(авториз. пер. с англ. Андрея Логутова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2013
В последние годы обсуждение антропологического поворота в гуманитарных науках стало общим местом применительно к самому широкому кругу явле-ний и дисциплин: философии, теологии, истории, литературоведению и куль-турологии[1]. Хотя с подачи Вольфганга Изера (одного из основателей Констанцской школы рецептивной эстетики) термин вошел в гуманитарный дискурс еще в 1989 году[2], в славистику он проник сравнительно недавно. Столь же недавнее появление его в России во многом связано с деятель-ностью журнала «Новое литературное обозрение» («НЛО»).
С 2009 года в «НЛО» было размещено несколько статей и своеобразных манифестов, посвященных анализу антропологического поворота в гума-нитарной сфере. Первая публикация такого рода, вышедшая в юбилейном, 100-м номере, принадлежала перу главного редактора журнала, Ирины Про-хоровой. Во вступительной статье к номеру, озаглавленной «Новая антропо-логия культуры» (с подзаголовком «Вступление на правах манифеста»)[3], антропологический поворот выступает в качестве ориентира, призванного обозначить новое направление работы журнала. Прохорова описывает исто-рию «НЛО» в терминах настойчивого поиска новой антропологии культуры, которая, в свою очередь, должна стать идеологическим и методологическим кредо журнала. Под «новой антропологией культуры» Прохорова понимает новую исследовательскую парадигму, в которой
будут пересмотрены совокупность подходов, понятийных категорий, про-фессиональных навыков и дискурсивных средств для создания новой ис-тории цивилизаций и новой исторической периодизации, концептуальным стержнем которых станет жизнь человека в его разветвленных связях с дру-гими людьми, социальными группами, институтами власти, его стратегии выживания, креативности, самореализации в разных исторических обстоя-тельствах, его усилия по расширению сферы автономного и независимого существования[4].
Второй манифест был опубликован журналом в 2010 году. Кевин Платт (про-фессор Пенсильванского университета) в статье «Зачем изучать антрополо-гию? Взгляд гуманитария: Вместо манифеста»[5] писал о нарождающемся кри-зисе в гуманитарных науках и необходимости реструктуризации системы американского высшего образования. Другой важный текст, статья Николая Поселягина (МГУ) «Антропологический поворот в российских гуманитар-ных науках»[6], вышел в 2012 году.
За манифестами Поселягина и Платта последовало несколько полемиче-ских ответов от исследователей со всего мира (таких, как Марк Липовецкий, Виктор Живов, Брюс Грант, Ханс Ульрих Гумбрехт, Сергей Ушакин, Алек-сандр Эткинд, Борис Гаспаров и т.д.). Авторы отмечали как перспективность, так и методологическую спорность антропологического поворота и косну-лись самых разных тем: социополитических аспектов новой концепции (раз-витие кафедр славистики в США после окончания холодной войны[7]), апо-логии литературоведения[8], способов институционализации нового подхода[9]и различий между академическими сообществами России и Америки[10].
В своем эссе мне хотелось бы обсудить природу антропологического пово-рота и причины, способствовавшие его популяризации в славистике. При этом я сосредоточусь на манифестах Ирины Прохоровой и Кевина Платта (Нико-лай Поселягин в своей подробной статье обсуждает скорее методологические перспективы антропологического поворота, чем вопросы его происхождения) и попытаюсь представить на суд читателя два различных взгляда на деклари-руемые в них изменения. Связано это с тем, что — несмотря на существенное родство взглядов Прохоровой и Платта на антропологический поворот — между ними есть ряд значительных расхождений. Констатируя кризис в гу-манитарных науках в России и США и усматривая в антропологическом повороте потенциальный инструмент его преодоления, авторы по-разному об-основывают необходимость его применения: Прохорова обращается к фило-софской антропологии в том виде, в котором она сложилась в начале XX века, а Платт последовательно совмещает антропологию и социологию. Мой опыт «пристального чтения» обоих текстов указывает на то, что расхождения между ними объясняются различиями в установках авторов (intentionally), а также характером связей между используемой ими аргументацией и их по-зицией по отношению к антропологическому повороту. Кроме того, хотя фор-мат эссе и не располагает к полноценному всестороннему анализу споров, воз-никших по следам этих двух публикаций, я буду время от времени ссылаться на некоторые отклики, чтобы выстроить более полную картину того, как идея антропологического поворота была воспринята в славистике.
КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПЕРЕМЕНЫ
Манифест Ирины Прохоровой представляет собой прежде всего попытку обозначить необходимость научного анализа русской истории и вписывания последней в контекст современных глобальных процессов. Исторический путь России, по мнению Прохоровой, так и не сумел стать предметом ака-демических штудий по причине «априорного признания мифологемы об эксклюзивности, «экзотизме» России»[11]. Это, в свою очередь, породило любо-пытный исследовательский парадокс: «.установки традиционной россий-ской гуманитарной науки на объективность и позитивистский подход, с его развитым изощренным инструментарием, фактически покоятся на мистиче-ском, иррациональном фундаменте»[12]. Прохорова всерьез озабочена состоя-нием российского академического сообщества: методы, остающиеся в ходу на постсоветском пространстве, устарели и нуждаются в фундаментальном обновлении, в то время как недостаточное взаимодействие между россий-скими и западными учеными мешает проникновению новых теоретических дискурсов на территорию бывшего СССР. По мнению Прохоровой, для пре-одоления сложившейся стагнации необходимы две вещи: применение теории множественных модерностей к российской историографии и последующий перевод гуманитарных исследований в «антропологическую оптику». Выбор этих двух ориентиров неразрывно связан со стратегическими задачами, стоя-щими перед «НЛО»: вписывание России в контекст глобальной истории и методологическое перевооружение русистики. И то, и другое станет возмож-ным только после создания новой научной парадигмы и наведения мостов между академическими кругами России и Запада.
Теоретические основы нового понимания модерности в том виде, в ко-тором они были заложены Йоханом Арнасоном и Шмуэлем Ноем Эйзенштадтом[13], играют в манифесте ключевую роль. Прохорова заимствует от-сюда идею непрерывности (continuity) исторического процесса, в рамках которой «.Новое время предстает как «молодая» эпоха в стадии становления и формирования, а не как одряхлевшая общественно-политическая форма-ция, движущаяся к закату»[14]. При этом автор существенно ограничивает при-менимость теорий Арнасона и Эйзенштадта. В качестве стержневых концеп-тов номера Прохорова предпочитает идее множественности различных версий современности попперовские категорииоткрытости и закрытости (понимаемые как «»агрегатные» состояния различных социумов внутри модерности, способных к трансформациям как в направлении открытости, так и в направлении закрытости под влиянием различных исторических обстоятельств»[15]).
В рамках этого подхода СССР оказывается примером закрытого сообще-ства, в котором модерность сдерживалась налагаемыми на нее рамками (frames) и, как следствие, трансформировалась в различные компенсаторные механизмы, способствовавшие «открытию» сообщества изнутри. Таким об-разом, задача «НЛО» — довести до конца «открывание» культуры. Здесь Прохорова отказывается от идеи множественных модерностей, так как
если большинство теорий Нового времени (включая концепцию множе-ственных модерностей) связывает образование изоляционистских (то есть «закрытых») обществ в основном с травматическим периодом начальной стадии модернизации, то мы полагаем, что феномен открытости / закрыто-сти присущ модерности как таковой — это ее родовая черта и фундамен-тальная драма. <…> Наша гипотеза, с одной стороны, еще больше подчер-кивает неоднозначную природу модерности, но, с другой, дает надежду и на возможность изменения траектории развития, на обжалование приго-вора о «фатальной предрасположенности» к закрытости[16].
В позиции «НЛО» можно усмотреть некоторую необоснованность и внут-реннюю противоречивость: вызывает сомнение правомерность применения категориизакрытости к СССР, а также весьма вольное (fairly arbitrary) тол-кование теории множественных модерностей, которая излишне радикальным образом противопоставляется попперовской. Кроме того, вызывает вопросы и применимость понятия закрытости в условиях модерности. Слабость по-зиции Прохоровой проявляется в том, что, пытаясь примирить теории Поппера и Арнасона — Эйзенштадта и обосновать через них положения своего манифеста, она не может разрешить все противоречия между ними. Рассуж-дая о теории множественных модерностей, Прохорова связывает закрытость с зарождением модерности, со стадией ее становления и формирования, а открытость — с ее зрелостью. На мой взгляд, подобная интерпретация не ли-шена недостатков. Хотя и Арнасон, и Эйзенштадт согласны с тем, что коммунистический проект существенным образом отклонился от канонической вестернизированной модели модерности, они не настаивают на том, что Рос-сия так и не вышла в модерность. Напротив: СССР воспринимается ими как воплощение модерности во вполне зрелом виде. Так, Эйзенштадт утверждает, что СССР был
самым радикальным проявлением модерности — как в смысле модерного бунта или протеста против первой конкретной силы модерности, осуществ-ленных в терминах и рамках той же модерности, так и в качестве предельно полного проявления всех потенций движения человечества к новой циви-лизации, которая бы завершила человеческую историю[17].
Арнасон также не оспаривает модерность советского проекта. Коммунизм интересует его как «особая саморазрушительная версия модерности»[18], ана-лиз которой может пролить свет на модерность в целом: «Кризис и коллапс Советской империи может иметь отношение к вопросу о более общих кри-зисных тенденциях, присущих модерности»[19].
Важно отметить и то, что Прохорова обращается только к одному направ-лению в обширном поле исследования модерности (обозначенному Б. Уиттроком как «либеральный историцизм»[20]), отдавая приоритет идее истори-ческой непрерывности (continuity). При этом она ничего не говорит об альтернативных исследованиях — например, о работах Арнольда Тойнби и его последователей, где множественность модерностей представлена в виде набора «цивилизационных сущностей»[21] (civilization entities), которые «под-верглись процессу изменения и реинтерпретации, но <…> продолжают при этом структурировать глубинные космологические и общественные уста-новки цивилизаций»[22].
Впрочем, хотя обсуждение альтернатив идеям Арнасона и Эйзенштадта и могло бы привести к большей сбалансированности программы «НЛО», по-нятия «закрытости» / «открытости» неизбежно бы в нем затерялись. А ведь именно тезис о «закрытости» советского общества позволяет Прохоровой связать идею множественности модерностей и необходимость перехода к «антропологической оптике» в контексте «открывания» славистики:
Для исследователей, биографически связанных с постсоветским простран-ством и в большинстве своем обладающих непосредственнным опытом су-ществования в жестком закрытом обществе, главный моральный императив их научной деятельности состоит в поисках адекватных оптики и концепту-ального языка для описания травматического исторического наследства. Нам представляется, что найти их возможно, если признать подлинным яд-ром модерности как философского и социального проекта радикальное изменение концепции человека и его места во временной перспективе, автономизацию личности от традиционных политических и культурных авто-ритетов, расширение социальных ролей, стратегий личного успеха и т.д.[23]
Точкой сопряжения множественных модерностей и антропологического взгляда в манифесте Прохоровой служит интерес к человеку, смещение ис-следовательского внимания «с макроуровня политико-экономических аб-стракций на микроуровень отдельных личностей»[24]. В этом плане ее текст созвучен взглядам Николая Поселягина на методологическую специфику антропологического поворота, в котором
главным является именно человек, любой индивид (как действующее лицо социума), но познаваемый не непосредственно, как в физической антропо-логии, и даже не только через его социальную активность (включая инди-видуальный повседневный быт), а прежде всего через знаковые медиа-торы — тексты[25].
Подобный интерес к гуманистической онтологии вписывается в постканти-анскую традицию видеть в человеке свободно действующее лицо, а не ари-стотелевское «рациональное животное». Кроме того, связывая идею модерности с интересом к человеку, Прохорова еще раз демонстрирует, что ее по-нимание антропологического поворота вписывается в рамки модернистского проекта «философской антропологии» первой половины XX века. Здесь я имею в виду как немецкую философскую антропологию (Гелен, Шелер), так и неокантианство (Кассирер) и Хайдеггера.
Подобно немецким философам-антропологам, Прохорова подчеркивает важность не только позиции, занимаемой человеком в природных и социаль-ных координатах, но и его внутреннего, индивидуального мира. А. Мамзин, В. Пуляев и В. Шаронов отмечают, что для антропологии XX века «общече-ловеческое — синоним общеиндивидуального»[26]. В подобном ключе выска-зывается и Прохорова, перефразируя утверждение Поля Вена, что именно анализ «индивидуального сознания, индивидуального опыта и индивидуаль-ной деятельности»[27], индивидуального целеполагания способен подсказать ответ на вопрос о том, каким образом культурные системы определяют исто-рические процессы и управляют ими[28]. В конце концов, пишет она, необхо-димо признать, что «микроуровневые трансформации» предопределяют «из-менение глобальных политических и экономических процессов»[29] и именно это лежит в основе антропологического поворота.
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ И ДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ
Сквозной темой манифеста Платта является обеспокоенность автора теку-щим положением дел в американском научном сообществе. Платт противо-поставляет гуманитарные и социальные науки по типу производимого ими знания. Первые, по мнению исследователя, занимаются поиском «локального» (local) знания, вторые же пытаются достичь универсальности путем построения разного рода моделей. Подобное разделение в каком-то смысле повторяет неокантианскую классификацию наук в зависимости от метода: естественные используют метод номотетический, а гуманитарные — идиографический. Как показала в своем полемическом ответе на манифест Платта Дина Гусейнова (Университетский колледж Лондона), эта дихотомия лежит в основе разделения социальных и гуманитарных наук в Англии и Америке[30]. Из всех социальных наук Платт отдает предпочтение антропологии, по-скольку в ней выдерживается баланс между гуманитарными и социальными исследованиями: получая «локальное» знание в результате полевых изыска-ний, антропологи используют его для конструирования и доказывания уни-версальных моделей.
Кроме того, Платт выдвигает предположение о том, что XIX век, в котором идея национальной идентичности, укорененной в языке, стала краеугольным камнем западной цивилизации, был временем наибольшего расцвета гума-нитарного знания. Литературный канон рассматривался в то время как хра-нилище национального духа и материализованный «ритуал посвящения в подлинное бытие нации»[31].
В XX веке, по мнению Платта, два фактора сыграли определяющую роль в разрушении подобных взглядов. Первым из них (здесь аргументация Платта полностью совпадает с идеями, высказанными Поселягиным[32]) было наступление постструктурализма, в котором литература рассматривалась не как хранилище чувственных смыслов (senses) и ценностей, а как механизм, структура которого определяется доминирующей идеологией. Вторым, смеж-ным фактором стала визуальность, которая, не обладая сама по себе разру-шающей силой, способствовала дальнейшему «разрушению канона»[33] и по-нижению статуса национальных литератур:
Визуальность преодолевает любые языковые барьеры, делая невозможным новый «чисто» национальный канон. Потребители глобальной культуры все меньше и меньше обращают внимание на национальное содержание по-требляемого образа (все национальное низводится до заранее спланирован-ного эмоционального эффекта «местного колорита», как в фильме «Мил-лионер из трущоб»), а господствующие жанры визуальной продукции, такие как блокбастеры и видеоклипы, в любом случае производят непро-должительный эффект[34].
Процесс постструктуралистского разрушения философских основ гумани-тарных наук шел параллельно с процессом демифологизации идеи нации (но не национальной идеологии как таковой, как правильно заметил в своем от-вете на манифест Платта Виктор Живов, профессор Отделения славянских языков и литератур Калифорнийского университета в Беркли и заместитель директора ИРЯ РАН[35]) в социальных науках. Результаты этих двух процес-сов тем не менее оказались разными. Если в социальных науках идея нации была преодолена (overcome), то ее позиции в гуманитарных областях прак-тически не поколебались. Это расхождение определило неравномерность раз-вития обоих полей и спровоцировало активное заимствование исследова-тельского иструментария социальных наук науками гуманитарными, чьи методы подверглись обструкции со стороны социологов.
Подобно Прохоровой, Платт выдвигает два условия выхода из кризиса — методологическое и дисциплинарное. В плане методологии Платт пишет о не-обходимости «профессионализации», подразумевая под ней заимствование методов наук о человеке (таких, как культурная антропология). По мнению Платта, сочетание пристального чтения как основного метода литературове-дения с «локальным» знанием, полученным в результате его применения, и последующее их перенесение на работу различных социальных механизмов способны вернуть смысл (justify) существованию гуманитарных наук и от-крыть перед ними новые исследовательские возможности.
Второе требование Платта подразумевает революционное перекраива-ние дисциплинарных границ в современных университетах, где до сих пор (в силу «местнических комплексов» исследователей) существуют отдельные кафедры национальных культур[36]. Это, по мысли Платта, даст гуманитарным наукам возможность, не отказываясь от традиционного для них метода при-стального чтения, «преодолеть границы» локального знания и, посредством построения более общих моделей, выйти на универсальный уровень.
Важно отметить, что в своем манифесте Платт умалчивает о том, к какой именно антропологии должны, по его мнению, обратиться за помощью гума-нитарные науки. Как пишет Константин Богданов (ИРЛИ РАН):
О какой антропологии идет речь — о социальной, культурной, философ-ской, физической или, может быть, «междисциплинарной» (сегодня уже есть и такая)? Кевин обходит этот (очень и очень непростой) вопрос, сни-мая его по умолчанию сближением антропологии с социальными дисцип-линами, и прежде всего социологией[37].
Трудно не согласиться с замечанием Богданова: в роли ключевых у Платта выступают понятия сугубо социологические («модели», «общественные ин-ституты» и «универсальное знание»)[38]. Преимущества социальных наук над гуманитарными заключаются, по его мнению, в том, что
наука, как кажется, имеет дело с универсальными моделями, а не с локаль-ным знанием, или, во всяком случае, не со строго локальным знанием. При-держиваясь этой максимы, исследователи в общественных науках инте-ресуются локальным контекстом (на региональном, национальном или поднациональном уровнях) либо как областью, к которой могут быть при-менены их обобщающие модели, либо как источниками данных для разви-тия новых моделей, посредством компаративных исследований отделяя уни-версальные «зерна» от локальных «плевел». За последние два десятилетия социальные науки пережили настоящий бум именно в исследованиях, по-священных открытию транснациональных явлений (модерность, глобаль-ный капитализм, неолиберализм, мобильность населения, культурный диа-лог и т.д.) в локальных культурных и общественных контекстах[39].
И хотя в конце своего манифеста он призывает к «балансу между внутренним знанием интерпретативных актов и постижением социальных институтов, которые и санкционируют эти акты»[40], становится ясно, что именно в социо-логически направленных исследованиях он видит потенциал объединения «локальных контекстов» и «универсальных феноменов»[41].
«МИКРО» ИЛИ «МАКРО»?
Манифесты Прохоровой и Платта были написаны примерно в одно и то же время и опубликованы с совсем небольшим перерывом. В своем тексте Платт прямо ссылается на манифест «НЛО» — отдавая предпочтение (что неудивительно!) его методологической части. Здесь идеи Прохоровой, кажется, полностью совпадают с предложениями Платта: «Недаром со всех сторон не-сутся жалобы на отсутствие обобщающей теоретической рамки для социаль-ных и гуманитарных наук, что якобы парализует развитие научной мысли»[42]. Многие исследователи, принявшие участие в дискуссии, поддержали идею сближения гуманитарных и социальных наук и попытки построения единого научного языка. К примеру, Марина Могильнер (преподаватель Казанского государственного университета и редактор международного антропологичес-кого журнала «Ab Imperio») в своем ответе пригласила читателей к поиску «срединности» (middle ground) между дисциплинами[43], а Александр Эткинд предложил «не делить мир на жрецов и профанов <…>, а искать живую мысль в любой области, как бы она себя ни называла»[44].
Таким образом, методология — первая из существенных точек схождения между концепциями Прохоровой и Платта. Впрочем, это схождение не абсо-лютно: если для американского исследователя слияние социальных и гуманитарных наук играет основополагающую роль, то для Прохоровой это лишь приятный побочный продукт интересующих ее более глобальных процессов. Замечая, что «НЛО» «не против новых глобальных концепций»[45], в своем манифесте она сосредоточивает внимание на другом аспекте новых критиче-ских моделей — «в каком структурированном культурном пространстве они появятся и как они, в свою очередь, модифицируют эту сферу»[46].
Еще одной существенной общей чертой двух манифестов является то, ка-ким образом авторы описывают генеалогию антропологического поворота. Оба исследователя возводят его к революционным событиям: Платт пишет о событиях 1968 года в Европе и США, а Прохорова — о 1989—1991 годах в СССР, называя их «катализатором интеллектуального процесса»[47].
Платт связывает социальные преобразования и политические события 1968 года с появлением революционной постструктуралистской теории. Последняя, в свою очередь, породила множество влиятельных исследовательских направлений (феминистскую критику, постколониальную теорию, гендерные исследования и др.). Платт подразумевает, что социально-политические процессы в 1968 году дали толчок к изменению культурной пара-дигмы и зарождению того теоретического дискурса, который до недавнего времени доминировал в гуманитарных и социальных науках и обладал непререкаемым авторитетом в исследовательских вопросах.
Следующая волна массовых социальных волнений пришлась на конец 1980-х — начало 1990-х годов. Применительно к СССР Прохорова замечает, что «профессиональное сообщество столкнулось с явлением, которое в сло-жившейся конфигурации дисциплин оказалось никем не предвиденным, бес-прецедентным, долго не находившим концептуального языка описания и осмысления»[48]. Она указывает на вытеснение (repression) культурных вос-поминаний, связанных с распадом СССР, и констатирует, что ни один из су-ществующих научных методов не способен справиться с этой проблемой. От-сюда следует необходимость поиска нового аналитического подхода для реф-лексии и объяснения этого явления:
Сотый, юбилейный номер «Антропология закрытых обществ» знаменует собой новый этап в осмыслении «чуда 1991 года». С одной стороны, он вновь актуализирует главный травматический вопрос, вытесняемый ныне как из культурной памяти, так и из официальной историографии, — об ис-токах и трагических последствиях российской радикальной модели тота-литаризма. С другой стороны, он концентрирует внимание на малоизучен-ной специфике эволюции общества внутри тоталитарных систем, в итоге подтачивающей и разрушающей эту жесткую институционально-сослов-ную решетку[49].
В книге «Структура научных революций» Томас Кун дал всеобъемлющее опи-сание того, каким образом прогресс достигается путем трансформаций так на-зываемых «парадигм», понимаемых как «признанные всеми научные дости-жения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений»[50]. По Куну, научный прогресс но-сит повторяющийся характер: как только накапливается значительный объем новых данных, происходит научная революция, то есть трансформация суще-ствующих парадигм, направленная на адаптацию новых представлений. По-добным революциям необходимым образом предшествуют интеллектуальные кризисы, вызванные неспособностью имеющихся парадигм «нормальной науки» найти традиционное решение новых задач. Переход от «нормальной» к «революционной» науке открывает возможности для дальнейшего развития эпистемы. Кун показывает, что для возникновения новой парадигмы необхо-димо выполнение некоторых условий. Одно из них — это наличие в научном поле разрозненных «зачаточных» (inchoative) концепций и подходов, которые впоследствии могли бы влиться в новую единую парадигму[51].
Соположив интерпретации событий 1991 и 1968 годов, предложенные со-ответственно Прохоровой и Платтом, с моделью Куна, мы придем к весьма интересной картине: окажется, что события 1968 года породили интеллекту-альную парадигму, просуществовавшую почти сорок лет, а затем изжившую себя под натиском новых социополитических перемен. Первые дискуссии об антропологическом повороте начались в 1990-е годы — в те же годы, когда было основано «НЛО». Однако, как заметила сама Прохорова, у журнала ушло почти двадцать лет на работу «по заполнению огромных интеллекту-альных лакун в российской гуманитарной науке, возникших отчасти в силу идеологических препон советского «закрытого» общества, отчасти из-за «за-мкнутой своеобычности российской мыслительной традиции»»[52]. Таким об-разом, антропологический поворот, заявивший о себе на страницах «НЛО» в 2009 году, оказывается запоздалым отзвуком (offspring) событий девянос-тых и отличен по своей природе от изменений в научном сообществе, наме-тившихся в Германии в начале 1990-х годов (и долго не выходивших за пре-делы ФРГ[53]). Марк Липовецкий (профессор Колорадского университета в Боулдере) в своем ответе на статью Поселягина пишет, что большинство поборников антропологического поворота принадлежат к поколению 1980-х, что само по себе говорит о том, что «сам этот поворот не абстракция и не мертворожденный проект, а то, что действительно резонирует с потребнос-тями следующего за нами научного поколения»[54].
Возвращаясь к теории Куна, мне хотелось бы отметить одно его меткое наблюдение: «В каждом случае новая теория возникает только после резко выраженных неудач в деятельности по нормальному решению проблем»[55]. Дискуссия на страницах «НЛО» — идеальный пример такого рода: интеллек-туальное становление ученых, родившихся в конце 1970-х и в 1980-е годы, пришлось как раз на бурные 1990-е. Для них естественно настаивать на ре-шении вопроса о реформировании и переоснащении интеллектуального про-странства, так как они чувствуют методологическую неприспособленность постструктурализма для решения стоящих перед ними задач.
Еще одним продуктивным моментом для сравнения мне кажется трак-товка понятия нации Прохоровой и Платтом. Последний, чувствуя в этом надежную опору для своих построений, подробно анализирует ту роль, ко-торую идея нации и ее последующий распад сыграли в судьбе гуманитарных и социальных наук. Говоря о демифологизации нации, он отсылает читателя прежде всего к Эли Кедури, Бенедикту Андерсону и Эрнесту Геллнеру, трак-товавшим нацию скорее как культурное, а не универсально-природное явле-ние. Кедури считал национализм «доктриной, изобретенной в Европе в на-чале XIX века»[56], Геллнер писал о нациях как о чем-то, что «имеет очень глубокие корни в наших общих современных условиях»[57], а Андерсон видел в них «особые культурные артефакты».
О позиции Платта мы уже говорили выше: исследователь полагает, что деконструирование национальной идеи дало толчок развитию социальных наук, в то время как науки гуманитарные, продолжавшие разделять губитель-ное представление о нациях как об универсально-природном явлении, стре-мительно деградировали.
Прохорова не обсуждает понятие нации напрямую. Но, поскольку ее ма-нифест посвящен поиску места России в глобальном контексте, она не-избежно касается вопросов, поднятых Платтом. Прохорова, как мы уже упо-минали выше, говорит о необходимости порвать с представлением об особом историческом пути Росии, «особой ментальности» и «»великой» миссии страны». Этот момент был отмечен и получил дальнейшее развитие в отклике Константита Богданова:
…отношение к любым методологическим инновациям носит в России пред-сказуемо антисциентистский, а еще точнее — «высоко-морально-нрав-ственно-духовно-спасительный» характер. То, что в ретроспективе евро-пейско-американской гуманитарной научной традиции представляется вчерашним днем филологии, в России продолжает быть днем сегодняшним.
Отечественные профессора-литературоведы по-прежнему остаются как раз теми «жрецами и хранителями национальной идентичности», о которых пишет Кевин, — с той поправкой, что «национальное» в России привычно заменяется на «государственническую», «духовную», «ментальную», «са-мобытную» и прочие «идентичности» торжественного красноречия[58].
В этом фрагменте связь между концепциями Прохоровой и Платта стано-вится очевидной: говоря об упомянутых Платтом «жрецах» и «хранителях национальной идентичности», Богданов подразумевает под ними то же са-мое, что и Прохорова под «декларированием «особого» пути, особой ментальности и «великой» миссии страны»[59]. Кроме того, Прохорова отмечает, что для «закрытых» сообществ, в которых «мистицизм оказывается неотъемле-мой частью культурной и социальной практики»[60], характерна эксплуатация эмоциональной и духовной метафорики (приводя в качестве примеров такие выражения, как «загадочная русская душа», «бездуховный Запад» и т.д.). Таким образом, подразумевается, что «открывание» постсоветского общества, к которому стремится «НЛО», будет сопровождаться не только переходом на позиции рационализма (как замечает сама Прохорова), но и отказом от метафор, увязывающих национальность и духовность. Кроме того, если в ре-зультате России удастся, как надеется автор, быть вписанной в глобальный контекст, демифологизация категории нации, о которой говорит Платт, не-избежно затронет и ее.
Впрочем, между манифестами Платта и Прохоровой есть и более ощути-мые точки схождения. Оба автора говорят о визуальности как о существен-ной черте современности (contemporaneity), но при этом по-разному оцени-вают ее роль.
Как уже говорилось выше, Платт, со ссылкой на книгу Джона Гиллори «Культурный капитал: Проблема формирования литературного канона»[61], усматривает в визуальности властное культурное начало (cultural power), до-минирующее среди нынешней технобюрократической элиты. Визуальность, по его мнению, входит в ряд факторов, способствующих постструктуралист-ской деконструкции нации. Прохорова, напротив, видит в ней знак преодо-ления постструктуралистской парадигмы. Обсуждая понятие интертекстуальности, введенное Кристевой (интересно, что это — единственное место в манифесте, где автор, пусть даже косвенно, ссылается на постструктурализм), Прохорова противопоставляет ее визуальности как части культурной и философской антропологии:
Процесс «открывания» страны, стремление к эмансипации социальной и научной сферы обусловили переход исследователей от жестких обобщен-ных тотальных построений к более гибкому, детализированному, индиви-дуализированному изучению человека и культуры, от текстоцентричнос- ти — к визуальности и телесности, иными словами, от бинарных оппозиций и внимания к интертекстам — к культурной и философской антропологии[62].
Наряду с этой оппозицией тексты Прохоровой и Платта оказываются разде-лены противопоставлением «микро-» и «макроуровней». Именно здесь рас-хождения между авторскими позициями становятся наиболее ощутимыми, касаясь самой телеологии движения к антропологическому повороту.
Отказываясь от «локального знания» и «местнических комплексов», Платт призывает видеть универсальное за индивидуальным, перейти от ло-кальных теорий к построению более глобальных систем. Короче говоря, он недвусмысленно демонстрирует интерес к макроуровню, на котором «гуманитарное знание должно стремиться к изучению <…> извне, понимая сравни-тельные преимущества трансрегиональной, трансисторической и транскуль-турной позиции»[63].
Напротив, Прохорова понимает под антропологическим поворотом пере-нос акцента с абстрактного на конкретное, с универсального на частное, то есть как раз упомянутый нами выше переход от «от жестких обобщенных то-тальных построений к более гибкому, детализированному, индивидуализи-рованному изучению человека и культуры»[64].
Это различие отражает различную направленность (intentionality) обсуж-даемых текстов. Прохоровой интереснее микроанализ, поэтому она с готов-ностью обращается к культурной и философской антропологии как инстру-менту теоретического обобщения своего практического опыта. Она пишет, что идея практики, в которой «универсальные проекты, реализующиеся через антропологическую оптику, будут осуществляться объединенными уси-лиями представителей различных дисциплин и областей знания в зависимо-сти от конкретно поставленной проблемы и ракурса исследования»[65], пришла к ней во время работы над сотым номером «НЛО». То есть основной задачей для нее остается построение стратегии развития журнала в направлении по-иска места России в глобальном историческом контексте.
Исследовательская установка Платта противоположна: он предлагает двигаться от теории к практике, а не наоборот. Признавая кризисное состоя-ние гуманитарных наук, он пытается рационализировать и теоретизировать ощущение кризиса, проследить его генеалогию и найти практически приме-нимое решение. Это объясняет его предпочтение культурной и социальной антропологии.
Попытку найти консенсус между «микро-» и «макроподходами» предпри-нимает в своем отклике на антропологический поворот Сергей Ушакин (профессор Принстонского университета)[66]. Он проводит удачную параллель между дискуссией об антропологическом повороте на страницах «НЛО» и нашумевшим выходом первых номеров журнала «Subaltern Studies» (Дели). Ушакин пишет, что перед «Subaltern Studies» стояла сугубо практи-ческая задача — найти новый научный язык и теоретическую базу для изу-чения колониальных культур, но в результате это привело к возникнове-нию постколониализма[67]. Помимо Ушакина многие другие авторы откликов на манифесты в «НЛО» указывали на чрезмерную опрометчивость заяв-лений о новом теоретическом повороте и на недостаточно критическое рас-смотрение проблемы[68].
Ясно, что проблемы, прослеживаемые авторами в российских и американ-ских академических кругах, требуют решения. Но при этом степень конкре-тизации предлагаемых выходов (а также оценка их достоинств и недостат-ков) вызывает множество вопросов.
Стоит отметить, что, хотя манифесты Платта и Прохоровой существенно различаются на уровне авторских установок и в плане понимания необхо-димости и исторических корней антропологического поворота, им свойст-венны похожие недостатки. На основании анализа обоих текстов мы можем утверждать, что, несмотря на различия в путях развития академических ин-ститутов в различных частях света, социальные катаклизмы, ставшие ката-лизаторами смены интеллектуальных парадигм, поставили российский и американский академические миры в одинаковые условия независимо от сте-пени «продвинутости» (advancement) доминирующих в них теоретических дискурсов. Как бы ни отличались траектории развития науки в России и США, они натолкнулись на одни и те же проблемы, которые требуют, веро-ятно, одинаковых решений — что и спровоцировало оживленную дискуссию между исследователями самого разного профиля и происхождения. И нако-нец, можно утверждать, что первый этап антропологического поворота бла-гополучно завершен; по крайней мере, международный консенсус на уровне концепций был достигнут. Теперь пришло время превратить теорию в мето-дологию: инициировать перестройку американских академических институ-тов, начать радикальное преобразование российской науки и открыть новую главу в истории «Нового литературного обозрения».
Авториз. пер. с англ. Андрея Логутова
[1] См., например: The Anthropological Turn in Literary Studies. Tubingen, 1996; Lackner M, Werner M. Der Cultural Turn in den Humanwissenschaften: Area Studies im Auf- oder Abwind des Kulturalismus? Bad Homburg, 1999; Losinger A. The Ant-hropological Turn: The Human Orientation of the Theology of Karl Rahner / Transl. with a foreword by D.O. Dahlstrom. New York, 2000; Reckwitz A. Die Transformation der Kultur- theorien: Zur Entwicklung eines Theorieprogramms. Weiler- swist, 2000; Kultur als Text: Die anthropologische Wende in der Literaturwissenschaft / Hg. D. Bachmann-Medick. Tubin-gen; Basel, 2004; Bachmann-Medick D. Cultural Turns: Neu- orientierungen in den Kulturwissenschaften. Reinbek, 2010; Дмитриева Н. Человек и история: К вопросу об «антропо-логическом повороте» в русском неокантианстве // gefter.ru/archive/7211 (дата обращения: 09.05.2013).
[2] См.: Iser W. Prospecting: From Reader Response to Literary Anthropology. Baltimore, 1989. P. 273.
[3] Прохорова И. Новая антропология культуры: Вступление на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 9—16.
[4] Там же. С. 16.
[5] Платт К.М. Ф. Зачем изучать антропологию? Взгляд гу-манитария: Вместо манифеста / Авториз. пер. с англ. А. Маркова // НЛО. 2010. № 106. С. 13—26.
[6] Поселягин Н. Антропологический поворот в российских гуманитарных науках // НЛО. 2012. № 113. С. 27—36.
[7] Гусейнова Д. Дегуманизация гуманитариев // НЛО. 2010. № 106. С. 27—31.
[8] Липовецкий М. Тексты и люди, или Оправдание литведа // Там же. С. 34—38.
[9] Кобрин К. Несколько частных замечаний по важному по-воду // НЛО. 2012. № 113. С. 73—75.
[10] Вальдштейн М. «Новый поворот… что он нам несет?»: Об антропологизме в гуманитарных науках // Там же. С. 58—65.
[11] Прохорова И. Указ. соч. С. 10.
[12] Там же.
[13] См.: ArnasonJ.P. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129. № 1. P. 61—90; Eisenstadt S.N. Multiple Mo-dernities // Ibid. P. 1—29.
[14] Прохорова И. Указ. соч. С. 12.
[15] Там же.
[16] Там же.
[17] Eisenstadt S.N. European Civilization in a Comparative Per-spective. Oslo, 1987. P. 87.
[18] Arnason J.P. Communism and Modernity. P. 61.
[19] Ibid. P. 61.
[20] Wittrock B. Modernity: One, None or Many? // Daedalus. 2000. Vol. 129. № 1. P. 53.
[21] Ibid. P. 54.
[22] Ibid. P. 55.
[23] Прохорова И. Указ. соч. С. 13.
[24] Там же.
[25] Поселягин Н. Указ. соч. С. 29.
[26] Мамзин А., Пуляев В., Шаронов В. Научный статус соци-альной антропологии // Социально-гуманитарные зна-ния. 1997. № 6. С. 48.
[27] Прохорова И. Указ. соч. С. 13—14.
[28] Здесь Прохорова отсылает читателя к книге: Вен П. Как пи-шут историю: Опыт эпистемологии / Пер. с фр. Л.А. Торчинского. М., 2003. С. 219.
[29] Прохорова И. Указ. соч. С. 14.
[30] Гусейнова Д. Указ. соч.
[31] Платт К.М.Ф. Указ. соч. С. 14.
[32] Поселягин Н. Указ. соч. С. 27—30.
[33] Платт К.М.Ф. Указ. соч. С. 15.
[34] Там же.
[35] Живов В. Гуманитарные науки: чем мы страдаем и как ле-читься // НЛО. 2010. № 106. С. 43—48.
[36] Платт К.М.Ф. Указ. соч. С. 19—20.
[37] Богданов К.А. Гуманитарная учеба и иерархия наук // НЛО. 2010. № 106. С. 48—49.
[38] В этом идеи Платта совпадают со взглядами Марины Мо- гильнер, утверждающей в реплике, также опубликованной в «НЛО»: «.гуманитарные науки должны идти навстречу социальным, более ответственно работая с моделями и уходя от партикуляризма, провинциализма, расплывчато-сти категориального аппарата и самореферентного объ-яснения культуры в ее же категориях» (Могильнер М. Ба-ланс или middle ground? // НЛО. 2010. № 106. С. 55).
[39] Платт К.М.Ф. Указ. соч. С. 13—14.
[40] Там же. С. 22.
[41] Там же.
[42] Прохорова И. Указ. соч. С. 15.
[43] Могильнер М. Указ. соч. С. 52—56.
[44] Эткинд А. Дорога, вымощенная благими намерениями // НЛО. 2010. № 106. С. 42.
[45] Прохорова И. Указ. соч. С. 15.
[46] Там же.
[47] Там же. С. 9.
[48] Там же. С. 9—10.
[49] Там же. С. 10—11.
[50] Kuhn T. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago, 1996. P. 10. (Здесь и далее цитаты приводятся по изданию: Кун Т. Структура научных революций / Пер. с англ. И.З. Налё- това. М., 1975. — Примеч. перев.)
[51] Ibid. P. 10.
[52] Прохорова И. Указ. соч. С. 9.
[53] Поселягин Н. Указ. соч. С. 27.
[54] Липовецкий М. Конец «застольного» периода // НЛО. 2012. № 113. С. 37.
[55] Kuhn T. Op. cit. P. 75.
[56] Kedourie E. Nationalism. London, 1995. P. 2. (Цит. по: Ке-дури Э. Национализм / Пер. с англ. А. Новохатько. М., 2010. — Примеч. перев.)
[57] Gellner E. Nations and nationalism. London, 1997. P. 90. (Цит. по: Геллнер Э. Нации и национализм / Пер. с англ. Т.В. Бердиковой и М.К. Тюнькиной, ред. и послесл. И.И. Круп-ника. М., 1991. С. 128. — Примеч. перев.)
[58] Богданов К.А. Указ. соч. С. 51—52. Курсив автора.
[59] Прохорова И. Указ. соч. С. 10.
[60] Там же. С. 15.
[61] Guillory J. Cultural Capital: The Problem of Literary Canon Formation. Chicago, 1993.
[62] Прохорова И. Указ. соч. С. 14.
[63] Платт К.М.Ф. Указ. соч. С. 22—23.
[64] Прохорова И. Указ. соч. С. 14.
[65] Там же. С. 15.
[66] Ушакин С. «Верните мяч в игру» // НЛО. 2012. № 113. С. 53—57.
[67] Там же. С. 56.
[68] См., например: Гаспаров Б. Почему антропологический? // НЛО. 2012. № 113. С. 43—46; Кобрин К. Указ. соч.