566—583; Idem. Das literarische Leben in RuBland 1999. Literaturpreise und -preistrager // Ost- europa. 2000. № 4. S. 393—409; Idem. Das literarische Leben in RuBland 2000. Literaturpreise und -preistrager // Ost- europa. 2001. № 7. S. 791—809; Idem. Das literarische Leben in RuBland 2001. Die Literaturpreise und die «Krise der Literatur» // Osteuropa. 2002. № 5. S. 642—661; Idem. Russische Literaturpreise 2002 im Widerstreit der Ideologien // Osteuropa. 2003. № 6. S. 839—857.
[5] Lovell S. The Russian reading revolution: print culture in the Soviet and post-Soviet eras. New York: St. Martin’s Press, 2000.
[6] В последнем случае вне поля внимания автора почему-то оказались опубликованные в 1990-х — первой половине 2000-х гг. труды историка печати А.В. Блюма.
[7] Бурдьё П. Поле литературы [ 1982] / Пер. с фр. М. Грона- са// НЛО. 2000. № 45. С. 22—87.
[8] Понятно, что для подобной исследовательской стратегии предпочтительнее проблемный, панорамный роман, нежели психологическая новелла, а еще лучше — идеологический документ, установочная или обзорная критическая статья, тогда как, скажем, лирика, даже «программная» (по аналогии с «программной музыкой»), недостаточно содержательна и как бы проскальзывает сквозь сетку идейно-тематического анализа. Характерно, что, говоря о поэзии исследуемых лет, М. Константинова оперирует исключительно именами авторов, заглавиями книг, названиями периодических изданий и сборников.
[9] В частности, работы европейских славистов и социологов литературы — такие, например, как: Reading for entertainment in contemporary Russia: post-Soviet popular literature in historical perspective / Eds. S. Lovell and B. Menzel. Mun- chen: Sagner, 2005; не одна книга на данную тему, включая уже учебные пособия (например, М. Черняк; И. Бабичевой, И. Балашовой и Т. Постниковой; И. Купиной, М. Литовской и Н. Николиной), вышла за 1990—2000-е гг. и в России, не говорю уж о специальных блоках и номерах «НЛО», начиная со спецвыпуска «Другие литературы» (1997. № 22). Кстати, отмечу, что упомянутые в начале рецензии монографии Б. Менцель и С. Ловелла, обзоры К. Каспера не фигурируют в книге М. Константиновой, равно как сама она оказалась, увы, вне поля внимания авторов указанных выше глав фундаментальной «Истории русской литературной критики советской и постсоветской эпох».
[10] Для самого Пьера Бурдьё проблематика наследия и работа институтов культурного воспроизводства была чрезвычайно значима с самого начала его академической карьеры, см. его ранние труды: Bourdieu P. Les Heritiers. Les etu- diants et la culture. P.: Les Editions de Minuit, 1964; Idem. La Reproduction. Elements pour une theorie du systeme d’en- seignement. P.: Les Editions de Minuit, 1970 (оба в соавторстве с Ж.-К. Пассероном).
[11] Событиям одного только 1990 г. были посвящены два номера «НЛО» (2007. № 83, 84, переизд. 2011), которые хронологически вроде бы должны были попасть в поле внимания М. Константиновой.
[12] Большой, систематизированный материал за много лет представляют в этом плане данные о книгах и журналах, публикуемые Книжной палатой с 1992 г. в статистических сборниках «Печать Российской Федерации в … году»; к сожалению, этот источник М. Константиновой не использован.