(От составителя)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2013
Публикуемая ниже подборка статей посвящена встрече —
названной автором одного из текстов, Луизой Лоренцой Корной, «упущенной» —
между архитектурой и утопией. Эту встречу, или столкновение, можно было бы
описать как обоюдное отталкивание, если бы не основополагающий элемент взаим-ного
притяжения, делающий это отталкивание возможным и даже неизбеж-ным. То есть в
некотором смысле речь идет о диалектике архитектуры и уто-пии — об их, с одной
стороны, несводимости, а с другой — крайней близости. На первый взгляд, ничто
так не вторит утопии, имеющей дело с регулятивны-ми идеями, идеальными моделями
и формальным планированием обществен-ной жизни, как архитектура. Она, по
определению, обладает внушительным утопическим потенциалом. Утописты — это
своего рода архитекторы обще-ства будущего: в их головах (или текстах, или
сердцах) рождается нечто на-подобие футуристических бумажных (либо, если
говорить о современности, цифровых) объектов, тех, что предъявляют публике
архитекторы в качестве миниатюрных набросков зданий, которые предстоит
построить. В то же время в судьбе архитектурного объекта можно увидеть своего
рода метафору судьбы утопического проекта: рано или поздно идеальность модели
разрушается, не выдержав встречи с тем, что принято считать реальностью самой
жизни.
Однако это разрушение утопии никогда
не происходит одинаково. И архитектура, и утопия не существуют сами по себе:
идеальный дом, город или государство могут казаться подвешенными в пустоте или
виртуально распо-лагаться на условном острове, на ничьей земле, — но они всегда
уже являются частью игры проекций, в которую помимо них вовлечены конкретное
время и конкретное место. Причем речь идет о двойной игре проекций — не только
каждое конкретное время и место производят свои утопические проекции или,
напротив, не только утопия, будучи спроецированной на реальную жизнь, так или иначе
трансформирует, модифицирует, опрокидывает, ломает ее, — но оба эти процесса
происходят одновременно, действуя разнонаправленно и параллельно.
В этой игре проекций участвует
политика, участвует идеология, участвуют люди, населяющие городское пространство,
адаптирующиеся под него и адаптирующие его для своей обыденной жизни. Население
приспосабливает к жизни воплощенные в архитектурных объектах идеи, для них оно
— нечто вроде испытания. Чем радикальнее идея, тем сложнее испытание жизнью: ар-хитекторы
утопического общества, в котором все будет новым — и город, и человек, —
планируют конструкции, в которых найдется место для этих но-вых людей. Но как
сделать так, чтобы «новые» возникли, преобразились из «старых», как сделать
предназначенное для них место пригодным не только для жизни, но и для ее
тотального переустройства?
Октябрьская революция принесла с
собой идеи радикального и тотального переустройства жизни. Двадцатые годы —
время до начала сталинской ре-ставрации — обнажают удивительный разрыв в континуальности
воспроиз-водства традиционных моделей жизни, быта, повседневности, семьи, госу-дарства,
сексуальности, потребления, труда. Это период трудной, опасной, рискованной и
двусмысленной открытости коммунистической утопии, пред-полагавшей смену не
только режима и социополитической системы, но и всего планетарного порядка —
смену, условием возможности которой, по-мимо прочего, должна была стать
беспрецедентная по своим масштабам ант-ропологическая трансформация. История
запечатлела следы этой открыто-сти в произведениях русского авангарда — в
поэзии, литературе, искусстве и, конечно, архитектуре.
Именно этому периоду посвящены статьи Луизы
Лоренцы Корны и Алана Смарта, предлагающие
сравнительный анализ взлета и падения архитек-турной утопии 1920-х годов. Идеи
трансформации и эмансипации человека и его быта посредством создания новых
жизненных пространств лежат в ос-нове проектов социалистических городов,
будущие обитатели которых — рабочие бесклассового общества — заживут полной и
счастливой жизнью. Бу-дет ли им комфортно в новых домах? Какими воздушными
конструкциями следует заменить стены неравенства — между женщиной и мужчиной,
бед-ными и богатыми, взрослыми и детьми? Так появляются проекты клубов и
тотальных коллективных домов, домов нового быта с общими кухнями и сто-ловыми,
в которых, если бы жизнь только могла верно следовать плану, дол-жен был
родиться и обрести себя — в гармонии жилых районов, зон отдыха,
производственных кварталов и транспортных магистралей, послушных це-лям
социалистического строительства, — свободный новый человек.
Архитектурная утопия 1920-х годов
разбивается не только о реальный быт «старого» человека, не находящего себе
места в новых квартирах, — она раз-бивается об идеологию, дрейфующую в сторону
возврата к традиционным моделям, оправдывая этот возврат экономической и
исторической необходи-мостью. Утопический проект сворачивается, и за ним
начинается своего рода движение вспять (как в примере из фильма Медведкина
«Новая Москва», когда на экране проектора из-за технической ошибки на месте
новых зданий вдруг появляются старые дома и церкви, которые стояли здесь
прежде); однако он не исчезает бесследно, а продолжает вдохновлять новое
поколение левых западных архитекторов и дизайнеров, пытающихся сделать из
архитектуры действенное средство социальной и политической критики капита-листического
мира. Но как долго способна архитектура функционировать в качестве критики,
если среди конечных ее определяющих инстанций — власть, госзаказ, рынок,
статус-кво и т.д.?
Статья Виктора Вахштайна переносит нас из
реальности СССР двадцатых и тридцатых годов в реальность России 2000-х,
показывая, как пре-дельно конформистская, заказная архитектура (здание
торгового комплекса «Охотный Ряд», сам проект которого, как указывает автор,
был нацелен на минимализацию возможности политического протеста — через
заполнение, застраивание открытого городского пространства) странным образом
преломляет утопическую мечту о тотальных объектах. На территории мегамолла или
торгового центра есть все, что необходимо для жизни современного по-требителя,
который рассеянно фланирует между бутиками, ресторанными двориками, креслами
для массажа или аппаратами для чистки обуви, дет-скими игровыми комнатами,
банкоматами, пунктами обмена валют, киноте-атрами, туалетами и т.д. По контрасту,
мегамолл представляется чем-то вроде пародийного извода дома нового быта. Но
это такой дом, обживание которого происходит непринужденно, спонтанно,
интуитивно. Это дом такого мира, в котором ничего не нужно менять, — дом, в
который человек входит, как пластиковая карточка в банкомат.