(РГГУ, Москва, 26 апреля 2012 г.)*
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2013
Международная конференция
«РАЗЛОМЫ ИСТОРИИ: КУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО
ДЕВЯНОСТЫХ»
(Москва, 26 апреля
Некоторое время назад Русская антропологическая школа РГГУ учредила серию конференций, посвященную осмыслению эпохи 1990‑х годов в России. Основная их цель — заново актуализировать девяностые в научной и культурной памяти, посмотреть на них по возможности непредвзято, вскрыть идеологические напластования (как современные эпохе, так и позднейшие), благодаря которым уже сейчас, в начале 2010‑х, достаточно недавнее по историческим меркам время кажется мифом. Особую опасность здесь представляет нынешняя государственная идеология, с точки зрения которой «девяностых не было», а была некая буферная зона хаоса и ужаса, протянувшаяся малопонятным разломом между позднесоветским временем и ненавязчиво вытекающим из него сегодняшним днем. Этот разлом присутствует в официальной государственной картине мира лишь как явление, которое необходимо забыть — точнее, похоронить его в коллективном подсознательном, откуда в случае необходимости извлекать лишь в виде страха перед «лихими девяностыми», и только. Этому забвению и демонизации противостоит проект «Разломы истории: культурное пространство девяностых».
Первая из конференций РАШ под этим названием состоялась 26 мая 2011 года и прошла в формате «круглого стола»; ее обзор опубликован на страницах «НЛО»[1]. Спустя год второе мероприятие получило уже статус международного (год назад состав участников ограничивался Москвой); остается только пожалеть, что участники из стран СНГ не смогли приехать на конференцию и представить свои модели осмысления девяностых. Эта конференция также была организована в формате «круглого стола».
Первым выступил Г. Иванов (Москва) с темой «Военные конфликты и терроризм на постсоветском пространстве». Фактически это выступление представляло собой обзор основных «горячих точек» на территории СНГ и России в последние два десятилетия (захватывая не только 1990‑е, но и 2000‑е годы): Приднестровье, Нагорный Карабах, Чечня, Абхазия, Южная Осетия и другие. В докладе систематизировались основные сведения о политической и национальной подоплеке этих вооруженных столкновений, а также отчасти — о способах их проведения.
С. Панов (Московский институт стали и сплавов) в выступлении под названием «Иудейская прозопопея в культуре девяностых годов» предложил следующую историософскую интерпретационную схему. Российская культура мыслит себя в категориях ветхозаветного демиургического Слова, считая, что наделяет окружающие предметы и явления статусом бытия или небытия уже самим фактом обращения к ним. Ее прагматика, по мнению докладчика, ориентирована на создание национальной эстетической религии всеобщего блага (писатели, соответственно, исполняют функции пророков национального бытия — постольку, поскольку обладают силой творящего Слова, способного олицетворять мир). Однако понятая таким образом литература вынуждена избавляться от того, что мешает ей быть религией: от собственной литературности. Поэтому в XX веке литература перерождается в идеологию. В 1990‑е годы эта идеология вырабатывает новую форму религии — религии свободного рынка, свободной игры интересов. Ее идеал — максимизация прибыли при минимизации усилий, чистое получение прибыли без каких бы то ни было обязательств (моральных, социальных и т.п.); абсолютный образ этого идеала докладчик прослеживает в произведениях В.Г. Сорокина, В.О. Пелевина, а истоки — в лагерной прозе А.И. Солженицына и В.Т. Шаламова. Любые окружающие предметы и любые социальные структуры при этом становятся в девяностые формами товара, который может быть куплен и продан в рамках сакрализованной схемы абсолютных товарно-денежных отношений, а государство существует только для того, чтобы поддерживать эту схему.
Первую секцию завершал доклад М. Беляевой (УрГПУ) «“Родильная революция” в российской повседневности девяностых». В этом социально-антропологическом исследовании было продемонстрировано, как практики рождения и воспитания детей в 1990‑е годы существенно изменились по сравнению с предыдущим советским, периодом. Отчасти этому способствовала материальная ситуация: стали доступны зарубежные товары для ухода за детьми, которые в Советский Союз практически не поступали. Но немалую роль играла и смена менталитета — например, женщины начали чаще рожать дома, избавляя себя и ребенка от безлично-уравнительной системы родильных домов. В целом указанные практики изменялись в направлении большей уникальности и индивидуализации на фоне советских практик обращения с детьми, которые стали восприниматься как бездушные и казенные.
В сообщении Н. Поселягина (МГУ) «Негативная идентичность как постсоветская саморепрезентация» была представлена интерпретационная зарисовка — так называемая «голая аналитическая модель» — того, какими особенностями обладала коллективная идентичность постсоветского общества в 1990‑е. Докладчик выделил два основных способа формирования идентичности: позитивный («я представляю из себя X») и негативный («я представляю из себя не X» или «я не представляю из себя X»), причем второй является свидетельством внутреннего кризиса и обычно служит переходной моделью между двумя типами позитивной идентичности — устаревшим и формирующимся новым. Российское же общество в 1990‑е годы выбрало весьма нестандартный вариант решения, восприняв образовавшуюся в начале десятилетия негативную модель собственной идентичности не как временную фазу, а как постоянный парадоксальный субститут позитивности. Конкретнее, оно начало (и продолжает до сих пор) осмыслять себя не как самоценное образование со своей собственной культурой, экономикой, идеологией и т.д., а как набор постсоветских форм социальной жизни, которые после распада СССР уже не являются советскими по факту, но продолжают осмысляться в коллективном сознании сквозь соответствующую призму. При этом независимые от «постсоветскости» представления, которые были бы релевантными более или менее для всего российского социума, не формируются.
Е. Путилова (Екатеринбург) выступила с докладом «Девяностые: взгляд из двухтысячных (на примере неформальной энциклопедии “Луркоморье”)», в котором рассмотрела особенности сайта lurkmore.to в целом и отражение на его страницах современных интернет-представлений об эпохе 1990‑х в частности. Энциклопедия интернет-мемов и сетевого фольклора, построенная (технически) по образцу «Википедии», была взята здесь в культурно-социологическом аспекте — как свод оценок и представлений о девяностых с точки зрения сегодняшнего дня и того сообщества пользователей, которое, собственно, и создает Луркоморье. Эти оценки и представления на данном ресурсе подаются в довольно сложном виде. Прежде всего, здесь представлен набор шаблонов, большинство из которых так или иначе дискредитируется; основной риторический прием, с помощью которого это происходит, — ирония. За ней проступают иные смыслы, которые уже можно считать — разумеется, до определенной степени — более репрезентативными для понимания реальных отношений авторов Луркоморья к эпохе 1990‑х. Благодаря такому устройству этой нетрадиционной энциклопедии (фактически служащему для остранения описываемых в ее статьях объектов) обе системы оценок — и клишированная, и подрывающая ее — проступают более ярко и эксплицируют представления, в иных случаях выпадающие из поля зрения читателя и исследователя.
Искусствовед В. Марченкова (РГГУ) в докладе «Видеоарт и роль видео в обустройстве российской реальности девяностых» классифицировала различные способы воссоздания «новой реальности» средствами видео с конца 1980‑х до начала 2000‑х годов. Этот доклад — продолжение доклада, который был представлен на «круглом столе» «Разломы истории» год назад и в котором уже были высказаны основные концептуальные положения автора в отношении российского видеоарта; здесь же видеоарт предстал как разветвленная система, различающаяся как по исполнению, так и по стратегиям распространения: от телевизионных каналов до «пиратского видео», распространяющегося самиздатским методом по знакомым.
В выступлении художника-акциониста и художественного критика П. Митенко (Москва) «Московский акционизм: политика сообщества и частицы восстания» была проанализирована та часть политического поля девяностых, которая находится за пределами институционализации и обычно рассматривается как область уличного искусства. Политизированные перформансы и разыгрывающие революцию хеппенинги — модель уличного поведения, расцвет которой (во всяком случае, в Москве) пришелся на 1990‑е годы и в которой приняли участие многие неформальные (а подчас и формальные, но радикальные) сообщества, от художников до НБП. В докладе были подробно рассмотрены организация этих сообществ, структура их акций, а также те формы, в которых изображалось восстание (вплоть до баррикад из картин и картонных коробок поперек Большой Никитской улицы), и те цели, которые при этом преследовались. Цели при этом можно условно разделить на два основных потока: эстетизация революции — точнее, идеологемы «революция», — и реальная политическая борьба, выходящая из государственных учреждений на улицы.
Подводя итоги, организаторы конференции Валерия Косякова и Дарья Дмитриева (РАШ РГГУ) обратили внимание на то, что репрезентации девяностых в большинстве докладов представляют собой акты индивидуализации. Для кого-то 1990‑е — часть его собственной биографии, и индивидуальная память предлагает альтернативу распространенным в сегодняшнем обществе стереотипным взглядам на то время (включая и официальные идеологемы). Кто-то подключает культурную память — тогда анализ становится двухфокусным: исследованию подвергаются и сами девяностые, и их оценки с точки зрения двухтысячных. С другой стороны, и конечная цель конференций «Разломы истории» тоже двойная: не только заново осмыслить (как бы то ни было) актуальную и переломную эпоху, но и проследить то, что происходит сейчас. 1990‑е оказываются удобным и, благодаря надлежащему анализу, довольно точным зеркалом сегодняшнего дня.
Николай Поселягин
[1] Поселягин Н. «Круглый стол»
«Разломы истории: культурное пространство девяностых» (Москва, Русская
антропологическая школа (РГГУ), 26 мая