Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2013
Ключевые слова: Владимир
Сорокин, обсценная лексика, сексуальность, тоталитарный язык, телесные
трансформации
Мануэла Ковалев
ПУСТЫЕ СЛОВА? ФУНКЦИЯ НЕНОРМАТИВНОЙ
ЛЕКСИКИ В РОМАНЕ В. СОРОКИНА «ГОЛУБОЕ САЛО»
В дискуссиях о ненормативной лексике в современной
русской литературе имя Сорокина, без сомнения, выходит на первый план. С самого
начала своей литературной карьеры Сорокин использовал «непечатную» речь,
ставшую од-ной из отличительных особенностей его стиля1. Имя
Сорокина столь прочно ассоциируется с ненормативностью, что в тех случаях,
когда нецензурная речь отсутствует или мало употребляется в каком-либо из его
произведений, это сразу бросается в глаза. Так, в рецензии на «Путь Бро» (2004)
Александр Воз-несенский и Евгений Лесин, отметив, что книга почти не содержит
нецензур-ных слов, пришли к «парадоксальному» выводу: оказывается, это — просто
роман (!): «Даже мата в книжке практически нет. То есть он есть, но в гомео-патических
— не верится, но так оно и есть! — дозах. Просто роман»2. Бывший
издатель Сорокина Александр Иванов объяснял «недобор» мата в романе «Путь Бро»
возрастающим международным успехом писателя. Заявляя, что автор стал работать
«для рынка» англоязычных стран, Иванов добавлял, что Сорокин все более
превращается в «респектабельного русского писателя»3, писателя для
масс (даже несмотря на довольно низкие продажи его книг в России), а это-де
требует от него определенной «политкорректности».
Непременное
ожидание от Сорокина «непечатного» слова было публично закреплено скандалом
2002 года. Многочисленные откровенные описания сцен сексуального характера и
нецензурная речь в романе «Голубое сало» (1999) стали поводом для судебного
иска, поданного в 2002 году прокремлев- ским молодежным движением «Идущие
вместе» и их сторонниками. Сороки-ну были предъявлены обвинения в
распространении порнографии в соответ-ствии со статьей 242 Уголовного кодекса
РФ, которая в худшем случае могла означать для автора лишение свободы сроком на
два года4. Как уже тогда от-мечали критики5, роман
Сорокина, без сомнения, являлся предметом крити-ческой полемики, однако
обвинения автора в распространении порнографии были откровенно абсурдными,
особенно учитывая экспериментальный харак-тер книги, вряд ли вызывающей
ассоциации с эротикой или порнографией6.
Скандал вокруг
«Голубого сала» представляется еще более парадоксаль-ным, принимая во внимание
связь Сорокина с концептуализмом и его общее отношение к литературе и
художественным текстам. Отрицая любую иерар-хию жанров и дискурсов, писатель не
делает различий между многообраз-ными языковыми стилями, не исключая и
нецензурную лексику. Сорокин рассматривает слова как «лишь буквы на бумаге»7,
защищая, таким образом, использование мата в литературе:
Мат? Это часть русского языка, но не более того. Я,
кстати, умею писать и без мата, у меня есть огромный роман «Роман» — там ни
одного матерного слова. Мат для меня — это не самоцель. Я работаю не с матом, а
с языком8.
Возникает вопрос,
насколько обсценные слова Сорокина являются «лишь буквами на бумаге», не
имеющими никакой связи с реальностью. Если это так, то почему произведение
бывшего «героя авангарда» стало предметом судеб-ных разбирательств о
непристойности и почему «Голубое сало» оказалось од-ной из самых обсуждаемых
книг начала 2000-х? Эта статья представляет собой попытку пролить свет на этот
парадокс через анализ ненормативной лексики в «Голубом сале»,
сконцентрированный на автореференциальности обсценных слов. Учитывая обвинения
текста Сорокина в якобы порнографичности его содержания, особое внимание мы
уделим взаимосвязи между телесностью и ненормативной лексикой как
лингвистической проекцией сексуальности.
ПОЭТИЧНОСТЬ НЕНОРМАТИВНОЙ
ЛЕКСИКИ
Прежде всего, следует отметить, что ненормативные
(обсценные) выражения характеризуются определенной степенью поэтичности. Эта
особенность отличает ненормативную лексику от непристойности и выделяет
значение ненормативных слов на фоне ругательств, оскорблений и других обидных
выражений9. Применяя семантический подход, можно утверждать, что
табуированным является означающее, а не означаемое обсценного языкового знака.
Анализируя табуированость мата, Б.А. Успенский писал: «…запрет по
преимуществу относится к называнию соответствующих предметов или дей-ствий, но
не к их сущности — скорее к обозначению, чем к обозначаемому, к плану
выражения, а не к плану содержания»10. По этому признаку ненор-мативные
слова выделяются, даже когда не употребляются по своему пря-мому значению, что
особенно характерно для русской ненормативной речи. Поэтому можно утверждать,
что ненормативные слова содержат поэтические качества, отличаясь определенной
степенью автореференциальности, пере-носящей акцент с означаемого на
означающее. Это утверждение прямо со-гласуется с понятием поэтичности в
формулировке Романа Якобсона:
Но в чем проявляется поэтичность? — В том, что слово
ощущается как слово, а отнюдь не как простая презентация названного предмета
или как взрыв эмоций. В том, что слова и их строение, их значение, их внешняя и
внутренняя форма не представляют собой некоего нейтрального указания на
действительность, а приобретают собственные вес и ценность11.
В романе «Голубое
сало» Сорокин не только использует поэтичность ненор-мативных слов, но и
усиливает их поэтический эффект, расторгая связь озна-чаемых с означающими. В
особенности это заметно в первой части романа. Дей-ствие здесь происходит в
России 2068 года, которая находится под влиянием Китая и описывается с точки
зрения Бориса Глогера, «биофилолога», работаю-щего в лаборатории где-то в
глубине Сибири. Глогер пишет письма своему лю-бовнику, рассказывая ему о
проекте ГС-3, представляющем собой третью по-пытку получить голубое сало из
семи клонированных писателей (Толстой-4, Чехов-3, Набоков-7, Пастернак-1,
Достоевский-2, Ахматова-2 и Платонов-3). Все эти письма написаны на новой
версии русского языка, составленной из на-учных сокращений и псевдонаучных
терминов, неологизмов и заимствований иностранных слов, написанных как
кириллицей, так и латиницей, что усили-вает футуристическую и экзотическую
атмосферу первой части:
Привет, mon petit.
Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и
мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя — адское дело, рипс лаовай, это тяжело в
прямом смысле слова. И опасно: для снов, для L-гармонии,
для протоплазмы, для скандхи, для моего V 212.
Стиль писем
Глогера можно отнести к разновидности «новояза», так как он не создан с чистого
листа, но основан на существующем «староязе» (со-временном русском языке)13.
Однако, как видно из приведенного отрывка, «новый русский» Глогера изобилует
квазикитайскими словами, что, в свою очередь, свидетельствует о культурном
доминировании Китая в этой версии будущего России. «Опять китайщина, рипс
лаовай, никуда от нее теперь не денешься»14, — замечает Глогер в
одном из своих писем. Разъяснение квази-китайских слов, как и псевдонаучных
сокращений и неологизмов, дается в словарях, помещенных на последних страницах
книги. Однако полезность этих словарей довольно сомнительна, так как во многих
случаях слова объ-ясняются с помощью терминов, которые сами нуждаются в
разъяснении14. В особенности это относится к словарю «других слов и
выражений» (с. 348— 350). Словарь «китайских слов и выражений, употребляемых в
тексте» (с. 343—347), представляется более информативным, но высокая
частотность применения этих заимствований в повествовании по-прежнему усложняет
полноценное восприятие текста.
В отличие от
читателя, для которого смысл текста нередко балансирует на грани непонимания,
персонажи романа общаются друг с другом без всяких затруднений15.
Хотя можно предположить, что «новояз» Глогера и не предпо-лагает полного и
окончательного понимания читателем16. К примеру, из кон-текста
становится ясно, что некоторые из употребляемых им псевдокитаизмов несут чисто
экспрессивную функцию, передавая как отрицательные, так и по-ложительные эмоции
и действуя, таким образом, аналогично эмоционально- экспрессивным ненормативным
выражениям. Следует отметить, что замена экспрессивного мата «новоязом» имеет
свои причины. Тоталитарные режимы обычно характеризуются рациональностью и
контролем, в особенности по от-ношению к выражению эмоций17. Так, в
письме, датированном 5 января, Глогер дает волю потоку оскорблений,
направленных в адрес мнимого изменника:
И ты гордился своей М-смелостью, узкий подонок: «Я
пробирую natural!» Фальшивая мерзость, достойная
скуннеров и диггеров. Бэйбиди сяотоу, кэйчиди лянмяньпай, чоуди сяочжу, кэбиди
хуайдань, рипс нимада та бень! (с. 17)
Несмотря на то
что значение этих слов весьма размыто, нет сомнения в их экспрессивности,
которая также обозначается восклицательным знаком в конце этого эмоционального
взрыва. Особенно часто Глогер использует в своих письмах слово «рипс». Это
«международное ругательство, появив-шееся в устной речи евроазиатов после
Оклахомской ядерной катастрофы 2028 года» (с. 348), часто комбинируется с
«нимада» или «нимада та бень», тем самым подразумевая схожесть с выражениями
«трехэтажного» мата. Глогер использует все эти выражения в качестве речевых
переходов или меж-дометий: «Ну и: температура в аппаратной —28╟C. Не плохо, рипс лаовай?» (с. 9); «Хочу спать, рипс» (с.
89).
Матерная лексика
заменяется в этой части «Голубого сала» не только псев-докитайскими и другими
иностранными заимствованиями, но и эвфемизмами и графемами. Однако обсценные
означающие заменяются неологизмами и (квази)заимствованиями не случайно —
напротив, Сорокин использует озна-чающие, ассоциирующиеся с нецензурными
словами, в особенности на фоно-логическом уровне18. К примеру, во
фразе «Целую тебя в ЗВЕЗДЫ», которой заканчивается первое письмо Глогера, слово
«ЗВЕЗДЫ» по своему звучанию сходно с ненормативным словом, обозначающим женские
гениталии, при том что любовник Бориса Глогера — мужчина. Значение слова
«ЗВЕЗДЫ» в этом контексте не до конца ясно, хотя можно догадаться, что означающее
имеет от-ношение к сексуальности, так как «звездочки» зачастую используется в
текс-тах в качестве замены ненормативных слов.
В стихотворении,
написанном клоном Пастернак-1 (с. 90—92), Сорокин также использовал эту
аналогию, но в этот раз он поменял «звезду» на обсценное обозначение вагины.
Вместо звезды, традиционного символа возвышен-ного в поэзии романтизма и
символизма, стихотворение превозносит вагину. Опять-таки, эта замена не
является случайной, так как оба мотива связаны с концепцией трансцендентного.
«Звездная» семантика безграничности и бес-предельности переносится на матерное
слово, что внутренне мотивировано статусом обсценности, выходящей за пределы
языковых норм, что, в свою оче-редь, предполагает трансценденцию языковой
картины мира.
Аналогично,
графические символы, содержащиеся в письмах Глогера, на-поминают сексуальные
органы, тем самым заменяя обсценную лексику. Во втором письме Глогер сравнивает
сибирскую лабораторию с «замороженной дырой», используя в тексте графему «О»:
«Пытаюсь забыть твое л и п к о е свинство с Киром и Дэйзи, и не могу. Даже
здесь, в этой мерзлой О»
(с. 16). Аналогичный пример можно найти в письме, датированном 12 января:
«Начну писать тебе письма, длинные, как твой божественный о1о» (с. 31). Та-ким образом,
традиционный мат в письмах Глогера замещается новой фор-мой обсценной лексики,
основой которой частично являются неологизмы и заимствования, содержащие схожие
прагматические функции. Согласно тер-минологии Якобсона, внутренняя форма
остается неизменной, в то время как внешняя форма трансформируется.
В то время как
определенные слова мата заменяются квазикитайскими и другими иностранными
заимствованиями, ненормативные слова старояза («русмат») не полностью выпадают
из идиом Глогера, так как ненормативные означающие сохраняются в структуре
квазикитайских слов. Примером слу-жат такие слова, как «бэнхуй» (катастрофа),
«дахуй» (съезд) и «шаншуйхуа» (пейзаж). Очевидно, что эти термины никак не
связаны с сексуальностью или бранной речью, но тем не менее ненормативные лексемы
бросаются в глаза. Здесь Сорокин, без сомнения, опять-таки использовал
значительную фоно-логическую схожесть китайских корней с тремя основными
корнями русской ненормативной речи — факт, отмеченный как лингвистами, так и
издателями словарей19. Акцент на «самовитости» звучания этих слов
также, безусловно, отражает поэтическую составляющую мата.
Мат не только
играет ключевую роль в создании «новояза» в тоталитарном мире Глогера, но и
составляет неотъемлемую часть языка, используемого чле-нами Братства Российских
Землеебов. После того как лаборатория была ата-кована Землеебами и Борис Глогер
был убит, Землеебы уносят украденное голубое сало в свой штаб, расположенный в
святой горе. Эта часть романа от-четливо отличается по своей языковой форме от
писем Глогера. Начало этой части не только выделяется резким переходом к
повествованию от третьего лица, но и обозначено другим лингвистическим кодом,
ключом к которому становятся изменившиеся функции обсценной лексики. В
футуристическом мире Бориса Глогера «русмат» — не в почете и заменяется
псевдокитайскими словами20; язык «ретроутопистов» Землеебов,
напротив, изобилует грубым и вульгарным матом. Впрочем, и тут язык отражает
тоталитарный дискурсив-ный режим, который по природе своей является ритуальным
и иерархиче-ским, что прослеживается в специфике речи членов Братства.
Мат в речи Землеебов
используется исключительно шаблонно, почти как молитва:
Великий магистр пяткой нажал на пол; яшмовая панель с
нежным перезво-ном колокольчиков опустилась вниз, в стене открылся проем, из
которого стали выходить карлики и ставить на пол агатовые чаши с едой и
напитками.
– Здоров ли ты, детка? — спросил великий магистр.
– Слава Земле, здоров, великий отче.
– Готов ли ты к Весенней Ебле?
– Готов, великий отче.
– Стоит ли хуило твое?
– Стоит, великий отче.
– Покажи, детка.
Вил снял с гениталий кейс и положил его на пол, затем
приподнялся, об-нял обеими руками свой член, поднял его с пола, перевалил на
плечо и стал с силой мастурбировать (с. 157).
Как видно из этого
отрывка, ненормативная речь используется наряду с религиозными и фольклорными
выражениями, такими как «отче» и «вели-кий магистр». Здесь мат выступает в
функции, описанной М.М. Бахтиным и Б.А. Успенским. В «Творчестве Франсуа Рабле»
Бахтин идентифицировал площадную хвалу и брань как «две стороны одной и той же
медали»21, утверждая, что обе формы взаимосвязаны на уровне
материально-телесного низа и изначально восходят к античной культовой практике.
Борис Успен-ский также утверждал, что ненормативный язык имеет глубокие языческие
корни. По его наблюдениям, матерная ругань «восходит к языческим молит-вам или
заговорам, заклинаниям»22 и «может выступать у славян в функции
проклятия»23. Лингвистические конструкции проклятий и молитв в значи-тельной
степени шаблонны и основаны на повторяющихся синтаксических и лексических
единицах, в свою очередь вызывающих сильный мнемониче-ский эффект. По этой
причине ритуальный язык играет значительную роль в формировании коллективной
идентичности и коллективизма, обладая су-щественной перформативной функцией24.
В то же время, однако,
ритуальные и тоталитарные языки характери-зуются оторванностью от реальности,
трансформируя слоганы, фразы и вы-ражения в клише, лишенные всякого смысла. Это
и является причиной, по которой перформативная функция ритуальной речи зачастую
становится бо-лее важной, чем само ее значение, как это показано Алексеем
Юрчаком в книге «Все было навсегда, пока не кончилось: Последнее советское поко-ление»25.
Юрчак предположил, что в советскую эпоху перформативная функ-ция ритуальных
актов была более важной, нежели их семантическое напол-нение: «В период
позднего социализма идеологический дискурс партии и государства на уровне формы
испытал сильнейшую нормализацию и засты-вание, а на уровне смысла перестал
интерпретироваться буквально (в боль-шинстве случаев, хоть и не всегда)»26.
Таким образом, в
упомянутой выше сцене ненормативные фразы, вопло-щая собой ритуальный акт,
формирующий дух коллективизма среди членов Братства и, одновременно,
воспринимаемые буквально, производят гротеск-ный эффект. Кроме того, ритуальный
язык Землеебов в значительной сте-пени пародирует клише и призывы советской
эпохи, усиливая гротескность этой части повествования. К примеру, завоевывая
Сибирь, отец Андрей Уте-сов говорит: «Только мне другой земли не надо — здесь
ебал, здесь ебу, здесь ебать буду до червия могильного» (с. 154); фраза
смоделирована на основе широко известной строчки Маяковского «Ленин жил, Ленин
жив, Ленин бу-дет жить», которая, в свою очередь, перекликается со словами
христианской литургии: «Благословенно царство Отца, и Сына, и Святаго Духа,
ныне, и присно, и во веки веков».
Трансформации
также определяют содержание третьей части романа, дей-ствие которой проходит в
альтернативной версии истории, где Сталин все еще жив и управляет могущественной
империей, после того как Советский Союз и гитлеровская Германия, став
союзниками, победили во Второй мировой войне. И вновь голубое сало служит
связующим элементом с предыдущей частью романа. «Великий магистр», самый
могущественный член Братства, приказывает одному из своих гномов, Вилу,
совершить на машине времени путешествие в прошлое и доставить голубое сало.
Вила посылают в 1954 год, где на сцене Большого театра в Москве проходит
праздничный концерт, по-священный открытию «Всероссийского Дома Свободной
Любви». Этот факт представляет собой не единственное ироническое расхождение с
историче-скими реалиями сталинской эпохи. В альтернативной версии советской ис-тории,
созданной Сорокиным, персонажи, казалось бы, носят те же самые имена, что и их
исторические прототипы, но их внешность и поведение пре-терпевают значительные
трансформации. Гитлер, к примеру, описан как вы-сокий и худой тип, к тому же
любитель мяса, явно не похожий на историче-ского Гитлера, который был
вегетарианцем и человеком довольно маленького роста. Сыновья Сталина
представлены трансвеститами, предпочитающими носить женские одежды.
Расхождения также
касаются языка, используемого персонажами этой ча-сти, в особенности
ненормативной лексики, широко употребляемой теми, чьи исторически реальные
прототипы были известны своей нетерпимостью к сквернословию. Так, женщина по
имени ААА — сквернословящая юроди-вая, одетая в лохмотьях, скитается по Москве
до тех пор, пока не рожает чер-ное яйцо, которое затем должен будет проглотить
избранник. Один лишь тол-стенький мальчик по имени Иосиф (Бродский) сможет его
проглотить, не моргнув глазом, в то время как остальные дети проваливают тест,
чувствуя отвращение уже при виде яйца27.
Сокращение ААА
узнаваемо подразумевает Анну Андреевну Ахматову, хотя ясно, что сорокинский
образ чрезвычайно вульгарной женщины имеет мало общего с исторической фигурой
Ахматовой. Показательна, например, сцена, в которой ААА случайно встречает
своего старого друга Осипа — по-нятно, Мандельштама, — только что освободившегося
из тюрьмы. Перепол-ненная радостью, она изливает свои эмоции в форме
нецензурной лексики.
– Осип… — хрипло выдохнула ААА и всплеснула заскорузлыми
руками. — Что б мне сухой пиздой подавиться! Что б на своих кишках удавиться!
Освобожденный посмотрел на нее мутными, серо-голубыми
глазами, медленно приседая на сильных ногах, разводя длинные хваткие руки:
– ААА. ААА? ААА!
– Оська!!! — взвизгнула она и лохматым комом полетела
к нему в объятия.
– ААА! ААА! ААА! — сильно сжал ее рыхлое тело Осип.
– Значит, не уебал Господь Вседержитель! — визжала
ААА, повисая на нем и пачкая его светлое пальто (с. 227—228).
Такое описание
вступает в противоречие с символическим статусом Ахматовой как «королевы
русской поэзии». Миф, сформировавшийся вокруг Ах-матовой еще в 1910-е годы,
прошел, трансформируясь, через советский период и затвердел в постсоветское
время. По мнению критиков, этот миф в какой- то мере создавался и поддержывался
самой поэтессой. А.К. Жолковский, к примеру, много писал об «институте ААА»,
доказывая, что культурный миф, созданный в ее окружении, в известной степени
противостоял культу лично-сти Сталина28. В «Голубом сале» «культ
Анны Ахматовой» деконструирован привязкой имени ААА к новому означаемому, а
именно образу юродивой, ко-торая буквально бросается под ноги Сталину, оставляя
за собой подтеки кала и выкрикивая обсценные оскорбления в адрес окружающих.
Используя об-разы материально-телесного низа и ритуальную семантику обсценной
речи, Сорокин превращает великую поэтессу в бесноватую юродивую, однако эта
трансформация «переводит» возвышенное сакральное культурной мифоло-гии
Ахматовой на иной, но тоже сакральный, язык русского юродства.
МАТЕРИАЛИЗАЦИЯ
НЕНОРМАТИВНОЙ ЛЕКСИКИ
Сорокин не только позволил дискурсам в романе вступить
во взаимодействие с внехудожественными авторитарными дискурсами, но и
трансформировал текстовые формы в физическую материальность (и наоборот). Он
проблема- тизировал взаимосвязь между физической материальностью и нематериаль-ным
(текстовым) образом. Одним из наиболее удачных примеров в этом кон-тексте можно
назвать материализацию метафор, в особенности относящихся к нецензурной
лексике, — прием, часто применяемый на всем протяжении повествования. К
примеру, во второй части романа одна из основных фраз русской ненормативной
лексики используется в ее буквальном значении и материализуется Братством
Землеебов. Обладая огромными гениталиями, эти гномы совершают действия, прямо
соответствующие названию Братства, а именно совокупляются с сибирской землей.
Создавая образ Землеебов, Со-рокин вольно или невольно перекликается с теорией
Успенского о том, что корни матерной брани лежат в языческих культах, в
особенности отражаясь в главенстве женского начала, представленного
Матерью-землей. Согласно этому тезису, матерная брань имеет связь с языческим
мифом «о сакральном браке Неба и Земли — браке, результатом которого является
оплодотворение Земли»29, где Небо воплощает образ отца, а Земля —
матери. Развивая эту теорию, Михаил Эпштейн подчеркнул зависимость между
материализмом, матом и «почитани[ем] материнства в образе природы»30,
что отражается в описании созданного Сорокиным Братства Землеебов. Таким
образом, ма-териализация основной фразы трехэтажного мата приводит к реализации
метафоры, относящейся к плодородной Матери-земле, которая нуждается в
оплодотворении и, как следствие, любви. В то же время эта концепция была
связана с советским призывом любить свою родину-мать — что в тексте «Го-лубого
сала» приобретает явно обсценный смысл. Иными словами, Сорокин «играет» концепцией
«любви к родине-матери», представляя родную землю в образе женщины, с которой
совокупляются члены Братства Землеебов31.
…отец Андрей Утесов обнажил десятивершковый хуи
свой, лег на Дающий Холм и проебал три раза подряд родную сибирскую землю, с криком
и уханьем. Затем встал он и рек: «Братие! Только что на глазах ваших три раза
испустил я семя свое в Землю Восточной Сибири, в Землю, на теле ко-торой живем
мы, спим, дышим, едим, срем и мочимся. Не мягка, не рассып-чата Земля наша —
сурова, холодна и камениста она и не каждый хуй в себя впускает Земля наша —
хоть и камениста, да любовью сильна: чей хуй в себя впустила — тот сыт ее любовью навек,
того она никогда не забудет и от себя не отпустит (с. 153—154).
На всем
протяжении повествования физическая материальность проявля-ется через
телесность. Насыщенный телесными тропами и образами, ро-ман «Голубое сало»
методично демонстрирует превращение текстовых форм в физическую телесность, и
наоборот. Как и в случае с текстовыми формами, физические тела в романе
распадаются на части и разрушаются, находясь в процессе постоянной
трансгрессии, формируя и реформируя границы вос-приятия. Как физические, так и
текстовые формы становятся открытыми се-миотическими системами, находящимися в
постоянном процессе поглощения и отторжения новых влияний. В этом смысле
фрагментарная композиция «Го-лубого сала» изоморфна репрезентации телесности в
тексте. Изнасилованные, расслоенные, распиленные, расчлененные и разрушенные
тела отражают лос-кутный характер романа32. Примеры разнообразны и
появляются почти в каж-дой части произведения.
Так, в начале
романа, в тексте клона Достоевский-2, описывается машина, сшивающая
человеческие тела. В рассказе «Предписание», написанном Платоновым-3, инженер
Степан Бубнов встречается с инвалидами, чьи тела ста-новятся ходовой частью
машины. Одна из самых сильных сцен в романе — эпизод, в котором Хрущев до
смерти пытает молодого художника в подвале своего дворца, только для того,
чтобы пожрать его тело вместе с другими го-стями во время приема33.
Можно предположить, что открытые, проницаемые и гибкие тела Сорокина прямо
противоположны «закрытому телу» совет-ского общества, стремящегося (в
идеологическом дискурсе) к однородности, стабильности и невосприимчиости к
внешним влияниям. «Советское тело» всегда подвергалось контролю, в отличие от
тел Сорокина, которые посто-янно выходят из-под контроля, вырастая до
чрезмерности, только для того, чтобы, в конечном счете, уничтожить себя, как
это и происходит в финале «Голубого сала», когда мозг Сталина увеличивается до
непропорциональных размеров, в конце концов взрываясь и разрушая вселенную34.
Во многих случаях
сексуальность становится движущей силой этих телес-ных трансформаций. Жестокая
и разрушающая, сексуальность никогда не предстает в качестве источника
наслаждения, напротив, она почти всегда вы-ступает как антикарнавальный признак
власти. Именно поэтому сексуаль-ность в романе обычно ассоциируется с болью и
эксцессом, придавая речи, содержащей высокую степень сексуальных референций,
абсолютно антиэротичный характер. К примеру, в рассказе клона Толстой-4 графа
возбуждает в бане лежащая на нем 16-летняя девушка, которую секут и которая
заливает его струей мочи. На ужине в Берхтесгадене Гитлер не упускает
возможности изнасиловать дочь Сталина Весту, испытывая шок, когда узнает, что
она — девственница. Веста, в свою очередь, заставляет своего шофера раздеться
перед ней, чтобы исследовать его гениталии. Во второй части книги гнома Вила
просят мастурбировать перед «великим магистром», чтобы продемонстриро-вать его
пригодность к путешествию во времени. Хрущев рассказывает Ста-лину о деле Ивана
Леопольдовича Денисовича, учителя, приговоренного к десяти годам LOVEЛАГа за
то, что тот завлекал к себе домой школьниц, поил их снотворным, насиловал и
зашивал им вагины, предварительно на-полнив их своими фекалиями.
Иными словами,
сексуальность в «Голубом сале» носит откровенно транс-грессивный характер,
переходя все пределы в буквальном и переносом смыс-ле. Несмотря на свою
жестокость и разрушительную силу, сексуальность обычно не представлена здесь
ненормативной лексикой, что противоречит об-щепринятому мнению, будто
трансгрессивное (сексуальное) поведение всегда включает в себя мат35.
К примеру, в знаменитой сцене между Сталиным и Хру-щевым не содержится
практически ни одного слова мата. Диалог между Ста-линым и Хрущевым звучит
почти по-детски:
Хрущев поцеловал его взасос между лопаток, дотянулся
губами до уха, прошептал:
– Чего боится мальчик?
– Толстого червяка. — всхлипывал Сталин.
– Где живет толстый червяк?
– У дяди в штанах.
– Что хочет червяк?
– Ворваться.
– Куда?
– Мальчику в попку.
Хрущев расстегнул свои брюки, достал длинный неровный
член с буг-ристой головкой, на блестящей коже которой был вытатуирован
пентакль. Граф плюнул себе в ладонь, смазал плевком анус Сталина и, навалившись
сзади, мягкими толчками стал вводить свой член в вождя (с. 258).
Отталкивающий
характер этой сцены усугубляется тем, что половой акт между двумя политическими
фигурами описан нейтральным и почти сте-рильным языком, что только увеличивает
шокирующий эффект. В похожем стиле описывается и сцена изнасилования Гитлером
дочери Сталина.
Руками он дернул ее за предплечья, наклоняя к себе.
Волосы Весты накрыли его. Он стал подробно сосать ее грудь. Веста смотрела в
сторону на бронзо-вого рабочего, гнущего винтовку о мускулистое колено. Гитлер
разорвал на ней трусики, толкнул. Она упала на диван с сиренево-бело-золотистой
обив-кой. Адольф подполз к ней на коленях, развел ей ноги и беспощадно растянул
пальцами половые губы, покрытые не очень густыми волосиками. Орлиный нос его
жадно втянул запах ее гениталий, коснулся неразвитого клитора и тут же уступил
место языку. Гитлер прошелся им по раскрытой раковине Ве-сты снизу вверх, потом
сверху вниз, впился в узкое влагалище. Но вдруг язык фюрера разочарованно
отпрянул за его неровные зубы (с. 322).
Этот отрывок не
только написан безэмоциональным, почти медицинским языком, вступая тем самым в
противоречие с тошнотворностью сцены, но также изобилует детальными описаниями,
подчеркивающими образ телес-ного несовершенства, что усиливает эффект
отвращения. Чувство тошноты, как показал Сартр в своем одноименном романе, как
правило, связано с про-явлением эксцесса; как объясняет протагонист:
«Существование всюду до бесконечности излишне, излишне всегда и всюду.
Существование всегда ограничено только существованием»36. Такого же
эффекта тошноты Сорокин достигает и в других сценах, акцентируя телесную
чрезмерность, как, напри-мер, в описании Братства Землеебов.
Аналогичным
образом организована и сцена утреннего пробуждения Ве-сты. Даже когда Веста
идет в туалет, гувернантка стоит рядом с ней и ждет, пока та не закончит «свои
дела». Телесный эксцесс здесь воплощает отноше-ния власти и подчинения. Веста
доминирует в этих отношениях, заставляя гувернантку беспрекословно следовать
своим желаниям и настроениям. Од-нако и читатель оказывается в роли
гувернантки, наблюдая за сценой, опи-санной в отталкивающих деталях.
– Молчи. —
напряженно выдохнула Веста, и ее кал стал падать в воду.
Горничная смолкла, отмотала от рулона туалетной бумаги
недлинную полосу, сложила пополам. Веста снова выпустила газы. Легкий запах
кала пошел от нее. Она выдавила из себя последнюю порцию и со вздохом об-легчения
встала. Горничная сноровисто подтерла ей оттопыренный упру-гий зад, кинула бумагу
в унитаз, закрыла крышку, потянула никелирован-ную ручку. Забурлила вода, Веста
присела на биде. Горничная подмыла ее, затем помогла почистить зубы, расчесала
и заплела косу. Душ Веста утром никогда не принимала (с. 267).
Описание изобилует
подробностями, кажущимися излишними и незначи-тельными. Именно их избыток
придает тексту характер чрезмерности, делая его непристойным и без обсценной
лексики. Все «выпускается» наружу, все становится «видимым». Текстовая и
физическая чрезмерность, о которой го-ворилось выше, проявляет себя в
экстремальном, «чрезмерном» мимезисе, основываясь на избыточном присутствии
телесных образов и тропов. Непри-стойность, стало быть, представляет собой
чрезмерный реализм, который, од-нако, одновременно проблематизирует отношение
этого — и любого дру-гого — реализма к действительности. Можно сказать, что в
«Голубом сале» непристойная природа текста представлена «автореференциальным
гипер-реализмом». В этом смысле сорокинский текст как целое функционирует по
семиотическим моделям, задаваемым матом.
Как было показано ранее,
ненормативная речь не только визуальна сама по себе в силу высокой степени
автореференциальности, но и обладает каче-ствами визуализации. Сорокин
применяет ненормативную лексику для ви-зуализации и, как следствие, обнажения
механизмов, присущих конструкции коллективного и авторитарного дискурсов,
основываясь при этом на риту-альных и перформативных функциях мата. Эффект
визуализации также до-стигается писателем путем «опустошения» изначальных
значений ненорма-тивных слов и наполнения их «новым значением», создавая тем
самым когерентность между формой и содержанием соответствующих частей книги
(так, футуристический мир Глогера отражается в его речи). Вместе с тем, не-смотря
на все эти трансформации, ненормативные слова продолжают функ-ционировать как
означающие по отношению к сексуальным органам и актам.
1) Александр Генис, к примеру, предположил, что
читатели уже знают, чего ожидать, открывая книгу Сорокина: они «ищут в книге те
эмоциональные переживания, что вызывают американские горки: сладкий ужас у
"бездны мрачной на краю"» (Ге-нис А. Страшный сон // http://srkn.ru/criticism/genis.shtml).
2) Вознесенский А., Лесин Е. Человек — мясная машина // http://www.srkn.ru:8080/criticism/lesin.shtml.
3) По словам Александра Иванова,
директора «Ad
Marginem», «Голубое сало» — един-ственный
настоящий бестселлер Сорокина. Первый тираж романа был распродан в течение
нескольких дней и допечатан пять раз с 1999 по 2002 год общим тиражом 100 000
экземпляров. Ни один роман Сорокина до этого не продавался так хорошо. Цит. по: Вознесенский А., Лесин Е. Человек — мясная машина.
4) Как заметил Федор Ермолов, обвинения в
распространении порнографии могли быть предъявлены только издателю Сорокина, но не самому автору (Yermolov F. Free
Speech and the Attack on Vladimir Sorokin // http://www.jamestown.org/single/?no_cache=1&tx_ttnews[tt_news]=28348&tx_ttnews[backPid]=225.
5) Как заметил(а) Макс Фрай: «Ну, то есть мне заранее
было понятно, что ничего хо-рошего об этом самом сале народ не напишет. Но
забавно было уточнить: за что ругать будут?» (Фрай М. Рипс лаовай Владимир Сорокин // http://srkn.ru/criticism/frei.shtml.
6) Сам писатель считал обвинения в
распространении порнографии абсурдными: «Порнография — это конкретный жанр. Ее
главная цель — вызвать эрекцию у чи-тателя. Я такой цели никогда не ставил» (Новикова Л. Владимир Сорокин: я не хо-тел вызвать
эрекцию у читателя // Коммерсантъ. 2002. 26 июня).
7) Сорокин В. Автопортрет. Текст как наркотик. Владимир Сорокин
отвечает на во-просы журналиста Татьяны Рассказовой // [Сборник рассказов.] М.:
Русслит, 1992. С. 119—127.
8) Кашин О. Владимир Сорокин: «Я работаю не с матом, а с языком»
// http://lib.metromir.ru/book24539.
9) Более подробную дискуссию по различиям
терминологии см. в:
FeinbergJ. Offense to Others. Oxford: Oxford University Press, 1988. P. 190—208.
10) Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной
фразеологии // Антимир русской культуры. М.: Ладомир, 1996. С. 11.
11) Якобсон Р. Что такое поэзия? / Пер. с чешского и коммент. О.М. Малевича
// Рус-ская литература. 2000. № 1. С. 126.
12) Сорокин В. Голубое сало. М.: Ad Marginem, 2002. С. 7. Далее цитаты из романа при-водятся
по этому изданию с указанием страницы в скобках.
13) Это согласуется с понятием новояза, обоснованным
Е.А. Земской: «Важнейшие черты новояза — высокая степень клишированности,
эвфемистичность, нарушение основных постулатов общения, применяемое с целью
лингвистического манипули-рования, ритуализованное использование языка,
десемантизация не только отдель-ных слов, но и больших отрезков дискурса. Клише
новояза, как правило, ориенти-рованы либо на абстрактный, условный референт,
либо на референт, отсутствующий в действительности» (Земская Е.А. Клише новояза и цитация в языке
постсоветского общества // Вопросы языкознания. 1996. № 3. С. 23—32). Термины
«новояз» и «старояз» восходят к роману Джорджа Оруэлла «1984». В тоталитарном
мире, представ-ленном в этом романе, «новояз» (язык Партии) контрастирует со
«староязом» (стан-дартный английский).
14) К примеру, термин «BORO—IN—OUT» объясняется значением «STAROSEX»: «BORO—IN—OUT — половой акт без релаксатора в STAROSEXe» (с. 349).
15) Это также было отмечено Петером Дойчманом в: Deutschmann P. Intersubjektivitat und Narration: Gogol, Erofeev, Sorokin, Mamleev. Frankfurt am Main: Peter Lang Ver— lag, 2003. P. 325.
16) Некоторые критики придерживаются
противоположного мнения. Генис, к при-меру, отметил, что роман «Голубое сало»
«написан на хорошо знакомых его чита-телю руинах семантики» (Генис А. Страшный сон).
17) Роман Джорджа Оруэлла «1984» — яркий пример такого
контроля.
18) Это согласуется с утверждением Максима Марусенкова
о том, что «фонетический облик новых слов явно интересует Сорокина больше, чем
их семантика»
(Марусенков М.
Абсурдопедия русской жизни Владимира Сорокина. Заумь, гротеск и абсурд. СПб.:
Алетейя, 2012. С. 125).
19) В особенности китайская лексема «hui» звучит как известная русская обсценная
лексема. Именно поэтому начиная с 1956 года было принято использовать «хуэй» в
качестве русской транскрипции этого слога. Точно так же советские газеты и
журналы обычно транслитерировали китайские имена со слогом «хуй», заменяя их на
«хой», как в случае с китайским военным лидером Чуан Хуем, который обычно
упоминался как Чуан Хой (Плуцер-Сарно А.Ю. Большой словарь мата. Том 1. Опыт построения
справочно-библиографической базы данных лексических и фразеологических значений
слова «хуй». СПб.: Лимбус Пресс, 2001. С. 25).
20) Глогер неоднократно выражает свое неприятие русмата. В
одной из сцен он делает замечание своему коллеге за использование русмата («Я
прошу не употреблять русмат в моем присутствии, — сканировал я его» (с. 23)).
Он также отказывается комментировать текст Пастернака-1, потому что его поэма
содержит русмат («Ты знаешь, я терпеть ненавижу русмат. Поэтому и не
комментирую» (с. 92)).
21) Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ре-нессанса. М.: Художественная литература, 1965. С. 178.
22) Успенский Б.А. Мифологический аспект. С. 19.
23) Там же. С. 20.
24) Связь между ритуальным языком и конструкцией
коллективного сознания обсуж-далась многими лингвистами. Одним из наиболее поздних анализов этой темы яв—ляется сборник: Ritual and Identity: Performative Practices as
Effective Transforma-tions of Social Reality / Kopping Klaus-Peter & Leistle Bernhard & Rudolph Michael (Hg.). Munster; London: LIT Verlag.
2006.
25) Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Genera-tion.
Princeton: Princeton
University
Press, 2006.
26) Юрчак А. Поздний социализм и последнее советское поколение //
Неприкосно-венный запас. 2007. № 2 (52) (http://magazines.russ.ru/nz/2007/2/ur7.html).
27) Дети Белла, Роберт, Андрюха и Женя —
легко узнаваемые советские поэты Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский,
Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко.
28) См.: Жолковский А.К. Анна Ахматова — пятьдесят лет спустя // Звезда. 1996.
№ 9. С. 211—227.
29) Успенский Б.А. Мифологический аспект. С. 63.
30) Эпштейн М. Эдипов комплекс советской цивилизации
// Новый мир. 2006. № 1. С. 115.
31) Это также отражает гендерную асимметрию,
представленную в ненормативной лексике, как было уже отмечено Успенским.
Мать-земля всегда выступает в каче-стве объекта; и сегодня женщина является
объектом в грамматических формах не-нормативной лексики.
32) Лоскутный характер текста детально обсуждался
Петером Дойчманом (Deutschmann P. Intersubjektivitat und Narration).
33) Это можно интерпретировать как материализацию
метафоры «потребление культуры».
34) Эта чрезмерность не обязательно ведет к
негативности, так как конец книги бук-вально обозначает новое начало, и
читатель снова возвращается к первым страни-цам романа. В финале Сталин
выступает в роли слуги персонажа, который, в свою очередь, является любовником
Глогера, и читает первое письмо, написанное Гло- гером. Это совпадает с
выводами Глеба Шульпякова: «Что делает с [русской ли-тературой] Владимир
Сорокин? Доказывает, что даже после всех его эксперимен-тов она остается живой.
Оказывается, что русская литература все так же огнеупорна: просто в нынешних
условиях ей требуется новый метод закаливания… "Голубое сало" —
роман о том, как закалялась сталь, где в роли металла выступает великая русская
[литература]»
(Шульяков Г.
Поцелуй меня в звезды // http://www.srkn.ru/criticism/shulp.shtml).
35) Анализируя поэтику Сорокина, Виталий
Чернецкий отметил, что «неожиданно и без предупреждения спокойный тон
повествования. переходит в описание транс-грессивных актов (сексуальной,
фекальной или садистической направленности), которые обычно содержат
трансгрессивную лексику (оскорбительные и бранные слова)» (Chernetsky V. Mapping
Postcommunist
Cultures: Russia and Ukraine in the Context of Globalization. Monreal: McGill—Queen‘s University Press. 2007. P. 75). Как
будет показано далее, такое наблюдение не относится к «Голубому салу», где Со-рокин
часто достигает обсценности без использования ненормативных терминов.
36) СартрЖ.-П. Тошнота // Иностранная литература. 1989. № 7. С. 66.