(Заметки по поводу статьи М. Гронаса «Кто был автором первой книги о Пушкине?»)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2013
В своей остроумной статье в № 115 «НЛО», основанной на внимательном чтении ряда текстов Булгарина и анонимной брошюры «Разговор помещика, проезжаю-щего из Москвы через уездный городок, и вольнопрактикующего в оном учителя российской словесности» (М., 1831), а также на подключении контекста взаимо-отношений Булгарина и Пушкина, Михаил Гронас выстраивает красивую и, на первый взгляд, убедительную конструкцию, доказывающую, по его мнению, что автором упомянутой брошюры был Ф.В. Булгарин. Однако конечный вывод Гронаса основывается лишь на косвенных уликах, прямых свидетельств обнаружить ему не удалось, и, на мой взгляд, даже если бы наблюдения и логика автора были бы верны, вынести решительный приговор все равно было бы нельзя. Максимум, что можно было бы сделать, это (использую формулу, которую практиковало законодательство того времени) «оставить Булгарина в сильном подозрении».
Однако, на мой взгляд, конечный вывод автора можно оспорить, что я и по-пытаюсь сделать в этих заметках. Тем не менее сразу же отмечу, что появление статьи Гронаса могу только приветствовать. Гронас провел тщательный анализ текста брошюры, сделал ряд интересных наблюдений, справедливо отметив ряд параллелей «Разговора» и статей Булгарина и, тем самым, дал основу для даль-нейшего обсуждения вопроса об авторе брошюры.
Мне уже приходилось отводить атрибуцию Булгарину одной книги[[1]], однако там были очень четкие доказательства в пользу авторства другого лица. В случае с «Разговором…» дело обстоит не так просто.
Попробуем вставить «Разговор…» в более широкий литературный и издатель-ский контекст.
Вначале обратимся к тексту брошюры. Гронаса интересовали главным образом текстуальные совпадения в ней с булгаринскими откликами на «Бориса Году-нова». Мы же сопоставим выраженную в ней литературно-эстетическую позицию с литературно-эстетической позицией Булгарина.
Брошюра представляет собой беседу помещика с провинциальным учителем словесности, который явно выражает мнение автора. Он отстаивает классицистские взгляды; внешне, правда, учитель отказывается от оппозиции классицизма и романтизма: «Все мы, кто хоть немножко поучился, читывали поэмы и древние, и новые, да кому приходило в ум разделять их на классические и романтические? Знающие толк восхищались хорошим и порицали дурное». Однако на деле его взгляды предельно нормативны, причем он воспроизводит классицистские представления о норме. В частности, он утверждает, что «поэма должна иметь необхо-димо связь в продолжении всего повествования и сохранять, хотя не вполне, освя-щенные веками правила», резко отзывается о романтизме и отстаивает жесткую жанровую классификацию: «.те, которые, по словам Вольтера, не умели написать ни трагедии, ни комедии, начали писать драмы, а к тому прибавить можно: не умевшие и драмы написать стали сочинять мелодрамы и тому подобное, так по-этому я думаю, что и бесправильный романтизм; или, сказать пооткровеннее, это бессмысленное слово выдумано теми, которые не умели написать ничего правиль-ного». Учитель даже о Шекспире отзывается с пренебрежением: «Есть нечто по-добное ["Борису Годунову"] в драматических произведениях Шекспира, да все- таки посовестнее. К тому же Шекспир писал тогда еще, когда одноземцы его и понятия не имели об изящном вкусе»[[2]].
Булгарин же отнюдь не был сторонником классицизма. В его диалоге «Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве» альтер эго автора го-ворит: «…почитаю Расина и Корнеля великими писателями своего времени и своего народа, но вообще не люблю французской школы, которую в литературном свете, не знаю почему, называют классическою. <…> Действие в них [пьесах французских трагиков] обращается в весьма тесных пределах, сжато излишними при-личиями, из которых французы составили себе мнимые законы. <…> Можно ли втеснить природу в одну форму — когда всякая страсть действует отлично во всех душах <…>. Главные основания и, по-моему, недостатки этой школы суть три единства»[[3]]. И в других своих публикациях Булгарин отрицал значимость правил: «.в поэзии, называемой ныне романтическою (которую я назову природною), должно искать, по моему мнению, не плана, но общей гармонии или согласия в це-лом; не полного очертания характеров, но душевных движений, знаменующих ха-рактер. Если в сочинении происшествия не связаны между собою — это недостаток природного действия, и поэт накидывает покров на промежутки. <…> Кто поко-ряет сердца читателей, кто нравится невольно всем — тот истинный поэт, к какому бы роду ни принадлежали его произведения»[[4]]. И о Шекспире он всегда отзывался панегирически; например, в упомянутом диалоге Булгарин несколько раз называл Шекспира великим[[5]]. Показательно, что, откликаясь на публикацию фрагмента из «Бориса Годунова», он восклицал: «Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!»[[6]]
Как видим, булгаринские взгляды на принципы драматургии прямо противо-положны взглядам автора брошюры. И в целом эстетическая программа Булгарина-критика была весьма широка. Так, излагая свою трактовку истории русской литературы, он называл Н.М. Карамзина «основателем новой русской словеснос-ти», про В.А. Жуковского писал, что ему «досталась слава быть преобразователем русского стиха и пересадителем английского и немецкого романтисма на русскую почву. Первый поэт наш, А.С. Пушкин, есть только следствие Жуковского <…>»[[7]]. Он вспоминал: «Мы были одними из первых поборников школы романтической <…> школы гениальной, грамотной, благородной, освобожденной наконец от уз, наложенных на литературу так называемыми классиками, которые, не выразумев трех единств Аристотеля и греческих и латинских поэтов, заключили ум челове-ческий в тесные рамы школьных правил и условий»[[8]]. И это правда: Булгарин очень сочувственно относился к романтизму, дружил с Рылеевым и Бестужевым и печатался в их альманахе «Полярная звезда», обычно (если они не выступали против него) положительно отзывался о произведениях Н. Полевого, Боратын-ского и др. Он с энтузиазмом приветствовал романтические поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы»[[9]].
Второй важный пункт — стиль брошюры. Она построена как разговор двух лиц — провинциального учителя словесности и помещика. Автор стремится дать стилистическую окраску речам персонажей диалога. Учитель, явно из семина-ристов, употребляет такие несколько архаичные выражения, как «огласится», «мудрено», «сие», «правду молвить», «с оника», «оглашенный свет», «давиче». Он использует латинские выражения, широко употребляемые в семинарских дис-путах. Характерно, что приятель Пушкина П.В. Нащокин, прочитав брошюру, писал ему: «…лучше и похожее описать разговором суждений наших безмозглых грамотеев семинаристов никак нельзя <…>»[[10]]. Но любопытно, что и в речь по-мещика проникают семинарские выражения: «Заговорил на виршах!», «по толкам читаешь».
Булгарина же всегда упрекали за бесцветность языка, в том числе и слабую языковую характеризацию персонажей. Причем семинаристы — тот слой россий-ского общества, с которым Булгарин в своей жизни почти не сталкивался и стилизовать речь которого ему было бы труднее всего.
Тут же отмечу замечание учителя, что Пушкин избрал в «Борисе Годунове» «ямбический пентаметр без рифм, с пресечением после первых двух стоп»[[11]]. Оно демонстрирует, что автор брошюры обладает стиховедческими знаниями, чего нельзя сказать о Булгарине; я, например, не помню, чтобы он когда-либо в своих статьях или письмах рассуждал на тему стихотворных размеров.
Теперь остановимся на вопросе о мотивах
создания и издания брошюры. Если бы Булгарин опубликовал отрицательный отклик в
«Северной пчеле», особенно за своей подписью, то это был бы сильный удар.
«Северная пчела» была широко распространена, а Булгарин — очень популярен и
авторитетен. Современник пи-сал, например, что газета Булгарина и Греча,
«благодаря своей легкости, летая по-всюду, предупреждает суждения не столь
поворотливых журналов и, пользуясь слепою верою в нее читающей толпы,
определяет ее литературные мнения. <…> рецензия напечатана в
"Северной пчеле», а все то, что "Северная пчела" сказала, —
свято!»[12]. Негативный отзыв
Булгарина мог бы повлиять и на репутацию Пуш-кина, и на коммерческий успех
книги. Напомним, что Пушкин в мае
Но анонимный отклик в форме брошюры совершенно не решал эти задачи. Такая брошюра, да к тому же вышедшая в Москве через 5 месяцев после поступ-ления «Бориса Годунова» в продажу, никак не могла повлиять ни на прием книги критикой и публикой, ни на коммерческий успех издания. Купили бы ее немно-гие, а степень воздействия даже на тех, кто ее прочел, была бы невелика.
При этом риск был немалым: если бы стало известно, что брошюру написал Булгарин, репутация его была бы существенно подмочена. А ведь он был опыт-ным журналистом, поднаторевшим в полемике, и мог найти, если бы хотел, менее опасный и более эффективный способ выступить против Пушкина.
Любопытно, что в «Северной пчеле» на анонимную брошюру была помещена отрицательная рецензия, подписанная —в—. В републикации этой рецензии в сборнике откликов на произведения Пушкина атрибуция отсутствует[[15]]. По на-шему мнению, автором рецензии является Павел Степанович Савельев, в то время студент Петербургского университета, а впоследствии известный востоко-вед. Известно, что во время учебы в университете он печатал рецензии в «Се-верной пчеле»[[16]]. С его подписью в газете появилась лишь одна из них — отклик на «Песни и романсы» А. Мерзлякова (1831. № 65, 66). Однако ему принадлежат и довольно многочисленные рецензии, подписанные П.С. (1830. № 61, 67, 74, 76, 81, 93, 112, 131; 1831. № 27, 36, 41, 109, 118, 137, 143, 144, 196, 202; 1832. № 6, 7, 62, в том числе републикованные, но не атрибутированные в упомянутом сборнике рецензии на «Северные цветы на 1832 год» (1832. № 18, 19) и 8-ю главу «Евгения Онегина» (1832. № 50)), на что указывает его друг В.В. Григорьев[[17]]. В этот же пе-риод появилось четыре рецензии, подписанные —в—, т.е. средней буквой фами-лии Савельев (1831. № 134—136, 156—157, 158—162, 167). По своему характеру (тяга к теоретизированию, демонстрация эрудиции, цитаты из авторитетных мыс-лителей, интерес к фольклору) они очень близки рецензиям П. Савельева, а ре-цензия на книгу И. Снегирева «Русские в своих пословицах» (1831. № 156—157) по подходу к фольклору и даже ряду формулировок напоминает упомянутую ре-цензию П. Савельева на сборник Мерзлякова.
Следующий аргумент — от издательского контекста.
Гронас игнорирует фигуру издателя, а к нему стоит присмотреться.
В подавляющем числе случаев в то время рукопись поступала в цензуру от ав-тора или его доверенного лица: автор либо собирался издавать книгу сам, либо намеревался продать ее для издания, а книгопродавцы обычно не покупали не прошедшую цензуру рукопись — иначе в случае запрета они потеряли бы деньги. Издатель представлял рукопись сам, либо если книга была создана по его заказу, либо если это было переиздание ранее выпущенной им книги, либо если автор оплачивал ему издание и хотел скрыть свое авторство. Подобная брошюра даже в случае успешной распродажи принесла бы издателю ничтожную прибыль, так что, скорее всего, мы имеем дело с последним случаем. Но существовал риск, что книгопродавец расскажет другим об авторе. Только хороший знакомый книго-продавца мог быть уверен, что анонимность будет сохранена.
В данном случае рукопись подал в цензуру,
как указано в комментариях к ре-публикации «Разговора.»[[18]],
книгопродавец и издатель Александр Сергеевич Ши-ряев. Он арендовал книжную
лавку Московского университета (с
Булгарин мог, конечно, воспользоваться услугами своего московского друга (и автора «Северной пчелы») В.А. Ушакова. Но Ушаков почти все свои книги печатал в типографии Н. Степанова, и это понятно — печатать в типографии Московского университета было дороже. И, кроме того, Ушаков мог испортить свою репутацию, так как на него пали бы подозрения в авторстве антипуш-кинской брошюры.
Сказанного, я думаю, достаточно, чтобы не считать Булгарина автором «Разговора…». Однако остается тем не менее вопрос о причинах ряда отмеченных Гронасом совпадений в булгаринских отзывах о «Борисе Годунове»[[22]] и в брошюре. Я думаю, что дело в том, что восприятие литературных произведений всегда в значительной степени обусловлено групповыми эстетическими нормами, кото-рые представляют собой важный компонент индивидуального вкуса. Существуют общая топика и общие риторические ходы в рамках определенного времени, и если мы хотим выделить специфические черты риторического поведения того или иного критика или публициста, то нельзя обойтись имманентным анализом его текстов. Иначе мы можем совершить ошибку, приняв групповое за индивидуальное[[23]]. Характерно, например, что такие разные критики, как Н. Полевой, Булгарин, О. Сенковский, делали очень схожие упреки Гоголю после выхода «Мертвых душ». И в данном случае Гронас в качестве аргумента использует тот факт, что и Булгарин в «Замечаниях.», и автор разговора высоко оценили речь Курбского в сцене «Граница Литовская» и сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». Одна-ко в отклике на книгу переводов К. фон Кнорринга Булгарин выделил в «Борисе Годунове» также сцены «Палата Патриарха» и «Площадь перед собором в Моск-ве», не упомянув «Келью в Чудовом монастыре»[[24]], а в «Разговоре.» автор с по-хвалой отзывается также о сценах «Москва, дом Шуйского» и «Царские палаты» (второй с таким названием), которые никогда не выделял Булгарин. Причем Гронас почему-то утверждает, что речь Курбского «редко упоминают другие критики того времени» (с. 158). Но это далеко не так. Она удостоилась внимания П.Г. Вол-кова, Н.И. Надеждина, В.Т. Плаксина, И.Н. Среднего-Камашева. То же можно ска-зать и о других выделяемых Булгариным сценах — каждая из них была с похвалой отмечена не менее чем четырьмя критиками, в то время как ряд сцен либо вообще не упоминались рецензентами, либо были упомянуты один-два раза. В то же время среди отмеченных автором «Разговора.» есть сцена «Москва, дом Шуйского», ко-торую не похвалил больше никто. Так что сошлись Булгарин и анонимный автор лишь на двух сценах, которые понравились многим рецензентам.
Но кто же написал «Разговор…»? Нужно отдать должное автору — он сумел хорошо замести следы. Через цензурные документы ничего определенного о нем мы узнать не смогли; можно лишь предположить, что, возможно, он преподавал или учился в Московском университете; по крайней мере и печаталась книга в университетской типографии, и подавал ее в цензуру комиссионер универси-тета. Содержание же брошюры позволяет предположить, что автором был быв-ший семинарист. Подобное сочетание достаточно типично для того времени: среди студентов и преподавателей Московского университета таковых было не-мало. В те годы в Москве существовал даже литературный кружок, состоявший главным образом из представителей этой среды[[25]]. Хотя они испытали влияние романтизма, но все же в силу характера своего обучения были более традиционны в эстетических предпочтениях, чем близкие им по возрасту дворянские литера-торы. Дальнейшие поиски автора стоит вести, на мой взгляд, в этой среде.
[1] См.: Рейтблат А.И. Кто же автор «Белошапочников»? // НЛО. 1992. № 1. С. 262—264; № 2. С. 234.
[2] Цит. по: Пушкин в прижизненной критике. 1831 — 1833. СПб., 2003. С. 83.
[3] А.Ф. [Ф. Булгарин.] Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве // Русская Талия / Издал Фаддей Булгарин. СПб., 1825. С. 335—338.
[4] Ф.Б. [Примечание к статье В.Н. Олина «Критический взгляд на "Бахчисарайский фонтан"»] // Пушкин в при-жизненной критике. 1820—1827. СПб., 1996. С. 204.
[5] А.Ф. [Ф. Булгарин.] Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве. С. 350, 354, 356.
[6] Ф.Б. Рассмотрение русских альманахов на 1828 год // Пуш-кин в прижизненной критике. 1828—1830. СПб., 2001. С. 31.
[7] Ф.Б. Заключение письма из Москвы // Северная пчела. 1854. № 158. 17 июля.
[8] Ф.Б. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1851. № 252. 10 нояб.
[9] См.: Пушкин в прижизненной критике. 1820—1827. С. 147, 203—204; Пушкин в прижизненной критике. 1828—1830. С. 31.
[10] Цит. по примечаниям к републикации брошюры: Пушкин в прижизненной критике. 1831 — 1833. С. 355.
[11] Пушкин в прижизненной критике. 1831—1833. С. 86.
[12] Глотовский [А.Ф. Воейков?]. Обличение истинных при-чин, руководствовавших одним критиком // Славянин. 1828. № 9. С. 343, 345. Подробнее см.: Рейтблат А.И. Бул-гарин и его читатели // Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи. М., 2001. С. 98—107.
[13] Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1941. Т. 14. С. 89.
[14] Там же. С. 133.
[15] Пушкин в прижизненной критике. 1831—1833. С. 358.
[16] См.: Григорьев В.В. Жизнь и труды П.С. Савельева. СПб., 1861. С. 11.
[17] Там же.
[18] См.: Пушкин в прижизненной критике. 1831—1833. С. 355.
[19] Там же. С. 355.
[20] См. в картотеке книгоиздателей и книгопродавцев, кото-рую вел П.К. Симони: ОР РГБ. Ф. 362. К. 15. Ед. хр. 20.
[21] Полевой К. Записки о жизни и сочинениях Николая Алек-сеевича Полевого // Николай Полевой: Материалы по ис-тории русской литературы и журналистики тридцатых го-дов. Л., 1934. С. 267.
[22] Гронасу
остался неизвестным еще один отзыв Булгарина о пьесе Пушкина, опубликованный в
[23] Подобную ошибку сделал А.Г. Алтунян в своей в целом не-бесполезной книге; см.: Алтунян А.Г. «Политические мне-ния» Фаддея Булгарина: идейно-стилистический анализ записок Ф.В. Булгарина к Николаю I. М., 1998. Подробнее см. в нашей рецензии на эту книгу: Рейтблат А. Метафоры для секретной полиции: Булгарин как политический сти-лист // ExLibrisНГ. 1998. 29 окт. С. 5.
[24] См.: Пушкин в прижизненной критике. 1831 — 1833. С. 130.
[25] См.: Рейтблат А.И. Московские «альманашники» // Рейт- блат А.И. Как Пушкин вышел в гении. С. 82—97.