(Рец. на кн.: Сатуновский Ян. Стихи и проза к стихам. М., 2012)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2013
СТАНОВОЙ ХРЕБЕТ РУССКОГО АВАНГАРДА
Сатуновский Ян. Стихи и проза к стихам / Сост., подгот. текста и
комментарии И.А. Ахметьева. — М.: Виртуальная галерея, 2012. — 816 с.
«Стихи и проза к
стихам» (далее СПС) — второе издание стихов Яна Сатуновского, стремящееся к
исчерпывающей полноте[1]. Прижизненных сборников у по-эта
не выходило — в советской официальной литературе его не печатали[2]. С дру-гой стороны, «конверт
с отложенным ходом», если выражаться шахматным языком, вскрывается лишь
сегодня: автор всерьез опасался изменения политиче-ской конъюнктуры, боялся
оказаться в новых расстрельных списках, и это опре-делило судьбу его публикаций
за рубежом.
Посмертный свод Яна
(Якова Абрамовича) Сатуновского (1913—1982) до вы-хода настоящего сборника был
представлен тремя изданиями — «Хочу ли я по-смертной славы…», «Рубленая
проза» и «Среди бела дня»[3]. Существует также свод
аудиозаписей Сатуновского. В своей работе над СПС составитель Иван Ахметьев
учел и выверил по беловой авторизированной машинописи все доступные источ-ники,
главным образом для взрослых стихов. В книгу вошли также некоторые дет-ские
стихи и фрагменты заметок, касающиеся проблем изучения теории русского стиха.
Это попытка представить полный корпус стихов Сатуновского (кроме га-зетных
публикаций довоенного и военного времени), снабженный, насколько это возможно
на сегодняшний день, подробнейшим, хотя и сжатым, комментарием, который можно
назвать «тотальным» в понимании Александра Чудакова. Писа-тель и филолог
формулировал свой фундаментальный принцип комментария применительно к языку
Пушкина[4]. Составитель настоящего
издания учел этот опыт. Материал поэзии Сатуновского дает прекрасную почву для
читателей и ис-следователей, его творчество — подробнейший документ эпохи, в
котором пере-плелись жизненные реалии, тончайшие нюансировки интонации,
высокая, не-отчуждаемая лирическая поэзия и взгляд мыслителя. Это стихи на
злобу дня, но каждая строчка и даже каждая буква в них вылязгивает и кричит от
боли.
Фамилия Яна
Сатуновского ведет свое про-исхождение от местечка Сатанов. Хотя «в семье
практически не говорили на идиш»[5], украинско-польско-еврейская
языковая среда была знакома поэту не понаслышке. Смесь наречий, слов, которые
живут веком мотылька, народных говоров будет сопровождать его всю жизнь. Па-радоксально,
но эпические по масштабу про-изведения, собранные в книге, остаются лири-ческими
стихотворениями, в них пробуждается персона, уникальный звуковой строй, живая
единица «я» уединенного в своих помыслах со-зерцателя, сквозь слух которого
проходят эше-лоны с военнопленными и слышна речь вели-кого переселения народов.
Произведения
Сатуновского каталогизиро-ваны, нумерованы и первоначально были на-писаны на
библиотечных карточках, причем задолго до картотек Льва Рубинштейна. За-пись на
карточках велась сплошным текстом (прозой), что можно сравнить и со средневеко-выми
рукописными записями. Часть стихов в СПС воспроизводится с этих кар-точек. II,
III и IV разделы представляют, в основном, стихи по рукописям, в том числе
черновым. Сами карточки в сборнике не воспроизводятся факсимильно. Однако
реконструкцию, предпринятую составителем, облегчает единство языко-вого строя
поэта, его ритмики и метрики, которая поливариативна, но стремится к некоему
макроединству, как на протяжении
всей книги, так и во времени
быто-вания стихов в устной речи (в аудиозаписи).
Стиховая культура
Сатуновского восходит к младоконструктивистской, позднелефовской, не случайно
среди адресатов его писем — Илья Сельвинский и Вик-тор Шкловский. Можно сделать
определенные выводы о глубоком знакомстве поэта с теорией формалистов[6], ОПОЯЗа, Пражской школы.
Глубоко не случайны и ставшие хрестоматийными строки: Помню ЛЦК — литературный центр
конструктивистов. <…> Зэк был констриком, но с новолефовскимуклоном. /
Как-никак, а без Маяковского никак (с. 201), и документально не
установленное участие в молодежных конструктивистских кружках в конце двадцатых
во время обучения в техникуме в Москве[7].
В кругу знакомых и адресатов Сатуновского были наследники Корнея Чуковского,
зафиксирован его несомненный интерес к рит-мике и строфике Чуковского.
В поэзии
Сатуновского поразителен его новый взгляд на литературу факта — и это деталь,
отмеченная во всех критических статьях о нем[8]:
при точной фикса-ции внешнего события, его привязанности к календарному
времени, за счет уста-новленного внутреннего зеркала достигается высокая
степень философского обобщения, которое сочетается с глубоким, искренним,
личным переживанием, помыслом, зафиксированным в сознании до минуты.
Одновременно в книге от-ражаются все гримасы эпохи и усмешки судьбы.
В очень богатом
на факты литературном наследии Сатуновского есть не-сколько переломных точек,
из которых исходят, как сказал бы Хлебников, лучи времени. Точек, откуда
начинается отсчет вчера, сегодня и завтра: рубеж 1930 го-да — день смерти
Владимира Маяковского, о чем в СПС приводится мемуарная заметка[9] с попыткой самостоятельно
сопоставить факты и реконструировать (с умолчаниями) картину смерти поэта.
Отдельно смерти Маяковского посвя-щены известные стихи: 14 апреля / Маяковский / покончил жизнь
самоубий-ством. / А жить / становилось лучше, / жить / становилось веселей, /
поэтому / смерть поэта / устраивала генсека (с. 273). Характерно, что
смерть Маяковского явственно осознается всеми участниками литературного
процесса, «стоящими на лестнице колючей», как переломный момент истории[10]. Литературный процесс в те
годы неотделим от чекистского револьвера (впрочем, и револьвер Андре Бретона
назвать метафорой можно лишь с большой натяжкой). Позже, после смерти Сталина,
именно Маяковский и Мандельштам сблизят Всеволода Некрасова и Яна Сатуновского.
Влияние стиховой
культуры Маяковского на поэтику Сатуновского очень значительно, последнего
можно назвать крупнейшим реформатором стиховой сис-темы «агитатора,
горлана-главаря». Он словно бы медицинским молоточком по ча-стям разбивает идол
Маяковского, созданный пропагандой. Маяковский и Сатуновский всегда будут
стоять на разных полюсах, оставаясь братьями-близнецами: человекобог и
«маленький советский человек», инженер из Электростали. Слож-нейшей и
прихотливой рифмовкой Сатуновский делает акцентным, ударным и рифмованным
каждое соседнее слово. Равноударные и разнонаправленные векторы пульсируют и
переливают смесь языков в напряженную внутреннюю речь, в кото-рой есть точка
схождения внутреннего времени и времени предельно внешнего.
Полное и точное
соответствие внутренней речи и исторического времени до-стигается благодаря
фотографической памяти. Это подразумевает воссоздание и перекодировку обыденной
речи в речь художественную, прямое и обратимое под-ражание языка природе,
футуристскую зеркальность человеческой жизни. Аппа-рат внутреннего взгляда,
внутренней речи настроен так, словно он «извлечен из рентгеновского снимка
своей диафрагмы», так что у читателя начинает сосать под ложечкой и екает
сердце. Реплика Сатуновского, «острая как перец», по вы-ражению Геннадия Айги,
на самом деле острее двуострой бритвы. Высказывание иногда граничит с ясной
двусмыслицей, если воспользоваться оксюмороном. По словам самого Сатуновского,
оно может быть направлено против автора, «против себя», начинено двояким
смыслом. Именно этот принцип позволяет превратить забитые клише в философские
обобщения, плакатную речь — в тонкую лирику, обнаружить внутренние рифмы между
двумя полюсами слов.
Язык Сатуновского
— двухполюсный, обратимый, мускулистый. Его струк-тура обнаруживает на своей
решетке все исторические напластования значений, которые переливаются
внутренним светом. Ритм и метр сам поэт осмысливал как движение минутной и
секундной стрелки (с. 619—620). Отсчет ведется из цент-ральной точки циферблата
или из яблочка пробитой мишени, реплики всегда бьют точно в цель. При этом
вырываются огромные пласты внутреннего, боль-шого времени. Они отрезаны по
краям, схвачены в двух-трех словах, как правило, наречиями, ограничивающими
прошлое, будущее и настоящее. Таков открытый Сатуновским философский принцип
пробуждения мысли. Это портрет человека, ежесекундно задирающего голову, не
летит ли кирпич, не рвется ли снаряд, и про-щающегося с жизнью, отправляющего
«вспять» целые пласты прошлого, травма-тические длительности. Таков процесс
обнаружения смысла[11].
Исследователи
отмечают, что информационный взрыв середины века, отра-женный в поэзии
Сатуновского, биографически совпадает с его знакомством с лианозовским кругом.
Вхождение в группу Сатуновского примерно совпадает с периодом, который Вс.
Некрасов[12] сравнил с «переворотом во
времени»: периодом после смерти Сталина. Некрасов, как и Сатуновский, говорит о
важном обо-значенном принципе единства внутреннего времени и события[13].
Некрасов
характеризует эту эпоху как столкновение двух массовых пропаган-дистских машин
— американской и советской. Именно в период столкновения этих двух моделей и
рождается новое искусство, как в России, так и по всему миру. В Германии и
Австрии на авансцене появляются художники и поэты Вен-ской группы. В этот же
период выходят на улицы создатели Ситуационистского интернационала во Франции.
В России именно
Сатуновскому (и Вс. Некрасову) принадлежит революцион-ный переворот в
авангардном искусстве. Переоткрытие, переосмысление «поня-тия интонации» как
одного из несущих оснований живой речи. Однако сам факт точно прописанной
интонационной решетки не отменяет «факта литературы». Новый авангард
подразумевает возврат в первоначальную точку зарождения культуры. В ключевой
момент истории чуткое ухо поэта улавливает корни слов, в которых обнажена
земля, снята завеса между мертвым и живым:
так даже спать — / это тоже жажда — жажда вспять, / в смерть; / а ты говорил —
пого-ворим о жизни. / Надо исходить из жизни. Взять пример: жил и умер; чехи
говорят «земжел» (с. 37). Точно так же раньше поэт ощущал всем своим
существом, всем своим позвоночником при артобстреле гигантские шаги судьбы: не
в этот, / в сле-дующий раз, / не в этот, / в следующий раз (с. 59). Эта тема
возврата памяти в ис-чезнувшее, просчитанное пробуждение, ужас неузнавания, и
обратный отсчет включается сначала, как «Мирсконца» Хлебникова[14] и Крученых.
Сатуновский,
помня о Маяковском, помнит и о Хармсе, и о Введенском[15],
о Платонове и Мандельштаме. Человек, произносящий эти стихи, словно стоит на
общей братской могиле. И говорит там следующие слова: Эх, Мандельштам / не увидел / голубей на
московском асфальте, / не услышал / шелеста / и стука, / до-носящегося снизу, /
не взял в руки / сизую птицу, / не подул ей, дудочке, в клювик, / гули-гули,
голубица, гули-гули, / умер Осип Эмильевич, умер. 1953? (когда ввели голубей в
Москве) (с. 74)[16].
Геннадий Айги,
подводя итоги «лианозовской эпохи», сравнивает Яна Сатуновского не только с
Крученых, Генрихом Сапгиром, Леонидом Кропивницким и Игорем Холиным, но еще с
одним его современником — Борисом Слуцким: «Слуцкий оголяет слово, лишает его
поэтизмов. Сатуновский же, на мой взгляд, гораздо многограннее. У него есть та
же прямота и оголенность, что и у Слуцкого. Но также он идет и с другой,
"хлебниковской-крученыховской стороны", он на-слаждается природной
данностью русского слова, наслаждается тем, что это слово само по себе
прекрасно, что это Богом данная человеку игра»[17].
Айги рассуждает о поэтической реформе Сатуновского, употребляя термин
«реформация» (со строчной буквы). Это тот самый «переворот времени»,
зафиксированный сейс-мографом химика из Электростали.
Упоминание
Слуцкого, одной из значимых фигур для становления И. Брод-ского, подразумевает
вопрос о точках схождения-противопоставления Бродского и Сатуновского, но
вопрос этот выходит за рамки рецензии, его следует адресо-вать специалистам,
равно как и вопросы о влиянии на Сатуновского немецкого экспрессионизма, Кафки,
о знакомстве с теорией Фрейда[18] и о дихотомии созна-ние/бессознательное.
Ян Сатуновский,
герой Великой Отечественной войны, прошедший ее до пражских врат, «человек,
который всю жизнь боялся», по выражению его брата П.А. Сатуновского, но «все равно
писал свои стихи, не мог не писать»[19],
стал стержнем, хребтом, вынесшим на себе русский футуризм и конструктивизм и
склеившим «двух столетий позвонки». Сатуновский давно признан в филологи-ческом
сообществе и многими современными поэтами, причем находящимися на разных
полюсах политической, а по его слову — «русской народной, природ-ной» — карты[20], от М. Айзенберга до А.
Очирова. Однако за пределами профес-сионального сообщества он по-прежнему
практически не известен. Колоссальная работа, проделанная составителем,
заставляет надеяться, что летопись трех эпох русского авангарда станет ближе
широкому кругу читателей.
[1] Первым подобным изданием стала книга: Сатуновский Ян. Рубленая проза: Собрание стихотворений / Сост., под-гот. текста и предисл. Вольфганга Казака; послесл. Генна-дия Айги. Munchen: Verlag Otto Sagner in Kommission; М.: Время и место; Минск: Старый Свет-Принт, 1994.
[2] Бурков О. Ян Сатуновский: попытка биографии // http:// imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=show— book&pid=1881.
[3] Сатуновский Я. «Хочу ли я посмертной славы…»: Избран-ные стихи / Сост. И. Ахметьев, П. Сатуновский. М.,1992; Он же. Среди бела дня / Сост. М. Айзенберг, И. Ахметьев. М.: ОГИ, 2001.
[4] Ср.:
«К сожалению, комментаторский узус рассматрива-ет — почти без исключений —
каждую лексическую еди-ницу вынутой не только из строфы, но даже из строки. Меж
тем третий важнейший этап — изучение в рамках стиха и строфы структурного
взаимодействия словесных единиц» (Чудаков А.П. К проблеме
тотального коммента-рия «Евгения Онегина» // Пушкинский сборник. М.,
[5] Бурков О. Указ. соч.
[6] Это следует из опубликованных в СПС писем Сатунов- ского, а также из его научной биографии (см. выше).
[7] Деятельность ЛЦК и литературно-политическая борьба вокруг фигуры Маяковского в 1920-е годы подробно ис-следованы в работе: Кацис Л. Владимир Маяковский: поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М.: РГГУ, 2004. Имя «констрика» хотя и остается фигурой умолчания, но его персона предельно конкретна. Как реальны забытые име-на и фамилии погибших от Большого террора.
[8] См., например: Кулаков В. Поэзия как факт: Статьи о сти-хах. М.: Новое литературное обозрение, 1999; Айзенберг М. Власть тьмы кавычек (фрагмент) // Личное дело 2: Лите-ратурно-художественный альманах. М., 1999; Казарина Т. Три эпохи русского литературного авангарда. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2004.
[9] Запись о разговоре с А. Крученых о дне смерти Маяков-ского (с. 624).
[10] Ср. слова О. Мандельштама, исключенные
из основного текста «Путешествия в Армению»: «Там же, в Сухуме, в апреле я
принял океаническую весть о смерти Маяков-ского. Как водяная гора жгутами бьет
позвоночник, стес-нила дыхание и оставила соленый вкус во рту. <…> Чело-век
устроен наподобие громоотвода. Для таких новостей мы заземляемся, а потому и
способны их выдержать. И но-вость, скатившись на меня в образе Безыменского,
ушла куда-то вниз под ступеньки» (Флейшман Л. Эпизод с Бе-
зыменским в «Путешествии в Армению» // Slavica Hiero— solymitana. Vol. 4.
[11] Внутренне непротиворечивые сопоставления, при этом понимаемые как двусмыслица, — своего рода переверну-тая лестница Иакова (в иудеохристианской традиции). Если продолжать каламбурить: скрупулезная фиксация, расхлястанная как асфикция, как кистень: «Но и в РЕА-ЛИЗМЕ, при желании, / обнаружат сговор с ИЗРАИ-ЛЕМ» (с. 184).
[12] Именно о Некрасове Сатуновский напишет: «Поговорим с тобой / как магнитофон с магнитофоном, / лихая душа, / Некрасов Николаевич Всеволод, / русский японец» (с. 310).
[13] «Самый резкий рывок времени — и рывок на плюс, а не на минус — смерть Сталина. <…> …Я сейчас не о том даже, что было на самом деле, а о том, как все выглядело. <…> И того, что было на виду, более чем хватило, чтоб до нас — 53-го года выпуска — сразу все дошло. В основном. По крайней мере, как нам казалось» (Некрасов Во. Сапгир // Великий Генрих: Сапгир о Сапгире / Сост. Т. Г. Михай-ловская. М.: РГГУ, 2003. С. 233).
[14] Именно Хлебникова (и больше никого) Сатуновский на-зывает своим учителем.
[15] Этим поэтам посвящены известные мемориальные стихо-творения, равно как и братьям Бурлюкам.
[16] Ср. строки из стихотворения Вс. Некрасова: «ну вот /воз-дух / Мандельштам / это он нам / надышал».
[17] Айги Г. «Летопись всей нашей жизни»: О поэзии Яна Са- туновского // Сатуновский Я. Рубленая проза: Собрание стихотворений. С. 308.
[18] Стихи «Отцепись от меня, / отвяжись, / венский жид / Зиг-мунд Фрейд» (с. 174). Пробуждающаяся реплика внутрен-ней речи оживляет и заставляет переливаться змеиными кольцами или глазами мультипликационного лемура-ле-нивца, глядящего в глаза Каа. А поэзия Сатуновского — это запись такого планетарного сеанса гипноза.
[19] Кулаков В. Поэзия как факт: Статьи о стихах. С. 30.
[20] Ср. стихи Сатуновского: «"Завернувши в карту Мира жена мужа хоронила" / русская народная природная песня, // цена рубль тридцать копеек» (с. 294).