Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2014
Витя Живов обладал необыкновенно обширным диапазоном интеллектуальных интересов, который у него сочетался с поведенческой артистичностью. Друзья и коллеги в Беркли любили в нем эту широту. Как заметил Сергей Иванов, Витя поразительным образом совмещал интеллектуальную серьезность и научную плодотворность с полемическим задором и дурашливостью[1]. Он с легкостью переходил с интеллектуального обсуждения к травестированию серьезного.
То, что оказалось неизлечимым раком легких, проявилось первоначально в болях в позвоночнике вскоре после его очередного приезда в Беркли, где Витя каждый весенний семестр преподавал на славянской кафедре в Калифорнийском университете в течение последних двадцати лет с редкими перерывами на академический отпуск. Он читал аспирантские курсы по истории русского языка и православия, по литературе и культуре восемнадцатого века, а для студентов – древнюю русскую культуру и культуру периода ранней модернизации.
Мы с нетерпением ожидали приезда Вити и его жены Маши Поливановой, потому что с ними наша русско-американская «задруга» вела более оживленную и насыщенную жизнь. Здесь в начале февраля Витя и Юра Слезкин по обыкновению совместно и весело праздновали свои дни рождения, неизменно кончавшиеся танцами за полночь. Друзья Вити хорошо помнят, как он любил танцевать, но в феврале боли не позволили ему как следует отдать дань танцу. Витю это расстроило, и хотя он не жаловался – выдали выразительные глаза, которые после его смерти я так часто вспоминаю. Помнится, как много лет тому назад, уходя с вечеринки у Александра Осповата в Лос-Анджелесе, мы с ним весело танцевали в лифте под вальс «На сопках Маньжурии», который нам напевала Маша.
Вите в этом году исполнилось 68 лет. Он мне потом говорил, что его отец умер именно в этом возрасте. Витя очень не хотел умирать и надеялся на лечение, чтобы продлить жизнь, торопился закончить последнюю редактуру монографии по истории языка русской письменности, над которой он работал почти двадцать лет. Через месяц после того, как стал ясен диагноз, Витя умер. Два тома о русской письменности закончены, но ему не удалось написать книгу о понятиях спасения и грешности в русской религиозной культуре, о которой с таким увлечением он рассказывал еще в феврале! Стимулом к этому проекту, как он сам говорил, отчасти послужил аспирантский курс по истории православия, который Витя начал читать в Беркли лет десять тому назад. Сначала он отказывался, не считая себя специалистом в этой области; но сделал себя таковым.
Последние недели жизни Витя настоятельно продолжал преподавать. Свою последнюю лекцию о петровской реформе православной церкви со всеми сопровождавшими ее всешутейшими действами он прочитал за неделю до смерти на одной силе воли. На следующий день его вторично госпитализировали и надели кислородную маску, которую уже не снимали до конца.
Лето 2006 года, Великий Новгород. Фото Елены Гришиной
Через день наступил кризис. Врачи сообщили ему, что смерть может наступитъ через несколько часов. Витя провел их исключительно мужественно и достойно, как только можно пожелать себе и близким. Задыхаясь, с высокой температурой и под кислородной маской, он пел «Христос воскресе из мертвых» во время соборования вместе с священником. Со старшей дочерью Марготой в Риме и с сыном Степой в Москве Витя прощался по скайпу. Этот последний разговор с сыном оставил неизгладимый отпечаток в памяти его друга юности, Гриши Фрейдина. Ему пришлось держать видеотелефон, по которому отец и сын прощались друг с другом. Прощаясь с семьей, Витя говорил об ответственности и радости в жизни и их соотношении. В тот же день он сказал мне, что начал готовиться к смерти еще три года назад, писал об этом стихи, а потом бросил готовиться, добавив: «Я не готов, но выбора нет». То же самое Витя сказал после соборования, но в шутливом ключе: «Вот всю жизнь готовишься, готовишься, а никак не подготовишься».
Последние дни в больнице он часто молился вслух, иногда повторяя по много раз: «Господи помилуй». Пытался креститься, но сил не хватало. Временами в полусознании разводил руками, как бы не понимая, почему умирает, или же, наоборот, принимая неизбежность смерти. Думаю, и то и другое.
Хотя наши научные интересы сильно различались, Витя был моим любимым собеседником. Он обладал исторической широтой знаний и необыкновенно живым умом. Наши разговоры о различиях между концепциями, выработанными в прошлом, и категориями, которые были выстроены в последующие эпохи, включая наше время, мне запомнились в особенности. У Вити было изощренное историческое сознание, и эти различия он так тонко понимал.
Во время нашей совместной поездки в Сицилию его заинтересовало чередование и просвечивание исторических пластов на ее небольшом островном пространстве. Взяв напрокат машину, мы с Живовыми объехали практически весь остров и провели десять замечательных дней. Витю пленил насыщенный сицилийский палимпсест с наслоениями древнегреческого, римского, византийского, арабского и собственного барочного периодов. Палермо его заворожил – этот подгнивающий город смерти в барочном и декадентском смысле, где прекрасные архитектурные строения сосуществуют буквально рядом с разрухой современной жизни в разваливающихся старинных домах. Какой материал для барокко! Ведь этот стиль, среди всего прочего, объединяет противоположности, в первую очередь жизнь и смерть.
Ходить с Витей в музей – этот искусственно скроенный палимпсест – и на выставки живописи было незабываемым удовольствием. В этом году в Сан-Франциско мы успели сходить на выставку голландцев и вновь насладиться «Девушкой с жемчужной сережкой» Вермеера. При этом Витя был открыт к другому. Помнится, что в том же Сан-Франциско на ретроспективной выставе классика поп-арта Роя Лихтенштейна, с которым он раньше не был знаком, его в особенности заинтересовал интертекстуальный триптих Руанского собора, выполненный в характерной для этого художника точечной манере. После выставки мы долго говорили об интертекстуальности в постмодернизме, включая поп-арт, о котором он раньше не задумывался.
Витя мог меняться и превращать «чужое» в свое. Этим отличалась и его жизнь в науке. Он всегда был готов увидеть то, что лежит на обочине, а не только на протоптанном пути. Проявлялось это свойство и в научном быту, и думается, что в соединении с его внутренней моложавостью оно привлекало к нему людей молодого поколения, к которым он и сам инстинктивно тянулся. К тому же они, как и мы все, любили ту артистичную иронию, которую он иногда направлял на благопристойное поведение. Напрашивается пример знакомого его друзьям кукареканья. На мой вызов Витя кукарекнул именно в благопристойном ресторане на берегу Тихого океана – перформанс, не говоря о бороде, произвел должное впечатление. Посетители, скорее всего, приняли его за немножко чокнутого стареющего хиппи, решившего поэпатировать местную буржуазию. Витю я не только любила, но он мне нравился – в том числе за то, что был другим.
Лето 2006 года, Великий Новгород. Фото Елены Гришиной
Витя хотел умереть в Москве. Уже в полусознании он спрашивал, находится ли в Риме, его любимом городе, где за границей он чаще всего бывал (кроме Беркли), или на Крите, где они с Машей были в октябре. Быть может, он не называл Москву потому, что готовился в путешествие в совсем другую заграницу, за другой рубеж.
Витино русское (само)сознание было многослойным. Здесь была любовь и к русским древностям, в том числе к иконописи и архитектуре, и, конечно, к письменности, а также к русскому восемнадцатому веку, с которым была глубоко связана его научная деятельность. Склонный к парадоксам, он иногда называл себя «русским националистом» (но не в его сегодняшнем понимании), добавляя, что он «любит народ» – этот неизбывный «другой» в сознании русской интеллигенции. Говорилось это с иронией и шутливой улыбкой, но и с долей «русофильского» пафоса. Когда заходил разговор о «выборе веры», он отдавал предпочтение православию над католицизмом за его милосердие и необусловленность жесткими правилами; но одновременно с этим, как русский «западник», видел и роковые недостатки, истоки которых находил в неудавшейся «дисциплинарной революции» в России Нового времени, ссылаясь на Макса Вебера и Мишеля Фуко. Любил Ельцина, но не любил Путина за то, что тот подорвал процесс «самодисциплинирования» российского общества, рост общественных ассоциаций и развитие правового государства – процессы, которые возобновились после падения коммунизма.
Кафедральная жизнь во время последних недель Витиной болезни приостановилась. Каждому из нас как будто была отведена своя роль – одни помогали его младшей дочери Лине в качестве посредников в разговорах с врачами и обслуживающим персоналом, другие нянчились с ее замечательным младенцем, когда она и Маша находились у Вити. Более молодые ночевали последние дни в больнице, в соседней комнате, – среди них был бывший аспирант Вити, приехавший из Парижа, чтобы провести с ним два дня.
Может быть, главным было то, что он никогда не оставался один. Витины коллеги и друзья из других университетов и бывшие берклийские аспиранты, а теперь молодые профессора, навещали его в больнице и присутствовали на похоронах в местной русской церкви.
Наша берклийская «задруга» и моя московская семья осиротели…
[1] Иванов С. Виктор Маркович Живов (1945–2013) // polit.ru/article/2013/04/19/in_memoriam (дата обращения: 17.06.2013).