Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2013
Антропологический поворот в гуманитарном знании стал темой масштабного и уже многолетнего диспута на страницах «Нового литературного обозрения». И вот статья Ольги Брейнингер с разбором манифестов Ирины Прохоровой и Кевина Платта провоцирует новый виток этого обсуждения. Брейнингер выявляет два противонаправленных подхода внутри самого «антропологического поворота», называя их, по аналогии с экономикой, «микро-» и «макроподходами». Первый представляет Прохорова, которая «понимает под антропологическим поворотом перенос акцента с абстрактного на конкретное, с универсального на частное». Второй — Платт, который, ставя в центр метода социологическую составляющую, призывает перейти «от локальных теорий к построению более глобальных систем». В конце своего разбора Брейнингер оптимистически замечает, что первый этап антропологического поворота уже завершен и теперь нужно «превратить теорию в методологию: инициировать перестройку американских академических институтов, начать радикальное преобразование российской науки и открыть новую главу в истории "Нового литературного обозрения"». Но именно этот оптимизм кажется нам несколько преждевременным.
При пристальном анализе реплик участников дискуссии об антропологическом повороте в гуманитарном знании видишь, что каждая из них предлагает настолько радикально иную модель этого самого знания, что возникает вопрос о том, что же подразумевается и под самим поворотом. Чтобы стать новой сильной парадигмой, антропологическому повороту необходим прежде всего консенсус относительно философских оснований гуманитарного знания. Здесь нам ближе всего осторожная позиция Х.У. Гумбрехта, который рассматривает поворот почти апофатически, как констатацию кризиса, и в первую очередь как отступление, пересмотр[1].
Старое — и парадигмальные основания, и связанные с ними институты — отвергается как более невозможное, ибо метафизические, незыблемые основания прежней гуманитарной парадигмы были дискредитированы как «сконструированные» внутри самого изучаемого объекта («культуры»). «Старые» гуманитарные науки превратились в уроборос, демонстрирующий логическую невозможность своих оснований. Это, собственно, вполне укладывается в постмодернистский тезис о крахе великих нарративов. Но что приходит на смену?
Если мыслить в русле манифестов «антропологического поворота», то на смену прежней «тотальной» оптике приходит новая «антропологическая оптика». Она заведомо нетекстоцентрична: вернее, текст она понимает как проекцию смыслопорождающих практик (отсюда и почти полное элиминирование традиционной практики толкования текста). Она скорее человекоцентрична. В каждой исторически конкретной ситуации она реконструирует и переопределяет идентичность человека и ее основания. Причем объект исследования и сам исследователь оказываются как бы по одну сторону познания. Потому что в этой новой ситуации исследовательская позиция также ситуативна и всякий раз выстраивается заново. Она не гарантирована методом и не поддержана им. Антропологическая оптика — территория рискованной интердисциплинарности, и ученый напоминает доктора Хауса, который, диагностируя пока не выявленную болезнь, не знает, какой инструмент ему понадобится в следующий момент.
И такая ситуация, на наш взгляд, приводит к некоторому парадоксу. Или, если угодно, дефициту. Который особенно резко чувствуется здесь и теперь — в тот конкретный исторический момент, когда пишется эта реплика, а российская наука «преобразуется», но совсем не там и не в том смысле, какой имела в виду Ольга Брейнингер. Скорее, в противоположном. Политика ставит ее перед необходимостью «внешних» обоснований, своего рода автоапологии. И здесь обнаруживаются серьезные затруднения, имеющие, как нам кажется, прямое отношение к теме нашего разговора.
При своем возникновении гуманитарные науки отвечали на вполне определенный запрос. Новому порядку сознания и социума нужно было обоснование. Более того — это обоснование одновременно было и обоснованием аксиологии. Культура как объект гуманитарного знания одновременно им же — и через него — регулировалась. В результате в сам метод гуманитарных наук было встроено и обоснование их raison d‘etre.
Между тем новая гуманитаристика, являясь «производной от» и — одновременно — «виновницей» современного миропорядка, в этом смысле фактически ничего не может предъявить. Ее положение относительно raison d‘etre очень похоже на положение литературы (вообще искусств) в современном социуме: та метафизика, которая делала их необходимыми и непреложными, теперь ими же опровергается и противоречит их способу осуществления. Единственное, что делает их востребованными, — это сами механизмы социальной востребованности, т.е. мода. Мода — интеллектуальная — важна и как регулятор поля гуманитарных наук. Но влиянию этой моды подчинено лишь само научное сообщество — отнюдь не общество в целом. С социумом все сложно. Глобальные процессы, происходящие здесь и теперь, на наших глазах, — процессы возвратные. Релятивный, ризоматический мир либеральных ценностей поставил под сомнение непреложность этих ценностей (причиной тому — череда известных всем глобальных кризисов), и теперь то здесь, то там — а в основном прямо здесь, в России, — мы видим, как верх одерживают консервативные силы. И одерживают именно потому, что оказываются в состоянии ответить на имеющийся в социуме запрос на обоснование ценностей. Результат такого ответа оказывается, как правило, разрушителен — по крайней мере для культуры, науки, образования, — ибо и инерционен, и анахроничен. Между тем современное гуманитарное знание в ответ на этот «запрос ценности», который может быть назван, пожалуй, глобальным метафизическим голодом, не может предъявить ничего, кроме положения дел: фиксации, констатации или деконструкции.
Новый тоталитаризм и глобальный метафизический голод бросают современной гуманитаристике вызов, и высказывания, построенные по типу «дела обстоят так-то потому-то; коллективное сознание устроено так-то, а такие-то устойчивые представления не более чем мифы коллективного сознания», не могут быть на него ответом.
Антропологический поворот — чтобы позволить гуманитарному знанию вновь занять центральное, царское место в системе знаний — должен снова развернуть это знание в сторону поиска сущностных определений, в частности того, что есть ценность, того, как возможно обоснование ценности. И уж потом только — фундировав — можно будет говорить о методе. Без этого любые разговоры о методе — преждевременны. Думается, именно такое фундирование имел в виду Х.У. Гумбрехт, когда в своей уже упоминавшейся тут статье писал:
Я не собираюсь ни объяснять, ни тем более защищать каждую деталь сложной интуиции Хайдеггера об эпистемологическом «месте» человеческого существования. Однако она, во всяком случае для меня, способствует возникновению масштабной картины, внутри которой гуманитарные науки постигали бы сами себя и развивали бы новое видение того, что им под силу, вместо того чтобы просто полагаться на единственное и монолитное или же, напротив, предполагающее множественность понятие «антропология»[2].
Уйти от ситуативности, вернуться к собственным онтологическим, теоретико-познавательным истокам и найти в них обоснования и собственной неотменимости, и новой ценностной шкалы — таким на текущий момент может быть вектор развития гуманитарного знания.