(Университет Париж-Запад, Нантер, 24—25 ноября 2011 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2012
«ВЗГЛЯНУТЬ
В ЛИЦО ВРАГУ: ОБРАЗ ВРАГА В КУЛЬТУРЕ, XIX—ХХ века»
(Университет
Париж-Запад, Нантер, 24—25 ноября
На нантерской конференции речь все время шла о врагах,
поиске врагов, выду-мывании врагов, однако на атмосферу конференции это, к
счастью, не повлияло: она была очень дружелюбной. Что не помешало докладчикам
исследовать фигуру врага в самых разных его видах и воплощениях.
О том, какой
широкий набор значений скрывается за словом «враг» в разных языках, шла речь в
открывшем конференцию докладе Сергея Сахно (Университет
Париж-Запад, Нантер) «Образ врага в разных языках по данным исторической
се-мантики». Историческую семантику докладчик назвал более
полезным инстру-ментом, чем простая этимология, поскольку она позволяет
сочетать синхронию с диахронией. В индоевропейских языках слово «враг» зачастую
означает «не-друг» (при этом слово «невраг» ни в одном из этих языков не
отмечено). В латыни inimicus — это частный, персональный враг
(в отличие от hostis — общего врага, соответствующего
нашему «неприятелю»), причем под этим самым персональ-ным врагом человека
нередко поднимается дьявол. Второе значение врага — это «чужой», «чужестранец».
Вначале обозначение чужого не несло в себе негатива. Во французском языке из
латинского hostis произошли не только слово hostile — враждебный, но и слово hote — гость. Кстати, что касается слова «гость», этимо-логически
оно означает иностранного купца, и ни в одном языке, кроме латыни, у этого
слова нет значения «враг», как нет его и у греческого Zevog: древние греки обозначали этим словом иностранца,
который не может рассчитывать на госте-приимство, потому что не говорит
по-гречески, но, в отличие от варвара, врагом не является. Третье значение
слова «враг» — это тот, кого ненавидят (здесь до-кладчик привел в пример
немецкое слово Feind — двусмысленное причастие, ко-торое
означает и того, кто ненавидит, и того, кто является предметом ненависти).
В-четвертых, враг — это тот, кто выключен из клана (древнегреческий е^трод ,
русский «изверг»). В-пятых, враг — это злоумышленник (персидский «душман»).
В-шестых, враг — это «другой». Перечисление всех значений, о которых говорил
докладчик, чрезмерно удлинило бы наш пересказ, поэтому некоторые детали мы
опустим, а закончим изящной игрой слов, с помощью которой он обучает фран-цузских
студентов русским падежным окончаниям: если помиришься с враг-ами, они
сделаются тебе amis, то есть
друзьями (фр. ami — друг).
Владислав
Ржеуцкий (Бристольский
университет) назвал свой доклад «Французский гувернер в России: построение
образа врага (XVIII—XIX век)».
Ржеуцкий показал, насколько репутация иностранного гувернера (немецкого или
швейцар-ского, но прежде всего французского, ибо гувернеров рекрутировали в
основном именно из французов) при Екатерине Второй противоречила тем
требованиям, какие вообще предъявляли к наставнику в русской традиции.
Теоретически на-ставник должен быть морально непогрешим, практически же
иностранный гу-вернер — это авантюрист, невежда, протагонист сатирической
литературы. Такого гувернера зовут шевалье Mensonge (фр. ложь) или Вральман; он мало что знает
сам и мало чему может научить своих питомцев. В прошлом эти «наставники
юношества» в лучшем случае — матросы или солдаты, а в худшем вообще поки-нули
родину из-за проблем с полицией: именно по этой причине уехали из род-ного
города 24 жителя Бордо, изображенные Н.И. Новиковым (по приезде в Рос-сию они,
очевидно, попали непосредственно в комедию «Горе от ума»). Такова репутация
иностранного гувернера — и наличие реальных иностранцев-учителей, которые этой
репутации не соответствовали, не могло ее поколебать. А между тем настоящие,
серьезные иностранные учителя в России работали; достаточно на-звать аббата
Николя, основателя одесского лицея. Но даже сами французы отка-зывали в
уважении своим соотечественникам-гувернерам и считали их «пеной отечества». В
некоторых случаях критика гувернеров была связана с конкрет-ными историческими
обстоятельствами: так, после Французской революции, в конце XVIII века,
гувернеры-французы стали считаться не только некомпетент-ными, но и политически
неблагонадежными, и бороться против них начали уже не только литературными, но
и юридическими методами. Отсюда несколько при-нятых в разные годы указов,
предписывавших иностранным гувернерам сдавать экзамены и предоставлять
аттестаты о нравственности; завершился этот процесс изданием в 1834 году
«Высочайше утвержденного положения о домашних на-ставниках и учителях»,
согласно которому все частное образование надлежало взять под государственный
контроль. В течение царствования Николая Первого постоянно принимались меры для
уменьшения числа частных учителей — но-сителей идеологической западной
«заразы», которые, как представлялось влас-тям, отвращали русское юношество от
национальных корней. Неприязнь к забав-ной фигуре иностранного невежды
превратилась в течение первой половины XIX века в страх перед идеологическим
врагом.
Александр
Строев (Университет Париж—III) положил в основу своего доклада
«Враг моего врага мне друг: русские попытки сделать ставку на Бонапарта в
1797—1798 годах» один конкретный эпизод из неопубликованной
дипломатической переписки. Речь шла о попытках Павла Первого в 1797 году
вступить в прямой эпистолярный контакт с Бонапартом. Инициатором выступил между-народный
авантюрист Фонбрюн, который подал барону Гримму, в то время пол-номочному
посланнику России в Гамбурге, идею попытаться использовать Бо-напарта для
восстановления монархии во Франции. Гримм посылал Павлу по просьбе не только
донесения, но и частные письма; в одном из таких писем он пе-ресказал императору
поразившую его мысль Фонбрюна. Павел, мечтавший при-мирить воюющую Европу,
заинтересовался подобной перспективой и немед-ленно отвечал Гримму в том
смысле, что надо прощупать почву и «обещать Бонапарту если не королевскую
власть, то, по крайней мере, протекторат». Од-нако интрига с восстановлением во
Франции монархии при тайном русском со-участии не удалась: ни Гримм, ни взятый
им в помощники финансист Эммануил Галлер не смогли увидеться с Бонапартом,
который вместо немецкого Раштадта отправился в Египет. Фонбрюн по-прежнему
предлагал свои услуги, но заломил слишком большую цену, и его предложение не
приняли. Впрочем, Павел от мысли использовать Бонапарта не отказался;
вице-канцлеру Колычеву, который в марте 1801 года был назначен послом в Париж,
он наказал посоветовать Бона-парту взять королевский титул и сделать его
наследственным. Однако сам рус-ский император не дожил до того момента, когда
первый консул воплотил эту идею в жизнь.
Мари-Клер
Ок-Демарль (Университет Париж—VII) назвала свой доклад
«"О Германии" г-жи де Сталь, или Как "приручать" врага».
Речь в докладе шла о попыт-ках г-жи де Сталь противопоставить наполеоновской
политике, основанной на «духе завоеваний», политику содружества братских наций.
Если главным поня-тием первой системы ценностей следует назвать понятие «враг»
и «вражда», то вторая система, та, которую пропагандировала г-жа де Сталь,
напротив, ставила во главу угла понятие «дружба». Наполеон, изгоняя г-жу де
Сталь сначала (1803) из Парижа, а затем (1810) из Франции, воспринимал ее как
врага (по отношению и к нему самому, и к его империи), причем отягчающим
обстоятельством в его глазах служила ее дружба с иностранцами, прежде всего с
немцами, в которых Наполеон тоже видел врагов. У г-жи де Сталь было несколько
способов защиты от наполеоновских гонений. Во-первых, она сумела превратить
изгнание, в кото-рое отправилась не по доброй воле, а по приказу Бонапарта, в
философское и ли-тературное путешествие по Германии; во-вторых, родовой замок
Коппе, куда ей пришлось уехать, она превратила в «генеральные штаты
европейского общест-венного мнения» (Стендаль); в-третьих, литературный талант
позволил ей со-перничать с Бонапартом на ниве письма (не случайны в ее текстах
военные и дип-ломатические метафоры: «Я хочу вернуться из Германии во Францию с
добычей куда более роскошной, чем добыча наших генералов»; «Я желала бы
заключить мирный договор между немецким способом мыслить и французским способом
вести себя в свете»). Творчески усвоив идеи Канта (в частности, его трактата «О
вечном мире»), г-жа де Сталь предлагала заменить международное право, ос-нованное
на завоеваниях, правом, основанным на федерализме свободных госу-дарств,
сохраняющих свои национальные особенности. Место антиномии «друг / враг» в
концепции Сталь занимало понятие «гостеприимство» — качество, благо-даря
которому чужестранец перестает слыть врагом. Именно такое отношение к
иностранцу легло в основу ее трактата «О Германии» (1810, изд. 1813): для г-жи
де Сталь немец — не враг, а «другой», нуждающийся в понимании и заслуживаю-щий
его. Неудивительно, что Наполеон запретил издавать эту книгу и приказал
уничтожить ее набор. Заметим, что на самого императора толерантность г-жи де
Сталь не распространялась; писательница воспринимала Наполеона как корси-канца
(то есть нефранцуза или не вполне француза), который натравливает на-роды
Европы один на другой и сеет вражду между ними и великой французской нацией
(хотя вообще-то Наполеон родился, когда Корсика уже была куплена Францией, так
что формально он был полноправным французским подданным).
Доклад
Веры Мильчиной (ИВГИ РГГУ) «Поиски врага как способ сделать шпионскую
карьеру: случай Александра Бакье» был посвящен личности, оставив-шей
след исключительно в анналах Третьего отделения, да и то в секретном ар-хиве. О
биографии Александра Бакье известно немногое: до Июльской револю-ции преподавал
в одном из парижских лицеев, а после 1830 года отверг все выгодные предложения
новых властей и, храня верность свергнутой старшей ветви Бурбонов, решил — не
ради денег, а ради идеи — посвятить себя служению монархической России. Так, во
всяком случае, Бакье утверждал, когда предлагал свои услуги шефу жандармов
графу Бенкендорфу, услуги же эти заключались в предоставлении сведений о
политических и военных планах французского пра-вительства и о деятельности проживающих
во Франции поляков-эмигрантов, то есть, попросту говоря, речь шла о шпионаже.
Бенкендорф в начале 1837 года счел Бакье вполне «годным к употреблению» (employable) — и работа
началась. Бакье вступил с шефом жандармов в оживленную переписку (заметим, что
Бенкендорф фигурировал в этой переписке под трогательным псевдонимом Сен-Прё,
хотя влюбленный герой Руссо имел к шпионской истории очень мало отношения).
Писал Бакье о врагах России, как настоящих (поляки-эмигранты), так и вымыш-ленных.
В своих донесениях, сохранившихся в архиве Третьего отделения, Бакье всячески
расписывает трудные условия, в которых действовали его доверенные лица,
подглядывавшие в бумаги на столе у министра иностранных дел и внедряв-шие своих
людей в организации польских эмигрантов. Однако, судя по содержа-нию его
донесений, «подвиг разведчика» состоял в основном в том, чтобы транс-лировать
Бенкендорфу сведения, почерпнутые из салонных разговоров, а главное, из
вчерашних парижских газет. Бакье пугал российское правительство рознью, которую
эмигранты хотят посеять между Николаем Первым и его братом, вели-ким князем
Михаилом Павловичем: об этой розни, впрочем не имевшей места в
действительности, много писали парижские газеты, проецируя на 1830-е годы
ситуацию декабря 1825 года, да и то понятую превратно. Бакье грозил скорой пе-реориентацией
Пруссии, старой союзницы России, на союз с Францией: об этой — впрочем,
несостоявшейся — перемене курса тоже много и не вполне основательно писали
парижские газеты. Кончилось все это для Бакье достаточно бесславно: не прошло и
двух лет, как со шпионской службы его уволили.
Александр
Чудинов (Институт всеобщей истории
РАН) представил доклад « Образ Наполеона в русской народной культуре XIX
века». Хотя Россия в конце XVIII — начале XIX века не однажды
воевала с французами, в народной культуре образ врага никогда не был наделен
никакими специфически французскими чер-тами; французы легко могут становиться в
народных песнях турками или басур-манами. Единственный враг, которого народная
поэзия (причем не только эпохи Наполеоновских войн, но и всего XIX века!)
называет по имени, это Наполеон. Во всяком случае, к такому выводу позволяют
прийти материалы опроса, прове-денного в самом конце XIX века «Этнографическим
бюро» князя Тенишева. По-чему русские крестьяне помнили имя Наполеона,
объяснить не трудно: в 1806 го-ду Синод издал распоряжение произносить анафему
Наполеону в церквах. На историческое восприятие Наполеона накладывалось
восприятие мифологизи-рующее: Наполеону в народных песнях придаются архетипические
черты — не только скупость или страсть к грабежу, но даже сверхъестественная
способность пожирать драгоценные металлы. Наполеон выступает как лжемессия,
«Аполлион-Антихрист» или «собачий сын» — амплуа для неудавшегося завоевателя
вполне естественные; удивительнее другое: народная поэзия описывает Напо-леона
не только с ненавистью, но и с состраданием. Французский император — не только
«сукин враг», но и «бессчастненький, бесталанненький француз», ко-торому «ни в
чем счастья не было» (здесь Наполеон изображен теми же сочув-ственными словами,
что и разбитый им в 1806 году прусский король, которому посвящена другая
историческая песня). Больше того, в некоторых песнях Напо-леон именуется не
только «злым», но и — не без восхищения — «славным». Эту примесь восхищения
докладчик объяснил жившим в народе мифом о Наполеоне как потенциальном (хотя и
несостоявшемся) освободителе крестьян; этот миф подкреплялся другим — мифом о
возвращающемся императоре, который при своем следующем появлении непременно
выполнит все обещания. Согласно од-ной из легенд, Наполеон при отступлении
через Березину потерял треуголку — и посулил, что за ней еще вернется.
Тема 1812 года
была продолжена в докладе Мари-Пьер Рэ (Университет Париж—I): «Образ
врага в кампании 1812 года: взгляд с русской и французской сто-роны». Докладчица задалась целью проследить восприятие этой
кампании рус-скими и французами на основании синхронных документов, как
публичных (пресса, песни, афишки и листовки), так и частных (письма, дневники).
Доклад-чица начала с публичных документов. Для Франции это прежде всего
бюллетени Великой армии, сочинявшиеся под непосредственным руководством Наполео-на,
— важнейший источник для изучения французской точки зрения на войну, хотя
многие факты подавались там в таком искаженном свете, что в языке оста-лось
выражение «врет, как бюллетень». Целью войны, например, объявляется
освобождение Польши или привнесение европейской цивилизации в Россию (от-звуки
этой пропаганды можно обнаружить и в письмах французских солдат и офицеров). Со
своей стороны, русские подчеркивали незаконность наполеонов-ского вторжения и
варварство французов, виновных в грабежах и сожжении Москвы, самого же
Наполеона изображали антихристом и чудовищем. Фран-цузы — безбожники и «новые
татары», меж тем как Россия предстает родиной истинной религии и цивилизации.
Хотя в наполеоновской армии воевали люди самых разных национальностей и
собственно французов там было меньше поло-вины, всякий враг именуется
французом. Парадоксальным образом все эти ан-тифранцузские инвективы нередко
излагались на хорошем французском языке (последнее, впрочем, характерно скорее
для частных документов, то есть писем). Еще один характерный парадокс: если для
русских варвары — французы, то для французов варвары, конечно, — русские
(непросвещенные, фанатичные, пья-ные — и виновные в сожжении Москвы). Иначе
говоря, симметрия, хотя и не пол-ная, налицо; конечно, стилистически пропаганда
французов была более тонкой, лишенной вульгаризмов, которыми отличалась
пропаганда русская, но некоторые аргументы у противников были одинаковыми. От
публичных источников доклад-чица перешла к частным. В русских неофициальных
источниках интерес пред-ставляет дифференциация врагов: жестокими здесь
предстают в основном немцы, французы же оцениваются нейтрально, а порой даже с
сочувствием к их невзго-дам. Что же касается французских частных источников,
они отличаются от офи-циальных совершенно иным изображением Москвы; здесь уже
не идет речь ни о каком варварстве, а совершенно явно выражается восхищение
огромным богатым городом, который приводит на память сказки «Тысячи и одной
ночи». Впрочем, в солдатских письмах о России и русских вообще говорится очень
мало; солдаты скучают по дому, и письма их посвящены в основном домашним делам.
Паскаль
Коэн-Авенель (Университет Париж-Запад,
Нантер) назвала свой до-клад «Уничтожить врага, чтобы спасти
человечество: споры о германцах и рим-лянах накануне войны за освобождение
Германии». В основу доклада лег анализ двух произведений — пьесы
Клейста «Битва Германа» (1808, изд. 1821) и «Речей к немецкой нации» Фихте
(1808). В обоих случаях конфликт современных фран-цузов и немцев осмысляется
как новая инкарнация старого конфликта римлян и германцев. Французы — это
неоримляне во главе с новым Августом — Наполео-ном; им присущи римское лицемерие
и римская бездушность; для Фихте они дважды выродки, потому что происходят от
римлян, которые уже были нацией, вконец развращенной; что же касается немцев,
они не просто потомки древних добродетельных германцев, они, в сущности, все те
же честные, прямодушные и неиспорченные германцы, которых описывал еще Тацит.
Если французы вопло-щают собой коварство, прикрывающееся разговором об
общечеловеческих цен-ностях и свободе выбора, то на стороне германцев, по
Фихте, — настоящая сво-бода, которая заключается в том, чтобы не знать никакого
выбора и исполнять свой долг. Еще одно великое преимущество немецкого народа,
по Фихте, — это его язык, оставшийся чистым и неиспорченным, и его цивилизация.
Благодаря всем этим достоинствам, верит Фихте, немецкий народ спасет и
облагородит че-ловечество. Исходные посылки Клейста во многом те же самые: он
описывает борьбу древних германцев против римлян, а подразумевает, конечно же,
столк-новение современных немцев с современными французами. Однако Клейст мыс-лит
гораздо более резко: над стереотипными изображениями германцев (просто-душные
богатыри с голубыми глазами) он смеется, а современных германцев призывает к
уничтожению развращенных и эгоистичных противников-«общечеловеков» любыми
средствами (главный герой, в частности, пускает в ход дубину). О насаждении
цивилизации тут речи уже не идет, главная цель — победа гер-манца, сколь бы
груб и жесток он ни был. Клейста, охваченного ненавистью к за-хватчикам, эта
жестокость ничуть не смущает.
Ту же тему на
несколько ином материале рассмотрела организатор конферен-ции Брижитта Крюлик
(Университет Париж-Запад, Нантер) в докладе «Наши предки наши
враги: галлы, римляне, франки и германцы». Речь шла о том, как в
раз-ные эпохи французы решали вопрос о том, от кого же они все-таки произошли —
от галлов или от франков (германцев), и о том, как же все-таки сложилась фран-цузская
идентичность — в результате мирного смешения двух разных племен или в
результате подчинения одного другому? Ответы на этот вопрос давались самые
разные. В 1732 году французский историк граф де Буленвилье предложил объ-яснять
сословные различия между французами их происхождением: аристократы происходят
от франков, а третье сословие — от галлов. По этой «германистской» теории
предки французов-аристократов не имели ничего общего с развращен-ными
римлянами; напротив, они были избавлены от господства имперского Рима и
совершенно свободны (в такой интерпретации нетрудно усмотреть отзвук дво-рянской
фронды, неприятия абсолютной власти французских королей). Против-ником теории
Буленвилье выступил два года спустя аббат дю Бос, который утвер-ждал, что
франки не завоевывали галлов, а мирно сосуществовали с ними. Впрочем,
германистской теории было суждено большое будущее: авторы, подго-товившие
своими трудами Французскую революцию, Мабли или Сьейес, были вполне согласны с
тем, что французы-разночинцы — потомки галлов; разница в том, что Буленвилье
видел в «галльскости» изъян третьего сословия, его сла-бость, а его
последователи, напротив, ею гордились. Та же теория возродилась и в XIX веке,
причем опять с новой расстановкой акцентов: в 1814 году консерва-тивный
мыслитель Монлозье, «радикализируя» Буленвилье, утверждает, что ре-волюция
(которую Монлозье отнюдь не одобряет) была реваншем галлов, их местью франкам.
Только зная всю эту предысторию, можно понять фразу из баль-заковского романа
«Музей древностей», где старый дворянин говорит об Июль-ской революции: «Галлы
празднуют победу!» Однако «германистскую» теорию одобряли отнюдь не все. В
середине XIX века против нее выступает Фюстель де Куланж, который, стоя на
антилиберальных, антиромантических и антигерман-ских позициях, заступается за
римское наследие и напоминает, что оно — важ-нейшая составляющая французской
культуры (за это его позже очень ценили французские националисты, такие, как
Шарль Моррас). Полная переоценка гер-манского наследия совершается после
Франко-прусской войны 1870—1871 годов: теперь оказывается, что в германском
(франкском) завоевании не было ничего хорошего и счастье, что галлов не
«германизировали» полностью. Таким образом, в разные эпохи французы выбирали
себе разных предков в зависимости от своих политических взглядов и от
международного положения своей страны.
О французской
«германофобии» шла речь в следующем докладе, который прочла Мари-Франс Давид
де Паласьо (Брестский университет). Назывался он: «"Рептилии":
фигура немецкого шпиона во французском романе (1870—1918)». Проанализировав
огромный материал французской массовой литературы, выпу-щенной после поражения
французов во Франко-прусской войне, докладчица «вы-ловила» из всех этих
популярных романов многочисленных немецких шпионов, которые, разумеется,
изображаются в самом нелестном виде (французские лите-раторы доходят даже до
утверждения, что из всех народов Европы немцы более всего склонны к шпионству).
Неудивительно, что во многих романах эти самые немецкие шпионы нередко
именуются «рептилиями» — сравнение со змеей тра-диционно носит пейоративный
характер. Неудивительно и то, что главным пуга-лом и «начальником рептилий»
оказывается Бисмарк. Удивительно другое — изобретателем этой метафоры был не
кто иной, как сам Бисмарк. Еще до Франко- прусской войны, в 1869 году, Бисмарк,
отстаивая необходимость выделения до-полнительных финансов на борьбу с агентами
ганноверского короля-эмигранта, назвал их «злобными рептилиями», а секретные
фонды, выделяемые на шпио-наж, — «фондом рептилий». Бисмарк отнес к числу
рептилий врагов Пруссии, од-нако французы вывернули Бисмарково выражение
наизнанку и применили его к самим пруссакам. Впрочем, рептилии — не
единственное средство, с помощью ко-торого популярный роман «чернит» своих
противников. В ход идут и стереотип-ные изображения национальных характеров:
Германия — это туманы, пиво и пе-чаль; всему этому следует противопоставить
латинскую веселость! Или, напротив, Германия — это грубые дебоши, а немцы —
свиньи или пауки. Казалось бы, все эти определения прочно ассоциируются именно
с немцами, однако один из этих антинемецких романов был в самом начале ХХ века
переведен с французского на немецкий — и довольно точно. Переводчик изменил
очень немногое: место отри-цательного заглавного персонажа немецкого шпиона
Жисмарка занял русский шпион Гончаров, а баварская трубка превратилась в
русскую сигару. Все осталь-ное осталось прежним; от перемены противника
образная система не изменилась.
Шарля
Бриона (Университет Ла-Рошели)
можно назвать потомственным ис-следователем франко-немецких литературных
связей: он внук Марселя Бриона (1895—1984), автора четырехтомного труда на
французском языке «Романтиче-ская Германия», известного всем французским
германистам. Тема доклада соот-ветствовала родословной докладчика; она
формулировалась так: « Франко-немецкая вражда: национальные стереотипы в
литературе о Первой мировой войне и попытки их преодоления».
Среди писателей, чьи произведения анализировал Брион, такие авторы, как Барбюс,
Роллан, Женевуа, Селин с французской стороны и Ремарк, Юнгер, Томас Манн — с
немецкой. Докладчик привлек к рассмотрению также и кино: фильм француза Ренуара
«Великая иллюзия» и фильм Любича, не-мецкого еврея, эмигрировавшего в США,
«Человек, которого я убил». Неприя-тельские солдаты и офицеры редко выступают в
названных произведениях как действующие лица; повествование обычно ограничено
бытом «своих», а не вра-жеских солдат. Тем больше простора для стереотипов при
упоминании против-ника. Так, во французских текстах немцы (как правило,
пруссаки и баварцы) — это толстые свиньи, немцы помешаны на порядке, немцы —
варвары. Вдобавок немцы отличаются крайне неприятным запахом (по ходу
обсуждения доклада вы-яснилось, что этот стереотип был так силен, что ему даже
посвящена целая дис-сертация, которая так и называется «Запах врага,
1914—1918»; в 2010 году автор, Жюльетта Курмон, выпустила ее отдельной книгой).
В немецких текстах, по на-блюдению Бриона, стереотипных изображений французов
меньше, однако встре-чаются стереотипы и здесь: к их числу, например, относится
роковая французская красотка, соблазняющая немецких воинов. Пока обе стороны
уверены в правиль-ности стереотипных представлений о противнике, ни о каком
преодолении вражды говорить не приходится. Однако и у французских, и у немецких
авторов возникают мотивы, вводящие иную оптику. Так, Барбюс описывает летчика,
ко-торый видит сверху две религиозные церемонии: французы хоронят своих солдат,
убитых немцами, а немцы — своих, убитых французами, и в каждом лагере кричат:
«С нами Бог!» Постепенно на место французского убеждения, что, когда не станет
Германии, не станет и войны, приходит другое, гораздо более интернационали-стическое:
все люди одинаковые, и воевать не из-за чего. Эта идея находит пара-доксальное
выражение в упомянутом фильме Любича, в котором герой-француз едет в немецкую
деревню, где жил убитый им солдат, и, преодолев огромное со-противление
односельчан убитого, становится для них «своим» и даже женится на невесте
убитого. Если один путь преодоления национальной вражды — интер-националистический,
то другой — классовый. Это осознание, что настоящие враги для солдат — не
иностранные солдаты, а свои собственные офицеры.
Анализ
франко-немецких отношений, но в гораздо более мирном ракурсе про-должила
Анна Квашик (Берлинский Свободный университет) в докладе «Чему
можно научиться у соседа? Французские и немецкие университеты».
История не-мецкой культуры вообще, и немецкого высшего образования начала XIX века в
частности, — это история отдаления от французских образцов, расподобления с
ними. Берлинский университет, основанный в 1809 году, был задуман как полная
противоположность наполеоновской модели университета — государственной
корпорации, годной, по убеждению немцев, только для воспитания чиновников.
Немцы же хотели воспитывать ученых, и поэтому в их университете преподавание
переплеталось с научно-исследовательской деятельностью. Во Франции при На-полеоне
специалистов воспитывали в отдельных «школах» (Политехнической, Горной и
проч.). Немцы, со своей стороны, считали такую систему воплощением
«губительного духа, чуждого Германии», и всячески старались от нее отдалиться.
Зато французы начиная с середины XIX века смотрели на немецкую систему (ко-торая
позволяла университетскому преподавателю заниматься наукой в стенах
университета, а не вне их) с завистью и пытались насадить ее у себя во Франции.
При этом, как почти всегда в таких случаях, внешняя точка зрения отличалась от
внутренней, и чем больше восхищались французы «идеальной» немецкой систе-мой,
тем более изумлялись немцы: где это французы увидели эти идеальные уни-верситеты?
После поражения Франции во Франко-прусской войне 1870—1871 го-дов восхищаться
чем-то немецким стало сложнее, однако, как ни странно, идеал немецкого высшего
образования вынес даже это испытание. Французы видели в немецких университетах
центры воспитания патриотизма, которые помогают побежденной нации вновь встать
на ноги (примерно так произошло с пруссаками после поражения при Йене); поэтому
они надеялись с помощью немецкой системы образования обрести силы, необходимые
для того, чтобы взять реванш не у кого иного, как у Германии.
Ален
Монтандон (Университет
Клермон-Феррана) в докладе «"Образ врага" у Барреса и Веркора»
проанализировал, как строится образ немецкого оккупанта в двух романах — «Колет
Бодош» (1909) Мориса Барреса и «Молчание моря» (1942) Веркора. Баррес
изображает город Мец, занятый пруссаками (для доклад-чика, как выяснилось, эта
тема отчасти личная: многие французы в это время по-кидали Мец и уезжали, кто в
Алжир, а кто в Россию; именно этот второй вариант выбрал предок Монтандона,
отправившийся в Москву). Способ изображения Меца, избранный Барресом, докладчик
назвал «тосканизацией Лотарингии». Ло-тарингия у Барреса — это французская
легкость и изящество, тонкий вкус и лю-бовь к хорошему вину. Всему этому
противостоят пруссаки — тяжеловесные, без-вкусные, претенциозные, думающие
только о еде и распространяющие вокруг себя запах пива и остывших трубок.
Приехавший из Пруссии профессор Асмус (имя заимствовано у реального немецкого
художника), наивный и не умеющий себя вести немец, поселяется в доме у
заглавной героини и очень скоро признает превосходство французского вкуса и
воспитания. Асмус становится горячим по-клонником французской культуры, а равно
и хозяйки дома. Он делает ей пред-ложение, и она почти готова его принять, ибо
лично Асмус ей симпатичен. Но француженка рассуждает по-корнелевски: она
выбирает не чувство, а долг и от-казывает немцу, ибо выйти за него означало бы
предать память павших. У Веркора отдельный немец также не вполне совпадает со
своей нацией. Немец, кото-рого определяют на постой во французскую семью, сам
ничем не плох. Он деликатный идеалист, он обожает музыку и «прекрасную
Францию», однако это ничего не меняет: он служит бесчеловечному режиму, и
хозяева-французы под-черкнуто избегают общения с ним. В обоих романах, при всем
различии между националистом Барресом и демократом Веркором, оптика одинаковая:
общая вина нации перевешивает частные достоинства ее отдельных представителей.
Катя
Шуберт (Университет Париж-Запад,
Нантер) в докладе «Враг и поэти-ческая страсть: Сара Кофман и
Ингеборг Бахман» сопоставила автобиографиче-ское творчество двух
писательниц, которых национальное происхождение развело по противоположным
лагерям. Сара Кофман (1934—1994) — французский фило-соф и писательница, дочь
раввина, погибшего в Освенциме. Ингеборг Бахман (1926—1973) — писательница
австрийская. Если позиция Кофман — это позиция детей жертв фашизма, то Бахман
представляет точку зрения детей фашистов. Обе писательницы вступают, хотя и с
противоположных сторон, в травматическое про-странство страшных снов и обе
демонстрируют сопротивление палачам (а в случае Бахман роль палача, в том числе
и ее собственного, исполняет ее отец) с помощью литературы. В этом смысле обе
писательницы опровергают известную идею Адорно о невозможности существования
литературы после Освенцима.
Два следующих
доклада были посвящены взаимоотношениям между жителями ГДР и ФРГ. Впрочем, в
докладе Лорансы Гийон (Университет Париж-Запад, Нан-тер) задача
была усложнена; ее доклад назывался «Многочисленные воплощения "врага"
в риторике восточногерманских и западногерманских евреев».
Понятно, что во время холодной войны каждый лагерь изображает противника
абсолютным злом. Менее очевидно, что евреи, жившие соответственно в ГДР и в
ФРГ, при-меняли эту стратегию ненависти к евреям из соседней немецкой страны с
другим политическим режимом. Восточные евреи именовали западных спекулянтами, а
западные восточных — коллаборационистами, которые и к евреям-то себя при-числяют
только ради получения продуктовых посылок. Евреи из ГДР осуждали ФРГ за
пронацистскую политику и предсказывали, что скоро в Западной Герма-нии
произойдет новая «ночь длинных ножей». Евреи из ФРГ тоже жаловались на политику
Бонна — но не так громко. Впрочем, это все были «фантомные боли», а вот когда в
конце 1940-х годов в советской зоне расцвел откровенный антисемитизм,
восточногерманские евреи стали массово бежать в ФРГ, позабыв про недостатки
боннской политической линии. Однако на словах между евреями ГДР и ФРГ, между
евреями Восточного и Западного Берлина постоянно шла са-мая настоящая холодная
война, и велась она с применением соответствующего об-разного арсенала.
Бернд
Зелинский (Университет
Париж-Запад, Нантер) в докладе «Образ врага в ФРГ и ГДР: конкуренция двух
систем» говорил примерно о тех же самых процес-сах, но только с
участием одних лишь немцев. Каждая сторона клеймила другую, активно разыгрывая
национальную карту. Некоторые аргументы были совер-шенно зеркальны (хотя вообще
полной симметрии не наблюдалось, ибо жители ГДР были гораздо больше увлечены
обличением ФРГ, чем жители ФРГ — обли-чением ГДР). В ГДР упрекали ФРГ в том,
что в этой стране живут предатели Гер-мании, марионетки американского
империализма. Со своей стороны, в ФРГ име-новали марионетками Советского Союза
граждан ГДР. В ФРГ обличали ГДР как тоталитарное общество, где нет ни свободы,
ни уважения к частной собственности. Соответственно, в ГДР кричали о том, что
капитализм, господствующий в ФРГ, обречен на гибель, но пока еще не умер и
очень опасен. Еще одним «жупелом», который восточногерманская пропаганда
использовала в борьбе против ФРГ, было обвинение в «фашизме»; в том же
преступлении восточногерманские идео-логи обвиняли и собственных «внутренних
врагов». И хотя возвращение в строй бывших нацистских чиновников было в ФРГ
реальной проблемой, инвекти-вы идеологов из ГДР имели к реальности очень мало
отношения. Зато к ней име-ли отношение обвинения в тоталитаризме, которые
политики из ФРГ предъяв-ляли политикам из ГДР. Разлад зашел так далеко, что к
середине 1950-х годов уже шли разговоры о необходимости признать существование
двух немецких наций. Как ни странно, возведение Берлинской стены слегка
уменьшило напряжение, а к 1970-м годам была выработана теория, предлагавшая
ослаблять врага посред-ством сближения с ним (в ГДР именовали такое сближение
«агрессией в до-машних тапочках»). С этого периода образ врага начинает
подвергаться эрозии.
Завершил конференцию
доклад Анны Акимовой-Луйе (Университет Париж-За-пад, Нантер) «Образ
врага в русской литературе XXI века». Докладчица говорила о тех
произведениях последних лет, в которых традиционный «внутренний враг» обретает
черты «лица кавказской национальности». Это кинофильм В. Хотиненко
«Мусульманин», рассказ В. Маканина «Кавказский пленный» и поставленный по его
мотивам фильм А. Учителя «Пленник», а также рассказ В. Распутина «Дочь Ивана,
мать Ивана». Докладчица показала, как одни авторы (Распутин) демонизируют образ
«врага»-кавказца, прибегая едва ли не к расистской пропаганде, дру-гие же
(Маканин) придают кавказцу ангельские черты, однако его двусмысленная красота в
конечном счете также приносит гибель.
«Общую теорию врага»
конференция, конечно, не выработала, да и цели такой никто не ставил. Зато
рассмотренные в докладах частные случаи создания образа врага наводят на
множество актуальных размышлений, прежде всего о том, на-сколько условным и
сконструированным в зависимости от исторических и поли-тических обстоятельств
оказывается почти всегда этот самый «образ»[1].
Вера Мильчина
[1] Устроители конференции
не только хорошо ее организо-вали, но и оперативно выпустили по ее итогам
сборник: L‘ennemi en regard(s). Images,
usages et interpretations dans l’histoire et la litterature (France, Allemagne,
Russie, XVIIIe— XXe siecles) / Brigitte Krulic (Ed.).