(Рец. на кн. : Russian Cultural Anthropology after the Collapse of Communism. L.; N.Y., 2012)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2014
RUSSIAN CULTURAL ANTHROPOLOGY AFTER THE COL-LAPSE OF COMMUNISM / Eds. A. Baiburin, C. Kelly, N. Vakhtin. — L.;N.Y.: Routledge, 2012. — 288p. — (Contem-porary Russia and Eastern Europe Series, 34).
Название сборника статей «Русская культур-ная антропология после падения коммунизма» вызывает следующий вопрос: не является ли его (названия) вторая половина лишней? Ины-ми словами, была ли русская культурная ант-ропология до «падения коммунизма»? В совет-ский период существовала респектабельная дисциплина этнография, но разве она то же, что культурная антропология? Это непростой во-прос. В лекции «Антропология — это не этно-графия», относительно недавно прочитанной в Британской академии, Тим Ингольд напом-нил, что еще в 1950-х гг. Альфред Рэдклифф-Браун призывал не путать этнографию и соци-альную антропологию, которые определялись им по способам исследования: идиографическому, то есть выявляющему особенности, и номотетическому, то есть устанавливающему закономерности, соответственно[1]. Это разгра-ничение методов отражается в понимании этнографии как дескриптивной дис-циплины, занятой полевыми, эмпирическими исследованиями, и антропологии как теоретической, компаративно-генерализующей науки, обобщающей этногра-фические данные. Подобная точка зрения представлена, например, в соответ-ствующей статье «Энциклопедии социокультурной антропологии» под редакцией Алана Барнарда и Джонатана Спенсера. Этнография определяется там как поле-вая работа антропологов или ее продукт, часть «антропологического треуголь-ника» — наряду с такими процедурами, как сравнение и контекстуализация[2]. Бы-вает и так, что этнографию и социокультурную антропологию противопоставляют на том основании, что первая («народоведение») занимается этническими общ-ностями (и тогда ее «теоретическая пара» — этнология), тогда как вторая — кон-фессиональными, гендерными, субкультурными и т.д.
Так или иначе, для составителей сборника этой терминологической проблемы как будто нет: первым делом они определяют этнографию как «местное» название социокультурной антропологии: «…советская социокультурная антропология, именовавшаяся этнографией <…>» (с. 1). Через несколько страниц упоминается «предпочтительное название дисциплины» — идет речь о том, что в постсоветское время одни ученые, «знакомые с международным контекстом», склонны называть себя антропологами, а другие видят в этом лишь следование моде и желание при-способиться к заимствованным стандартам и призывают беречь этнографическую традицию (с. 6). Разумеется, этот раскол сообщества, это раздвоение идентичности — не единственная перемена, случившаяся в этнографии-антропологии «после падения коммунизма»; отразить эти перемены и призван сборник.
Из одиннадцати составивших книгу статей шесть выходили по-русски в 2008— 2010 гг., еще три — в 2004—2007 гг. Все они были напечатаны в журнале «Антро-пологический форум», издаваемом на двух языках Музеем антропологии и этно-графии им. Петра Великого и Европейским университетом в Санкт-Петербурге при поддержке Центра европейских гуманитарных исследований при Оксфорд-ском университете. Главный редактор «Антропологического форума» — Аль-берт Байбурин, редактор англоязычной версии журнала — Катриона Келли; они-то вместе с Николаем Вахтиным из Европейского университета и выступили составителями рецензируемого сборника. В своем предисловии они знакомят западного читателя с основными этапами в истории российской культурной антропологии: от обслуживания ею господствующей идеологии и разработки вопроса о происхождении «этносов» в советский период до последовавшего за ними пересмотра целей и методов, с которым связаны рост интереса к теории, участие российских ученых в международных проектах и т.д. Одновременно с этим они размышляют об оторванности российской антропологии от междуна-родной науки (говорят о том, в частности, что при советской власти «центральная задача антропологии в ее классическом понимании — исследование культурных феноменов в их современном проявлении — стала в лучшем случае второстепен-ной. То, что называлось "этнография", было не этнографией, а историей куль-туры», то есть исследованием культуры дореволюционного времени (с. 3)), а также обозначают признаки уменьшения этого разрыва. Постсоветская антропо-логия, пишут они, отличается большей теоретической искушенностью (например, вниманием к «дискурсивной природе свидетельств информанта и научного ана-лиза» (с. 15)), усовершенствованными методами исследования (отказом от за-писи информанта без его согласия и др.), обновленной точкой зрения на объект (меняющиеся практики вместо якобы устойчивых традиций), а также новыми, до 1990-х гг. не изучавшимися (или даже не подлежавшими изучению) темами — к их числу относятся городская среда, визуальная культура, семейная память, повседневные практики и т.д.
Стремлением отразить эти перемены и объясняют составители выбор статей для книги. Но почему почти все статьи, за исключением двух, взяты из журнала «Антропологический форум» (причем пять статей уже были доступны на анг-лийском языке в Сети) — не объясняют; из того же предисловия читатель узнаёт о существовании культурно-антропологических публикаций в журналах «Ab Im perio» и «НЛО» (с. 5, 17), но не узнаёт о существовании «Трудов Русской антро-пологической школы», соответствующих публикаций в «Синем диване» или, ска-жем, в «Отечественных записках».
Авторы вступительной статьи неоднократно ссылаются на следующую за ней статью редактора журнала «Этнографическое обозрение» Сергея Соколовского«Российская антропология и проблемы ее историографии» (2008). В ней тоже го-ворится о прошлом и — с меньшим оптимизмом по сравнению со вступительной статьей — о настоящем российской антропологии. Скромный вклад последней «в мировую копилку теоретической мысли» С. Соколовский объясняет самоизо-ляцией и идеологизацией российской этнографии, примордиалистской ориента-цией — выбором этноса в качестве «привилегированного объекта исследований», а также отсутствием «открытой, свободной и конструктивной» критической реф-лексии в академической науке, «институциональной невозможностью» нормаль-ной научной критики (см.: АФ. 2008. № 9. С. 128—133)[3]. Заканчивается статья таб-лицей «Антропологические дисциплины в российских университетах». После 2008 г. С. Соколовский опубликовал еще две статьи на ту же тему — об истории российской антропологии, ее месте среди других традиций и причинах ее нынеш-него кризиса. Одна и та же история излагается в трех статьях более или менее по- разному (хотя кое-где доходит до буквального совпадения[4]), и третья статья (хотя и содержит повторы: описание «влияния политико-идеологического контекста и номенклатурного фактора», призыв «развивать и поощрять институт критики») не менее подробна и содержательна, чем первая. В частности, в ней имеется любо-пытная таблица «Тематика книжных публикаций Института этнологии и антро-пологии РАН по данным ежегодных институтских отчетов», из которой следу-ет, что «по меньшей мере треть опубликованных [за прошлое десятилетие] книг <…>, а на самом деле более половины — никак не зависят от новых полевых дан-ных и в лучшем случае опираются либо на полевые материалы прежних лет, либо совершенно в них не нуждаются <…>». Есть там и важное замечание о том, что «привилегированным предметом изучения у нас остается этническая культура <…>. Установка на изучение этноспецифического заставляет российского этно-графа сужать и фильтровать наблюдаемую им повседневность»[5]. (Заметим, что, как и у составителей «Русской культурной антропологии.», «этнография» и «ант-ропология» у С. Соколовского тоже взаимозаменяемы: «отечественная антропо-логия/этнография», «российская этнография/этнология/антропология» (АФ. 2008. № 9. С. 133, 134). Впрочем, наряду с этим есть у него и упоминание о «рос-сийских этнографах, совершающих медленную эволюцию в сторону социокультурной антропологии»[6].) Но все-таки в рецензируемый сборник вошла более ран-няя статья С. Соколовского из «Антропологического форума» — потому, надо полагать, что содержала сопоставление российской ситуации с американской.
Судить о состоянии постсоветской культурной антропологии западный чита-тель может, решением составителей, по следующим работам. Во-первых, это основанная на полевых материалах 1998 и 2001 гг. статья Елены Лярской о сохране-нии в ненецкой культуре, вопреки усилиям советской власти, комплекса женских запретов (от перешагивания через орудия промысла до участия в культовых ме-роприятиях) — «сегодня им владеют не только пожилые женщины, но и девушки- школьницы» (АФ. 2005. № 2. С. 318). По наблюдениям автора, запреты эти сопря-жены с представлением о женщине как потенциальном источнике потусторонней скверны. Статья Катрионы Келли и Светланы Сиротининойпосвящена «идеоло-гическим основам и прагматическим соображениям, связанным с развитием <… > постсталинских массовых календарных праздников, а также восприятию этих праздников советской публикой» (АФ. 2008. № 8. С. 259), прежде всего — детьми. Анализируя интервью с информантами 1950—1970-х гг. рождения, авторы про-слеживают «приватизацию» и стихийную деполитизацию советского праздника и возрастание роли в нем развлекательных элементов. В статье Александра Мануйлова, основанной на материале полевой работы в с. Степное Краснодарского края, рассказывается о сельских приватных практиках (в противоположность го-родской публичности) и о «координации по приватизации публичности», или «квазипубличности»: сельские «публичные» места (магазин, скамейка во дворе и др.) — это в действительности «пространства приватного», тогда как публич-ность «олицетворяется для жителей Степного большим городом (Краснодаром), а также районным центром». Согласно выводу А. Мануйлова, «публичные прак-тики сами по себе в селе не действуют, если не согласованы предварительно с практиками приватными» (АФ. 2007. № 6. С. 180—181, 187, 197, 200).
Следующие две статьи касаются культуры русской религиозной среды. В ра-ботеЖанны Корминой и Сергея Штыркова «Письма верующих как реклама» (АФ. 2008. № 9. С. 154—184) анализируются письма с просьбами/свидетель-ствами о «чуде», адресованные в Смоленский храм в Санкт-Петербурге, при ко-тором находится часовня с гробницей популярной в постсоветское время святой Ксении Блаженной, и частично публикуемые в (около)церковных изданиях. По мысли авторов, эти публикации служат для церкви рекламой — «двигателем торговли», средством конкуренции на рынке услуг, связанных с производством смыслов и предоставляемых как иными религиозными организациями, так и не-религиозными институциями. Мария Ахметова рассказывает о том, как в совре-менных русских прицерковных фольклоре и литературе «находит отражение свойственный общехристианской традиции мотив предваряющего конец света нашествия иноземцев. <…> "Эсхатологическим народом" становятся китайцы». Концепт «китайского нашествия», присутствующий также и в массовом созна-нии, рассматривается на материале текстов религиозной субкультуры, которая усматривает в китайце «потенциального захватчика, претендующего на террито-рию, дарованную русскому народу свыше» (АФ. 2004. № 1. С. 238—239, 243).
Статья Ольги Бойцовой касается российской фотографической культуры XX в. В ней сообщается, что традиция делать и хранить фотоснимки похорон исчезла в городской культуре к 1990-м гг., но еще сохраняется в деревне, и описываются иконографический канон посмертной фотографии, функционирование фотогра-фий похорон и отношение к ним — неодинаковое среди горожан и деревенских жителей, но почти всегда непростое (см.: АФ. 2010. № 12. С. 327—352).
Две завершающие сборник статьи посвящены теме «город и память». Павел Куприянов и Людмила Садовникова обращаются к вопросам о том, «как воспринимается и используется пространство, как изменяются его культурные смыслы, как создается и функционирует образ пространства в памяти жителей, как про-странство пробуждает воспоминания, а память конструирует ландшафт». Они опрашивают тех, для кого когда-то Зарядье — исторический район в центре Москвы, теперь расселенный и нежилой — «в том или ином виде было элементом повседневности», и говорят о мифологизированном образе района, который вос-принимается как «пространство средневекового города со старинными церквями и древними палатами» или же как «уютный уголок старой Москвы с неблаго-устроенным жильем, но с уникальной патриархальной атмосферой» (АФ. 2009. № 11. С. 370, 372, 401)[7]. Статья Левона Абрамяна посвящена архитектурным пе-реименованиям и перестройкам, демонтажу памятников и прочим подобным про-цессам в Ереване после обретения Арменией независимости в 1991 г. (см.: АФ. 2010. № 12. С. 248—271).
Помимо этих девяти статей 2004—2010 гг. в сборник вошли еще две работы. Одна из них впервые появилась по-русски в 2001 г. в немецком славистическом ежегоднике «Die Welt der Slaven» — это статья Константина Богданова«Очередь как нарратив»[8]. В очереди — «постоянном и легко узнаваемом атрибуте советской повседневной жизни» (с. 77) — автор видит ритуал, подобие коллективного упо-требления пищи при жертвоприношении в архаичном обществе. Он рассматри-вает связь между очередью и идеями равенства и справедливости (хотя последняя могла означать не одно и то же в разных очередях, одновременно занимаемых со-ветским человеком); значение права на обслуживание вне очереди (то есть права возглавить ее), которым обладали разные категории граждан — от депутатов до инвалидов; роль гендера в восприятии очередей советскими людьми (очередь ас-социировалась с женщинами, для мужчин это была «часть женской субкультуры» (с. 93)). К. Богданов видит в очереди «не только репрессивный, но и конструк-тивный (терапевтический) механизм социального взаимодействия», при котором социальные роли отменялись законами очереди — социальные противоречия сни-мались монотонностью идеологизированного ритуала (с. 92). Главная мысль статьи в том, что очередь была реализацией в повседневной жизни социального проекта, сформулированного в советской идеологии. Развивая мысль М. Эпштей- на о том, что стоящий в очереди — это индивидуальная манифестация фундамен-тального свойства советской идеологии, К. Богданов указывает на психологиче-скую обращенность советского человека к «светлому будущему», на ожидание и терпение как «требования советского проекта, направленного на глобальную со-циальную трансформацию» (с. 95).
Стоит отметить, что хотя, по словам К. Богданова, очередь исследуется им при помощи «инструментария фольклориста/этнографа» (с. 77), однако приводимые им примеры берутся преимущественно из художественной литературы (Ахматова, Гандлевский, Довлатов, Сорокин и др.), причем лишь наиболее яркие, поскольку, по его же словам, советская очередь изображается в литературе более или менее одинаково, что указывает на коллективное, фольклорное понятие о ней.
Наконец, единственная новая, ранее не публиковавшаяся статья — «"Не-правильная национальность": приписанная идентичность в Советском Союзе 1930-х гг.» Альберта Байбурина. Он указывает, что, вопреки расхожему мнению, идентификация по национальности (то есть этнической идентичности) не была изобретена в Советском Союзе; соответствующая графа начала вводиться в слу-жебные аттестаты, медицинские карты и т.д. еще на рубеже веков — в качестве более надежного способа идентификации, нежели сословная или религиозная принадлежность, которые в советском паспорте уже полностью уступили место национальности. Когда паспортная система была восстановлена в 1932 г., паспорт содержал графу «национальность», которую владелец мог заполнить по своему усмотрению. Так было до Положения о паспортной системе в СССР 1953 г., со-гласно которому национальность указывается в паспорте исходя из националь-ности родителей владельца, в случае разных национальностей — по его выбору, без возможности изменения в дальнейшем. Но это лишь официальная версия.
А. Байбурин исследует ряд ходатайств в Совет национальностей при Верхов-ном Совете СССР 1937—1939 гг. — опротестований указанной национальности и прошений об исправлении записи на соответствующую происхождению, язы-ку, религиозной конфессии или родной культуре владельца паспорта. Ясного ре-шения эти вопросы тогда не имели; с одной стороны, Конституция 1936 г. про-возглашала «равноправие граждан СССР, независимо от их национальности и расы», с другой — СССР находился «в кольце врагов», в 1937 г. начались репрес-сии против советских поляков, немцев и др., и секретным указом НКВД был уполномочен в спорных, «подозрительных» случаях определять национальность человека в соответствии с национальностью его родителей. А значит, Конститу-ция 1953 г. только закрепляла уже существовавшую, хотя и тайно, официальную практику. Такова была, резюмирует А. Байбурин, «двойная система правового регулирования в СССР», и так советские граждане выучили, что национальность имеет не культурную, а биологическую природу (с. 71).
Отнесение этой статьи А. Байбурина к культурной антропологии условно, она скорее ближе к истории советского права[9]. Да и в целом критерии подбора статей для «Русской культурной антропологии…» не очевидны. Согласно вступлению к книге, составители постарались собрать наиболее новаторские и ин-тересные работы на темы, не изучавшиеся в советской этнографии. Но вместе с тем, в ряде статей заметны характерные черты последней: повышенное внима-ние к традиционной/деревенской культуре (статьи Е. Лярской, А. Мануйлова, О. Бойцовой) и широкое применение привычного для этнографии и фольклори-стики метода — опроса информантов. Одни авторы сборника проводили эти опросы самостоятельно, другие анализировали чужие записи, и к более тради-ционному для современной западной антропологии включенному наблюдению максимально приближается только способ работы, описанный в статье А. Ма-нуйлова. Пожалуй, в сборнике могло бы быть — притом за счет статей из разных изданий, а не только из «Антропологического форума» — больше статей о повсе-дневности: во-первых, городской, а во-вторых, современной, а не советской и пе-рестроечной (как у К. Келли и С. Сиротининой, К. Богданова, А. Байбурина и Л. Абрамяна), — это сделало бы сборник более соответствующим его задаче и бо-лее репрезентативным.
[1] См.: Ingold T. Anthropology is Not Ethnography // Proce-edings of the British Academy. 2008. № 154. P. 70.
[2] The Routledge Encyclopedia of Social and Cultural Anthro-pology / Eds. A. Barnard, J. Spencer. 2nd edn. L.; N.Y.: Rout-ledge, 2010. P. 244.
[3] Статьи, взятые для рецензируемого сборника из журнала «Антропологический форум» (далее — АФ), цитируются в тексте по первоисточнику.
[4] Ср.: «.прогноз состояния дисциплины в стране будет оста-ваться неутешительным, если не принять срочных мер» и т.д. (АФ. 2008. № 9. С. 139); «.прогноз положения антро-пологии в стране будет оставаться неутешительным, если не принять срочных мер» и т.д. ( Соколовский С. Российская антропология: иллюзия благополучия // Неприкосновен-ный запас. 2009. № 1 (63). С. 64).
[5] Соколовский С. В цейтноте: заметки о состоянии россий-ской антропологии // Laboratorium: Журнал социальных исследований. 2011. № 2. С. 74, 83, 82, 84.
[6] Соколовский С. Российская антропология: иллюзия благо-получия. С. 46, 62. А различение этнографии и антрополо-гии по объекту можно найти в названиях двух специальных выпусков возглавляемого С. Соколовским «Этнографичес-кого обозрения»: «Этнография миграций» (2012. № 4) и «Антропология организаций и сетевых сообществ» (2012. № 3).
[7] К слову, недавно было решено построить в этом месте го-родской парк по проекту нью-йоркского архитектурного бюро «Diller Scofidio + Renfro».
[8] См.: Богданов К. Очередь как нарратив: Soviet case study // Die Welt der Slaven. 2001. № 2. S. 283—312.
[9] Ср.: Байбурин А. К предыстории советского паспорта (1917—1932) // Неприкосновенный запас. 2009. № 2 (64). C. 140—154.