Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2013
Как взаимосвязаны
культура и запрет? Вопрос этот в общем виде можно счесть риторическим: нет
культуры без запретов, запреты служат основой «окультуривания» чего бы то ни
было, условием «заботы» о себе и других, правилом, изначально присущим
самоидентификации и социальному само-познанию. Все, что «разрешено» обществом и
культурой, имеет для себя необходимую оппозицию в том, что обществом и
культурой запрещено. Так, в качестве парадигматического понятия термин «запрет»
предстает не-отменяемой универсалией, инвариантом культурных и социальных
практик (когда-то об этом выразительно писал Ю.М. Лотман)[1].
Но инвариант — это абстракция, обнаруживаемая в вариативности ее феноменологии,
в много-различной и меняющейся истории социальных предписаний. Даже в собст-венно
языковом отношении понятие «запрет» (и разнообразие выражающих его синонимов)
этимологически и семантически наследует разным доминан-там связываемого с ним
социального и культурного опыта (так, например, в русском языке слово «запрет»
восходит через посредство старославян-ского претити
к глаголу «грозить», а латинский эквивалент «запрета» — interdictum — обозначает буквально «приказ»,
«словесное распоряжение»). С наибольшей очевидностью эта разница сказывается в
структурах правового регулирования: выступая нормой самого права (и вдохновляя
юриспруден- тов классифицировать запреты на абсолютные и относительные,
постоянные и временные, общие и местные, по отраслям права, по характеру
правововой информации и т.д.)[2], запреты интериоризируются в
силу не только внешней, но и «внутренней» принудительности: «совесть»,
«самоцензура» — это тоже инстанции запрета. Частотность запретов, их
дискурсивная и знаковая представленность в разных обществах обнаруживают
поведенческие и представимо когнитивные отличия, предопределяющие суждения о
«национальном характере» и этнопсихологических традициях (так, законопослушные
немцы с юмором описывают привычную им «лесную чащу» информационно-регу-лирующих
уличных знаков: Verbotsschilderwald — и, действительно, одних таких знаков у них свыше
пятисот)[3].
Исследовательская
мера масштабируемости в этих случаях обратна редукционизму: за мелочами важно
увидеть общее, но пусть и общее не заслоняет собою мелочей. Помимо того, что
бес кроется в деталях, у этого обстоятель-ства есть свой пропедевтический и
собственно антропологический смысл. Вячеслав Полунин и Леонид Лейкин на заре
перестройки нашли в традиции советского запретительства повод для клоунады
(1984), высмеивавшей дис-курс, живущий своими собственными, уже необъяснимыми
извне причина-ми. «Нельзя!» — «Низ-зя!» — звучало в их миниатюре последним
аргументом эпохи, противившейся каким-либо переменам. Так же звучало
родственное полунинскому одическое «Низ-зя» в романе Евгения Попова
«Прекрасность жизни» (1989):
— Низ-зя! Низ-зя!
Низ-зя! — поем мы. — И так низ-зя! И этак низ-зя! — тя-нем мы. — И хорошо
низ-зя! И плохо низ-зя! — выводим мы. — И вперед низ-зя! И назад низ-зя! Никуда
низ-зя! Никак низ-зя! Ничего низ-зя![4]
Взятые под сомнение запреты — достаточный знак
предощущаемых перемен. Вопрос в том, готовы ли мы сами к этим переменам.
Нижеследующие не-сколько статей на «тему запрета» ограничены конкретными
сюжетами и не претендуют на философские обобщения, но — при общем интересе их
авторов к идеологическим особенностям «запретительных» стратегий и практик —
равно позволяют задуматься о цене и превратностях дарованной нам свободы.
Константин Богданов
[1] Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. М.: Языки рус-ской культуры, 1996.
[2] См., например: Алексеев С.С. Восхождение к праву. По-иски и решения. М.: Норма, 2002; Малько А.М. Стимулы и ограничения в праве. М.: Юрист, 2003.
[3] Медведева Д.И. Концепт «Verbot» и предписывающие его знаки в немецкой лингвокультуре // Гуманитарные ис-следования. 2007. № 3 (23). С. 19.
[4] Попов ЕА. Прекрасность жизни: главы из «романа с га-зетой», который никогда не будет начат и закончен. М.: Московский рабочий, 1990 ( http://readr.ru/evgeniy—popov— prekrasnost—ghizni.html?page=l38).