(Факультет свободных искусств и наук, СПбГУ, 1—2 марта 2013 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2013
1—2 марта на факультете свободных искусств и наук СПбГУ в очередной раз состоялись Малые Банные чтения, организованные издательским домом «Новое литературное обозрение» и журналом «Неприкосновенный запас». В 2013 году конференция была посвящена протестам «креативного класса», активистскому искусству и поиску общего языка между различными общественными группами. Предметом обсуждения стали различные версии отношений интеллектуалов и власти, равно как и различные ситуации, которые оказывают непосредственное влияние на эти отношения.
Политические, экономические и социальные преобразования, которые начались с образованием постсоветской России, вновь сделали интеллектуала центральной фигурой социально-политической и культурной жизни страны. Часть интеллигенции пополнила ряды правящей элиты, получив при этом ряд существенных преимуществ, но утратив специфическое этическое превосходство над остальными слоями общества. Другая часть интеллигенции перешла на сторону либерально-демократической и левой оппозиции. Третья в новой системе социальных и экономических отношений оказалась на периферии общественной жизни. В 1990-х годах интеллигенция, как и все постсоветское общество, переживала духовно-нравственный кризис; в 2000-е интеллектуалы стали осмыслять себя как носителей «экспертного знания». Парламентские и президентские выборы 2011—2012 годов вывели на сцену представителей интеллектуально-художественной среды, доминирующим обозначением которых стало довольно неоднозначное понятие «креативного класса».
Чтения открылись «круглым столом» «Форма протеста: от выступления "креативного класса" к культурной революции?», в котором участвовали Илья Калинин («НЗ»), Ирина Прохорова («НЛО») и Борис Дубин («Левада-центр»).
Илья Калинин отметил, что для многих протестующих современная ситуация напоминает, прежде всего, ситуацию Российской империи 1905 года, когда разрыв между официальной риторикой укрепления государства, постепенного решения социальных проблем и реальным положением дел также заставлял людей выходить на улицу. Однако если тогда революционным партиям удалось возглавить протест, в 2012—2013 годах все сложилось иначе: оппозиционные политики не имеют ни четкой программы, ни достаточного понимания, как решать проблемы неработающих социальных лифтов, отсутствия возможностей для творческой самореализации и профессионального роста, которые в первую очередь беспокоят участников протестных акций. Кроме того, остается под вопросом, насколько переживания «креативного класса» близки остальным группам общества, так как в современной ситуации патерналистская и патриотическая риторика, а с ними и массовая культура оказываются гораздо ближе большинству общества, чем то, что может предложить оппозиция.
Ирина Прохорова заметила, что в подобных дискуссиях не стоит использовать такие слова, как «массы», «трудящиеся», «народ», потому что люди, которые сегодня выходят на улицы, даже если их меньше, чем в конце 1980-х, — тоже часть народа. Разделение на партийную элиту, интеллигенцию («креативный класс») и народ напоминает вульгаризирующие схемы советской эпохи. По словам Прохоровой, нынешняя ситуация во многом напоминает послевоенные годы, когда объектами пристального внимания со стороны государства оказались стиляги и пижоны, противостоявшие тоталитаризму доступными им способами. Именно в этих малочисленных группах можно видеть источник той протестной активности, которая спустя десятилетия привела к куда более массовым публичным акциям. Немногочисленность сегодняшних протестующих и их «удаленность от масс» не говорят о том, что бесполезно сопротивляться режиму: их деятельность направлена на создание нового языка политики, поля для широкой политической дискуссии, ведь дезориентация общества не означает его солидарности с властью. В то же время апеллирование к «массам» — классический ход тоталитарных режимов, прикрывающих полицейский произвол «волей народа». По мнению Ирины Прохоровой, российская городская культура сейчас находится в процессе становления: этот процесс пока не имел прецедентов в российском обществе, и в него втянуты все социальные группы. В связи с этим сравнения текущей ситуации с ситуациями XIX и начала ХХ веков не могут быть корректны.
Борис Дубин отметил, что если в первое десятилетие XXI века общество было пассивно и во многом поддерживало власть, то в сентябре 2011 года протестные настроения резко возросли. В это время 20% россиян поддерживали лозунг «Россия без Путина», а 40% были готовы голосовать на президентских выборах за кого угодно, кроме представителей действующей власти. Людей, вышедших на Болотную площадь и проспект Сахарова, не так уж много, но это наиболее образованная, активная и успешная часть современного российского общества. Именно они предложили новое понимание политики — политики как поля общественной дискуссии.
Утреннюю секцию открыл доклад Марианны Шахнович (СПбГУ) «"Перед портретом Эпикура торжественно клянусь…": И.А. Боричевский (1892—1941) о времени и о себе». Докладчица обратилась к дневникам одного из последних русских позитивистов Ивана Адамовича Боричевского, которые он вел в течение двадцати пяти лет, с 1916 по 1941 год, и которые сейчас готовятся к печати. Боричевский отрицал значение философии для науки, считая, что «наука сама себе философия», относил себя к «механистам» и отстаивал «философию положительной науки». Вдохновленный достижениями естествознания, в 1926 году он придумал новое направление науки — «науковедение», цель которого должна была заключаться в исследовании природы научного знания и изучении социальной роли науки. Боричевский посвятил многие годы исследованию и переводам сочинений античных атомистов, однако он был не только знатоком эпикурейских текстов и историком философии эпикуреизма — он сам был последователем Эпикура и даже в сталинскую эпоху пытался вести себя в соответствии с нормами эпикурейской этики. Дневники содержат размышления философа о времени, науке, культуре, дают подчас острую оценку научным и философским дискуссиям, политическим событиям, рассказывают о беседах с В. Кандинским, А. Ахматовой, Н. Пуниным, Ю. Тыняновым, С. Лурье и другими деятелями науки и искусства. Особое внимание докладчица уделила дневниковым записям 1939—1941 годов, описывающим предвоенную жизнь Ленинграда. В этих записях, по словам самого Боричевского, он «старался беспристрастно учесть и свет и тени окружающего быта, пересоздававшегося большою историческою эпохою».
Далее с докладом «"Параллельная наука": актуальность советского опыта» выступил Максим Вальдштейн (Амстердам). Докладчик призывал к демифологизации культурного изоляционизма и отказу от деления советской науки на «официальную» и «параллельную». Советскую гуманитаристику (прежде всего, в лице Московско-тартуской семиотической школы) можно считать «параллельной наукой»: она представляла собой широкую сеть неформальных взаимоотношений и научных связей, находящуюся в тени официальной науки. Следствием такой позиции стало, с одной стороны, замыкание в узких кругах единомышленников, с другой — возможность относительно независимо заниматься любимым делом. По мнению докладчика, основной идеологией «параллельной науки» был не антисоветизм или антикоммунизм, а скорее аполитичность. Только так, с точки зрения представителей этой науки, можно было реализовать профессиональное призвание в советском обществе. Эти ученые пытались создать публичную сферу социального взаимодействия, которая не имела бы ничего общего с социалистическим государством. При этом взаимодействия между наукой и обществом можно рассматривать как «симметричные»: при таком подходе любой аспект научной деятельности одновременно оказывается «интеллектуальным» и «социальным». С этой точки зрения некоторые значимые аспекты категориального аппарата советской семиотики оказываются тесно связанными с социальными практиками строительства «параллельной науки». По мнению докладчика, в основе советской семиотики лежал в некотором роде имперский проект: прежде всего, это выражалось в стремлении к универсализации объекта и онтологизации исследовательского метода. В то же время Московско-тартуская «империя знаков» не предполагала имперского доминирования одной культуры над другими — напротив, это было пространством, где многочисленные несопоставимые дискурсы вступали друг с другом в диалог. Участники Московско-тартуской школы отмечали, что для них была характерна своего рода «анархистская вольница» и «почти пестрота, в том числе и в методологии». Другой аспект категориального аппарата советской семиотики — то, что можно назвать «либеральным сексизмом», характерным для многих ее представителей, проявлявшимся как в научной работе, так и в повседневной жизни.
Тему негласного противостояния интеллигенции и власти продолжил доклад Алексея Юрчака (Беркли; Хельсинки) «Политика вненаходимости. Уход от бинарного разделения советской культуры на официальную и неофициальную». Докладчик отметил, что в первые постсоветские годы многие люди вспоминали, что еще недавно советская система казалось им вечной. Однако эти воспоминания сохранили и другое ощущение: несмотря на неожиданность конца системы, о нем скоро заговорили как о естественном и неизбежном итоге постепенного загнивания. Однако, по мнению докладчика, это событие могло произойти лишь при определенном стечении обстоятельств, понять которое можно не столько через выявление причинно-следственных связей, сколько путем анализа внутренних отношений и принципов устройства системы, которые подготовили ее распад. В российских и западных исследованиях поздний Советский Союз, как правило, описывается на языке бинарных оппозиций, согласно которому действительность того времени сводилась к противопоставлению ряда понятий, таких как официальная культура / неофициальная культура, первая экономика / вторая экономика, конформизм / нонконформизм, подавление / сопротивление, публичная сфера / приватная сфера, маска притворства / истинное лицо и т.д. Тим Митчелл называет подобные описания упрощенной бинарной моделью власти, в основе которой лежит представление, что власть способна функционировать только двумя способами — убеждением и принуждением. Бинарное разделение советской культуры подразумевает, что ее задачи были четко определены, статичны и предсказуемы, всегда и везде интерпретировались и исполнялись одинаково. В действительности же они были настолько непоследовательны и противоречивы, что их невозможно свести к единой и неизменной идеологии, четко разделяющей политическое пространство на тех, кто «за», и тех, кто «против». Смысл многих явлений советской культурной жизни, в том числе тех, которые советская идеология разрешала и даже пропагандировала, подчас сильно отличался от буквального смысла партийных постановлений или даже противоречил им. По мнению докладчика, устойчивость бинарных моделей описания частично объясняется личным отношением многих исследователей к советской системе: как следствие, понятие «советский субъект» заведомо несет негативный оттенок, а понятие «сопротивление» идеализируется. Однако так было не всегда: большинство граждан на заре советской эпохи воспринимало советские ценности как истинные и важные, однако в реальной жизни поступки этих граждан зачастую не вполне соотносились с их моральными императивами. Таким образом, для полноценного описания советской действительности необходим новый политический язык, свободный от бинарных оппозиций. Для решения этой задачи необходимо, по возможности, отказаться от того типа анализа, при котором социализм заведомо предстает в упрощенно негативных тонах, но не впадать при этом в другую крайность — романтизацию социализма. По мнению докладчика, обвал системы оказался следствием самого ее устройства и, прежде всего, того языка, на котором она говорила. Всеобщее и повсеместное воспроизводство застывших форм авторитарного дискурса происходило не из-за монопольного контроля и не из-за угрозы наказания, а из-за того, что перформативная составляющая этого дискурса приобрела особую освобождающую функцию в повседневной жизни советских людей. Повторение стандартных высказываний и ритуалов и относительная неважность их буквального смысла давали возможность создавать новые, непредвиденные смыслы, интересы, виды деятельности и типы существования. Сторонники политики вненаходимости видели возможность сопротивления нормам в структуре самой власти, а не в сознании автономного индивида. Такая политика вела не к переменам, а к постепенным внутренним сдвигам всего дискурсивного режима. Несмотря на ощущение монолитности и неизменности системы, в условиях позднего социализма перформативный сдвиг авторитарного дискурса дал возможность советским людям формировать сложное и дифференцированное отношение к идеологическим тезисам, нормам и ценностям системы. В результате советская система все более отличалась от того, что представлялось и руководству, и простым гражданам. Именно это сделало ее уязвимой и способной к молниеносному самоуничтожению.
Доклад Михаила Соколова (Европейский университет в Санкт-Петербурге) «Взлет и падение советских публичных интеллектуалов: странная история российской социологии» был посвящен советской социологии, представляющей собой уникальное, а в каком-то смысле и аномальное явление. В то время как в истории науки обычно по умолчанию предполагается, что признание индивида или группы синонимично влиянию созданной ими теории, лидеры советской социологии не оставили практически никакого теоретического наследия, но по крайней мере в течение двух периодов (конец 1960-х и конец 1980-х) становились центральными публичными фигурами. Основная идея доклада состояла в том, что интенсивность и ограниченность влияния этих социологов определялись их особым стилем работы, приспособленным к условиям советского общества. Если «западная» социология пыталась исследовать свой материал, дистанцируясь от обыденного здравого смысла, то советская добивалась того же, преодолевая попытки силового вытеснения политически нежелательной информации о реальности. Методические приемы и подходы западной социологии советские исследователи использовали в совершенно иных целях. Техники советской социологии утверждали легитимность производителя знания, но не достоверность знания как такового. Такой стиль работы позволял советским социологам становиться незыблемыми авторитетами, прежде всего моральными, и обеспечивал напряженный интерес к их фигурам. Поскольку «научность» была ключевым элементом самоописания режима, публичное выступление ученых имело перформативное значение, становясь частью официального определения реальности — отсюда, например, резонанс выступлений Т.И. Заславской. Подобные выступления часто были чреваты репрессиями, которые заставляли советских социологов видеть прошлое своей дисциплины как историю непрерывного противостояния власти. Однако незамеченным оставалось то, что сами социологические высказывания не имели бы никакого веса в отсутствие репрессивного аппарата. Поскольку советская социология возникла в борьбе с официальным определением советской реальности, падение системы привело к тому, что стиль работы (пост)советских социологов оказался неадекватным реальности.
В докладе «Профессионализация интеллектуалов в России: издержки роста?» Александр Бикбов (МГУ) проанализировал постсоветскую ситуацию не как ситуацию профессионализации, которая связана с формализацией технических параметров интеллектуального труда, а, напротив, как ситуацию «перезахвата» некоторых профессиональных компетентностей требованиями рынка или императивами бюрократического контроля. Сегодня императив профессиональности интеллектуальной работы не ассоциируется с принципами политического участия. В начале 1990-х в социологии существовала демаркационная линия между социологом как профессионалом и гражданином, который также мог быть социологом, но стоял в стороне от профессионально нейтральной научной ситуации. При этом в те же годы в академической среде постсоветская наука политически маркируется и рассматривается как наука демократическая, находящаяся в полной оппозиции тоталитарной науке позднесоветского периода. Академическое сообщество сегодня забывает о том, что в основе организации университета, академии и экспертного корпуса лежат политические принципы — именно они позволили в начале 1990-х противопоставить новую организацию науки прежней. В то же время демократизацию 1990-х годов можно рассматривать не столько в политических терминах, сколько в терминах управления. Дерегуляция отношений в системе советской науки привела к тому, что огромное количество людей, которые имеют низкую интеллектуальную компетенцию и не обладают достаточной легитимностью, подчас занимают ключевые роли в интеллектуальных институциях. В этой ситуации показательны такие случаи, как академический расизм, о котором мало говорится при огромной распространенности этого явления, дискриминация левых активистов и т.д. Таким образом, благодаря этой дерегуляции слабые советские структуры самоуправления были окончательно устранены, а финансирование научных и образовательных институтов резко снижено. Для спасения ситуации были призваны кризисные менеджеры, но именно им в жертву были принесены структуры самоуправления, которые могли быть очагами сопротивления власти. Таким образом, прекращение контракта между государством и интеллектуальным работником, дерегуляция рабочих отношений, выход на первый план фигуры менеджера, который фактически купирует сопротивление власти, ведет к появлению такой интеллектуальной формы, которая уже не предполагает определение интеллектуального труда в моральных терминах. В этой ситуации будущее за маргинальными формами концептуализации крайне правой и крайне левой чувствительности как в академическом мышлении, так и в уличном активизме и ангажированном искусстве. Пока эти выходы в политическое пространство с собственной повесткой не очень результативны, но именно эти крайние точки интеллектуального пространства позволяют лучше диагностировать его состояние и возможные пути его преобразования.
Завершил дневную секцию доклад Владимира Малахова (Институт философии РАН) «Секьюритизация общественных дискуссий: от "экспертов" к "интеллектуалам"». Понятие секьюритизации Малахов считает понятием политическим, затрагивающим все сферы жизни общества, и связывает с феноменом «государства национальной безопасности», характеризующимся непрозрачностью деятельности государственного аппарата, сворачиванием прав и свобод под предлогом безопасности, репрессивной политикой, которая проводится с согласия большинства, смещением баланса между гласной и негласной политиками. Особое внимание докладчик уделил последнему фактору: увеличению роли негласной политики. Дискурс опасности/безопасности создают бюрократия и эксперты, редуцирующие политику к полиции, а распространяют и поддерживают — массмедиа. В этом смысле российская ситуация сопоставима с западной ситуацией после окончания холодной войны. Результатом установления гегемонии неолиберализма, исчезновения реального врага и кризиса легитимности сложившихся отношений господства стала редукция институтов welfare state и освобождение государства от социальной ответственности. Принципиальное различие ситуаций в России и на Западе заключается лишь в том, что на Западе существует сильное противостояние дискурсу безопасности, благодаря существованию больших групп социальных антропологов, находящихся под влиянием лингвистического подхода и изучающих политику с точки зрения перформативности. В России же критика дисциплины безопасности не развита, и одна из причин этого — большая популярность идей Карла Шмитта. Шмиттеанство предполагает логику «секьюритизиции», рассматривая политическое в виде дихотомического отношения «друга» и «врага»; оно упрощенно и искаженно трактует процесс принятия политических решений, оперирует данностями и рассматривает идентичности народов как не подверженные изменениям. По мнению докладчика, правильнее понимать политику по Рансьеру — как сферу, в которой обсуждаются возможности совместного существования, а не только как борьбу за власть. То, что бюрократия сознательно оперирует шмиттеанскими категориями, неслучайно: ей выгодно трактовать политику как дело профессионалов. Для нее важна мысль о возможности и необходимости нарушить закон ради высокой цели консолидации народов. Со стороны интеллектуалов политика секьюритизации поддерживается поиском сущности нации, национального единства. Секьюритизационный дискурс опирается на возможность и необходимость морального консенсуса и на страх носителей других ценностей и других идентичностей, таких как мигранты, приверженцы непопулярных и радикальных политических взглядов, представители ЛГБТ- и феминистского сообществ и т.д.
Утреннее заседание следующего дня открыл Павел Арсеньев (СПбГУ; журнал «Транслит»), представивший доклад « "Как быть писателем?" Современный творческий работник: между культурным активизмом и политизацией формы». В докладе шла речь о новом кризисе социального бытования литературы: если после перестройки культура, как и наука, априори занимала либеральную позицию, то с удалением от советского времени вопрос о политическом значении искусства, самоопределении художника, и прежде всего поэта, снова стал актуальным. Сегодня этот вопрос звучит во всех сферах и на всех уровнях культуры: от официальных государственных документов до уличных протестных акций. Несмотря на то что практически все поле современного искусства оппозиционно существующей власти и является левым по своим идеологическим убеждениям и/или подходу к форме, ответы на вопрос «как быть писателем?» или «как быть художником?» расходятся у различных художников. По мнению докладчика, для того чтобы не потерять роли в культуре, поэзии сегодня необходима огромная работа над средствами производства, размышление над собственной техникой. Речь идет не только о языковой форме, требующей самокритики, но и о формах медиального и институционального бытования литературы. Именно поэтому необходимо экспериментировать с «овнешненными» формами репрезентации поэтического текста. Материальная сторона культурного производства должна быть дополнительно акцентирована, а отношение современных поэтов к разделению между творческим и наемным трудом должно быть детально исследовано. Граница между этими двумя видами труда проходит, в том числе, и по отдельно взятому индивиду, который, будучи творцом, при этом отчуждается как наемный работник. Таким образом, по мнению докладчика, необходима рефлексия исторических изменений функции поэзии и ее роли в обществе. Отказ от этого грозит девальвацией роли поэзии в культуре и способствует превращению поэзии из инструмента мысли в объект культа или, хуже того, декоративно-прикладного искусства.
В последовавшей за докладом дискуссии в ответ на вопрос, что такое «провластная» поэзия и литература сегодня, докладчик заметил, что современная культурная власть не вполне соизмерима по масштабам с тем, что она представляла собой в сталинской культуре. Сейчас предпринимаются попытки угадать, какое именно художественное высказывание заинтересует власть, но они настолько комичны, что отсылают даже не к сталинскому соцреализму, а к чему-то вроде реалистической живописи XIX века. Причина этого в том, что сегодняшние элиты нуждаются лишь в глорификации собственного положения и не имеют интереса к искусству как таковому. Поэтому говорить о централизованном формальном художественном методе сейчас нельзя. На вопрос о том, не стоит ли вместо вопроса «как быть писателем?» обратиться к другому эйхенбаумовскому вопросу — «что такое литература?», который звучал еще в 1990-х, докладчик заметил, что эти вопросы, безусловно, связаны, но сегодня именно вопрос о присоединении к какому-либо движению или сообществу стоит куда более остро, чем в 1990-е. Тогда речь шла о таксономии, классифицировании и позиционировании разных художественных практик, а вопрос «как быть писателем?» не ставился до середины нулевых. Концепция неприсоединения (non-alined) сменяется концепцией re-alined («переприсоединения»). Именно эти вопросы сейчас стоят перед творческим работником и заставляют его определять свои отношения с формой. Сегодня вопрос «как писать?» подчинен вопросу «как быть писателем?». Только сейчас вопрос «с кем вы, мастера культуры?» снова зазвучал легитимно.
Продолжил тему взаимодействия интеллектуалов и протестного движения Александр Скидан (журнал «НЛО»), выступивший с докладом «Интеллектуалы и контрвласть». По мнению докладчика, ситуация в современной России напоминает ситуацию Европы после Первой мировой войны, когда Грамши задался вопросом о том, почему при сложившейся революционной ситуации протестное движение не переросло в настоящую революцию. Ответ на этот вопрос Грамши находит, пересматривая соотношение базиса и надстройки. После 1921 года колоссальную роль не только в европейских странах, но вообще в мире начинает играть культурная, политическая и моральная гегемония, которая осуществляется через государственные идеологические аппараты. Интеллигенция и студенчество, революционные на словах, были тем не менее пронизаны буржуазными идеями и ценностями. Причина подобной инерции в том, что на первом месте в воспроизводстве этих ценностей стояли школа, церковь, университеты, СМИ — институты, ключевые позиции в которых занимали интеллектуалы. Грамши приходит к выводу о смещении экономических и производственных отношений к надстроечным и логике детерминации, которая направлена не от базиса к надстройке, а от надстройки к базису. После 1921 года в Западной Европе фронтальная атака, нацеленная на захват государственного аппарата, как в России в 1917 году, оказалась невозможной. Возможна была лишь «позиционная война», или «пассивная революция», и она определялась пространством надстройки, всеми теми ценностями, которые воспроизводят систему производства и при фронтовой атаке остаются незатронутыми. Грамши проводит различие между традиционными интеллектуалами и интеллектуалами — выходцами из угнетенных слоев, которые расширяют интеллектуальные круги, внедряются в культурные институты и меняют их повестку. По мнению докладчика, в современных российских условиях фронтальная атака неизбежно быстро сойдет на нет не только потому, что у представителей оппозиции нет ясной политической программы, но потому, что их претензии к власти остаются в рамках той правовой системы, которая и создавалась для обслуживания существующих идеологических и репрессивных аппаратов. Эта ситуация поддерживается еще и тем, что функция универсального интеллектуала в России исчезает и появляется интеллектуал-специалист, который производит знание, ценности, истины на своем месте и в своих рамках. Современная российская оппозиция должна выработать новые приемы «контрвласти». Для иллюстрации этого докладчик вернулся к использованному Алексеем Юрчаком понятию «вненаходимость»: именно этой стратегии следовала ленинградская контркультура 1960—1970-х годов. Эта деятельность выглядела и подавала себя как аполитичную и даже эскапистскую, но результаты ее были политичны: она породила пространство «контрвласти», создавшее условия для обрушения всей системы. Сегодня же простая критика чиновников в СМИ граничит с морализаторством и потому не может быть эффективна. Таким образом, необходимо соединить политическую позицию с интересом к созиданию альтернативных социальных пространств, пространств «контрвласти», начиная с малого, как это делали нонконформисты, — с создания сети альтернативной коммуникации, издания журналов, организации выставок и т.д. Однако необходимо, чтобы эта деятельность постоянно проходила проверку социальным активизмом и не могла бы, следовательно, обернуться эскапизмом.
Тезис о необходимости создания альтернативных культурных пространств и социальных сетей дополнил Алек Эпштейн. По его мнению, одна из причин, почему бывшая андеграундная культура не заняла гегемониальное положение в 1990-е годы, — иллюзия нормализации социально-политической ситуации. Участники альтернативных культурных сообществ решили, что теперь они могут печататься в толстых журналах, однако вскоре статус этих журналов кардинальным образом изменился. В середине 1990-х претензия на контргегемонию не оправдалась в силу отказа участников движения от автономии и из-за ликвидации тех социальных связей, которые существовали раньше.
В докладе «Активистское искусство и формирование интеллектуальной повестки дня политического протеста в России» Алек Эпштейн (Иерусалим) рассмотрел новое направление в российском акционизме, созданное группой «Война» и продолженное «Pussy Riot» и другими художественными активистами (в докладе это направление было названо четвертой волной российского нонконформистского искусства). Докладчик рассматривал активистское искусство как политическое явление, способ противостоять режиму. Если в российской политике за последние годы ситуация изменилась только к худшему — рост авторитаризма, «закручивание гаек», принятие законов, нарушающих права человека, — а в политическом активизме не возникло действенных стратегий сопротивления, то в сфере арт-активизма ситуация разительно изменилась в лучшую сторону. Фактически, активистское искусство стало наиболее быстрым и резонансным каналом реагирования так называемых «рассерженных горожан» на действия властей, что проявляется в его беспрецедентной медийной популярности. Само активистское искусство и многочисленные уличные акции способствовали обогащению языка уличного протеста разнообразными художественными элементами и развитию способов художественного выражения в СМИ, в частности привлечению внимания к судебным процессам посредством их художественного освещения. Остается, однако, открытым вопрос, насколько активистское искусство может не только реагировать на складывающуюся повестку дня, но и определять ее развитие, каков не только медийный, но и интеллектуальный потенциал такого искусства в современной России, в очередной раз вступившей в период контрреформ. Выступление сопровождалось демонстрацией работ номинантов и лауреатов Альтернативной премии «Российское активистское искусство», председателем жюри которой является докладчик.
Артемий Магун (Европейский университет в Санкт-Петербурге; СПбГУ) выступил с докладом «Протест и статус», в котором обратил внимание на то, что протест возникает не только и не столько среди низов общества, сколько среди тех, кто стремится к высокому общественному статусу или осознает свой статус как высокий. Такой протест часто пересекается с низовым протестом, а в западных странах даже доминирует. Далее в докладе была прослежена историческая связь революций с этосом достоинства, уважения, признанием и унижением, а также соотношение этих ценностей с широкой популистской платформой, обычно сопровождающей революции. Было отмечено, что революция лишает интеллектуалов автономного социального статуса, автоматического права на авторитетное высказывание. А поскольку движущей социальной силой перестройки как революции был советский «средний класс», то есть вновь возникшая буржуазия, не желавшая отказываться от выработанного ею стандарта комфорта, эти изменения, как и любая буржуазная революция, отчасти носили консервативный характер. Стремление рационализировать управление и создать правительство экспертов поставило интеллигенцию в зависимость от власти, и особую роль в этом играло разделение интеллектуального класса и «народа» (плебса или пролетариата).
Следующая, и последняя, секция открылась докладом Елены Трубиной (Уральский государственный университет) « "Оссиру Wall Street" и Болотная: сравнение первых попыток анализа». Первые исследования протеста на Болотной и движения «^^upy Wall Street» появились сразу после или даже до окончания протест- ных кампаний. Докладчица сопоставила подходы, методологии и выводы этих исследований, а затем рассмотрела изменения в понимании публичности, сопротивления, публичного пространства, городских субъектов в связи с этими протестами. В поле ее внимания попали и сами исследователи в США и в России, их научная и политическая позиция, причины интереса к протестам 2011—2012 годов, сходства и различия в их методологиях.
Следующим с докладом «"Моя твоя не понимай": интеллигенция в поисках общего языка с "народом"» выступил Кевин М.Ф. Платт (Университет Пенсильвании). Актуальность проблемы, затронутой в названии доклада, подтвердило то, что параллельно конференции в городе проходил «социальный марш», что поставило многих исследователей с активной гражданской позицией перед выбором между теорией и практикой либо перед необходимостью поиска компромисса. Из множества исследовательских вопросов, относящихся к роли современной интеллигенции в русской политической истории, докладчик выделил проблему взаимоотношений между лидерами новой политически активной культурной элиты, получившей после парламентских и президентских выборов неоднозначное наименование «креативный класс», и разными категориями российского общества в целом. Докладчик задался вопросом, до какой степени такие широко известные фигуры, как Ксения Собчак, Борис Акунин, Юрий Шевчук, Леонид Парфенов, Лев Рубинштейн и другие, сумели в 2011—2012 годах конвертировать свой значительный культурный капитал в политический. Продолжили доклад размышления о том, на каких языках и пользуясь какими ценностными, символическими или мифологическими инструментами эти фигуры обращались к разным аудиториям и с каким успехом и как можно оценивать пройденный путь и потенциал дальнейшего развития лидерства культурных фигур в оппозиционной политической жизни российского общества.
В докладе Александра Кустарева (Лондон) «Интеллигенция и капиталистическая мобилизация культуры» было проанализировано развитие современного капитализма (в понимании Вебера) от его возникновения в промышленности и торговле до сегодняшней стадии — века информации или культуры. На каждом новом витке развития капитализм распространялся на новые ресурсные базы, которые использовали новые агентуры. Сегодня, когда «бестелесный товар» все больше захватывает рынок, промышленный капитализм становится культуркапитализмом, а новой агентурой оказывается интеллигенция. Особенно ярко это проявляется в России, где отмена цензуры и цеховых монополий творческих профессий фактически открыла путь к частному предпринимательству в сфере культуры широкому кругу профессионалов. Процесс капиталистической мобилизации культуры можно сравнить с процессом капиталистической мобилизации земли. В ходе этого процесса снова происходит расслаивание на имущих и неимущих, так что об обогащении интеллигенции как таковой говорить не приходится. При этом неравномерное распределение доходов неизбежно провоцирует социальные конфликты или даже классовую борьбу. Критика неограниченных доходов может артикулироваться в русле традиционной критики «несправедливых» прибылей. Так, при неизменности качества труда и его продукта сверхдоходность достигается исключительно благодаря экономической логике массового обслуживания и агрессивной рекламе товара и немногих производителей за счет бесчисленных участников рынка, чей продукт часто вообще не получает статуса товара. И поскольку для доходности нужно тиражирование одного товара, а не их разнообразие, создается концентрация капитала в руках немногих, и значительная доля этого дохода может быть интерпретирована как монопольная рента. При этом покупатель не контролирует качества товара и не знает его настоящей цены, а значит, сверхдоход продавца, извлекаемый таким образом, может быть интерпретирован как спекулятивный, или как мошеннический. Нередко производитель получает доход за счет использования не принадлежащих ему фондов. Наконец, с появлением института авторского права значительная доля дохода идет «знаменитости», дающей предприятию «имя» (бренд), тогда как его продукт на самом деле является результатом коллективной работы. В заключение докладчик подчеркнул, что социальный конфликт в неокапиталистическом, или «культуркапиталистическом», обществе имеет запутанную и не совсем очевидную конфигурацию: он чреват полной перестройкой политического пространства — как его содержания, так и структуры.
Завершил конференцию доклад Бориса Дубина («Левада-центр») «Интеллигенция и протест в жизни и в искусстве», в котором рассматривалось пересечение двух проблематик — признания и лидерства и социокультурного воспроизводства общества. С одной стороны, интеллигенция в советское время, в отличие от интеллектуальных элит XIX века, представляла собой фантомное образование, так как была представлена бюрократическими служащими институтов социокультурного воспроизводства. С другой стороны, роль интеллигенции воспринималась самой интеллигенцией и в какой-то мере социумом и властью как миссия. Основой авторитета интеллигенции в советское время и сегодня является идея сохранения высокой культуры, классики. Таким образом, можно говорить о двух линиях воспроизводства элит: «бюрократической» (социальный статус) и «духовной» (особое знание, понимание, что такое «настоящая» культура). Постоянная апелляция интеллигенции к классике, к большим панорамным романам «на все времена», стремление к репрезентации целого связано с тем, что интеллигенция ищет легитимации через синтез важных для нее значений, в том числе через определение своей роли. Давление этого стремления на интеллигенцию сильнее и действеннее желания понять современное общество. С этим, по мнению докладчика, связано непонимание интеллигенцией современной поэзии, отсутствие интереса к ней. И с этим же связана популярность телевизионных сериалов, снятых, в том числе, по классическим литературным произведениям. Как отметил Дубин, если поэзия существует в ситуации «спрессованного» времени, устремлена туда, где никакого времени нет, то сериал не знает этой трагической точки выхода из времени, он встроен в наше повседневное время и даже структурирует наш день, нашу неделю. Принцип повторяемости приводит к невозможности трагедии в сериале и современной массовой культуре вообще. Интеллигенция внесла это представление в массовое сознание — то, что повторяется, неизбежно хорошо, а то, что хорошо, неизбежно повторяется. Неслучайна и необходимость присутствия героя в центре такого повествования. Приверженность к героическому, независимой сильной мысли можно считать проекциями недостатков интеллигенции, следствием ее слабой самостоятельности и отсутствия возможности действовать. Двойственный характер интеллигенции не ограничивается разделением ее функций на бюрократическую и воспитательную — он воздействует на весь механизм социального и культурного движения: внутри интеллигенции начинает выделяться «настоящая» интеллигенция, внутри преподавателей — «хорошие» преподаватели, далее выделяется диссидентствующая интеллигенция, а среди нее — «настоящие» диссиденты, предатели и т.д. Поэтому символы, которыми сейчас пользуется интеллигенция, по своей природе демаркационны: это символы различия, а не объединения. Отсюда — постоянное воспроизводство различных представлений о «быдле». Поскольку интеллигенции в России свойственен поиск себя через разделение, общество начинает сомневаться в возможности перемен, инициируемых этой социальной группой. В этом контексте особый интерес представляет вопрос: принадлежат ли к интеллигенции участники протестов на Болотной площади? С одной стороны, эти люди стоят перед теми же проблемами, что и советская интеллигенция, — проблемами лидерства, признания и воспроизводства. С другой, на их примере можно наблюдать многочисленные попытки отказа называть себя интеллигенцией, иногда даже противопоставление себя ей, что связано, в первую очередь, с попытками старой интеллигенции продлить себя в условиях рынка.
Елена Пасынкова