(Московский университет, 21—23 июня 2012 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2013
21—23 июня 2012 года на филологическом факультете Московского университета состоялась третья научная конференция «Лики ХХ века». В этом году она была приурочена к 90-летнему юбилею крупного ученого, профессора кафедры истории зарубежной литературы, декана филологического факультета МГУ Леонида Григорьевича Андреева (1922—2001) и носила тематический подзаголовок «Литература и война». Конференция была призвана почтить память коллеги и учителя, который в 1941 году ушел на фронт добровольцем. В ее рамках предполагалось обозначить основные формы взаимодействия литературы и войны, ставшей едва ли не единственной реальностью ХХ века.
Докладчики — ведущие ученые-зарубежники России — предваряли свои сообщения воспоминаниями о Леониде Григорьевиче. Хотя ученый и не рассказывал о фронтовых буднях, война, по словам супруги, «жила в нем всю его жизнь»[1]. Память о бесчеловечном, противоестественном, навязанном опыте, согревалась, однако, любовью к литературе, ставшей для Андреева хранилищем человеческих и нравственных ценностей. Именно литературу он противопоставил страшному «ничто» войны и посвятил ее изучению всю свою жизнь. Разработанная и пережитая на собственном опыте «философия существования» помогла Андрееву лучше понять культуру ХХ века, почувствовать ее нерв — и стать создателем фундаментальных монографий по импрессионизму и сюрреализму, творчеству Ж.-П. Сартра и М. Пруста, а также автором и редактором основополагающих учебников по истории зарубежной литературы ХХ века.
Леонид Григорьевич разделил судьбу многих деятелей культуры прошлого столетия. Конференция дала почувствовать, что военный опыт стал опытом ХХ века и исследователь литературы не может его не учитывать. Докладчики обратились к художественной рецепции двух мировых и многочисленных локальных войн. В фокус исследования попали тексты о терроризме, угрозе атомной войны, об информационных и идеологических битвах.
Открывая конференцию, заведующий кафедрой истории зарубежной литературы филологического факультета МГУ В.М. Толмачев подчеркнул философскую многогранность заявленной темы. Определяя проблематику встречи, он говорил о выдвижении войны, а не мира в центр культуры ХХ века и возводил генезис этого явления к философии и литературе романтизма. По мнению ученого, неклассическое постромантическое мировоззрение «разнолико», непоследовательно и противоречиво — оно трактует войну не только как разрушительное, но и как созидательное начало. Уже в самом отношении к культуре ХХ век «воинственно» неоднороден: он сражается и за культуру, и против нее. Разлад, «расколотость», рефлексия — неотъемлемые характеристики героя прошлого столетия, и мы, его наследники, также «носим в себе бациллу войны»: каждый участвует в «войне полов» и культурных дебатах, в нас самих постоянно идет внутренняя борьба. Толмачев поставил вопросы: способна ли культура существовать без войны? Может ли она обновиться, избегнув всеразрушающего кризиса? И размышлял о том, что в ХХ веке война должна восприниматься как по-философски многообразное «измерение литературы».
Опыт пережитых катастроф и осмысление глубин обнажившейся экзистенции не вмещались в ставшие привычными художественные формы. Формулировка темы доклада И.Ю. Поповой (МГУ) «Поддается ли хаос структурированию?» точно передавала новый, возникший в ХХ веке аспект романтической проблемы невыразимого. Как выразить ужас происходящего? Возможно ли искусство в ХХ веке? Вписывается ли литература в политическую и идеологическую картину мира ХХ века? И если да, то какие формы она должна принимать, какие эстетические концепции разрабатывать? Подобные вопросы стояли перед каждым участником литературного процесса ХХ века — и каждый давал на них свой ответ, исходя из своеобразия художественной манеры и исторической ситуации.
Конференцию открыли сообщения, осветившие роль Первой мировой войны в творческих биографиях писателей разных континентов и подчас противоречивых эстетических взглядов.
Размышляя о публицистическом и художественном творчестве Р. Музиля, А.В. Белобратов (СПбГУ) дополнил привычную картину рецепции войны в австрийской литературе. С точки зрения ученого, в эссеистике Музиля 1920-х годов истоки военной катастрофы обнаруживаются не только в «сытости по горло» мирным временем, временем бессобытийным и подавляющим индивидуальность, но и в некоем скрытом, повсеместно разлитом насилии. Существенное внимание Музиль уделяет проблеме «текучести», «бессвойственности» человеческого «я», форму которому впоследствии придаст война. Отчетливо определяя состояние войны как «бегство из культуры», как событие разрушительное и гибельное, Музиль вместе с тем видит в почти религиозной эйфории 1914 года надежду на будущие мирные времена. При этом и в эссеистике, и в фикциональных текстах писатель избегает риторики и романтизации военных описаний: его стиль характеризуется подчеркнутым минимализмом, отказом от изображения батальных сцен, предметностью в изображении фактов. В романе «Человек без свойств» автор исследует «феноменологию» войны, которую понимает как «периодически наступающий кризис всех идеологий». Он показывает «духовную сторону события», кризисное состояние европейской культуры, не в меньшей степени несущей ответственность за катастрофу.
Как эстетический феномен трактовал образ войны в творчестве М. Пруста А.Н. Таганов (ИвГУ, Иваново). По мнению исследователя, война у Пруста содержит в себе эффект «остранения», и в то же время она — «некая субстанция», находящаяся между писателем и объективной реальностью. Эта субстанция сродни моментам сознания, которые запечатлевают фрагменты личностного существования и возвращают субъекту самого себя, выводя его из-под власти реальности. Слово «война» в заключительном томе романа «В поисках утраченного времени» обретает статус имени определенного экзистенциального момента в жизни автора, а феномен войны изначально связан с обретением утраченного прошлого. Поэтому война всякий раз предстает в романе не столько как первичный факт реальной истории, сколько как момент духовного бытия, обусловленный той или иной реальностью, этапом существования «внутреннего я» героя. Она изначально вписана в эстетику прустовского творчества, а потому и в эстетику прустовской жизни.
В докладах О.М. Ушаковой (ТюмГУ, Тюмень) и О.И. Половинкиной (РГГУ) рассматривались способы поэтического освоения опыта двух мировых войн в творчестве Т.С. Элиота. О.М. Ушакова подчеркнула, что за универсальным, символическим значением ряда лирических мотивов Элиота подчас скрываются личные переживания автора, вызванные гибелью его друга Жана Верденаля (1915). Тем не менее поэт существенно перерабатывает конкретный жизненный опыт. Выполняя долг «слуги своего языка», он художественно переосмысляет трагедию Первой мировой войны при помощи «мифологического метода», а реальность Второй мировой пропускает сквозь «метафизическую переплавку»: фронтовые ужасы часто преображаются в христианские эсхатологические видения. На «механизмы» эстетизации военного действия обратила внимание О.И. Половинкина, которая показала, как «преобразованные техникой чувства восприятия» (В. Беньямин) предопределяют эстетическое видение в «лирическом фрагменте» поэмы «Литтл Гиддинг».
Творчество Генри Джеймса, по мнению О.Ю. Анцыферовой (ИвГУ, Иваново), хотя и было обрамлено своеобразно пережитым опытом двух войн, свидетельствует о сравнительно благополучном развитии западного мира от середины XIX века до катастрофы 1914 года. Разработка военной темы в раннем творчестве писателя часто ограничивается лишь художественной задачей драматизации действия, однако начало мировой войны переживается уже зрелым автором как крах цивилизации, одним из симптомов которого становится беспомощность слова. Именно Первая мировая война определила поведение Джеймса в конце жизни: «враг прессы» дает свое первое интервью и принимает английское гражданство.
Косвенное, но серьезное влияние оказала Первая мировая война на становление латиноамериканского авангарда. М.Ф. Надъярных (ИМЛИ РАН) сообщила, что в немногочисленных посвященных европейской «большой» войне произведениях бразильца М. ди Андради, чилийца В. Уйдобро, аргентинца Х.Л. Борхеса разрушение целостности мира, его «тотальный распад» материализуются в мотивах разъятой телесности и развеществления «водной» стихии. Образ Европы трансформируется: она больше не воспринимается как единое культурное пространство и перестает быть центром иррадиации культурных ценностей, превращаясь в некое пограничное пространство, в промежуток между Новым Светом и Россией. Русская тема, вводимая в латиноамериканский дискурс о войне, нагруженная революционными и христианскими мотивами, в свою очередь, наделяется утопической перспективой.
В.В. Сорокина (МГУ) обратилась к литературе первой волны русской эмиграции и пришла к парадоксальному выводу, что среди нескольких сотен литературных произведений, вышедших за границей в двадцатые — тридцатые годы, можно насчитать не более десятка книг, в которых эта тема затрагивается непосредственно. Война здесь оказывается либо местом действия, либо трагической жизненной ситуацией, вынуждающей принимать решения; авторы стремятся передать отношение современников к происходящему на фронте, колеблющееся от равнодушно отстраненного до страстно восторженного.
А.Ю. Зиновьева (МГУ) сопоставила два известнейших произведения европейского поэтического модернизма — «Потерянное "я"» (1943) Г. Бенна и «Стихи о Неизвестном солдате» (1937) О. Мандельштама, созданные в сходных жизненных и творческих обстоятельствах и объединенные темой поиска эстетического соответствия негуманистической реальности, а также трагическим сюжетом превращения отдельного лирического «я» в анонимное и единое множество, всеобщее «тело». Если Бенн стремится лирически зарегистрировать ситуацию самоустранения-саморазрушения, то Мандельштам рассматривает последнюю как род жертвенной искупительной гибели. Прошедшие сражения, по Бену и Мандельштаму, невозможны в современности, а грядущие знаменуют, прежде всего, неизбежную утрату индивидуального творческого начала.
Предметом исследования большого числа докладов стала проблема участия писателей в идеологических «сражениях» эпохи. Так, ЮЛ. Цветков (ИвГУ, Иваново) обратился к публицистике Г. фон Гофмансталя и рассмотрел эволюцию взглядов писателя от военной риторики к «австрийской идее», предполагающей возвращение к монархии и преодоление розни между европейскими народами; творчество бывшего президента Республики Сербской Р. Караджича освещалось в докладе А.Б. Базилевского (ИМЛИ РАН).
Националистическая идея в ХХ веке была настолько сильна, что нашла своих приверженцев в среде талантливых европейских и американских писателей. Так, М.Ю. Ошуков (ПетрГУ, Петрозаводск) описал, как в общественном сознании менялась оценка выступлений Эзры Паунда на итальянском радио. С.Л. Фокин (СПбГУ) посвятил доклад антисемитским памфлетам «темного гения» французской литературы Л.-Ф. Селина.
С точки зрения Фокина, памфлеты Селина являются важнейшим историческим свидетельством состояния французской духовно-интеллектуальной жизни 1930— 1940-х годов. Многие обычно скрываемые черты национального духа выражаются в них при помощи неподражаемого карнавального гротеска и бурлеска, в котором автор-исполнитель создает зловещую карикатуру на обывателя-француза, раздавленного внутренним страхом и убожеством окружающей действительности. Язык Селина, вопреки распространенному мнению, не столько народный или разговорный, но «натуральный», телесный, старательно отличающий себя от языка «культуры» — фигурального, нормального, сколько-нибудь нормированного, а потому искусственного. Более того, все вербальные эксцессы Селина продиктованы не идеями, а логикой звучания, «малой музыкой» слова, которой добивался писатель в черновых вариантах своих работ. Язык его прозы музыкальный, более того, полифонический, местами какофонический. Однако натуральный антисемитизм Селина не может быть списан на изыскания в области звучания: писатель ревностно придерживается настроений рядового, «маленького» француза.
Поистине всенародным и, более того, интернациональным стал и другой, сходный социальный проект: приблизительно в то же время осуществлялось строительство социалистического государства. Идея справедливого устройства общества на коммунистических основаниях составляла серьезную конкуренцию нацизму и пользовалась активной поддержкой в писательских кругах. В докладе М.А. Ариас-Вихиль (ИМЛИ РАН) исследовались обстоятельства, связанные с замыслом и подготовкой антифашистского Парижского конгресса писателей в защиту культуры (1935), в котором приняли участие многие ведущие поэты и прозаики Европы и Америки — 230 авторов из 38 стран. На основе архивных документов анализировался механизм вовлечения писателей левой ориентации в орбиту сталинской пропаганды. Особенно важным для докладчицы стало развенчание легенды о том, что М. Горький отсутствовал на конгрессе не по своей воле. Ариас-Вихиль доказала, что телеграмма Сталина Горькому с просьбой не отказываться от поездки в Париж свидетельствует об обратном.
Таким образом, в 1930-е годы на территории Европы велись ожесточенные идеологические войны, и многие писатели оказались в ситуации выбора между сциллой фашизма и харибдой сталинизма. В докладе Д.В. Токарева (ИРЛИ РАН) анализировались обстоятельства визита в Москву автора книги «Фашистский социализм» (1934) П. Дриё ла Рошеля в 1935 году. Аргументация написанной им по горячим следам статьи «Гитлер и Сталин» базировалась в основном на впечатлении от двух просмотренных в советской столице пьес — «Аристократы» Н. Погодина и «Шляпа» В. Плетнева. Дриё как националисту очень хотелось увидеть за коммунистической декорацией вековой русский национализм, но парадокс состоял в том, что, во-первых, в своих отзывах о советском театре он выдавал желаемое за действительное, а во-вторых, в том, что проявления русского патриотического духа отдавали такой мелкобуржуазной пошлостью, что писатель пришел к неутешительному выводу — «искусство кончилось в этом мире».
Влияние тенденциозной риторики на словесность было очень сильно. Для его исследования богатый материал дают тексты непрофессиональных писателей, участвовавших в военных действиях. А.Б. Можаева (Литературный институт) рассказала о литературной судьбе сформированной в первые дни Великой Отечественной войны 250-й дивизии вермахта, так называемой «Голубой дивизии», которая состояла из испанских добровольцев и с октября 1941-го до октября 1943 года находилась на Восточном фронте. Это достаточно локальное явление породило обширный поток мемуарной и автобиографической литературы числом более 130 наименований. Все эти тексты имеют маргинальный и тенденциозный характер: они написаны убежденными антикоммунистами, и это определяет их специфическую риторику, которая часто подавляет жанровые характеристики мемуаров и способствует стереотипизации, а в некоторых случаях и мифологизации сначала подачи материала, а затем — композиции и набора основных эпизодов. Дополнительное измерение этой своеобразной литературе придает тот факт, что бойцы «Голубой дивизии» впоследствии сделали неплохую карьеру — как военную, так и гражданскую.
Таким образом, европейские писатели на протяжении всего ХХ века включались в идеологические войны и часто для выражения своих политических взглядов разрабатывали особый образный язык. Вместе с тем многие авторы стремились защитить свои тексты как от риторики тоталитарных режимов, так и от художественных поисков социально ангажированных деятелей культуры. Они разрабатывали такую поэтику, которая помогала противостоять серьезному идеологическому давлению и окружающему хаосу.
Т. Викторова (Университет им. Марка Блока, Страсбург) показала, что под влиянием двух мировых войн обрел новую жизнь средневековый жанр апокалиптической мистерии. Докладчица выстроила типологию жанра на примере текстов «Мистерия о призвании Жанны д’Арк» Ш. Пеги (1910), «Бариона, или сын Грома» Ж.-П. Сартра (1940), «Человек, рожденный на Царство» Д. Сайерз (1941) и «День гнева» Р. Брандштеттера (1962). Она заключила, что именно мистерия позволяла различить «среди рева пушек и стонов раненых» иную, духовную реальность и обнаружить в разразившейся или предчувствованной войне «неведомые» корни жизни, надежду на ее восстановление и полноценное существование. Надежда, определяющая тональность всех мистерий, и делает возможным «объединение верующих и неверующих» (Сартр). Мистерия утверждает возможность преодоления исторического зла, становится призывом к творчеству, в котором писателю принадлежит активная роль со-творца, присутствующего «при первой заре творения, когда все — возможно» (Сартр), «ежедневно создавая мир — заново» (Брандштеттер).
Е.В. Фейгина (МГУ) проследила изменение поэтики итальянского герметизма с 1925 по 1945 год. Докладчица показала, что герметизм возникает как культурное противопоставление фашистской идеологии и разрабатывает систему художественных средств по защите поэзии от насильственного омассовления и уничтожения индивидуальности. Он создает свободное культурное пространство, существовавшее по воле поэта-демиурга, и потому, отказываясь от изображения некоторых реалий действительности, ангажированности и прямой агитации, выстраивает сложную поэтическую структуру, предполагающую особый «темный» язык. При этом каждый из поэтов избирает свой путь: в системе герметизма сосуществуют и экспрессионистическое иррациональное выражение ужаса, и тонкая музыкальная или пластическая образность символизма. В лирике одного из первых герметиков, Дж. Унгаретти, нет конкретных политических или исторических размышлений, в ней изображается зло как таковое. Противоположный выбор художественных средств определяет поэтику С. Квазимодо: герметически закрытое слово у этого поэта сменяется прямым высказыванием. Вместе с тем в целом поиск нового поэтического языка, связанный с деятельностью Сопротивления, не разрушает герметизм, а обогащает его новой образностью.
Помимо жаркого, почти непримиримого столкновения идеологических и эстетических ценностей, в культуре ХХ века нарастало противостояние технического прогресса и духовного «вырождения», естественно-научного знания и гуманитарных ценностей. Внимание к этому конфликту привлекла И.В. Головачева (СПбГУ), которая обратилась к литературе о ядерных битвах и катастрофах и констатировала, что та после Хиросимы и Нагасаки не только предложила варианты «историй выживания» или «историй будущего», но и занялась поиском виноватых. В докладе была проанализирована дистопия О. Хаксли «Обезьяна и сущность» (1948), в которой конец света происходит потому, что ученые не задумываются о практических результатах своей работы. В постапокалиптических сценах Хаксли размышляет, что человек ничем не лучше обезьяны: темы ретрогрессивных метаморфоз и мутагенной радиации связаны в романе с эволюционистскими теориями и генетикой. Наука выступает здесь одновременно и как палач, и как жертва — таков парадоксальный результат прогресса.
Переосмысление ценности научного познания в ХХ веке сопровождалось и жаркими спорами об абсолютных понятиях, приятие и определение сущности которых требовало веры. С.Н. Зенкин (ИВГИ) обратился к философским битвам Ж. Батая и Ж.-П. Сартра о понимании сущности сакрального. Докладчик подчеркнул, что в основе полемики философов лежат различные подходы к познанию сакрального, опыту сакрального и письму о сакральном. Батай понимает сакральное как мистику без Бога, а Сартр видит в таком подходе смешение двух методов — экзистенциального (субъективного, личного) и сциентистского (объективного, безличного). Если в переживании сакрального Батай объединяет страх и стремление к экстазу, то у Сартра они существуют отдельно, принимают независимые формы. С точки зрения Батая, чувство тревоги в человеке вызывает атмосфера. В книгах «Тошнота», «Бытие и ничто» Сартр дает понять, что тревогу вызывает «бесцветный вкус собственного тела»: вещи, вязкие субстанции, которые «прилипают» к человеческому телу, угрожают нарушить границу между «Я» и «не-Я». Что касается письма, то Сартр никогда не предпринимал попытки критического анализа языка, в то время как Батай, обращаясь к внутреннему опыту языка, не только переживал состояние экстаза, но и анализировал его.
Е.Д. Гальцова (ИМЛИ РАН) продолжила осмысление проблемы сакрального на материале единственного художественного произведения Ж. Батая, в котором тема Второй мировой войны оказывается частью сюжета, — романа «Аббат С.» (1950). Докладчица предположила, что в этом произведении экстаз не является совершенным способом достижения сакрального. Итоговые размышления свидетеля-рассказчика повествуют об охватившей его безысходной депрессии и исчезновении смысла в серии бесчисленных его отражений.
Дебаты об абсолютных категориях, которые вели деятели культуры ХХ века, подтверждают относительность всех систем ценностей — в ХХ веке любая концепция подвергалась критике и переосмыслению. Вслед за изменением этих концепций менялся и образ войны в литературе. В текстах второй половины столетия на первый план часто выходит не проблема войны, а проблема насилия — вооруженного, террористического, политического, сексуального. При этом даже мотив насилия часто трактуется в рамках постмодернистской иронии.
И.В. Кабанова (СГУ, Саратов) рассмотрела вопрос об условиях и границах репрезентации насилия в литературном произведении на материале произведений Д. Хэммета и Т. Харриса — создателей жанров, соответственно, «крутого детектива» и романа о серийном убийце. По мнению исследовательницы, «крутой детектив» 1920—1930-х годов изображает общество, для которого жестокость и террор стали повседневной нормой: к ним прибегают не только преступники, но и добропорядочные граждане и даже сыщик. Однако насилие здесь, несмотря на повсеместность, изображается дозированно и всегда имеет конкретные социально- психологические корни, а потому оно рационально постижимо. Взлет преступности в США 1960-х годов становится поводом для переосмысления проблемы в формах романа о серийном убийце. В 1980—1990-е годы Т. Харрис в образе доктора Лектера изображает насилие как иррациональную стихийную силу, перекладывая вину с общественных обстоятельств на отдельного «ненормального», монстра, но при этом автор столь же строго дозирует прямое изображение жестокости. Предпринятая впоследствии Б.И. Эллисом в «Американском психопате» (1991) попытка увеличить меру жестокости в романе о серийном убийце расценивается в докладе как неудачная, поскольку читателя не развлекает, а отталкивает изображение неисчислимого и лишенного культурного смысла насилия.
Мотив насилия становится ведущим и во многих произведениях современной драматургии. Е.Г. Доценко (УрФУ, Екатеринбург) обратилась к способам воплощения военных конфликтов рубежа ХХ и XXI веков в новом британском «театре жестокости». Театр «нового натурализма» или «нового брутализма», «жесткая школа» или «агрессивный театр» 1990—2000-х годов возник на волне интереса к политике. Демонстрация агрессии на сцене обуславливалась также изменением эстетических ценностей: поколение, вошедшее в литературу в конце века, формировалось в отсутствие официальной цензуры и практически всех табу, актуальных для литературы прошлого. Начало движения «агрессивного театра» положила пьеса С. Кейн «Взорванные» (1995). В ней, как и в «Брокенвиле» (2001) Ф. Ридли, действие не соотнесено с конкретной страной, зато подчеркивается нестабильность мира, в котором непонимание и жестокость в любой момент могут «взорваться» новой войной. Лидера современного «театра жестокости» М. Равенхилла угроза терроризма интересует не столько сама по себе, сколько в плане ее репрезентации в мире «продуктов». В цикле одноактных пьес «Стреляй, хватай добычу и не останавливайся» (2008) автор отсылает зрителя к классическим произведениям литературы и искусства, вступающим в противоречие с духом консюмеризма.
Отсылки к текстам культуры становятся особым приемом эстетизации внеху- дожественной действительности — в том числе и военного опыта. О.А. Джумайло (ЮФУ, Ростов-на-Дону) обратилась к описанию военной операции 1940 года в исповедальном романе И. Макьюэна «Искупление», где автор размышляет не только о травматическом опыте, но и об этике рассказа о нем. Макьюэн стремится приоткрыть перед читателем другого поколения жестокость военного времени и признает физическую хрупкость человека. Война трактуется им с позиций экзистенциальной философии Ж.-П. Сартра, а рефлексия об этике повествования соотносится с «гуманизмом другого человека» Э. Левинаса. Макьюэн критикует современное письмо, выродившееся в набор стилей и отчужденное от человеческого опыта. По мнению автора, подлинный писатель рождается лишь тогда, когда приобретет способность видеть Другого, разработает свой путь коммуникации с чужим травматическим опытом, начинает сопереживать. Интертекстуальные отсылки к классическим текстам английской литературы XVIII—XX веков становятся в романе значимыми маркерами творческой и личностной эволюции героини-рассказчицы.
По мнению В.Г. Новиковой (ННГУ, Нижний Новгород), современный британский роман, обращаясь к событиям мировых войн, часто обнаруживает традиционный для социальных произведений интерес к проблеме сопричастности человека движению истории. Разрабатывается, однако, эта проблема нетрадиционно: писатели изображают нарративы истории как субъективные тексты, сплетающиеся в единое текстовое полотно. Художественное время произведений выстраивается как «свернутое время» истории и представляет собой одномоментное присутствие фрагментов прошлого в настоящем. Изображение внеисторического пространства, наполненного фрагментами истории, часто свидетельствует об остановке времени, отсутствии линейного прогрессивного развития. В романе «Стрела времени, или Природа одного преступления» М. Эмис трактует жизнь после 1945 года как существование после истории: все происходящее в тексте является лишь бесконечным повторением пройденного, так как насилие современности предопределено преступлениями национал-социалистов. К той же мысли обращается в романе «Мальчик в полосатой пижаме» и Д. Бойн, стремящийся вызвать у читателя нравственное потрясение, призванное раскрыть суть преступлений фашизма. С точки зрения докладчицы, эти и некоторые другие романы британских авторов демонстрируют принципиальную невозможность создания новых социально значимых ориентиров.
В.В. Шервашидзе исследовала тему насилия в творчестве современного французского прозаика А. Володина, который стремится «создать библиотеку произведений выдуманных писателей, находящихся на грани бреда, заключенных в тюрьму, оплакивающих революцию, которая потерпела поражение». Выдуманные писатели Володина, в число которых входит и сам автор, — «бессильные диссиденты, задыхающиеся в тоталитарной системе», — словно образуют «тюремное гетто» маргиналов. Для создания этого «гетто» Володин использует барочный принцип матрешки, благодаря которому «литература и театр сливаются», а персонажи оказываются одновременно авторами, постановщиками и исполнителями своих пьес. Драматизируя отношения «литература» / «действительность» и «автор» / «текст» / «читатель», Володин ставит под сомнение онтологический приоритет реальности над творческим вымыслом. Возникает особая разновидность фантастики — «фантастика текста». Писатель создает модель метаповествования, в которой отказ от компромиссов, сопротивление насилию, эгалитаристские лозунги переносятся в акт письма и чтения. Свою барочную утопию Володин называет постэкзотизмом, стремясь подчеркнуть ее обособленность от всех современных «-измов». Кредо писателя — «писать по-французски на иностранном языке» — выражает его стремление «вырваться за национальные и культурные пределы», и для этого он разрабатывает особые жанры — «наррац, шагга, романс», «первичной структурой которых становится ритм», так как именно он способен проникнуть в коллективную бессознательную память людей ХХ века.
Логическим следствием пантекстуальности европейского сознания второй половины ХХ века стало ожесточение интерпретационных войн в современном литературоведении. Н.Т. Пахсарьян (МГУ) показала, что нешуточные эпистемологические сражения ведутся на полях произведений Ж.-П. Сартра. Если еще в 2000 году издавались монографии, которые либо подчеркивали огромную роль Сартра в культуре ХХ века (Б.-А. Леви), либо утверждали его принадлежность к допостмодернистской эпохе и потому прощались с Сартром (М.-А. Бюрнье), то уже начиная с 2003 года появляются работы, в которых делается попытка прочесть произведения Сартра или интерпретировать саму личность писателя через призму постмодернистской эстетики, а также доказывается существенное влияние Сартра на писателей-постмодернистов, даже если они такового не признают. Среди наиболее заметных исследований такого рода можно выделить монографию Н.Ф. Фокса «Новый Сартр: поиск постмодернизма» (2003), в которой Сартр предстает как эстетствующий деконструктивист; статью М. Гьюрчик «Этот забавный роман: Записки Сартра» (2003), рассматривающую военные записки писателя как своего рода комическую неопикареску; книги Д. Квинтилиано о постмодернизме и релятивизме Сартра (2007) и П. Бюргера о философии «как если бы» (2007), в которых по-новому интерпретируются основные философские понятия, используемые писателем. Вместе с тем М. Руссе в монографии 2011 года относится к подобным интерпретациям критически. Для нее Сартр — картезианец, марксист и модернист. Возращение его текстам первоначального значения, по мнению исследовательницы, будет способствовать выдвижению Сартра в центр идейно-художественной рефлексии XXI века.
Теория постмодернистского романа о войне как особого эстетического феномена словесности подверглась серьезной критике в сообщении И.А. Делазари (СПбГУ). Докладчик обратился к анализу романа Т. О’Брайена «Вслед за Кач- чато», который часто характеризуют как лучший образец постмодернистского романа о войне во Вьетнаме. Делазари пришел к выводу, что для описания истории жанра и характеристики поэтики текста категория постмодерна является факультативной и даже избыточной. Эта категория, будучи встроена в предшествующую эволюционно-прогрессисткую модель литературного процесса, в точности копирует ее правила (историзм, миметизм, прогрессизм и др.) — и потому утрачивает декларируемые черты асистемности, беспорядочности, всеядности, симуляцион- ности. По мнению Делазари, «постмодернистичность» следует понимать не как обязательное свойство текста, которое, в соответствии с моделями построения истории литературы начиная с XIX века, должно отвечать за его специфичность в противовес предшествующей и последующей традициям, но как факультативное обозначение комбинаторных качеств литературы, которые в данную эпоху и в рамках определенного теоретического и историко-литературного консенсуса можно (хотя и необязательно) называть постмодернистскими.
С.Н. Филюшкина (Воронеж) осмыслила идущий вразрез с привычной постмодернистской стилистикой подход к проблеме насилия в творчестве Г. Грина. Утверждая извечную дисгармонию жизни, писатель, с точки зрения докладчицы, объясняет несчастья человека причинами социально-политического характера, что позволяет ему поставить вопрос о праве страдающих и сострадающих им изменить порядок вещей путем решительных действий, в том числе и с помощью оружия. В ранних произведениях Грин утверждает несовместимость чувств любви и ненависти, поскольку последняя всегда окажется сильнее и разрушительнее. В романах 1950—1970-х годов писатель активно разрабатывает проблему «вмешательства» героя в «конфликты века»; но, сохраняя критическое отношение к действительности, при осмыслении коллизии ставит во главу угла судьбу отдельной человеческой личности. Способность к жертвенной гибели ради спасения жизни других людей противопоставляется фанатическому культу оружия, а реальную ценность обретают конкретные добрые дела.
Вневременный, экзистенциальный аспект проблемы войны и насилия стал более ощутимым благодаря выступлениям, тематика которых выходила за рамки ХХ века. Доклады Т.Ф. Теперик (МГУ) «Отношение к смерти и поэтика войны в "Энеиде" Вергилия», Д.М. Фельдмана (РГГУ) «Идеологема "Отечественная война 1812 года" и "партизаны" в русской литературе XIX—XX веков» и М.И. Свердлова (ИМЛИ РАН) «Из истории английской военной оды: испытание Бленгеймом» вписали жизненный и художественный опыт писателей ХХ века в контекст развития европейской культуры.
Прочитанные на конференции доклады представили многообразие судеб и взглядов писателей разных поколений — от авангардистов начала века до постмодернистов его конца — и показали всю сложность поиска эстетического коррелята действительности и выведения формулы «современной красоты». Совместными усилиями многих ученых был создан многогранный образ литературы ХХ века, которая — в противоположность войне как насилию, уничтожению и жестокости — доказала, что существует только в форме диалога — беседы человека с человеком, писателя с читателем, прошедших эпох с современностью. Язык этого диалога может быть разным — гротескным, тенденциозным или саморазрушительным, — но он все же остается человеческим языком. Участники конференции напомнили о необходимости исследования этого «многоликого» и подчас неудобного языка для сохранения культурной памяти о только что ушедшей в историю, непростой эпохе. Анализы текстов подтвердили, что на фоне многочисленных катастроф ярче и заметнее выглядят проявления человеческих чувств — взаимопомощи, любви и сострадания. Закончить обзор хочется словами, завершающими военные воспоминания Л.Г. Андреева: «…таких моментов не много, но и редкие, они способны наполнить человека верою в человеческую доброту и ласку, любовью к людям и вечной благодарностью».
____________________
1) Андреева Н.Н. Год войны — и вся жизнь // Андреев Л.Г. Философия существования. М.: Гелеос, 2005. С. 265.