Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2013
Ключевые слова: сталинизм, пословицы, поговорки, гномы
Эта статья посвящена анализу одного из малых жанров
сталинизма — пословиц и поговорок1. В начале тридцатых годов Роман
Якобсон указал на значи-мость «эпических ассоциаций», вызываемых самыми
краткими литератур-ными жанрами вроде пословиц и поговорок 2. Однако
при анализе системы, стремившейся к тотальной перестройке и унификации всего
дискурсивного пространства, представляется более уместным говорить не просто о
конкретных ассоциациях, то есть об автоматической генерации определенных смы-словых
структур в ответ на сигналы, но о самих моделях структурирования значений, эти
ассоциации предопределявших. Краткие, легко усваиваемые, предполагающие частое
повторение устойчивые словосочетания, пословицы и поговорки представляют собой
практически чистое воплощение этих мо-делей и являются важными составляющими
общей семиотической органи-зации эпохи.
Нельзя не согласиться с польским
исследователем Войцехом Хлебдой, писавшим о том, что «[образ] универсум[а]
советской действительности… может и должен быть восстановлен в ходе
когнитивного анализа советских паре-мий»3. Однако выполнение такого
анализа оказывается задачей далеко не простой, так как методы исследования
структур и функций малых жанров, предложенные Пермяковым, Якобсоном и другими
теоретиками4, лишь ограниченно применимы к советским паремиям. И
дело не в кардинальных отли-чиях сталинских пословиц от пословиц традиционных.
Как раз структурных различий между ними нет, и Хлебда прав, когда отмечает, что
«изолированная советская пословица может соответствовать всем требованиям
"паремической мифологии"» — и именно по этой причине анализ
сталинских пословиц, кон-центрирующийся исключительно на «малых формах», в
отрыве от общего контекста дискурсивной политики сталинизма будет
малопродуктивен.
Анализ пословиц показывает, что у
механизма послереволюционной и ста-линской пропаганды много общего с техниками
остроумия и комизма — в особенности с теми из них, которые задействованы в
пословицах и пого-ворках. В представленном здесь анализе пословицы сталинского
(и не-сколько более позднего) периода рассматриваются как особого рода дискур-сивные
коды, формулы того, что можно определить как идеологически выверенное остроумие и
идеологически правильный языковой комизм.
В теоретической литературе понятия
«остроумие» и «комизм» часто используются как почти взаимозаменяемые
определения. Предлагаемый здесь анализ в большой степени основан на различии
между этими двумя катего-риями. Если определение «остроумный» характеризует
способность к созда-нию лаконичных формулировок или сами формулировки, смысл
которых ос-нован на семантическом сдвиге относительно изначально предложенных
элементов некой смысловой структуры5, то «комический» относится
скорее к общим характеристикам способа выражения или поведения. Остроумен тот,
чьи слова представляют собой оригинальную переработку заданных эле-ментов;
комичны же те явления, структуры и модели поведения, которые в большой степени
характеризуются повторением заданного. О механиче-ском повторении как основе
комизма говорит, как известно, Бергсон; в на-личии или отсутствии повторений
как ведущего элемента сюжета видит одно из основных различий между комедией и
«серьезной» драмой Аленка Зупанчич, и именно обсессивное повторение позволяет
Полу Сефалу увидеть элемент комизма в некоторых психических дисфункциях — при
всем без-условном страдании тех, кто им подвержен6. Остроумие по
сути своей инди-видуально, комизм же основан на обобщениях и схематизме.
Следует особо отметить, что ссылки на
«Остроумие и его отношение к бессознательному» Фрейда не подразумевают
использование психоаналитиче-ского подхода для анализа материала. Рассмотрев
процессы экономии и рас-траты, накопления и отдачи, замещения и эксплуатации,
Фрейд разработал схему анализа природы языкового обмена между участниками
дискурсивных практик — то есть именно такого обмена, какой определял сталинское
обще-ство, и введенные Фрейдом категории незаменимы для рассмотрения
дискурсивной экономики советского тоталитаризма.
В статье разбираются в первую очередь
примеры из сборников пословиц и поговорок, вышедших в 1930—1950-е годы7.
Некоторые примеры взяты из кратких подборок, регулярно печатавшихся в
центральных газетах и журна-лах. Следует особо подчеркнуть, что детальное
рассмотрение исключительно частого употребления пословиц и поговорок в фильмах
и художественных произведениях как характерной приметы сталинского времени
является те-мой для отдельного исследования. Особенно популярные в комедиях или
ко-мических эпизодах, в большинстве случаев они являлись неким «маркером
народности» — важной составляющей стиля сталинской эпохи8, вспомога-тельной
характеристикой персонажа, своего рода командой смеяться в ответ на самые
незатейливые приемы.
Выбор источников объясняется двумя
обстоятельствами. С одной сто-роны, логично предположить, что редакторы
сборников и подборок включали в них именно те тексты (уже существовавшие или
специально придуманные), которые должны были отражать предпочтения режима на
момент выхода сборника или номера газеты. С другой стороны, сборники кратких
высказы-ваний, как и все виды словарей и энциклопедий, являются особым инстру-ментом
пропаганды9. Предполагая нелинейное и внеконтекстное чтение10,
а также позволяя группировать высказывания по значению в «тематические гнезда»
в соответствии с малейшими изменениями политической ситуации и, как следствие,
значимости тех или иных понятий, они представляют собой пример чистого
идеологически мотивированного формирования и хранения паремий11.
Подчеркивая способность каждой единицы быть «оторванной» от конкретной ситуации
и все равно сохранять свой смысл12, сборники пословиц самим фактом
своего существования подразумевают широкую распростра-ненность паремий в народе
и их легитимность с точки зрения власти, при-глашая читателей использовать их в
любом подходящем контексте. В сово-купности собрания высказываний, пословиц,
цитат являются своего рода словарем тоталитарного языка, который оперирует по
большей части не сло-вами, а словосочетаниями — выражающими суждения,
клеймящими, славя-щими, определяющими, в каких отношениях друг к другу должны
нахо-диться понятия или субъекты новых общественных отношений.
Если верно, что в тоталитарном языке
устойчивые словосочетания начи-нают подменять собой слова, то высказывание
Романа Якобсона о том, что «в комбинировании языковых единиц при переходе от
низших уровней языка к высшим возрастает шкала свободы»13, применимо
к тоталитарному производству значений лишь отчасти. Конечно, не приходится
спорить с тем, что «свобода комбинирования фонем в слова весьма ограничена», в
то время как подбор слов в предложении, как и их порядок, говорящий обычно
может определять сам14. Однако можно предположить, что чем более
тоталитарен режим, чем более он стремится к полному контролю над производством
значений, тем большее количество фиксированных элементов будут вклю-чать в себя
минимальные единицы смыслопроизводства этой культуры, на тем большее количество
способов выражения будет распространяться прин-цип несвободы минимальных
составляющих значения. Таким образом гаран-тируется автоматизм составления из
слов повествовательных структур, яв-ляющихся своего рода аббревиатурами
единственно возможной схемы отношений между людьми, явлениями и предметами.
В официальном языке это укрупнение
исходных составляющих языка принимало разнообразные формы — достаточно
вспомнить почти обсессивное употребление эпитетов и сложных определений,
порядок слов в которых ни в коем случае не подлежал изменению. Игаль Халфин
приводит в качестве примера свидетельства того, что в определенный момент
студенты вузов в со-чинениях обязаны были при любом упоминании вождя писать
«любимый Сталин, вождь народа»15; к той же категории относятся
стандартные опреде-ления врагов народа: «шпионы, диверсанты и вредители»,
«шайка фашистских бандитов», «троцкисты и бухаринцы» и проч. Ограничение
свободы слова в данном случае — не метафора, а буквальное определение снижения
степени синтаксической эластичности. Именно поэтому язык сталинизма, как и
советский язык вообще, следует изучать как язык гномический, то есть
опирающийся на гномы — лаконичные правила поведения, формулы мудрости. Изучать
такой язык лучше всего по методу, который Барт назвал «идеолектологией»,
анализируя не столько «знаки, означающие, означаемые и кон-нотации, [сколько]
цитаты, ссылки на источник, стереотипы»16, обратившись к тем жанрам
сталинского дискурса, самый смысл существования которых — в особого рода
цитировании языка власти.
ПОВТОРЕНИЕ СО СМЕЩЕНИЕМ; ЧТЕНИЕ
Пословицы можно воспринимать и как первичные, и как вторичные
жанры, то есть либо как минимальные единицы значения, которые потом входят в
более сложные семантические структуры, либо, напротив, как лаконичные
переформулировки уже сказанного. Эта двойственность во многом объясняет их
место в дискурсивном пространстве сталинизма17, ибо они воплощали в
себе сталинскую жанровую травестию, заявляя о себе, с одной стороны, как о
формах традиционной народной мудрости, а с другой — как об идеологи-чески
насыщенной переработке языка нового общества.
Самоутверждение сталинского режима
как «демократического» в боль-шой степени основывалось именно на смещении
границ между первичными и вторичными высказываниями, то есть на пропаганде
права всех и каждого стать источником некоей идеи, которую затем подхватят
остальные, когда само деление высказываний на первичные и вторичные — не более
чем услов-ность. Хотя фактически исходной точкой дискурса сталинизма были
только слова самого властителя, подразумевалось, что суверенное слово легитимно
лишь постольку, поскольку оно озвучивает некий первичный глас народа, ос-новываясь
на принципе «не только учить массы, но и учиться у масс»18, «при-слушиваться
к голове низов, к голосу масс»19. Не зря пропаганда тех лет не-устанно
напоминает о том, как охотно вожди социалистической революции использовали в
своих речах и работах народные пословицы20. В той мере, в какой
пословицы подразумевают локализацию авторитета вне говорящего, будучи
«создан[ными] коллективным разумом народа»21, они являются пло-тью
от плоти режима, утверждающего себя как воплощение духа демокра-тизма:
«…пословицу создал народ, и употребивший ее в своей речи как бы говорит: мною
сказанное не только мое, но и народное, то, что признано за истину народом.
Сила пословицы в силе мнения народных масс»22.
Пословицы — воплощение цитируемости.
Являясь «цитатой цитат»23, об-ращением к анонимному авторитету,
ссылка на который, по мнению Гэри Морсона, гарантирует авторитетность самих
пословиц24, они, в свою очередь, обязывают к цитированию, что делает
их тем более ценными для дискурсив-ного режима, основанного на круговой цитатности. Хотя исследователи
не-однократно указывали на ключевую роль цитат в сталинизме и в советском
режиме вообще25, тема круговой цитатности, когда вождь должен
цитировать народ, цитирующий его самого, по-прежнему остается мало
разработанной. Между тем круговая цитатность была основой сталинского и
советского вообще языка. Именно круговая цитатность гарантировала языку
сталинизма возможность быть полностью самодостаточным, продублировав «мир
внутри себя», то есть создав не только набор понятий и референтов, достаточный для
производства всей дискурсивной материи, но и самую систему отношений между
всеми, кто вовлечен в это производство26. Так, в 1958 году преуспев-шие
в своем деле армейские агитаторы делятся с коллегами опытом использования в
работе с народом народных же пословиц: «Надо повседневно осве-жать запас
пословиц, обогащать себя новыми крылатыми словами и пускать их в оборот в
беседах с воинами. Если внимательно прислушиваться к живой народной речи, к
разговорам солдат, сержантов, офицеров, можно встретить у них много ярких,
образных, самобытных народных выражений. Эти выра-жения надо запоминать»27.
В том же году преподаватель педучилища Галочкин рассказывает о том, что «каждый
пропагандист и агитатор использует в беседах с трудящимися народные пословицы и
поговорки». Сам Галочкин уже двадцать лет собирает советские пословицы,
убедившись в том, «как оживляют они доклад и беседу»28. Вот примеры
выражения «мудрости» народа, говорящего «о самых главных вопросах жизни»: «За
коммунистами пойдешь — дорогу в жизни найдешь»; «Нас с пути никто не собьет:
нас партия ведет»; «Правда Ленина по всему свету шагает». Для «бесед с
молодежью, недавно пришедшей на производство», преподаватель находит особенно
полезными следующие пословицы: «Счастье в воздухе не вьется, а руками достается»,
«Люби дело — мастером будешь», «Не следи за гудком, а следи за станком», «В
труде рождаются герои». В беседах же на темы колхозной жизни он рекомендует
использование «пословиц, сложенных самими колхозниками», к каковым относятся,
например, следующие: «Человек красен делами, а колхозное гумно — скирдами»,
«Будут на ферме корма — не страшна зима», «В поле огрехи — в колхозном амбаре
прорехи».
С другой стороны, официальные
«народные» пословицы являлись не чем иным, как сокращенными до предела цитатами
из выступлений и статей вер-ховного властителя. Примеров тому масса. Например,
сталинские размыш-ления вслух о том, что «стахановское движение знаменательно в
этой связи в том отношении, что оно содержит в себе первые начатки, правда, еще
слабые, но все же начатки такого именно культурно-технического подъема ра-бочего
класса нашей страны»29, что «стахановское движение представляет
будущность нашей индустрии, <…> содержит в себе зерно будущего куль-турно-технического
подъема рабочего класса, <…> открывает нам тот путь, на котором только
и можно добиться тех высших показателей производи-тельности труда, которые
необходимы для перехода от социализма к коммунизму и уничтожения
противоположности между трудом умственным и трудом физическим»30,
обращаются в «стахановское движение — народное радение». В поговорках «Машину
поймешь — далеко пойдешь», «За руль сесть, не бублик съесть: поучиться нужно»
можно увидеть переформулировку разъяснений роли техники в новой жизни: «…многие
неправильно по-няли лозунг партии: "Техника в период реконструкции решает
все". Многие поняли этот лозунг механически, то есть поняли в том смысле,
что ежели на-громоздить побольше машин, то этим будто бы будет сделано все, что
требу-ется этим лозунгом. Это неверно. Нельзя технику отрывать от людей, приво-дящих
технику в движение. Техника без людей мертва. Лозунг "Техника в период
реконструкции решает все" имеет в виду не голую технику, а тех-нику во
главе с людьми, овладевшими техникой. Только такое понимание этого лозунга
является правильным. И поскольку мы уже научились ценить технику, пора заявить
прямо, что главное теперь — в людях, овладевших тех-никой.
Но из этого следует, что если раньше однобоко делали ударение на технику, на
машины, то теперь ударение надо делать на людях, овладевших техникой. Этого
требует наш лозунг о технике»31. Сталинский призыв к «уни-чтожению
бесхозяйственности, мобилизации внутренних ресурсов промыш-ленности, внедрению
и укреплению хозрасчета во всех наших предприятиях, систематическому снижению
себестоимости, усилению внутрипромышленного накопления во всех без исключения
отраслях промышленности», то есть к тому, чтобы «внедрить и укрепить хозрасчет,
поднять внутрипромышленное накопление»32, переформулируется как
«Хозрасчетная бригада — потерям преграда». Напоминания о необходимости «критики
недостатков», «свободы критики и самокритики», регулярных проверок
«хозяйственных, профессионалистских и иных руководителей на беспартийных
активах, на массовых совещаниях всякого рода», участники которых «критикуют
недостатки и намечают пути их исправления», обращаются в «Кто не любит критики,
тот не хочет исправиться». Рифмованное «На месте застрял — от жизни отстал»
вполне может быть воспринято как переложение сталинского гроз-ного напоминания:
«…иногда спрашивают, нельзя ли несколько замедлить темпы, придержать движение.
Нет, нельзя, товарищи! Нельзя снижать тем-пы! Наоборот, по мере сил и
возможностей их надо увеличивать. Этого тре-буют от нас наши обязательства
перед рабочими и крестьянами СССР. Этого требуют от нас наши обязательства
перед рабочим классом всего мира. За-держать темпы — это значит отстать. А
отсталых бьют»33. Наконец, печально известные кампании 1930-х годов
по внедрению трудодней в колхозах, вплоть до постановления Совнаркома «О мерах
охраны общественных зе-мель колхозов от разбазаривания», принятого в мае 1939
года и установив-шего минимумы трудодней, обратились в множество пословиц,
подобных следующим: «Лицо лодыря видней при подсчете трудодней», «Губит лень, а
спасает трудодень», «У кого много трудодней, тому и жить веселей», «Не
обижайся, лень, на трудодень, будем кушать — посиди у порожка», «Сам не скажет,
— трудодни покажут», «За лень не получишь трудодень».
Безусловно, нельзя утверждать, что
конкретные пословицы появлялись немедленно после процитированных выше
выступлений вождя, как прямой ответ на них. Речь идет об инструментализации
пословиц для перевода общего направления идеологии в форму народной мудрости и
для создания особой схемы производства значений, что и позволяет авторам многих
статей того времени представить обзор пословиц, появлявшихся на каждом
поворотном этапе советского строительства34. Круговая цитатность
продуцирует то, что Серль назвал «непрямыми речевыми актами»35,
когда на первое место выхо-дит не смысл, а функция произносимого. Вернее, смысл
происходит из самого факта простого повторения, которое, согласно Младену
Долару, «обладает накопительным эффектом, как будто само отсутствие смысла
обрастает новым смыслом»36. Именно таким образом, по мнению Долара,
генерируется смысл в комедии. С этим подходом согласна и Аленка Зупанчич,
которая пишет: «Комедия… использует сюжетное содержание не столько ради него
самого, сколько как материал для повторения»37. В данном случае
действительным референтом сказанного/ повторенного оказывается сам почти
парадоксаль-ный факт синхронного повтора, отсутствие
задержки между выражением опре-деленной идеи «наверху» и ее повтора «внизу», с
понижением жанрового ре-гистра с официальных деклараций на народные изречения.
Это стремление к почти что абсолютной
синхронности высказываний было также приметой идеальной «демократизации»
дискурса: сказанное на-верху должно быть подхвачено и размножено практически
моментально хотя бы потому, что, говоря словами еще одной пословицы начала
1950-х годов, «то, что Сталин говорит, того весь народ желает». В этом
отношении посло-вицы близки к лозунгам, являясь, по существу, «народным
двойником» этого самого популярного жанра советской агитации. Их также можно
отнести к советскому «лозунговому универсуму», который, по Юрию Левину, «обла-дал
моделирующей функцией, формируя своеобразную "модель мира"»38.
По-этому неудивительно, что при близком изучении материала современные ис-следователи
столкнулись с тем, что «не всегда ясно относительно той или иной фразы,
поговорка ли это или под ее форму подобранный лозунг»39.
Эту особенность советских пословиц
признает и автор предисловия к сборнику 1950-х годов, оговариваясь: «…сложенные
по свежим следам со-бытий, многие афоризмы советского времени… еще не
оторвались от фактов, наблюдения над которыми оказались выраженными в
афористической форме, еще недостаточно определилось применение этих афоризмов в
пере-носном смысле. Мы застаем эти афоризмы в начале их исторического пути»40.
Впрочем, во многих случаях это важное отличие советских пословиц от по-словиц
традиционных не скрывалось, а, наоборот, с гордостью подчеркива-лось, как,
например, в статье, опубликованной в 1949 году в «Советской этнографии»:
«Образный народный язык все время обогащается новыми рабочими пословицами и
поговорками. Новые явления жизни в годы второй пятилетки породили новые
народные пословицы»41. В 1952 году фольклорист-любитель написал в
«Литературную газету» о «поговорках, которые ежедневно создаются в нашей
стране, отража[я] то новое, что вошло в наш быт, в нашу советскую
действительность»42.
Сделаем вывод: замечание Романа
Якобсона о том, что «переход от эпической речи к гномическим формулам» может
стать плодотворной темой для исследования43, в данном контексте
можно расширить, предположив, что переход от эпической речи, то есть «больших»
жанров, к жанрам «малым» представляет собой совершенно особую схему
производства значений и нарративов, обратную по отношению к привычной, в рамках
которой «малые» жанры развиваются в «большие»44. В статье о
«провербиальном пространст-ве» Юрий Левин заметил, что «пословицу можно
перевести на специальный метаязык, в котором элиминирована вся ее образная и
языковая специфика»45. В случае с советскими пословицами ситуация
прямо противополож-ная. Перевести их на некий метаязык, элиминировав их
образную и языковую специфику, нельзя просто потому, что таковой у них нет. Они
буквально по-вторяют то, что уже было сказано, переводя на язык простых,
кратких, легко запоминающихся, рифмованных, псевдонародных формул конкретные
слова вождя либо общие идеологические постулаты (к последним относятся, на-пример,
следующие высказывания: «Язык людей для умных речей», «Отличник разгильдяю не
товарищ», «С ремеслом спеши дружить — в коллективе легче жить»). В этом плане
советские пословицы являются своего рода упро-щенным метаязыком советского
официального дискурса, в котором главная роль отводится распределению авторских
функций. Главное для сочинявших и (якобы) повторявших пословицы — повторить
сказанное вождем и закреп-ленное в лозунгах, но по-своему; по-своему, но в
строго определенных рамках. Как утверждает Ролан Барт, «именно потому, что
некоторые высказывания могут быть трансформированы в пословицы, максимы и
постулаты, лежащий в их основе культурный код оказывается изобличенным:
стилистическая трансформация "удостоверяет" этот код, обнажает его
структуру и выявляет идеологическую перспективу»46. В данном случае
основная функция посло-виц, максим и постулатов заключалась в том, чтобы
создать особую модель диалогизма, определявшую отношения между властью и
гражданами.
Прямая связь между тем, что
говорилось наверху, и тем, что «сочинялось» внизу, была характерна и для других
официально востребованных фольклор-ных жанров. По мнению создателя учебника по
русской литературе для ву-зов, «одним из источников… обогащения [фольклорных
жанров] оказываются призывы Коммунистической партии, попадающие в песни и
частушки, входящие в разговорную речь на правах пословиц и поговорок…»47.
Автор статьи в журнале «Советская этнография» с гордостью писал о том, что «уже
в годы первой сталинской пятилетки был распространен тип частушек, вклю-чающих
в свой текст призывы партии», добавляя, что «такого рода стихо-творные призывы,
отражавшие важнейшие решения большевистской партии, пользовались широкой
популярностью и нередко исполнялись заводскими коллективами художественной
самодеятельности»48. Чуть позже знаменитое «жить стало веселее»
обернулось бесчисленными произведениями «народного» (и не только) творчества49.
Однако пословицы отличаются от таких жанров народного творчества, как частушки
или припевки (как, впрочем, и от лозунгов), тем, что обычно для превращения
высказывания в пословицу требуется время, тогда как советские граждане должны
были реагировать на слова вождя или события политической жизни практически
немедленно50.
Моментальность реакции являлась
важной, если не ключевой, составляю-щей этих лаконичных высказываний и залогом
их легитимности. Для нашего анализа важно, что скорость реакции — это также
один из главных параметров и в определении степени «остроумности» того или
иного высказывания (очевидно, что остроумной может считаться только быстрая
словесная реак-ция на некое событие)51, и/или для определения того
или иного действия как «комического». Фрейд говорит о «наивном комизме»,
который «возникает тогда, когда кто-то полностью отвергает торможение [то есть
задержку в сло-весной реакции на некий внешний раздражитель] из-за отсутствия у
него такового»52 и который, по Фрейду, напрямую связан с
инфантильным комиз-мом. В определенной степени отсутствие задержки между
высказыванием идеологов и использованием традиционных жанров для немедленной
реак-ции на них является примером именно такого «инфантильного комизма» на
более общем уровне дискурсивной организации не индивидуума, но всего об-щества.
Отсюда (нарочито) неуклюжие пословицы вроде «Кто не любит кри-тики, тот не
хочет исправиться», «В нашей стране правительство составлено из людей честных и
прославленных», «Не красен цех плакатами, а красен производственными
результатами», «Береги честь смолоду, а звание члена коммунистической бригады
всегда».
В отсутствии задержки видит основу
«комического эффекта» [comic effect] и Аленка Зупанчич. В своей монографии
о формах комического она приходит к выводу о том, что комический эффект
заявляет о себе в тех случаях, когда сам факт существования субъекта
оказывается неотделим от его функции в «символическом порядке», когда
физическая сущность сливается с симво-лическим определением53. Так,
некто, имеющий титул барона, комичен, когда он полностью идентифицируется со
своим «названием» — барон. Нам представляется, что категории, предложенные
Зупанчич, могут быть применены также к анализу механизма срастания неких единиц
значения с их символи-ческими функциями на уровне дискурсивных категорий.
Приведенные выше примеры переложения языка суверенной власти на язык «народной
мудро-сти» позволяют говорить об отсутствии разрыва между «суверенными» вы-сказываниями
как речевыми актами и немедленным обретением ими новых «названий», то есть в
данном случае перевода их в разряд народной мудрости.
Как ни парадоксально, именно это
почти полное отсутствие задержки с од-новременным изменением жанра сказанного
на более «народный» устанав-ливает последовательность в распределении права на
высказывание в строго регулируемой символической иерархии сталинского
общества. Использование народных пословиц вождем важно не только потому, что,
по словам со-ставителя сборника пословиц для «Библиотечки пропагандиста»,
«каждый раз старинная народная пословица в употреблении И.В. Сталина приобре-тает
новый, глубокий политический смысл»54. Использование им пословиц
означает в первую очередь, что вождь — простой, хороший человек, прислу-шивающийся
к голосу простого народа. Такую роль играет Сталин, когда, характеризуя
кандидатов в депутаты, «о которых не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то
ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то
ли он за врагов народа», он пользуется словами «великого русского писателя
Гоголя»: «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан», добавляя тут же, что «о таких
неопределенных людях и деятелях также до-вольно метко говорится у нас в народе:
"так себе человек — ни рыба, ни мясо", "ни богу свечка, ни черту
кочерга"»55, когда он напоминает, что «у русских имеется
хорошая пословица: "собаки лают, караван проходит"»56, или
иро-нично взывает к высшей силе: «избави нас, боже, от "друзей", а от
врагов мы сами избавимся»57. Как было сказано в статье с характерным
названием «О языке пропагандиста», привлекая эти произведения народной
мудрости, товарищ Сталин говорит на языке миллионных масс. Он воспроизводит в
таком случае самый об-раз мышления народа, его излюбленные средства и приемы
выражения. Поэтому-то такими близкими и понятными народу являются, например,
следующие употребляемые товарищем Сталиным выражения: «Волков бояться — в лес
не ходить», «Семья не без урода», «Так себе человек — ни рыба, ни мясо», «Ни
богу свечка, ни черту кочерга», «Будет и на нашей улице праздник» и др.
Употребление товарищем Сталиным этих выражений служит образцом
применения народной фразеологии к темам общественно-политического характера58.
В свою очередь, то, что советские
люди обращают в пословицы сказанное вождями, но при этом говорят несколько иным
языком, своим, «народным», неуклюжим, забавным, как бы смешно, и обходятся с
«суверенными» выска-зываниями вроде бы свободно, но в рамках дозволенного,
означает, что они — лояльные граждане, точно усвоившие «правила
социалистического общежития» и понявшие, что «сталинское слово дороже золота»,
что «нет ни рабства, ни оков в стране большевиков», что «не тот ударник, кто
языком болтает, а тот, кто план выполняет», и что если «колхоз богат», то и
«колхозник рад».
Очевидно, что использование одной и
той же (примерно) фразы народом (из которого, как предполагается, вождь черпает
вдохновение), потом Стали-ным, потом снова народом означает в каждом случае
разные вещи. Воспроиз-водя фразеологию властителей, люди должны казаться
смешными, комиче-скими персонажами. Можно процитировать слова Долара,
анализировавшего механизм комедии, о «двойственности дискурса, которая
происходит не из конкретного содержания, но из самого процесса произнесения
слов»59: сам факт того, что рабочие и колхозники говорят, сам факт
того, что им раз-решено говорить, быть субъектами «народного творчества»,
предполагает удвоение уже сказанного — иначе они не могли бы говорить. Но эта
же двой-ственность предполагает, что сказанное ими зачастую комично.
Смысл в сталинском дискурсе являлся
продуктом ролевых игр, которые определяли последовательность повторов и были
основаны на трансформа-ции остроумия в комизм, типичной для языка сталинизма.
Сталинские «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан», «ни богу свечка, ни черту
кочерга», «собаки лают, караван проходит» можно отнести к проявлению остроумия
ха-рактерного сталинского типа — тяжеловесного, предсказуемого, но все-таки
включающего в себя некий семантический сдвиг, перенос литературной ци-таты или
пословицы на политическую ситуацию. Не зря в уже упомянутой статье «О языке
пропагандиста» говорится о разных «смысловых планах» и о приемах «параллелизма»,
владение которыми позволяет «товарищу Ста-лину» использовать пословицы и
народные изречения для создания «очень ярких и правдивых образов»60.
Претензию на остроумие (опять же, с
учетом требований сталинского дискурса) можно увидеть и в приведенных выше
примерах ускоренных пере-ложений сталинских высказываний на «язык народа».
Моментальное превра-щение речи вождя о необходимости «поднять
внутрипромышленное накоп-ление» в «Хозрасчетная бригада — потерям преграда»,
перевод подробного объяснения необходимости подготовки кадров, работающих с
техникой, в ла-коничные «Машину поймешь — далеко пойдешь», «За руль сесть — не
бублик съесть», а призывов наращивать темпы — в стилистически непритязательное
«На месте застрял — от жизни отстал» должны были быть свидетельством «остроты
ума» масс, умеющих ловко интегрировать сказанное в свою речь, умело обращаться
с жанровыми структурами, языковыми формами.
Поэтому трансформации идеологических
постулатов в пословицы можно назвать «правильно остроумными». Однако их
тиражирование (не столько повторение, подразумеваемое самим жанром пословиц,
сколько тиражиро-вание буквальное — в бесчисленном количестве изданий, в разных
вариан-тах) уже относится скорее к проявлению комического, то есть к категории
смешного, основанной на механистичности и схематичных повторениях за-данного.
Поскольку весь дискурс сталинизма вообще основан на схематич-ных повторениях и
за моментальной реакцией на слова власти следовал мно-гократный повтор,
логично, что этот язык предпочитал комизм остроумию.
Принцип тотальности повторов требует,
чтобы сказанное «наверху» не только множилось в огромном количестве
перепечаток, но и проникало в са-мую ткань народного языка. Соответствующие
стилистические особенности возникающих таким образом пословиц, а точнее — их
комичность, должны были служить доказательством успешности этого процесса. Так,
комичны повторы на основе заданного образца, из которых возникали пословицы,
зву-чавшие как нечто среднее между цитатой из официальной речи и лозунгом:
«Закон рабочей чести — не стоять на месте, а постоянно двигаться вперед и
помогать тому, кто отстает»61 (этот призыв появился, видимо, в ответ
на ста-линскую кампанию по развитию рабочей чести в 1930-е годы62),
«Машина любит смазку, передовой опыт — огласку», или попытки создать по уже
существующим образцам пословицы, которые отвечали бы нуждам представи-телей
определенных специальностей. К последним относятся, например, вы-сказывания,
цитируемые как примеры творчества сталеваров, молодых строителей и рабочих:
«Кип скоро пришел — сварил плавку хорошо»; «Веди завалку скоро, но толково»;
«Вот и построй тут завод, когда бетон совсем не идет»; «Браковые валы не
потянут и волы», «Каков запуск, таков и выпуск», «Из колдоговора пункта не
выкинешь». Эффект комизма в этих примерах обусловлен попытками — или
необходимостью — совместить «народность» жанра, идеологическую заданность (в
данном случае — отношение к труду как к предмету личной заботы) и техническую
терминологию.
Выявление элементов остроумного и
комического в сталинских посло-вицах — не пустое упражнение в определении
формальных категорий. Речь идет об анализе моделей производства смысла и
распределении фикси-рованных ролей среди тех, кто должен этот смысл
производить. Так, остро-умие (безотносительно к его качеству) указывает на
активное действие, ко-мизм же подразумевает пассивность. Проявления остроумия награждают
смехом за оригинальность, за умение увидеть и сформулировать привычное
по-новому; комическое же с его повторами не столько награждают смехом, сколько осмеивают. Не допуская народного остроумия без
комизма, тотали-тарный языковой режим закреплял статус подданных в иерархии
производ-ства значений. За исходным высказыванием (часто предполагающим источ-ник
в «воле народа») следовала его переработка в соответствии с законами множества
других жанров (и вполне возможно, что первые примеры этой переработки могли
быть действительно остроумными, пусть и в рамках, уста-новленных режимом), за
которой следовало закрепление и повторение вве-денных в оборот идей и образов,
ставших частью «народных» жанров. На этой последней стадии остроумие сменялось
комизмом, что логично в ситуа-ции почти полной синхронизации речи, когда
«народные» жанры использо-вались для почти моментального повторения сказанного
вождем, когда с гор-достью говорилось о том, что «сказители в различных концах
Советской страны создают многочисленные произведения на одни и те же темы,
рисуют одни и те же, точнее говоря, — идейно близкие образы; и именно в этом
про-является общность идейных устремлений народных поэтов»63.
Устойчивые формулы замещают спонтанные высказывания, и отсутствие возможности
играть словами, то есть смещать первичные элементы смысловых конструк-ций,
является крайним проявлением общих ограничений на производство смысла вообще. В
таких условиях производство смысла и остроумие как его квинтэссенция возможны
не на смысловом уровне того или иного высказы-вания (ибо все, что можно
сказать, определено заранее), но лишь на уровне его «внешних» характеристик,
определяющих, как
будет сформулировано высказывание. К последним относятся, в частности, акцент
на нарочито упро-щенный, «народный» словарь (пропаганда политических идей в
пословицах через образы бубликов, горшков и корыт, рассказы о том, как в
колхозе быв-ший обездоленный «пальто нашел», заверения в готовности «хоть
голову снесть» за совесть и честь) и максимально лаконичная форма (простые
рифмы, сокращение предложений до нескольких главных членов: «Не будь тетерей —
борись с потерей», «Колхозная сила — кулакам могила», «Один — за всех, а за тебя
— весь цех»).
Здесь можно вспомнить Ролана Барта,
который, представляя де Сада как «создателя языка», предлагает читать тексты
маркиза, не исходя из существо-вания системы устойчивых референтов, повторяемых
и отражаемых в тексте (мимесис), а как эксперименты по производству знаков
(семиозис)64. По этой модели создателями нового языка можно считать
и тех, кто был вовлечен в дискурсивное пространство сталинизма: на первом месте
стояла не степень соответствия созданной ими системы знаков реальности, но лишь
сам факт создания этой системы — со своей иерархией, со строго регулируемыми
рас-пределениями ролей. Неловкость формулировок, неизбежная при замеще-ниях
общего — конкретным, как то бывает, например, при создании пословиц
профессиональными группами, официального — нарочито разговорным, даже
грубоватым, а старых устойчивых выражений — новыми, их деланая на-ивность,
буквальная интерпретация пропагандистских метафор («Кто не го-рит, тот только
коптит» и пр.) — все это часть семиотической системы стали-низма. Именно
поэтому можно утверждать, что тексты соцреализма были механизмом по
производству реальности65 — их, как и произведения де Сада,
следовало рассматривать в контексте создания автономных значений, а не на
уровне соответствия референтам.
Наряду с распределением ролей в
соответствии с иерархией и функциями участников языкового производства,
пословицы воспитывали правильное отношение к «суверенному» дискурсу и
подготавливали правильное его про-чтение. (Вос)производство пословиц — одна из
«процедур правильного чте-ния текстов власти»66, и создатель (он же
адресат, он же пользователь) совет-ских пословиц, доказавший свое правильное
остроумие, есть правильный читатель главных текстов.
То обстоятельство, что пословицы суть
акт чтения, объясняет мнимый па-радокс: с одной стороны, «большие» жанры
обладали статусом неприкосно-венных священных текстов, а с другой — слова
суверена могли и даже должны были претерпевать искажение при переводе в малые
жанры. Пара-докс этот разрешается, если мы примем во внимание, что перевод из
одного жанра в другой, как и любое изменение составляющих заданного кода или
сигнификативной системы (а значит, и проявления остроумия), любое по-вторение
сказанного, каким бы стилистически несовершенным оно ни было (а значит, и
проявления комизма), являлся частью распределения ролей — кто и как говорит о
работе и отдыхе, о колхозах и заводах, о передовиках и лодырях, о том, что было
раньше и что есть теперь. Кто-то произносит речи с трибун о важности трудовой
дисциплины и о достоинствах социалистиче-ского образа жизни — а кто-то должен
повторять, что «у нас самый счастли-вый — человек трудолюбивый» и что «у нас
зимой и летом безработных нету»; кто-то должен объяснять, каких успехов удалось
достичь за годы со-циалистического строительства — а кто-то должен свести все к
двучленным формулам «раньше—теперь»: «Кликали жен бабами, а теперь зовем прора-бами»;
«Были времена — не знали полотна; а теперь годы стали — шелка но-сить стали»;
«Раньше церковь да вино, теперь клуб да кино».
СТРУКТУРА И СЮЖЕТНОСТЬ
Как устойчивые формулировки, пословицы, с одной стороны,
напрямую свя-заны с языком закона, голосом власти, сферой письма,
устанавливающего об-щие правила поведения и видения
жизни, а с другой — простота и краткость должны указывать на их связь с языком
устным, с голосом того самого на-рода, для которого, согласно фольклористам
начала 1950-х годов, даже в то время «устный способ создания и распространения
поэтических произведе-ний» был «потребностью»67. Очевидно, что связь
с устной речью большой ча-сти сталинских пословиц была чисто формальной, так
как вряд ли можно представить себе, что в живой разговорной речи употреблялись
пословицы, подобные следующим: «Что завоевано революцией, то подтверждается Кон-ституцией»,
«Путь к победе ближе и короче, если дружат крестьянин и рабо-чий», «Не боимся
мы напасти, быть всегда Советской власти». Тем более зна-чим нарочитый акцент
на краткости формулировок, на том обстоятельстве, что речь идет именно о
пословицах, то есть об устном жанре.
Этот элемент устной речи — краткость
— часто опускается при анализе взаимодействия письменного и устного языка в
эпоху сталинизма68. При этом еще в 1924 году Григорий Винокур
противопоставлял «примитивные грам-матические формы» устного языка сложным
конструкциям языка письменного69, а современная лингвистика
констатирует, что устный язык содержит «более краткие [по сравнению с
письменным языком] единицы обработки информации» («shorter processing
units in spoken language»)70.
Именно это сочетание
краткого, народного, устного языка с фиксированными формули-ровками позволяет
пословицам стать воплощением духа сталинизма темати-чески и структурно.
Краткость устного языка дополняет язык власти, закона и гарантирует его
аутентичность.
Краткие жанры — аббревиатуры
идеологем, поэтому их можно рассмат-ривать как проявление той философии
сокращений, о которой Григорий Ви-нокур сказал: «…процесс выходит за рамки
словаря как такового, в языке появляются какие-то новые отношения. Сокращение есть именно отношение, а не просто номенклатурная этикетка.»71
Причем, добавим, речь может идти не только об отношении языковых элементов друг
к другу, но и об отноше-ниях между участниками политического дискурса, о
закреплении ролей, обеспечивающих функционирование всей системы. От вездесущих
сокраще-ний первых послереволюционных лет до «Краткого курса», от наставлений
Горького советским писателям («Проще! Короче! И будет сильно, будет красиво»72)
до многочисленных инструкций журналистам73, краткость была си-нонимом
не только доступности и близости к народу, но самой правды.
Замещение большого малым,
инструментализация кратких форм харак-терны в равной степени и для риторических
практик сталинизма, и для тех-ник остроумия. Гэри Морсон видит в краткости
«душу остроумия»74. Однако, как замечал Фрейд, «краткость. остроумна
не сама по себе, в противном слу-чае любой лаконизм был бы остротой. Краткость
остроты должна быть особого рода»75. Тем более это верно в условиях
тотального контроля над всем, что говорится и пишется. Учитывая вышесказанное,
пословицы сталинского времени можно охарактеризовать как примеры остроумия относительного, которое получает право на существование и
обретает смысл только относи-тельно официального дискурса, аббревиатурой (или,
по Фрейду, «сгущением с образованием замены») которого оно является76.
Остроумен вождь, которому удалось подобрать точное народное высказывание для
иллюстрации своего тезиса; остроумны (относительно) журналисты, которые
отвечают (в советских газетах и на русском языке) «империалистическим] поджига-телем]
войны… словами русской поговорки: "Нечего на зеркало пенять, коли рожа
крива"»77; остроумны (относительно) и те представители народа,
кото-рые могут перевести сказанное вождем на «язык масс», не нарушив при этом
границы допустимого — и в буквальном смысле формальных требований жа-нра, и в
более широком смысле разрешенного и запрещенного вообще.
Как пишет Гэри Морсон, во всех
кратких высказываниях, претендующих на остроумие, самое главное — сочетание
краткости и сюжетности (story)78.
Пословицы — жанр, структурные особенности
которого (использование тире вместо членов предложения, отказ от привычной
синтаксической структуры в пользу краткости) напрямую связаны с их содержанием.
Благодаря сочетанию краткости с отсылкой к более развернутому мастер-нарративу,
посло-вицы изначально, по самой своей структуре, воплощают столь важные для
сталинской риторики элементы: являясь как бы общим определением некоей ситуации
или человека, многие из них — в полном соответствии с подмечен-ным Роланом
Бартом свойством языка сталинизма выражать суждения са-мим актом называния79
— в то же время представляют собой законченный сюжет с четко обозначенными
взаимосвязями между элементами и очевид-ной связью между началом и завершением
рассказа80. В начале этого мини-рассказа — упоминание о том, «у кого
много трудодней», в конце — сообще-ние, что ему «и жить веселей»; мы узнаем,
что сначала «рабой жила Марья на свете», а потом стала «депутат в Верховном
Совете»; раньше «жили — слезы лили», зато «теперь живем — счастье куем», и те,
у кого «хозрасчетная бригада», могут быть уверены в том, что она — «потерям
преграда». Форма здесь напрямую определяет содержание, структура становится
сюжетом, ибо, по словам Сюзан Сонтаг, «для афористического мышления естественно
на-ходиться всегда в состоянии завершения рассказа»81, а как сказал
исследова-тель пословиц, жанры, «воплощающие собственную форму логики»,
отражают «особое видение общей логики миропорядка вообще»82. В
пословицах «Выдавай плавку скоростную — прославляй страну родную», «Береги
колхоз — получишь хлеба воз», «Были у нас бары — пустели амбары, сгинули бары —
полны амбары», «В колхозе язык не в зачет: кто работает, тому почет», «Вывод
простой: где прогул, там и простой», «В поле огрехи — в колхозном амбаре
прорехи» важно не только соотношение между хорошей работой и прославлением
страны, бережливым отношением к колхозным богатствам и получению хлеба,
приходом нового строя и счастливой жизнью, ударным трудом и благосостоянием, но
и предельная структурная «сдавленность».
Между двумя частями пословичного «уравнения»
нет ничего, что могло бы помешать прямой связи между ними. «Уравнения» эти —
особые формулы взаимодействия причин и следствий, где «причинно-следственные
взаимо-связи проявляются, или становятся понятными, немедленно» и где «зна-чимость
и ценность элементов окружающей реальности — людей, действий, объектов. также
немедленно узнаются»83. Они, таким образом, являются квинтэссенцией
самой идеи сюжета, определенного Майклом Холквистом как «то, что отделено от
всего остального, что имеет границы, что является исключительно собой и ничем
другим <…> исключает случайности разного рода, ситуации, где возможны
неожиданные события, нечто непредвиденное, бессмысленное»84. Именно
поэтому пословицы воплощают также идеальный сюжет сталинизма, который состоял как
раз в исключении непредвиденного, в гарантированной (и быстрой) реализации
запланированного85.
В пословицах немедленно
удовлетворяется подспудное желание адресата любого нарратива определить связи
между описываемым. По словам Гэри Морсона, «компактный стиль проще
воспринимать, легче запомнить, и он с большей вероятностью удовлетворит запросы
аудитории, ибо он заключает в себе начало и конец, оставаясь в то же самое
время достаточно компактным, чтобы его можно было охватить взглядом. Такого
рода язык… удовлетворяет, ибо он является противоположностью бесконечного»86.
Тем более это верно относительно роли пословиц в сталинском универсуме:
сталинские гномы представляют собой формулы идеального мира, где за началом
сразу следует завершение, или, если пользоваться терминологией Фрэнка Кермода,
за «тик» следует «так» (попутно заметим, что этим объясняется отмеченный
Хлебдой факт — «советские пословицы по большей части двучленны»). Логи-ка
немедленных последствий («если — то», «кто — тот», «что — то», «когда — тогда»)
работает безотказно для схемы «равно — не равно», для выстраивания
идеологически выверенной системы отношений между тем, что по-английски
называется identities — в изначальном значении
«равенство» (или его отри-цание). Такова логическая основа известных
постулатов: «…люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей
промышленности, яв-ляются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»87;
«…кто не верит в это дело — тот ликвидатор, тот не верит в социалистическое
строительство»88; «.состоятельная буржуазия — наш непримиримый враг»89.
Та-кова же и структура пословиц: «Губит лень, а спасает трудодень»; «У кого
много трудодней, тому и жить веселей»; «Вывод простой: где прогул, там и
простой»; «В поле огрехи — в колхозном амбаре прорехи»; «Где растяпа да тетеря
— там не прибыль, а потеря»; «В колхозе язык не в зачет: кто работает, тому
почет»; «Кто с агротехникой дружит — об урожае не тужит».
Мир, описываемый пословицами, — это
именно тот мир, существование которого предполагал язык сталинизма: социальные
роли распределены, не-определенность не допускается, описания людей или
ситуаций заключается не столько в фиксировании индивидуального, сколько в
констатации их ста-туса относительно общего типа, который уже существует в
мастер-нарративе90:
Политически отстанешь — обывателем станешь.
На месте застрял — от жизни отстал.
Кулаку от колхозных ворот — крутой поворот.
Плуг не кидай кое-как — подберет кулак!
Велик день для лодыря, а для ударника мал.
Лодырь хочет прожить не трудом, а языком.
Кто не любит критики, тот не хочет исправиться.
Партийный — человек активный.
Такова алгебра нового мира. Либо между X
и Y существуют отношения при-чины и следствия (если кулак — то
ему от колхозных ворот поворот, если кто- то плуг кинул — то его подберет
кулак), либо X равно Y (если кто-то является кулаком —
значит, он вор, если кто-то «застрял» — значит, он отстал от жизни, если кто-то
партийный — значит, он активный), либо X
противопоставляется Y
( колхозник — кулаку,
лодырь — ударнику, болтун — работнику).
Воспользовавшись определением Славоя
Жижека, можно сказать, что эти пословицы — и вся сталинская картина мира —
основаны на логической модели, в которой «сокращение и объяснение диалектически
совпадают»91. В пословицах это превращение сжатого определения в
объяснение диктуется требованиями самого жанра: краткие рифмующиеся формулы
используются для утверждения порядка вещей. Чтобы лучше понять логику
определения типов и моделей поведения через подобные формулы, имеет смысл обра-титься
к схеме, предложенной Жижеком для анализа трансформации некоего понятия (в его
анализе речь идет об определении «еврей») в ключевое озна-чающее (master signifier). Жижек выделяет три этапа трансформации, кото-рые применительно к
сталинским пословицам можно представить так: 1) тот, кто ведет себя как вор,
кто отстал политически, кто не любит критики, кто легко вписывается во вторую
часть пословичного уравнения, называется ку-лаком / стал обывателем/ не хочет
исправиться; 2) некто является кулаком / обывателем / не хочет исправиться, потому
что он может что-то украсть / отстал политически / не любит критики; 3)
можно точно знать, что тот, кто ворует / отстает политически / не любит
критики, делает это потому, что он кулак / обыватель / не хочет исправиться. Пословицы,
состоящие из двух равных частей, представляют собой идеальный пример логических
уравне-ний, где отношения причины и следствия, индивидуальных поступков и при-надлежности
к типу — это отношения не первичности и вторичности, а абсо-лютного равенства.
Принадлежность к типу (кулак, обыватель, асоциальный человек, не желающий
исправиться) автоматически приравнивается к неким качествам характера или
поступкам (воровство, отставание, боязнь критики).
Это максимально упрощенное
представление (со)отношений разных ти-пажей и групп в новом обществе
основывается на принципе комического, который мы уже упоминали выше и который,
по Аленке Зупанчич, состо-ит в слиянии символической функции с индивидуальной,
физической сущностью, общего определения с сингулярностью. Сокращение дистанции
между условно-ролевым и буквальным, конкретным позволяет отнести пословицы
вообще, включая пословицы с явным идеологическим содержанием, к жанру
комического, который по самой своей природе «зависит скорее от типов, не-жели
от индивидуумов»92. В мире, описываемом советскими пословицами, не-возможно
просто украсть, лениться, не любить критики, не читать газет; все эти привычки
являются знаком принадлежности к группе, и даже оставлен-ный плуг подберет не
просто вор, но кулак. Черты характера и особенности поведения немедленно
трансформируются в функции.
Это слияние причины и следствия,
индивидуального и типичного — именно то, что делает идеологически правильные
паремии столь ценными для сталинизма, при котором индивидуальное поведение
понимается лишь как проявление классовой, партийной или иной принадлежности к
типу, к тем самым новым «ключевым означающим»: кулак или колхозник, лодырь или
ударник, политически подкованный или отстающий от жизни. Основная функция
пословиц — в том, чтобы служить «знаками», «моделями» или «на-званиями»
«типических ситуаций»93, а для сталинской идеологии самым важным
было именно прописать все возможные типичные формы и поведе-ния людей, и
ситуаций.
Таким образом, упрощенные
симметричные формулы вмещают в себя три нарративных модуса: традиционность
«малых жанров», тоталитарную пропаганду нормативности и остроумно-комический
нарратив. Это сочетание, казалось бы, несочетаемого можно объяснить,
обратившись к тексту Юрия Лотмана о двух типах нарративного производства —
мифическом, основан-ном на циклической повторяемости, и сюжетном, основанном на
хронологии развития событий. Одной из отличительных черт циклической
нарративной структуры «является тенденция к безусловному отождествлению
различных персонажей. <…> Порождаемые центральным текстообразующим
устрой-ством тексты игра[ют] классификационную, стратифицирующую и упоря-дочивающую
роль»94. Согласно Лотману, линейные повествования приходят на смену
мифологическим циклическим структурам, однако в контексте ста-линизма говорить
приходится о дискурсивном механизме, в котором эти две модели сочетались. С
одной стороны, главным официальным сталинским жанром был, безусловно,
масштабный эпос с линеарным сюжетом, праздную-щий движение от исходной точки до
победы95. С другой — на уровне повсе-дневных практик необходимо было
определить и закрепить типичное и по-вторяющееся как единственно возможное, что
подразумевало предпочтение циклической модели нарратива, позволявшей избегать
неожиданного и непохожего, и требовало перевода глобальной идеи на язык кратких
фиксиро-ванных формул, близких к формам комического.
Неудивительно, что краткие жанры
сталинизма и остроумие как модальность выражения, основанная на кратких формах,
не могли быть ориентированы на новизну и уникальность формулировок (анекдотичность
в тер-минологии Лотмана96), характерных для сюжетного рассказа, но
лишь на цикличность и повторы. Однажды переведенное на «язык народа», слово вла-сти
повторялось снова и снова в «народной» стилизации, и остроумное (то есть
уникальное, новое, непохожее на другое) принимало комическую форму.
Вообще характерное для пословиц
удвоение элементов на сюжетном и на формальном уровне — рифма, аллитерация,
симметричность структуры сю-жетного уравнения — во многом повторяет сталинскую
официальную рито-рику с ее тавтологичностью и циклической логикой: «Счастлив
человек, что живет в советский век»; «Партия скажет — дорогу покажет»; «В
колхозную пору пошла жизнь в гору»; «Мы крепнем и растем, за партией идем»;
«Семи-летний план нам для счастья дан»; «Солнце партии родной заглянуло к нам в
забой»; «По ленинскому пути нам идти и не сойти». Схематически тавто-логию
можно определить как повторение уже сказанного, и почти в каждой сталинской
речи можно найти достаточно примеров. Уплотненные до пре-дела микронарративы,
зачастую имеющие двойную структуру, к которым от-носятся пословицы (если—то,
раньше—теперь, тот—кто, так—как, или—или), тавтологичны по самой своей природе
— повторяемость не только слов, но и звуковых элементов является необходимым
условием их принадлежнос-ти к жанру.
Фрейд утверждал, что «унификация,
созвучие, неоднократное употребле-ние, видоизменение "крылатых фраз",
намек на цитату» являются «техниче-скими приемами остроумия»97 в той
же мере, в какой они доставляют «удо-вольствие от экономии психической затраты»
при встрече со знакомым, предвиденным. При этом «ситуационный комизм,
воздействующий] путем повторений», напрямую связывается Фрейдом с инфантилизмом
и «свойственн[ым] ребенку удовольствие[м] от длительного повторения…»98.
При-мечательно, что и Фрэнк Кермод видит инфантилизм в чувстве удовлетво-рения
от схематичных повторов в сюжетах99. Нам представляется, что
«инфантилизм» здесь следует понимать не только в значении «детскости», но и как
указание на архаическую схематичность нарратива, являющегося пере-водом
развернутого мастер-нарратива главного официального сталинского жанра — эпоса
на язык минимальных циклических формул с повторяющейся, предсказуемой
структурой.
В начале статьи мы говорили о блоках
значений — минимальных состав-ляющих сталинского языка. Но чтобы стать
носителями значений, полно-ценными знаками, эти блоки должны были повторяться,
ибо «знак является знаком только постольку, поскольку он повторяем» — и, по
Фрейду, узнаваем100. И в пословицах, и в языковом производстве на
всех уровнях сталин-ского общества повторение гарантирует не только идеально
структуриро-ванный, предсказуемый мир, но и устойчивость новой системы знаков,
и безопасность, ибо вероятность произнесения того, что не вписывается в си-стему,
сводится к минимуму. Использование пословиц по строгим правилам языка
сталинизма позволяет генерировать новую знаковую систему через разного рода
повторения, которые можно условно суммировать по принад-лежности к нескольким
категориям. Так, многие пословицы представляют собой «перелицовку» старых
(например, из источника 1930 года мы узнаем, что «раньше говорили: без бога ни
до порога. Теперь говорят: "Без бога ши-рокая дорога"»101;
«Недаром говорится — дело мастера боится» становится «Недаром говорится — кулак
колхоза боится»; в пословице «Колхоз пашет — а он руками машет» легко можно
узнать «Люди пашут — а он руками ма-шет»). «Синхронное повторение» слов лидеров
при изменении жанра — по-вторение особого рода, к которому относится едва ли не
большая часть ста-линских
пословиц. Многократное повторение в различных сборниках одних и тех же пословиц
и поговорок можно отнести к соблюдению жанровых условностей — лишь повторяемое
вновь и вновь изречение может считаться пословицей. Наконец, рифмы и
аллитерация внутри самих пословиц яв-ляются примерами структурных повторений.
Если повторения превращают
определенные образы в устойчивые знаки (кулак, боящийся колхоза; смелые и
трудолюбивые атеисты; презренные без-дельники; счастливцы, наработавшие много
трудодней), то небольшие изме-нения, смещения по отношению к форме исходного
образца (речь политика, превращающаяся в лозунг/пословицу; старая пословица,
перекроенная на новый лад) создавали иллюзию многоголосия участников
производства языка. Для иллюстрации последнего предположения достаточно вновь
обра-титься к приведенным выше примерам того, как сказанное наверху прохо-дило
стилизацию «под народные жанры»: говорилось пусть одно и то же, но в разных
жанрах.
* * *
Можно сказать, что пословицы в контексте сталинизма являют
собой пример процесса, в котором Фрейд видит ядро остроумия — сгущений, когда
краткие высказывания сводят воедино ключевые смыслообразующие элементы мно-жества
слов и образов102. Именно сгущение (не только применительно к про-явлениям
остроумия) определяет сущность тоталитарной пропаганды, пред-полагающей
многократное повторение основных положений «суверенного» дискурса. По словам
Фрейда, все виды сгущения имеют общее основание: «…уплотняющая или, точнее
говоря, сберегающая
тенденция правит всеми этими техническими приемами. Как будто все дело,
пользуясь словами прин-ца Гамлета, в экономии»103. Именно в этом
дело и в случае языкового про-изводства эпохи сталинизма — в экономии понятий и
образов, призванной разрешить неизбежный парадокс послереволюционного
тоталитарного ре-жима, который сводился к необходимости создавать новые
референты и об-разы, новый концептуальный словарь — и при этом говорить в
основном то, что уже было сказано. Пропаганда свыше в этой ситуации является
исходным материалом нового языка, минимальные составляющие которого вводятся в
оборот через малые жанры. Остроумие (некоторое смещение по отношению к заданным
элементам) и комизм (повторение измененных формулировок) — одновременно и
условие, и следствие переработки, распространения и за-крепления ограниченного
словаря нового времени. И жанр, в наибольшей степени подходящий для пропаганды
того, что Майкл Горам назвал «институционализированным жаргоном советского
партийного государства»104, — это именно пословицы и поговорки.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) В этой статье не рассматривается
разница между пословицами и поговорками. Об этой разнице пишет, например,
Григорий Пермяков: «Клише типа Стреляет
из пуш-ки по воробьям, которые
образуют незамкнутые предложения, и есть поговорки. А клише типа Мал золотник, да дорог, образующие
замкнутые предложения, — пословицы» (Пермяков Г. От
поговорки до сказки (заметки по общей теории клише). М., 1970. С. 9). Мария
Рыбникова определяет эту разницу следующим образом: «По-говорка — это оборот
речи, выражение, элемент суждения. Пословица — законченное суждение,
завершенная мысль» (Рыбникова М.
Введение // Русские пословицы и поговорки. М., 1961. С. 17). У Александра
Потебни читаем: «То, что у нас принято называть поговоркой (термин,
искусственно созданный людьми книжными), отно-сится к пословице так, как
эмблема к басне» (Потебня А. Из
лекции по теорий сло-весности. Басня. Пословица. Поговорка. Харьков, 1894. Slavic Printings and Reprin- tings / Ed. by C.H. Van Schooneveld. The
Hague & Paris: Mouton,
2) Якобсон Р. О русском фольклоре // Якобсон Р. Язык и бессознательное /
Пер. с англ., фр. К. Голубович, Д. Епифанова, Д. Кротовой, К. Чухрукидзе, В.
Шеворошкина; сост., вступ. слово К. Голубович, К. Чухрукидзе. М., 1996. С.
97—105, 98.
3) Хлебда
В. Пословицы советского народа: Наброски к будущему анализу //
Руси-стика (Берлин). 1994. № 1 /2. С. 74—84 (http:/www.lingvotech.com/chlebda-94). По-путно заметим, что, по мнению
некоторых исследователей, нечто подобное можно сказать относительно любой
системы смыслопроизводства. По словам Гэри Сола Морсона, «изучая афоризм, мы
изучаем афористическое
сознание, которое может выражаться в более
длинных произведениях. То же самое можно сказать и о других кратких формах» (Morson G.S. Bakhtin,
the Genres of Quotation, and the Aphoristic Consciousness //
Slavic and East European Journal. Spring
2006. Vol. 50. № 1. P. 213— 227, 226).
4) Помимо процитированных выше работ
Пермякова, Якобсона, Морсона можно также назвать исследования Вольфганга Мидера
и сборник, вышедший под его ре-дакцией: Wise Words: Essays on the
Proverb / W. Mieder (Ed.).
5) Hill C. The Soul of Wit: Joke Theory from Grimm to Freud.
6) Bergson H. Laughter: An Essay on the Meaning of the Comic / Trans. Cloudesely Brereton.
7) Помимо источников, ссылки на
которые даются ниже, были использованы сле-дующие публикации: Рабочие пословицы
и поговорки (Собрал А. Прусаков) // Смена. 1952. № 3. С. 24; Кудрявцев К.
Пословицы и поговорки, бытующие в Ко-стромской области. Костромское книжное
издательство, 1958; Василенок С., Сидельников В. Устное поэтическое творчество
русского народа: Хрестоматия. М., 1954; Соболев А. Народные пословицы и
поговорки. М., 1956; Кащеев В. Народная мудрость // Молодой колхозник. 1958.
№ 8; Французов А. Новые пословицы // Молодой колхозник. 1956. № 3.
8) Miller F.J. Foreword // Folklore for Stalin: Russian Folklore and Pseudofolklore of the Stalin
Era.
9) Об использовании пословиц в
качестве инструмента индоктринации в ранних ев-ропейских культурах и об истории
сборников пословиц см., например: Louis C. Aut—hority
in Middle English
Proverb Literature // Florilegium. 1998. Vol. 15. P. 85—123. Подход
к анализу материала, сравнительно близкий нашему, можно найти в: Lara L.F. Towards a Theory
of the Cultural Dictionary //
Cultures, Ideologies, and the Dic-tionary.
Studies in Honor of Ladislav Zgusta / Hrsg. В.В. Kachru, Н. Kahane.
10) Об особенностях «энциклопедического», то есть нелинеарного, чтения, которое не подразумевает интерпретацию предложений в контексте, а сосредоточено на раз—розненных единицах значения и на произвольном переходе от одной единице к другой, см., например, в: Kilcher A. Im Labyrinth des Alphabets: Enzyklopadische
Lektureweisen // Literatur
als Blaterwerk: Perspektiven nichtlinearer Lekture / Hrsg. J. Gunia, I. Hermann. St. Ingbert: Rohring Universitatsverlag, 2002. S. 63—83, 65—66.
11) О новых «тематических гнездах»,
появившихся в советских сборниках, пишет Хлебда. Знаменитый паремиолог Тэйлор
Арчер, рецензируя собрание «новых рус-ских пословиц», вышедших в ГДР в начале
1960-х годов, особо отмечает «некото-рые примечательные различия в изображении
отношения к работе в старых и но-вых пословицах и вариации в использовании
слова "работа", которому отдается предпочтение в первом случае, и
"труд", которое используется, как правило, в но-вых пословицах» (Archer T. Review of: A.E. Graf. 1200 neue
russische Sprichowor— ter // The Slavic and East
European Journal. Autumn 1963. Vol. 7.
№ 3. P. 319—320,
319). О практике создания и сохранения паремий в тоталитарных обществах во—обще см., например: Wierzbicka A. Dictionaries and Ideologies: Three Examples from
12) О способности пословиц быть «оторванными» от контекста и сохранять при этом свой смысл см. в: Abrahams R.D., Babcock
B.A. The Literary Use of
Proverbs // The
Journal of American Folklore. October—December 1977. Vol. 90. № 358. P. 414—429, 415,
416.
13) Якобсон Р. Два
аспекта языка и два типа афатических нарушений // Теория мета-форы. М., 1990. С.
110—132, 113—114.
14) Там же.
15)
16) Barthes R. Change the Object Itself: Mythology Today // Image—Music—Text / Trans. Stephen Heath.
17) В этой связи см.: Grzybek P. Invariant
Meaning Structures in Texts. Proverb and Fable // Issues in Slavic Literary and Cultural Theory / Ed. by K. Eimermacher, P. Grzybek, G. Witte.
18) Сталин
И.В. Заключительное слово на Пленуме ЦК ВКП(Б) 5 марта 1937 года
(стенографический вариант) // Сталин И.В. Оэчинения. М., 1997. Т. 14. С. 189—
207, 199.
19) Там же. С. 202. Попутно заметим,
что из этого следует, что вопрос аутентичности пословиц и других форм фольклора
при сталинизме становится автоматически нерелевантным.
20) Жигулев
А. Образные средства языка В.И. Ленина // Агитатор. 1957. № 20.
С. 56— 61; Бабушкин Н. Фразеологические обороты в
сочинениях В.И. Ленина (посло-вицы, поговорки, крылатые слова) // Русский
фольклор. Материалы и исследо-вания. М.; Л.: Академия наук СССР, Институт
русской литературы (Пушкинский дом), 1956. Т. 1. С. 5—21. Если верить автору
учебного пособия для журналистов, «особой популярностью среди рабочих
пользуются многие народные пословицы, поговорки и крылатые выражения,
использованные В.И. Лениным и И.В. Стали-ным в их классических работах» (Прусаков А. Современный фольклор московских
рабочих // Советская этнография. 1949. № 3. С. 201—207, 203).
21) Вострышев
И. Пословицы и поговорки — на службу агитации // Блокнот агита-тора.
1958. № 2. С. 19—26.
22) Аникин
В.П. Пословицы и поговорки // Русские народные пословицы,
поговорки, загадки и детский фольклор. М., 1957. С. 9.
23) По словам Абрахамса и Бэбкок,
«пословицы, а также сноски и эпиграфы передают переданные слова [reportings of reportings] или же являются особым видом цитат,
которые функционируют рефлексивно в качестве фиктивного комментария к собст-венным
словам (fictive
self—commentary)» (Abrahams
R.D., Babcock BA. Оp. cit. Р. 425).
24) Morson G.S. The Long and Short Of It: From Aphorism to Novel.
25) Еще в 1985 году Михаил Геллер
писал о «цитатности советского языка» (Геллер М. Машина
и винтики: История формирования советского человека. М., 1994. С. 243).
26) О том, что, «полностью
продублировав мир в себе самой, [сталинская эпоха] пе-рестала нуждаться в
чем-либо внешнем», говорит Михаил Рыклин (Рыклин М. Тела
террора (тезисы к логике насилия) // Террорологики. Тарту; М., 1992. С. 34— 51,
46). О дискурсивной закрытости сталинского общества говорит и Ульрих Шмид,
написавший, что «сталинское общество — это "закрытое" общество не
только в политическом, но и в дискурсивном смысле»
(Шмид У. Конституция как прием (Риторические и жанровые
особенности основных законов СССР и Рос-сии) // НЛО. 2009. № 100. С. 100—113,
104).
27) Вострышев
И. Указ. соч. С. 26.
28) Галочкин
Н. C
пословицей беседа
доходчивее // Агитатор. 1958. №
29) Сталин
И. Речь на Первом Всесоюзном совещании стахановцев 17 ноября 1935
го-да // Сталин И.В. &чинения. М., 1997. Т. 14. С. 79—92, 82.
30) Там же. С. 83.
31) Сталин
И. Выступление на приеме металлургов 26 декабря 1934 года //
Сталин И.В. &чинения. М., 1997. Т. 14. С. 48—50, 49.
32) Сталин
И. Новая обстановка — новые задачи хозяйственного строительства:
Речь на совещании хозяйственников 23 июня
33) Сталин
И. О задачах хозяйственников: Речь на Первой Всесоюзной
конференции ра-ботников социалистической промышленности 4 февраля
34) Прусаков
А. Современный фольклор московских рабочих. C. 201—207; Жигулев А. Письма и
заметки. Советская действительность в народных пословицах и пого-ворках //
Вопросы истории. 1946. № 2. С. 209—212.
35) Searle
J. Indirect Speech Acts // Syntax and Semantics. Vol. 3. Speech Acts / Eds. Р. Cole and
J. Morgan.
36) Dolar М. Оp. cit. Р. 198.
37) Zupancic A. Reconstructing Comedy. Р. 299—300.
38) Левин
Ю. Семиотика советских лозунгов // Левин Ю. Избранные труды:
Поэтика, семиотика. М.,
39) Безрогов
В., Келли К. Пословица в учебнике советской начальной школы //
Учеб-ный текст в советской школе: Сборник статей / &ст. С.Г. Леонтьева,
К.А. Маслинский. CПб.; М., 2008. С. 386—416, 393. Впрочем, сложность
определения понятия поговорки и того момента, когда некое краткое изречение
становится поговоркой, характерно не только для советской действительности. Об
этом см., например:
40) Адрианова-Перетц
В. Пословицы и поговорки //Избранные пословицы и пого-ворки
русского народа. М.,
41) Прусаков
А. Указ. соч. С. 203.
42) Подвойский
Л. Старые и новые поговорки //Литературная газета. 1952. № 88. 22
июля. C. 2.
43) Якобсон
Р. О русском фольклоре. С. 68.
44) О развитии «больших» жанров из
жанров «малых» пишет, в частности, Бахтин (см.:
Бахтин М. Проблема речевых жанров // Бахтин М.М.
Литературно-крити-ческие статьи. М.,
45) Левин
Ю. Провербиальное пространство // Левин Ю. Указ. соч. C. 483—503, 485.
46) Барт
Р. S/Z. М., 2009. С. 164.
47) Кайев
А. Русская литература. 3-е изд., дополненное и исправленное. М.,
1958. С. 213.
48) Прусаков
А. Указ. соч. C. 201—207, 203.
49) Константин Богданов пишет о
«стремительном нарастании песенного веселья, ки-нематографического смеха и
изобразительного юмора» (Богданов К.А. Vox Populi: Фольклорные
жанры советской культуры. М., 2009. С. 191).
50) Об этом см.: Богданов
К.А. Указ. соч. С. 191.
51) Гэри Сол Морсон пишет:
«Сообразительность, демонстрируемая в удачной ост-роте, подтверждает важность
нахождения в моменте [presentness]» (Morson G.S. The Long and
Short Of It. P. 68).
52) Фрейд
З. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб.,
53) Zupancic
A. Op. cit. P. 295.
54) Булатов
М. О пословицах и поговорках // Русские пословицы и поговорки /
Сост. М.М. Булатов, 1949. С. 3—14, 12.
55) Сталин
И. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского
избиратель-ного округа города Москвы 11 декабря 1937 года // Сталин И.В. Сочинения.
М., 1997. Т. 14. С. 238—243, 242.
56) Сталин
И. О борьбе с правыми и «ультралевыми» уклонами: Две речи на
заседа-нии Президиума ИККИ 22 января
57) Сталин
И. Речь на приеме депутатов Верховного Совета СССР в Кремле 20
января 1938 года // Сталин И.В. Сочинения. Тверь, 2006. Т. 18. С. 146—151, 150.
58) Ефимов
А. О языке пропагандиста. М., 1951. С. 61.
59) Dolar M. Gp. cit. Р.
206—207.
60) Ефимов
А. Указ. соч. С. 60.
61) Нам партией указан путь:
Пословицы и поговорки /Записал Д. Ермолаев, редактор многотиражной газеты
«Авангард» Мышегского арматурного завода, г. Алексин Тульской области //
Агитатор. 1959. № 2. С. 45.
62) См. также многочисленные
упоминания необходимости помогать отстающим, на-пример: «Партийные и
профсоюзные организации должны понять, что речь идет не о конкурсе, а об
организации массового социалистического соревнования, вдохнов-ляющего
передовиков и увлекающего отстающих» (Морозов С.
Достойно встретим XX годовщину Октября! // Правда. 1937. № 253 (7219). 13
сентября. C. 1; «…техни-ческие нормы нужны,
кроме того, для того, чтобы отстающие массы подтягивать к передовым» (Сталин И. Речь на Первом Всесоюзном совещании
стахановцев 17 ноября 1935 года // Сталин И.В. Сочинения. М., 1997. Т. 14. С.
79—92, 89).
63) Астахова
А., Дмитраков И. Введение // Очерки русского народнопоэтического
творчества советской эпохи. М.; Л.,
64) Барт
Р. Сад I // Барт Р., Лели Ж., Бланшо М. Маркиз де Сад и XX век.
М., 1992. С. 183—209, 208. О невозможности читать дискурс сталинизма на уровне
мимесиса говорили многие исследователи, в том числе Катерина Кларк: «Вписывая…
проблематичные аспекты советской реальности в
мастер-нарратив марксизма-ленинизма… авторы отдавали
предпочтение не миметической, а мифической модели письма» (Clark K. The
Soviet Novel: History As
Ritual.
65) Добренко
Е. Политэкономия соцреализма. М., 2007. С. 26—27.
66) Подорога
В. «Голос власти» и «письмо власти» //Тоталитаризм как
исторический феномен. М.,
67) Астахова А., Дмитраков И. Указ. соч. С. 40.
68) Из работ, в которых затрагивается
взаимодействие устной и письменной речи в эпоху сталинизма, можно упомянуть,
например: Murasov
J. Das
elektrifizierte Wort: Das Radio
in der sowjetischen
Literatur und Kultur der 20er und 30er Jahre // Die
Musen der macht: Medien
in der sowjetischen
Kultur der 20er
und 30er Jahre
/ Hrsg. J. Murasov, G. Witte. Munchen: Wilhelm Fink
Verlag, 2003. S. 81 — 112;
Мура-шов Ю. Письмо и устная речь в дискурсах о языке 1930-х
годов: Н. Марр // Соц- реалистический канон / Ред. Х. Гюнтер, Е. Добренко.
СПб.,
69) Винокур Г. Язык нашей газеты // ЛЕФ. 1924. №
2. С.
117—139, 119.
70) Auer P. On-Line Syntax: Thoughts on the Temporality of Spoken Language //
Lan-guage Sciences. 2009. Vol. 31. P. 1 — 13, 2.
71) Винокур Г. Язык НЭПа // Культура языка. М.,
2006. С. 86—106, 89.
72) Из письма к Д. Айзмапу от 20
февраля
73) «Печатаются длинные,
малоинтересные статьи вместо того, чтобы откликаться ко-роткими, простым языком
написанными статьями на важнейшие вопросы общей и местной жизни. Иногда целые
страницы заполняются декретами вместо того, чтобы излагать простым, понятным
языком наиболее важные из них.» (Язык газеты: Практическое руководство и
справочное пособие для газетных работников / Под ред. Н.И. Кондакова. М., 1941.
С. 3). На следующей странице (с. 4) со ссылкой на циркуляр 1922 года
«народность», «четкость» и «конкретность» упомянуты как ка-чества, которые
должны объединить народный язык и язык газеты. Книга полна ука-заний на
директивы партии, подчеркивающие важность краткости как признака революционного
языка.
74) Morson G. The Long and Short Of It. Р. 196.
75) Фрейд З. Указ. соч.
С. 27.
76) Там же. С. 18.
77) Вострышев И. Указ.
соч. С. 22—23.
78) Morson
G.S. Bakhtin, the Genres of
Quotation, and the Aphoristic Consciousness. P. 213—227, 224.
79) Барт Р. Нулевая
степень письма // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму
/ Пер. с франц., сост., вступ. ст. Г.К. Косикова. М.,
80) См., например, у Якобсона:
«Пословица — это одновременно самая большая цели-ком закодированная единица,
встречающаяся в нашей речи, и самое короткое поэ-тическое сочинение» Jakobson R. Retrospect // Jakobson
R. Selected Writings.
81) Sontag S. Writing Itself: On Roland Barthes //
A Susan Sontag Reader. Harmond-sworth:
Penguin, 1982. P. 426—446,
429.
82) SeitelP. Theorizing Genres: Interpreting Works //New Literary History. Spring 2003.
Vol. 34. № 2. Theorizing Genres
83) Ibid. P. 284.
84) Holquist M. Dostoevsky and the Novel.
85) См., например, у Катерины Кларк:
«…сталинские романы создают менее сложный, более идеализированный мир, в
котором… противоречия проще разрешать. Эти романы пасторальны в той мере, в
какой они создают идеологическую экосистему, в которой реальность урезается и
очищается от всех загрязнителей, с тем чтобы "сад" мог цвести» (Clark K. Op. cit. Р. 109). Игаль Халфин пишет: «В 1936—1938 го-дах партия
приложила огромные усилия к тому, чтобы завоевание будущего было завершено;
история получила завершение, и считалось, что идеальное общество, в принципе,
уже создано» (Halfin I. The Bolsheviks‘ Gallows Laughter
// Journal of Political
Ideologies. October 2006. Vol.
11. № 3. P. 247—268,
258).
86) Morson
G.S. The Long and Short Of It. Р. 195.
87) Сталин И.
Политический отчет Центрального Комитета XVI съезду ВКП(б) 27 ию-ня
88) Сталин И.
Политический отчет Центрального Комитета XIV съезду ВКП(б) 18 де-кабря
89) Сталин
И. Буржуазия ставит ловушку // Сталин И.В. Сочинения. М., 1946.
Т. 1. С. 179—184, 179.
90) В этой связи можно вспомнить о
заключении, к которому приходит Игаль Халфин в результате анализа языка
«чисток» 1930-х годов: «Предикат, указывающий на общий тип, на абстракцию, был
заменен на прямую идентификацию» (Halfin I.
Stalinist Confessions. P. 125).
91) Zizek S. Metastases of Enjoyment: On Women and Causality. Verso, 2005.
P. 48—49.
92) Формулировка Томаса Макфарлэнда,
цит. по: BrunsJ. Get out of Gaol Free, or: How to Read a Comic Plot //
Journal of Narrative Theory. Winter
2005. Vol. 35. № 1. P. 25—59, 27. О том, что «в трагедии
речь идет об индивидуальном, то есть о не-повторимом, в то время как комедия
существует за счет обобщенного и действую-щие лица в ней — всегда типажи,
карикатуры», пишет, ссылаясь на Анри Берг-сона, и Младен Долар (DolarM. Оp. cit. Р. 181—209, 201).
93) О пословицах как о названиях
ситуации пишет, например, Г. Пермяков: «Дело в том, что все типы сверхфразовых
единств, которые взяты нами в качестве объекта исследования, как и разобранные
ранее пословицы и поговорки, являются знаками тех или иных типических
(жизненных или мыслимых) ситуаций, которые (ситуа-ции) они моделируют» (Пермяков Г. Указ. соч. С. 63). На это свойство пословиц указывает также Эдуард Морот—Сэр (см.: Morot-Sir E. The
Imagination of Reference: Perceiving, Indicating, Naming. University Press of
94) Лотман
Ю. Семиосфера и проблема сюжета // Лотман Ю.М. Семиосфера: Куль-тура
и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки (1968— 1992).
СПб.,
95) О масштабности сталинских жанров
пишет, в частности, Евгений Добренко (см.:
Добренко Е. Раешный коммунизм: поэтика утопического натурализма и
ста-линская колхозная поэма // НЛО. № 98. 2009. С. 133—180). На линеарность ста-линского
сюжета указывает Игаль Халфин: «.чувство истории и настоящего, характеризовавшее
советских коммунистов, основывалось на линеарном, теоло-гическом видении
времени, в котором наступление будущего постоянно откла-дывается» (Halfin
I. Stalinist
Confessions. P. 4).
96) Лотман
Ю. Происхождение сюжета в типологическом освещении. С. 226.
97) Фрейд
З. Указ. соч. С. 141.
98) Там же. С. 272.
99) «Способность ждать удовлетворения
желания значительно менее развита у детей и стариков, чем у зрелых людей. И
кажется, что мы, как читатели, разделяем этот болезненно острый аппетит. Нам необходимы завершения и кризисы» (Kermode F. The Sense of an Ending: Studies in the Theory of Fiction.
100) Dolar
M. Оp. cit. Р. 200.
101) Цитата из статьи в журнале
«Красный пахарь» (1930). Цит. по: Безрогов В.Г., Келли К.
Указ. соч. С. 393.
102) Фрейд
З. Указ. соч. С. 18—20.
103) Там же. С. 46.
104) «An institutionalized cant of the Soviet
Party-state» (Gorham M.S. From Charisma to Cant:
Models of Public Speaking in Early Soviet Russia // Canadian Slavonic Pa-pers / Revue Canadienne des Slavistes. September-December 1996.
Vol. 38. № 3-4. P. 331—355, 331).