(Рец. на кн.. Валицкий А. Философия права русского либерализма. М, 2012)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2013
Валицкий А. ФИЛОСОФИЯ ПРАВА РУССКОГО ЛИБЕРАЛИЗМА /Пер. с англ. —
М.: Мысль, 2012. — 567 с. — 1100 экз.
Слабость русской либеральной традиции и особенно
слабость и неоформленность русского правового сознания являются общим местом
историографии. Если притязания на принадлежность к либерализму были достаточно
распро-странены (особенно в период 1860—1880-х гг., когда еще «либерализм» не
был дискредитирован «демократическим» движением), то собственно интеллектуаль-ное
наследие русского либерализма выглядит на первый взгляд достаточно бедно с
точки зрения оригинальных достижений.
Валицкий, не
отвергая общего тезиса о скудности и слабости российского ли-берализма (в
сравнении с западно- и центральноевропейскими образцами), от-мечает, однако,
что специфические отечественные условия позволили сфокусироваться на проблемах,
слабо представленных или недостаточно в то время отрефлексированных в
западноевропейской традиции. Одним из подобных про-блемных блоков оказывается
философия права русского либерализма, в отличие от западных направлений
либеральной мысли определяемая изначальным сомне-нием в ценности права, не
говоря уже о правовом нигилизме, распространенном в отечественной
интеллектуальной традиции.
Общая
характеристика русской интеллектуальной традиции, даваемая Валицким, опирается
на тезис, изложенный в «Разрушении разума» (1955) Д. Лукача. Интеллектуалы
отстающих в своем развитии стран находятся в двойственном по-ложении: с одной
стороны, они работают с интеллектуальными моделями, сфор-мировавшимися в более
развитых обществах и, соответственно, реагирующими на проблемы, еще не присущие
тому обществу, к которому принадлежат интел-лектуалы, осуществляющие рецепцию;
с другой — они работают в местных усло-виях, соответственно приспосабливая и
переосмысляя инородные интеллекту-альные модели. Если для исходной мысли,
например, критика демократии или парламентского режима является внутренней
критикой, исходящей из данной ситуации и вскрывающей проблемы и противоречия,
раскрывающиеся в реаль-ном функционировании демократии или парламентаризма, то
для интеллектуа-лов-реципиентов данная критика превращается в критику
отсутствующего фе-номена — критику демократии из условий не- и
(недо)демократического режима, критикой парламентаризма в условиях отсутствия
парламентского опыта как такового. То, что еще не осуществлено в реальности,
выступает как уже отвергнутое в мысли, но при этом отвергнутое ложным образом,
поскольку в действительнос-ти сам феномен так и остается нереализованным, не
понятым в своей реально-сти — и критика его оказывается не преодолением, а de facto защитой
отживших условий, куда более архаичных установлений.
Но речь тем самым
идет уже не только о функционировании идей, а об их из-менении, о том, что в
иной ситуации прежние, вполне оформленные и усто-явшиеся идеи раскрывают в себе
— в столкновении с инородным окружением — возможности, ранее в них
неразличимые, в некотором смысле отсылают к своим основаниям, которые нет нужды
проговаривать в изначальной ситуации, по-скольку там данные основания выступают
«общим местом», тем, что не ставится под вопрос — и в силу этого не нуждается в
осмыслении.
Поскольку в
отечественной традиции ценность права проблематична, то рус-ский либерализм
второй половины XIX — начала XX в. оказывается вынужденным осмыслять и
доказывать ценность права, его онтологическую, антропологическую и социальную
значимость. По мнению Валицкого, ситуация и в данном случае ана-логична той,
которую анализирует Лукач: то, что было порождено местными, ис-ключительными
условиями, в изменившейся ситуации оказывается имеющим куда более широкий
интерес и значимость, поскольку кризис либерализма стал на про-тяжении XX в.
общеевропейским и многие из интеллектуальных проблем, порож-денных российскими
условиями, стали общезначимыми или, во всяком случае, со-звучными проблемам
современным.
До некоторой
степени вызывает сомнение тезис Валицкого, согласно которому к либеральной
философии права можно причислить лишь тех, кто признает аб-солютную ценность права
— в такой формулировке даже и отобранные Валицким шесть мыслителей не могут
быть целиком отнесены к либерализму (так, напри-мер, для Соловьева ценность
права носит относительный характер — минимума морали, необходимого в силу
земного несовершенства человеческой природы в ее падшем состоянии; сходную
позицию занимает и Новгородцев, с меньшим акцен-тированием религиозных
моментов; Петражицкий создает учение о преодолении права в любви, дистанцируясь
при этом от религиозной философии). С другой стороны, выведение славянофилов за
рамки либеральной традиции существенно деформирует облик русского либерализма —
если и можно согласиться с Валицким, что славянофильство как таковое на всем
протяжении своей интеллектуаль-ной эволюции характеризуется пренебрежением к
праву, отождествляемым с го-сударственным велением-приказом, то при этом
остается за пределами внимания акцент славянофилов на ограничении
государственной законодательной актив-ности, признание ценности вырабатываемых
«обычных норм» и т.п. Как раз сла-вянофильство, в особенности славянофильство
60-х годов (представленное И.С. Аксаковым и Ю.Ф. Самариным), хорошо
укладывается в заявленный ис-ходный тезис Валицкого о внутренней
разновременности интеллектуальных влияний и внешнего и внутреннего контекста,
где консервативные мотивы пере-плетаются с либерализмом, нередко достаточно
радикального толка (например, выступление
Впрочем, как
указывает сам автор, он не претендует на написание общей ис-тории философии
права русского либерализма, ограничиваясь анализом взгля-дов шести мыслителей:
Б.Н. Чичерина, Вл.С. Соловьева, Л.И. Петражицкого, П.И. Новгородцева, Б.А.
Кистяковского и С.И. Гессена, отобранных по принципу принадлежности к взглядам,
отличным от «господствующей русской традиции недоверия к праву», а именно
разделявших «образ мышления, возвышающий за-кон и акцентирующий необходимость
превратить Россию в правовое государство. Сила этого движения может быть
оценена не числом его приверженцев, а скорее уровнем теоретических достижений.
<…> это движение было ограничено рам-ками достаточно узкой
интеллектуальной элиты, но само его существование было исторически важно» (с.
133).
Анализ Валицкого
опирается на предложенную Евгением Каменкой[*] модель трех парадигм «общественной
идеологии, общественной организации, права и управления» (с. 11):
1) парадигма Gemeinschaft, или органическая
общинно-семейная,
2) парадигма Gesellschaft, или контрактная
торгово-индивидуалистическая, и
3) парадигма
административно-бюрократическая.
Если первой
присуще недоверие к праву как формализованной, отчужденной сфере, разрушающей
или по крайней мере деформирующей то содержание «реальной», «непосредственной»
жизни, с которым оно работает, то третья рассматривает право инструментально,
как систему государственных приказов, «орудие управления», не имеющую ценности
сама по себе, а получающую ценность извне, от политического, определяясь им (в
конечном счете вариантами подобного по-нимания оказывается большая часть
направлений юридического позитивизма — иное дело, что в форме юридического
социологизма сам правовой позитивизм оказывается способен ставить под сомнение
первенство политического, не вос-станавливая, правда, автономную ценность
права).
Отсюда — специфическая
слабость русского либерализма, являющегося част-ным случаем парадигмы Gesellschaft, но для реализации своей
программы исполь-зующего силу государственного аппарата, действуя в рамках
логики админист-ративно-бюрократической парадигмы (ситуация Великих реформ),
поскольку его идеология не способна опереться на влиятельные автономные
социальные группы и оказывается идеологическим обрамлением автономизированного
го-сударства (действующего в логике «вместо общества», а не «над обществом»).
Для отечественного либерализма оказывается актуальным одновременное про-тивопоставление
и левым и правым, и консерваторам и революционерам, и государству и силам, ему
противостоящим, поскольку и те и другие не принимают «серой зоны», между добром
и злом, т.е. того пространства, в котором действует право, — допускаемого, но
не одобряемого пространства дозволенного. Попытка взаимодействовать с
государством как с партнером заканчивается предсказуемым поражением —
существующее государство принципиально не мыслит никого дру-гого как возможного
партнера, не допускает выхода за пределы исключительной логики субординации.
Отсюда — показательная судьба Б. Чичерина, единствен-ного крупного русского
юриста и философа, принадлежащего к классическому либерализму. Приверженец
весьма консервативных политических взглядов, сто-ронник абсолютной монархии в
России (лишь под конец жизни, в
Классический либерализм
в русской философии права фактически и исчерпы-вается одной фигурой Чичерина,
настаивающего на разведении права и морали, отстаивая автономию первого как
сферы личной свободы, определяемой нега-тивно, в качестве границ того, что «в
моем праве», и до тех пор, пока я эти границы не перехожу, что должно быть
терпимо другими — хотя бы и не одобряемо или со-мнительно с этической точки
зрения. Как удачно формулирует этот принцип Валицкий, «право должно быть
нравственно нейтрально именно для того, чтобы быть нравственным; оно не должно
навязывать нравственность, поскольку право-вое внедрение нравственности было бы
глубоко аморально» (с. 192).
Либерализм классического
типа понимает право исключительно негативно — собственно, право для него в
изначальном смысле слова совпадает с правом част-ным, указывающим границу
дозволенного, тогда как право публичное всегда вы-ступает как некий компромисс
с неправовым (политическим) началом, попыткой (более или менее удачной)
выразить на языке права то, что правом не является, — начало властвования,
политического решения. Публичное право в этом смысле существует исключительно
как ограничитель публичной сферы, то, что позволяет выкроить сферу частного
права, свободы частного лица.
Здесь и коренится один
из источников кризиса классического либерализма — когда в сфере субъективных
прав начинают выделяться (по удачной классифи-кации Г. Елинека) наряду с
субъективными частными правами субъективные публичные права (таковыми будут
права гражданина, в их противопоставлении правам человека, имеющим
универсальное значение, тогда как первые принадле-жат лишь такому лицу, которое
является членом гражданской, публичной общ-ности). Если для классического
либерализма всякий выход государства за пре-делы минимального воспринимается
как опасная экспансия — с точки зрения умаления частной свободы (единственно
подлинной, ради которой и существует свобода публичная), то современный
либерализм вынужден переосмыслять по-нимание права и, соответственно, свое
понимание его места и ценности — когда право все в большей степени становится
позитивным регулятором, инструментом выстраивания и перестраивания социальных
отношений, берет на себя функции социальной инженерии. Прежнее разграничение
права и морали — как негатив-ного и позитивного регулирования, как регуляторов
сферы внешнего и внутрен-него — перестает работать, поскольку невозможно
игнорировать все возрастаю-щее позитивное регулирование со стороны права,
установление посредством его определенных стандартов поведения, которые
надлежит интериоризировать.
Важнейшей фигурой на
пути от классического либерализма к современному Валицкий считает Вл. Соловьева
— как по долговременному влиянию и созданной им интеллектуальной традиции, так
и по новой постановке проблемы оправдания права, в силу данного им понимания права
как «минимума морали». Валицкий ак-центирует — вопреки распространенному
неверному пониманию формулировки Вл. Соловьева, — что речь идет не о праве как
некоей «недоморали», но о «мини-муме» в том смысле, что это уровень моральных
требований, который имеет общезначимость и выполнения которого надлежит
требовать от другого. Тем самым право оказывается не некоей «несовершенной
моралью», которую надлежит преодолеть ради более истинной, но необходимым
феноменом социального существо-вания — поскольку требование морали
неопределенно и мы никогда не можем счи-тать, что выполнили его вполне, тогда
как право определенно и конкретно, позволяя нам сосуществовать друг с другом.
Однако эта же связка с моралью обес-печивает возможность внесения в право
позитивного содержания, поскольку право эволюционирует, отражая тот уровень
нравственных требований, который уже стало возможно рассматривать в качестве
общеобязательного в данном обще-стве. В этой связи Соловьев формулирует «право
на достойное существование» — идея, которой была суждена долгая жизнь в русской
философии права и которая предполагает возможность смычки между либерализмом и
социализмом, переводя требования последнего в юридический план.
Все четыре последних
фигуры (Петражицкий, Новгородцев, Кистяковский и Гессен) в той или иной степени
оказываются вовлечены в это движение — с чем Валицкий обоснованно связывает их
стремление к возрождению естественного права как альтернативы юридическому
позитивизму, поскольку для последнего право, замкнутое в системе «позитивного»,
данного, оказывается лишь набором исходящих от власти норм, тогда как попытки
вывести право за пределы подоб-ного, «приказного» понимания, найти обоснование
его самостоятельной ценности ведут к метаюридическому понятию справедливости
(с. 357—358).
Взгляды Петражицкого,
Новгородцева и Кистяковского могут быть представ-лены как три возможных
варианта решения данной проблемы. Петражицкий стре-мится выйти за пределы
юридического позитивизма, двигаясь в его собственной логике и тем самым
преодолевая его изнутри, а именно демонстрируя, что право не может быть сведено
исключительно к нормативному велению или санкции го-сударственной власти.
Напротив, юридические феномены встречаются повсе-местно, начиная от семейной
жизни (вроде регулирования прав и обязанностей супругов, положения детей и т.п.
в каждой конкретной семье) и вплоть до международного публичного права, которое
очевидно не может быть сведено к власт-ному велению. Позитивный закон, по
мнению Петражицкого, мог быть действенен лишь в том случае, когда не порывал
радикально с существующим интуитивным правом — он мог быть его выражением и
оформлением, он мог выступать и пре-образователем интуитивного права (как,
например, крестьянская реформа
Новгородцев, со своей
стороны, решительно движется в сторону естественного права — если для
Петражицкого естественное право оказывается выражением ин-туитивного права,
выражением правовых требований по отношению к законода-тельству и осмысляется в
рамках созданной им дисциплины «правовой поли-тики», то для Новгородцева
естественное право выступает метафизическим прин-ципом позитивного права в
рамках посткантовской метафизики: «Абсолютный идеал, считал он, не должен быть
имманентным, это означало бы обожествление мира и абсолютизацию относительного,
но он не должен также быть совершенно потусторонним, — это разрывало бы всякую
связь абсолютного с относительным. Правильное решение состоит в понимании этого
идеала как трансцендентного и при этом как "регулятивной идеи",
всегда присущей нашей деятельности и при-дающей ей высшей смысл» (цит. по с.
413).
Если Петражицкий
движется в целом в логике позитивизма (в широком смысле слова), а Новгородцев
примыкает к посткантовской метафизике и рели-гиозной философии, то Кистяковский
стремится обосновать право, оставаясь на позициях философии как науки в ее
неокантианском понимании. Валицкий уделяет основное внимание его статье в
«Вехах», доказывая неадекватность форму-лировки общей позиции авторов сборника,
данной во вступительной статье Гершензона («теоретическое и практическое
первенство духовной жизни над внешними формами общежития»), полагая, что
критика авторов «Вех» в адрес русской интеллигенции может быть сведена к трем
проблемам: 1) отношение ин-теллигенции к ценностям культуры, 2) отношение ее к
экономическому богатству и производству и 3) отношение интеллигенции к
государству и праву, причем по последней проблеме основной является статья
Кистяковского, с суждениями ко-торого были согласны не только авторы сборника,
но и некоторые из критиков сборника. Кистяковский стремился продемонстрировать
и доказать, что пренеб-режительное отношение к праву проистекает из низкой
культуры общества, не-понимания значения и роли права. Вместе с тем
Кистяковский, в рамках неокан-тианской традиции (Наторп, Коген и др.),
стремится вписать социалистическое движение в рамки правовой культуры — в этом
отношении сближаясь с Новгородцевым, который находил прогресс социалистического
движения в немецкой социал-демократии и французском синдикализме как движениях,
нацеленных на поиск правовых форм социалистических требований.
Последняя фигура
исследования Валицкого, Сергей Гессен, находится за пре-делами заявленных
хронологических рамок, поскольку его основные работы были созданы уже после
революции
Выстраиваемая Валицким
линия рассмотрения интеллектуальной истории философии права русского
либерализма (Чичерин (классический либерализм) ^ Вл. Соловьев (право на
достойное существование) ^ Петражицкий, Новгород-цев, Кистяковский ^ Гессен)
определяется в первую очередь как движение «ес-тественного права», и эта логика
находит свою реализацию в возрождении есте-ственного права с послевоенных лет в
рамках в первую очередь движения прав человека. Но если Валицкий акцентирует
преимущественно аргументацию «в за-щиту права» и непозитивистское
правопонимание русского либерализма, то, по нашему мнению, не менее любопытен
отмечаемый, но оставшийся за пределами концептуального анализа эпизод из
интеллектуальной биографии Гессена, когда тот в
[*] Kamenka
E,