Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2014
В романе Марка Алданова «Чертов мост» (1924) поручик Юлий Шталь читает в газете объявление:
Продажная за излишеством славная девка, 18 лет, знающая чесать волосы, равно и пятки, всему нужному обучена, шьет в тамбур и золотом и собою очень хороша, во уверение же отдается покупателю на три дни рассмотреть…[1]
Поручик «хотя и не собирался покупать девку, но довольно долго воображал, какова славная девка собою и не взять ли ее, в самом деле, на три дня рассмотреть, а там видно будет?»[2] Михаил Зощенко, который в том же году мог читать начало романа Алданова по публикации в «Современных запис-ках» (1924. Т. XIX. C. 123), приведет схожее объявление в напечатанном го-дом позднее фельетоне «Дефективные люди»:
ПРОДАЕТСЯ ДЕВКА, 16 лет, без обману. Умеет жарить, парить и пятки чесать. А цена той девки вне запроса 100 рублей[3].
Ко времени Алданова и Зощенко упоминания о крепостных девках, обученных чесать господские пятки, могли считаться узнаваемым мотивом русской литературы. Сегодня об этом вспоминается, как правило, благодаря хрестоматийному Н.В. Гоголю. В «Мертвых душах», как помним, коллежская асессорша Настасья Петровна Коробочка, устраивая Чичикова на ночь, пред-лагает прислать к нему кого-нибудь для чесания пяток, сообщая попутно, что ее покойный муж «без этого никак не засыпал»[4]. Памятен и А.П. Чехов, в одном из ранних рассказов которого герой говорит о своем покойном отце — «блаженныя памяти родителе», любившем, «чтобы ему после обеда бабы пятки чесали»[5]. Популярный в начале XX века Александр Павлов в историческом романе из времени Петра II «Божья воля» (1902) описывал эту примету крепостной действительности как воплощение прозаически царящего разврата:
И приглянулась боярину Ивашкина баба, и приказал он взять ее в свой вы-сокий терем, чтобы на ночь чесать пятки сластолюбивому боярину. Ивашка взвыл волком, когда староста, пришедший за его женой, объявил ему боярский указ. Но боярская воля сильнее холопских слез да нытья, и Марья стала чесать боярину пятки[6].
В художественной и мемуарной литературе конца XIX — начала XX века таких упоминаний много и они контекстуально устойчивы. Так, о чесании пяток говорит Глеб Успенский, характеризуя бывших бар: «Ребенком он при-учен к холопству, к произволу; ему чесали пятки, он рос в полном сознании своего права брать то, что не ему принадлежит, в неуважении личности»[7]. «Людям, страдавшим будто бы бессонницею, присылали крепостных деву-шек чесать пятки», — писал в своих мемуарах К. Скальковский[8]. О том же вспоминал Иероним Ясинский: «В самых порядочных дворянских домах — средней, впрочем, руки — было принято присылать девочек-подростков, а иногда и постарше, к заночевавшим гостям — "чесать пятки"»[9]. Известная в конце XIX века педагог Е.Н. Водовозова, рассуждая о вредности влияния, оказываемого крепостным правом «на все стороны жизни и на весь склад ха-рактера русского», также отмечала «специальную обязанность некоторых горничных» «отгонять мух от заснувших барчат, чесать пятки барыне»[10]. Ад-вокат Н.П. Карабчевский вспоминал, как прислуживавшая его бабке крепост-ная чесала ей пятки при бессоннице «целыми часами»[11]. М.И. Пыляев, поды-тоживая такие воспоминания, относящиеся к быту старой Москвы, писал об известной ему бывшей крепостной, престарелой нижегородской мещанке и «профессиональной чесальщице» — уже после отмены крепостного права она и другие такие же умелицы «пристраивались при доме каких-либо состоя-тельных людей и за дарение "обносочков", остатков от обеденного стола и за мелочные подачки чесали на ночь пятки». Спрос на них, замечает Пыляев, «сохранялся еще ряд лет после падения крепостного права»[12].
В ретроспективе литературной и фольклорной традиции физиотерапев-тические пристрастия русских помещиков обнаруживают свои восточные аналогии и, может быть, даже истоки. Известно, что в деспотиях Азии рабы массировали пятки своим господам, и воспоминания о такой физиотерапии есть, к примеру, в армянских сказках («Сказка о Хабрмане»)[13] и армянском эпосе «Давид Сасунский» (там Мсра-Мелику «пятки чешут семь дев»)[14], в сказках народов Памира[15]. Однако в восприятии русских читателей второй половины XIX века само словосочетание «чесать пятки» было не столько ли-тературным, сколько историко-бытовым и было так связано с крепостниче-ством, что выступало едва ли не метонимией социального порядка, отменен-ного манифестом 1861 года. В 1859 году М.Е. Салтыков-Щедрин, описывая предреформенные настроения крепостной деревни, вывел в рассказе «Гос-пожа Падейкова» девку Феклушу, которая «торжественно, в общем собра-нии всей девичьей, объявила, что скоро она, Феклушка, с барыней за одним столом будет сидеть и что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она ли Прасковье Павловне, или Прасковья Павловна ей». Про-исшествие это, донесенное до сведения барыни, как иронизировал автор, «в особенности поразило» ее «умственные способности»[16]. А в предисловии к изданной восемь лет спустя после отмены крепостного права истории рода Долгоруковых либерально настроенный князь Всеволод Долгоруков писал:
Великая, по истине благодетельная для России, крестьянская реформа — застала многих из наших дворян совершенно неподготовленными к ее при-нятию. Очутившись, в одно прекрасное утро, без крестьян <…> — дворяне положительно не знали что делать, за что взяться. <…> Даже — на сон гря-дущий какая-нибудь сволочь Палашка — вдруг смела отказываться пятки чесать… Что делать?[17]
Так вопрос «что делать?», столь много определивший в идеологической атмосфере 1860-х годов, связывается Долгоруким с растерянностью перед действительностью, где былые барские прихоти трудноосуществимы, а новые еще не ясны. Во мнении критиков из демократического и, позже, народничес-кого лагеря, любование таким прошлым если не преступно, то предосуди-тельно. Напомнить о барах, которым чешут пятки, значит, по выражению ав-тора радикального журнала «Дело» Серафима Шашкова, напомнить о болез-ненных и не изжитых еще и в 1880-е годы «недугах русского общества»[18]. Верно и обратное: анонимный рецензент того же журнала в отрицательной оценке сказа Николая Лескова «Левша» как анахронизма, воскрешающего эпоху крепостничества, приравняет удовольствие от его чтения к удоволь-ствию барича, которому чешут пятки: «В наше время, когда крепостное право отошло в область предания и чесать пяток на сон грядущий уже некому, по-добные "сказы" могут оказать значительную услугу»[19].
В этой системе координат память о «чесании пяток» предстает как память о рубеже, разделившем «отцов и детей» эпохи 1860-х годов. Поэт Леонид Трефолев, земский оппозиционер, неустанно порицавший наследие крепостного прошлого, в 1884 году вспомнит о позорном опыте телесного насилия в сти-хотворении «Папенька и маменька», чтобы идейно и поколенчески противо-поставить тех, кто измывался над дворовыми людьми, тем, кто сострадает уни-женным и оскорбляемым. Герои этой «деревенской были» — брат и сестра, родившиеся «при свисте плетей», — к недоумению дворян-родителей, «растут и о чем-то тоскуют, / Все им не нравится, все не по ним!», тогда как их
Папенька, господом богом храним,
Девке прикажет: «Чеши, дура, пятки!»
Финал стихотворения (запрещенного цензурой к публикации) печален: несмотря на отмену крепостного права, дети, «жалевшие глупо народ», гиб-нут, а их родители-крепостники продолжают благоденствовать, будучи уве-рены в своем дворянском превосходстве над «мужиками-голышами»[20].
В общей массе примеров упоминания о чесании пяток нередко и оправ-данно прочитываются как эвфемизм, подразумевавший сексуальные домо-гательства. Шокирующими подробностями этого рода отличается рассказ, вложенный в уста няни — бывшей крепостной в романе Марии Крестовской «Женская жизнь». В нем воспоминания о жестоком барине-самодуре, с юно-сти охочем до крепостных девушек, полнятся шокирующими и гадкими под-робностями его старческой похоти, выражающейся в том, что крепостные де-вушки принуждены часами чесать ему зловонные пятки, а отказывающиеся это делать зверски наказываются:
Ну, а уж барин был, и-и, не приведи Бог какой привередник и откуда что только бралось в ем! Сам-то маленький, щупленький, ровно мальчик, и уж последняго возраста господин был, но уж выдумщик — и не сыскать таких.
Чего, чего он только над народом не придумывал, особливо над нашей сест-рой. И ведь нет ему, что бы так попросту человека наказать, а все с издевкой да с придумкой, чтобы, значит, одною обидой-то человека до слез довести. Бывало, к примеру сказать, позовет он нас, девок, на ночь пятки чесать; он это страсть любил, без того и спать не ложился, беспременно, значит, чтобы две девки стояли, и пока не заснет, не смей отойти — чеши. А сна-то у него, кто его знает с чего, от старости что ли, почитай что и не было — чуть бывало пристанешь, а он уж и глаза открыл. Вот так-то бывало, милые мои, до пе-тухов с ним и маешься, индо в ломоту всю ударит. А уж и дух же у него от ног-то шел, уж на что наш брат мужик на все свычен, а и то с души воротило. Другая-то не выдержит, да и убежит; мол, что хотите со мною, значит, де-лайте, а этого нет сил снести. Так что вы себе, милые, думаете, что старый- то им в острастку придумал! Как какую в том заприметит, так сейчас велит ее в сад под липы весть. А у нас под липами-то этими варенье варили, вот, значит, мух там разных да пчел этих не обобраться стать было. Ну вот, при-ведут девушку к тому месту, велит он ее там разложить, чтобы руками зна-чит к дереву прикрутить, а ноги друг к дружке, да колом в землю-то и при-ткнуть, это чтобы, значит, ворочаться не могла. Вот разложат ее так-то, а пятки велит медом, либо патокой намазать, чтобы мухам-то приманка была, и двух девок с ветками над ней посадит — «это, говорит, ей для парада, да чтобы и муха на прочее тело не шла, а только, значит, на пятки одне» <…> И что больше девка кричит, то ему радости больше.
Покричи, говорит, душенька, покричи… а зато… ты и чужие пятки чесать расчудесно научишься, как свои-то почешутся, и от духа, у кого если он от Бога положен, носика своего воротить, значит, не будешь[21].
История помещичьего разврата, существование крепостных гаремов, при-вычность и повседневность барского насилия — отдельная и немаловажная страница истории крепостничества, обильно документированная как в ме-муарных, так и в судебно-следственных материалах[22]. Характерно, однако, что история эта написана очень фрагментарно и в целом — в официальной историографии — по преимуществу заслонена историей крепостничества как историей хозяйственных отношений. Последние объясняются при этом как государственными нуждами — воинской повинностью, фискальными потребностями (упорядочением сбора налогов при неразвитой бюрокра-тии), так и психологическими особенностями, якобы присущими русскому национальному характеру: пресловутой тягой к коллективизму и по-хри-стиански самозабвенной покорностью. Официальная и, по определению, подцензурная историография XIX века при всем обличении крепостниче-ства как системы хозяйственных правоотношений, дававших повод к соци-альному произволу помещиков над крепостными, никогда не подчеркивала государственной системности самого этого произвола. Его проявления рас-сматривались как исключения на фоне суровой, но оправданной для своего времени необходимости. Советская историография в данном случае следо-вала дореволюционной, и своя логика в этом, конечно, была: существовав-шие с 1930-х годов ограничения на внутреннюю миграцию населения в пер-вую очередь касались жителей сельской местности, получивших право на общегражданский паспорт и, соответственно, относительную свободу вы-ездного трудоустройства только в 1976 году[23].
Традиция «оправдательного» объяснения крепостничества жива и сего-дня: муссируются как старые аргументы об исторической неизбежности кре-постного права, так и сравнительно новые — о благотворно воспитательной роли патриархальных отношений и крепостного патернализма в частности. Так, например, по мнению Б.Н. Миронова, автора обширной «Социальной истории России» (1999):
крепостничество <…> являлось органичной и необходимой составляющей российской действительности. Оно являлось оборотной стороной широты русской натуры и народного понимания свободы. Мы имеем множество свидетельств <…> о том, что простой русский человек — крестьянин или горожанин — нуждался в надзоре, что он был склонен к спонтанности из- за недостатка самоконтроля и дисциплины, что у него недоставало инди-видуализма и рациональности в поведении[24].
Стремление судить о «простом русском человеке» предсказуемо предпо-лагает аргументы «от природы», знание каковой равно объясняет и оправды-вает крепостное прошлое (так, замечу в скобках, физиолог И.П. Павлов пола-гал возможным говорить о рефлексах свободы и рабства как о врожденных)[25]. Между тем, если не прибегать к биологической или метафизической телео-логии в объяснении крепостничества, то идейными причинами существования крепостного права как социального института резоннее счесть личные интересы правителей империи — стремление заручиться поддержкой социального слоя, от которого напрямую зависело их благоденствие[26]. История крепост-ничества, а говоря точнее — история рабства предстает с этой точки зрения историей откупа власти, выплачиваемого дворянству с тем, чтобы сохранить систему государственного самоуправления — до тех пор, пока цена этого от-купа не стала чрезмерной и угрожающей для проведения экономически вы-нужденной социальной модернизации (необходимость которой стала драма-тически очевидной в ходе Крымской войны).
Нравственная порочность российского рабовладения изредка осознава-лась и теми, от кого зависело изменение существующих порядков. В 1786 го-ду Екатерина II, еще не разуверившаяся в идеалах просветителей, запретила употреблять применительно к крепостным «оскорбительное» для россий-ских подданных слово «раб» (хотя ранее в наказе Уложенной комиссии сама же называла их рабами; терминология, впрочем, от этого не изменилась: в быту и личной переписке крепостные традиционно именовались рабами)[27]. Но сентиментальное человеколюбие, даже если оно выражалось в указах (Павла I о трехдневной барщине, Александра I о «вольных хлебопашцах»), носило рекомендательный и отчасти инспекционный характер (позволяя су-дить о том, насколько дворянство готово расстаться со своими привилегиями; к 1861 году по второму указу было отпущено на волю не более 1,5% крепост-ных). Более того, даже те крестьяне, которым посчастливилось принадлежать государству, а не частным лицам, не были застрахованы от превращения в крепостных: так, например, по проекту, составленному таким, казалось бы, «либералом», как М.М. Сперанский, при деятельном участии Н.С. Мордви-нова (еще одного «либерала» александровской поры), призванному ликви-дировать бюджетный дефицит, государством назначалось к продаже на тер-ритории 37 губерний 3 миллиона десятин земли, около 2 миллионов десятин лесов и более 332 тысяч душ крестьян. (Проект был принят к реализации, об-щая сумма от которой должна была составлять больше 100 миллионов руб-лей серебром, но завершился неудачей — к 1816 году, когда продажа была прекращена, было отчуждено в частное владение только 10 408 душ[28].) «Свод законов о состоянии людей в государстве», изданный в 1833 году, в очередной раз декларировал господское право физически наказывать дворовых людей и крестьян, распоряжаться их личной жизнью, в том числе дозволять или за-прещать браки. До 1848 года крестьяне не имели права личной собственно-сти: вся собственность крестьян принадлежала их хозяевам. По форме и по сути крепостное право было именно рабовладением — социальным институ-том, при котором крестьяне продавались оптом и поодиночке, с разделением семей и без земли (в обход формальных запретов), отдавались в аренду, дари-лись, обменивались, проигрывались в карты, физически наказывались и ста-новились объектом сексуальных домогательств (в случае чрезмерных жесто- костей крепостников их имения по суду изредка переводились «под опеку» государства, но и эти меры не лишали помещиков доходов от имения)[29].
Цензурные предписания, обязывавшие историков обходить постыдное для власти отождествление крепостных с рабами[30], отчасти отменялись повышен-ным вниманием либерально настроенных интеллектуалов конца XVIII — пер-вой половины XIX века к теме чернокожих невольников в Америке. Образ «негра» в контексте русской демократической литературы XIX века почти всегда подразумевает параллели с отечественным крепостничеством. Это тоже своего рода «прецедентный текст» или, как сегодня бы сказали, мем русской литературной традиции. Таким же мемом может быть названо и словосочетание «чесать господские пятки» — лаконичное напоминание об унижении и на-силии, чинимых над подневольными людьми их хозяевами, и вместе с тем — напоминание о порождаемом ими раболепии. Общепонятность этого слово-сочетания и сила его эмоционального воздействия остаются востребованными и позже — уже вне прямой зависимости от «крепостного» контекста, подра-зумевающего надругательство над человеческим достоинством. Так, например, Н.Г. Помяловский, описывая в «Очерках бурсы» (1863) кошмарные по-рядки, царившие в церковном училище, характеризует свободолюбие одного из героев тем, что «ему не пришлось пред товарищами кланяться, льстить <…> чесать пятки, бегать за водой и т.п.» — то есть делать все то, что приходилось делать его сотоварищам[31]. А Ф.М. Достоевский, пересказывая в «Дневнике писателя» (1977) поразившее его «дело Джунковских» о жестоком обращении родителей со своими детьми, особенно педалирует то обстоятельство, что мать заставляла их чесать себе пятки («Им доставалось больше всего по вечерам, когда они чесали матери пятки, что продолжалось по часу и более — пока мать не уснет. Это делала раньше прислуга… которая наконец отказалась, потому что рука отекала!»)[32]. О раболепном чесании пяток вспомнит и Варлам Шаламов, описывая лагерные будни уголовников и политзаключенных в советском концентрационном лагере («Тифозный карантин», «Заклинатель змей»).
Изучение повторяющихся в литературе и фольклоре высказываний, фи-гур речи, риторических и поэтических приемов до недавнего времени велось в рамках мотивного анализа, терминологии «прецедентных текстов», дискурсивных формул. Сегодня такой анализ расширен за счет антропологиче-ской теории когнитивных схем и дисциплинарно неопределенной, но по-пулярной теории мемов. Понятие мема, возникшее как дублет к понятию «ген», указывает на любую единицу информации, способную к репликации — удерживанию, вариативному воспроизведению и селективному распростра-нению некоего коллективно значимого знания, влияющего в конечном счете на характер информационной эволюции человека и общества[33]. Эвристи-ческая привлекательность этого понятия, связывающего биологическую и, условно говоря, культурную стороны эволюционного процесса, повлияла в 1990-е годы на декларации от имени науки, призванной к созданию единой концепции мемов — меметики, но предметные исследования показали, что понятие мема слишком неопределенно, чтобы соответствовать критериям ве-рификации исследовательских данных. Журнал, посвященный исследова-ниям в области меметики (Journal of Memetics — Evolutionary Models of In-formation Transmission), просуществовавший с 1997 по 2005 год, подытожил историю несостоявшейся научной дисциплины признанием несостоятель-ности самой аналогии ген—мем в силу отсутствия общего для них «лабора-торного» и экспериментального поля[34]. В самом деле, что должны и могут изучать исследователи мемов — некие культурные артефакты или гипотети-ческие связываемые с ними мыслительные и психологические установки (например, такие, как «убеждения»)? Как бы то ни было, за дезорганизацией меметики как научной дисциплины, понятие мема не ушло с научной сцены и, тем более, из неспециализированного словоупотребления, указывающего (особенно удачно — на примерах интернет-коммуникации) на любые пре-цеденты формальной и содержательной репликации. Это и образ, и текст, и жест, а в принципе — все, что повторяется и распространяется по аналогии с распространением вируса: от индивида — к индивиду, от сообщества — к со-обществу. Я в данном случае ограничиваю это понятие его гипотетической соотносимостью с понятием «коллективной памяти» как памяти, которая поддерживается явлениями не абстрактного и образного, а непосредствен-но «соматического» свойства. «Память коллектива» или «коллективная па-мять», по мнению некоторых исследователей (в частности — Сержа Московичи), избыточно антропоморфизирует функционирующие в обществе представления о прошлом[35]. Это, конечно, так, но коль скоро в официальной редакции таких представлений само понятие «память» уже является ресур-сом и продуктом политического манипулирования (Дж. Хартман), а разговор об обществе допускает идею социального целого, то обсуждение таких пред-ставлений вполне допускает «суммарную» «антропоморфизацию» их носи-телей. Понятие «память» при этом еще и тем хорошо, что не отчуждает кол-лективное прошлое, а приближает его к нам, наделяя его не абстрактными, но «ощутимыми» «соматическими» характеристиками. Проще говоря: рассуждающим о крепостничестве с упором на государственную необходимость, особенности землепользования, национальный характер и провиденциальный мессионизм русской истории стоит напомнить о том, что то было время, когда крепостные девушки чесали пятки своим помещикам и не могли от этого отказаться.
В политической жизни современной России отмена крепостного права стала темой официального дискурса и ученых дискуссий в 2011 году — в год 150-летнего юбилея реформы 1861 года и последовавших за нею административных и хозяйственных преобразований в эпоху Александра II[36]. В приуро-ченных к этой дате мероприятиях, имевших недвусмысленно предвыборный характер, выступили тогдашний президент страны Дмитрий Медведев и ве-дущие представители различных партий — либерально-демократического, коммунистического и агрессивно-националистического толка. Лейтмотивом дискуссий стал вопрос об исторической прогрессивности и успешности александровских реформ, но мнения при этом характерным образом разделились: в выступлении президента и его окружения (председателя Конституционного суда РФ В.Д. Зорькина, председателя Высшего арбитражного суда А. Ива-нова, патриарха Кирилла, председателя Комитета Государственной думы Со-вета Федерации РФ по делам общественных объединений и религиозных ор-ганизации С.А. Попова, руководителя Федерального архивного агентства РФ А.Н. Артизова, директора правления фонда «Русский мир» В.А. Никонова, директора Института российской истории РАН Ю.А. Петрова) реформы рас-ценивались как эпохальное событие, ознаменовавшее эпоху модернизационных изменений страны на пути самобытного государственного развития. Ли-беральная оппозиция в целом солидаризировалась с этой оценкой реформ Александра II, но подчеркнула их авторитарный и половинчатый характер, свойственный любым реформам, навязываемым обществу правящей властью (выступления бывших депутатов Госдумы В. Рыжкова, Г.Х. Попова, дирек-тора Государственного архива РФ С. Мироненко, президента фонда ИНДЕМ Г. Сатарова, С. Митрохина, Г. Явлинского, В. Гефтера, А. Рябова). Сторонники коммунистической и националистической идеологии настаивали на том, что реформы Александра II имели негативные последствия для страны, разрушив традиционный хозяйственный уклад страны и открыв ее для внешней, капи-талистической и в перспективе колониальной экспансии, спасением от кото-рой стала Октябрьская революция (статьи В.И. Староверова, А. Айвазова). Показательно и то, что расхождение в оценке реформ не меняло риториче-ского согласия сторон, охотно прибегавших к понятиям «модернизация», «социальная мобильность», «экономический прогресс», «государственный ре-сурс», внешний и внутренний «рынок», но никак не проблематизировавших то обстоятельство, что отмена крепостного права была прежде всего отменой института и традиций рабовладения — традиций, которые столетиями за-давали ценностные иерархии в коллективных представлениях о человеке, об обществе и власти. Показательно также, что официальные напоминания о реформе 1861 года в электоральном 2011 году, как свидетельствуют социо-логические опросы, почти никак не соотносились с какой-либо осведомлен-ностью населения о реформе 1861 года. (Так, например, в ходе исследования Института социологии РАН, посвященного изучению российской идентич-ности, в 1995 году на значимость этой реформы указывало 15% населения, в 2004 — 12%, в 2007 — 6%)[37].
На этом фоне литературные мотивы меняют свой контекст. Сегодня о по-мещичьей прихоти, контекстуально связанной с памятью о крепостничестве, странным образом напоминают тексты, рекомендующие чесание пяток как полезную физиотерапевтическую процедуру:
А вспомните-ка обычай: в давние времена господа заставляли своих кре-постных чесать им перед сном пятки. Между прочим, советую и вам доста-вить себе подобное удовольствие. Дело в том, что на стопах, в том числе и на пятках, расположены биологически активные точки, которые регули-руют работу всех органов и систем человека[38].
Чесание пяток господам перед сном — из области вечерних ритуалов в дав-ние времена на Руси, к сожалению, сегодня забытых <…> Если господам, расположившимся ко сну, «чесали пятки» их крепостные, то крестьянам почесывали пятки их дети. Сегодня мы можем делать это сами, каждый из нас перед сном может помассировать свои ступни с помощью специальных массажеров[39].
Нельзя сказать, что теория мемов дает в этих случаях сбои: просто то, что некогда выступало неофициальным указанием на травмирующую память об историческом прошлом, предстает благостной приметой историографичес-кого настоящего.
[1] Алданов М. Собр. соч.: В 6 т. М.: Правда, 1993. Т. 2. С. 321.
[2] Там же.
[3] Зощенко М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Время, 2008. Т. 2. С. 50. Первая публикация в журнале: Бузотер. 1925. № 8.
[4] Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. М.: ГИХЛ, 1959. Т. 5. С. 48.
[5] Чехов А.П. Пассажир первого класса (1886) // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. М.: Наука, 1976. Т. 5. С. 270.
[6] Павлов А. Божья воля. СПб.: Тип. т-ва И.Д. Сытина, 1902 (http://www.rulit.net/books/bozhya-volya-read-26309311.html).
[7] Успенский Г.И. Из памятной книжки. Люди среднего об-раза мыслей (1876) // Успенский Г.И. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 6. С. 28.
[8] Скальковский К. Воспоминания молодости (По морю жи-тейскому). 1843—1869. СПб.: Тип. А.С. Суворина, 1906. С. 31.
[9] Ясинский ИИ. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М.; Л.: Государственное изд-во, 1926. С. 8.
[10] Водовозова Е.Н. Умственное и нравственное развитие де-тей от первого проявления сознания до школьного воз-раста. СПб.: Тип. В.С. Балашева, 1891. С. 22.
[11] Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. В детстве. Бер-лин: Изд. О. Дьяковой и ко., 1921. Т. 1. С. 12.
[12] Пыляев М.И. Старая Москва: Из первой главы. Из четвер-той главы / Подгот. текста Ю.Н. Александрова // Наше на-следие. 1988. № 6. С. 75. Так же изображает помещичий быт Москвы XVII века П.П. Гнедич в пьесе «Венецейский истукан» (дозволение к представлению 1893 года): «И сон я совсем разгулял! Теперь ты <…> сызнова мне пятки че-сать должен, и о пупе земли рассказывать» (Артист. 1893. Т. 30. С. 27.) В описании М. Иванина установлений и обы-чаев киргизской орды, напечатанном в журнале М. Досто-евского «Эпоха» в 1864 году: «Но хорошо поесть, напить-ся кумысу до сыта, до отвала, спать на мягком пуховике, требовать, чтобы им рассказывали сказку и чесали пят-ки пока не заснуть — это признак человека почетного, бе-лой кости. Невольно вспомнишь наших бар еще недавней поры» (Иванин М. Внутренняя или букеевская киргизская орда // Эпоха. 1864. № 12. С. 41). О привычности такой физиотерапии у калмыков можно судить также по воспо-минаниям Василия Немировича-Данченко, см.: Немиро-вич-Данченко В.И. По Волге. Очерки и впечатления лет-ней поездки. М.: Гос. публичная историческая библиотека России, 2008. С. 180. См. также у Амфитеатрова: «Зна-ешь, Иван? Мы ляжем на тахту, потушим лампу, снимем сапоги, и она, Епистимия, в темноте, будет нам, как древ-ним боярам, чесать пятки и рассказывать свои мерзкие сказки» (Амфитеатров А. Паутина: Роман. М.: Кн-во «Прометей», 1912. С. 59).
[13] Армянские сказки / Ред. Я.С. Хачатрянц. М.; Л.: Акаде-мия, 1933. С. 186.
[14] Давид Сасунский: Армянский народный эпос / Изд. подгот. Левон Мкртчян. Ереван: Аревик, 1989. С. 260, 262.
[15] Сказки народов Памира / Ред. А.Л. Грюнберг, И.М. Стеблин-Каменский, А.И. Болдырев. М.: Наука, 1976. С. 206. См. также: Николин В.В. Волшебная сказка. Исследование воспроизводства культуры. Омск: Изд-во Омского гос. пед. института, 2000. С. 247.
[16] Щедрин М. Из «книги об умирающих». Госпожа Падей-кова // Русская беседа. 1859. Т. IV. Кн. 16. С. 13. В совет-ские годы необоримо воинственный Михаил Лившиц за-метит по поводу этого пассажа, что «горячим, словно уголь пылающим жизненным содержанием феклушкина утопия богаче многих томов, наполненных самой энцик-лопедической ученостью» (Лившиц М. Джамбатиста Вико (1939) // Лившиц М. Собр. соч.: В 3 т. М.: Искусство, 1986. Т. 2. С. 4).
[17] Долгорукие, Долгоруковы и Долгорукие-Аргутинские. Издано под редакцией и ответственностью кн. Всеволода Долгорукова. СПб.: Тип. Ю. Штауфа, 1869. С. 6, 7.
[18] «"На сон грядущий" выпивали, заставляли рассказывать себе сказки, приказывали чесать себе пятки» (Шашков С. Недуги русского общества XVIII и в начале XIX века // Дело. 1883. № 10. С. 176).
[19] Дело. 1882. № 6. Отд. II. С. 101 — 102.
[20] Трефолев Л.Н. Папенька и маменька (Деревенская быль) // Трефолев Л.Н. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1958. С. 144. (Библиотека поэта. Большая серия). Стихо-творение было представлено к публикации в журнале «Ос-колки», но запрещено Санкт-Петербургским цензурным комитетом по причине «тенденциозности», проявившейся в «неприличном сопоставлении родителей с детьми, рас-ходившимися между собой в оценке крепостного права» (с. 348).
[21] Крестовская М. Из эпохи 60-х годов (Неизданные от-рывки из «Женской жизни») // Мир Божий. 1903. Ян-варь. С. 32—34.
[22] «Предосудительные связи помещиков с крестьянками во-все не редкость, — отмечал в середине XIX века экономист Андрей Заблоцкий-Десятовский в отчете для министра го-сударственных имуществ. — В каждой губернии, в каждом уезде укажут вам примеры <…> Сущность этих дел одина-кова: разврат, соединенный с насилием». См. также: Моро- ховец ЕА. Крестьянское движение 1827—1869. М., 1931. Вып.1; Успенский Б.А., Лотман М.Ю. Роль дуальных моде-лей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избранные труды: В 3 т. М.: Языки рус-ской культуры, 1996. Т. 1. С. 363—364; Лотман ЮМ. Бе-седы о русской культуре. СПб.: Искусство — СПб., 1994. С. 106—107; Евреинов Н.Н. История русского театра с древ-нейших времен до 1917 года. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехо-ва, 1955 (http://dramateshka.ru/index.php/prerevolutionary-theatre/5974-pomethichi…); Хижий М. Заступник крепостных. Малоизвестные стра-ницы жизни святителя Игнатия (Брянчининова) // Фома. 2011. № 2 (http://www.foma.ru/article/index.php?news=5137).
[23] Постановление Совета Министров СССР (№ 677) опре-делило выдачу таковых «гражданам СССР, которым ранее паспорта не выдавались». Выдача паспортов должна была быть осуществлена «в срок с 1 января 1976 г. по 31 де-кабря 1981 г.», но в отдаленных местностях затянулась до 1989 года.
[24] Миронов Б.Н. Социальная история России. СПб.: Дмит-рий Буланин, 1999. Т. 1. С. 413.
[25] Майоров Ф.П. История учения об условных рефлексах. М.: Изд-во АМН СССР, 1948. С. 131.
[26] Керженцев Б. Окаянное время. М.: Вече, 2013. С. 248. См. также его же книгу: Тарасов Б.Ю. Россия крепостная. Ис-тория народного рабства. М.: Вече, 2011.
[27] Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и в первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 2. С. 43; Дружинин Н.М. Государственные крестьяне и реформа П.Д. Киселева. М.; Л., 1946. Т. 1. С. 148. Граф Бенкендорф в секретном донесении на имя императора Николая I при-знавал: «Во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все осталь-ные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т.д. — свободны». Цензурные предписания, препятствовавшие «оскорбительным» наименованиям подданных Империи, в советской историографии получили «историко-материа- листическую» базу в схоластическом постулате Ленина об отличии рабовладения от эпохи феодального строя, при котором «крепостник-помещик не считался владельцем крестьянина как вещи» (Ленин В.И. Полн. собр. соч.: В 55 т. Т. 39. М.: Политиздат, 1970. С. 70).
[28] См.: Ковальчук МА, Тесля АА. Земельная собственность в России: правовые и исторические аспекты. XVIII — пер-вая половина XIX вв. Хабаровск: Изд-во ДВГУПС, 2004. В 1826 году Н.С. Мордвинов составил еще один проект, со-гласно которому государственные крестьяне передавались в долгосрочную аренду на 50 —100 лет частным лицам и учебным заведениям. При этом помимо оброка, который оставался неизменным и по-прежнему вносился государ-ству, крестьяне от 18 до 50 лет облагались в пользу арен-датора барщинными повинностями в течение 1 дня в неде-лю. И более того: с разрешения правительства помещики- арендаторы могли продавать, дарить и менять «арендован-ных» ими крестьян. Согласно переписи 1857—1859 годов, в крепостной зависимости находилось 23 миллиона чело-век обоих полов — около 40% всех крестьян Империи.
[29] В советской историографии редким примером признания крепостного права аналогичным рабству явлением стала написанная в «оттепельные» годы монография: Беляв-ский М.Г. Крестьянский вопрос в России накануне вос-стания Е.И. Пугачева. М.: Изд-во Московского ун-та, 1965. Западные историки, писавшие о крепостном праве, как пра-вило, не сомневаются в его рабовладельческом характере, см.: Raeff M. Origins of the Russian Itelligensia the 18th Cen-tury Nobility. N. Y., 1966. P. 79—80; Lentin A. Russia in the Eighteenth Century. N. Y., 1973. P. 89, 103; Blum J. Lord and Peasants in Russia from the Ninth to the Nineteenth Century. N. Y., 1973. P. 394—385, 445, 452; Mouravieff B. La monarchie russe. Paris, 1962. P. 45; Domar E. The Causes of Slavery or Serfdom: A Hypothesis// Journal of Economic History, 1970. Vol. 30. № 1; Kolchin P. Unfree Labor: American Slavary and Russian Serfdom. Cambridge, 1987. P. х; Хобсбаум Э. Век ре-волюции. 1789—1848. Ростов-на-Дону, 1999. С. 25.
[30] Так, преподававший в Харькове немецкий профессор Шад был выслан из России за написанную на латинском языке книгу, в которой осуждалось российское рабовладение. Академик А.К. Шторх, настаивавший, что крепостные — те же рабы, так и не смог опубликовать своих работ на рус-ском языке (см.: Струве П.Б. Крепостное хозяйство. М., 1913. С. 155).
[31] См.: Помяловский Н.Г. Бегуны и спасение бурсы. Очерк чет-вертый // Современник. 1863. № 7. Июль. С. 217; «Пош-лая, гнилая и развратная натура Тавли проявилась вся при деспотизме второкурсия <…> Подъавдиторные чесали ему пятки, а нето велит взять перочинный нож и скоблить ему между волосами в голове, очищая эту поганую голову от перхоти <…>; заставлял говорить ему сказки, да непре-менно страшные» (Помяловский Н.Г. Зимний вечер в бур-се. Физиологический очерк // Время. 1862. Т. 10. С. 189).
[32] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1877, июль-август // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1983. Т. 25. С. 239.
[33] Blackmore S. The Meme Machine. ОхЬЫ: Oxford University Press, 1999. Авторство термина принадлежит этологу Ри-чарду Докинзу (Dawkins R. The Selfish Gene. Oxford: Ox-ford University Press, 1976; русский перевод: Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Мир, 1993).
[34] Edmonds B. The revealed poverty of the gene-meme analogy — why memetics per se has failed to produce substantive re-sults // Journal of Memetics — Evolutionary Models of In-formation Transmission. Vol. 9 (http://cfpm.org/jom-emit/2005/vol9/edmonds_b.html).
[35] См.: Moscovici S. Answers and Questions // Journal for the Theory of Social Behaviour. 1987. Vol. 7. № 4. P. 516. См. также: Савельева И.М., Полетаев А.В. «Историческая па-мять»: к вопросу о границах понятия // Феномен прош-лого / Отв. ред. Савельева И.М., Полетаев А.В. М.: Изд. дом ГУ-ВШЭ, 2005. С. 218.
[36] 3 марта в Мариинском дворце (Санкт-Петербург) в при-сутствии президента России Д.А. Медведева прошла кон-ференция «Великие реформы и модернизация России»; 3 марта в Архиерейском зале храма Христа Спасителя со-стоялись торжественное заседание, посвященное 150-ле-тию отмены крепостного права в России и международная конференция «Великие реформы императора Александ-ра II — успешный пример модернизации»; в этот же день ИНИОН провел Роккановский семинар «Баланс свободы и несвободы: промежуточные итоги»; 4 марта в РГГУ со-стоялась конференция «Великая реформа 1861 года»; 14— 15 марта Европейский университет в Санкт-Петербурге и Санкт-Петербургский институт истории РАН провели международную конференцию «Александр II: трагедия реформатора. 1861—1881 гг. Люди в судьбах реформ, ре-формы в судьбах людей»; 22 марта в Государственном му-зее политической истории прошли чтения «Великая ре-форма в России».
[37] Содержательный обзор дискуссий и данные цитируемого социологического опроса см. в статье Сергея Кондратьева: Kondratiev S. Отмена крепостного права. Реформа 1861 г. в современном официальном дискурсе и в оппозиционных дискурсах // ILCEA. 2013. № 17 (http://ilcea.revues.org/index1677.html).
[38] Соловьева В.А. День здоровья. Эффективная программа похудения, восстановления сил, повышения иммунитета. СПб.: Нева, 2004. С. 120. Книга, как значится в анонсе, ад-ресована «всем, кто заботится о своем здоровье» (с. 2).
[39] Чешите пятки, господа! // Московский комсомолец. 2008. 3 октября (http://www.mk.ru/editions/daily/article/2008/10/03/19868-cheshite-pyatki…).