Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2012
Ключевые
слова: гендерная система, СССР, судьбы женщины
Н. Л. Пушкарева
ГЕНДЕРНАЯ СИСТЕМА СОВЕТСКОЙ РОССИИ
И СУДЬБЫ РОССИЯНОК
Положение женщины в Советской России (1917—1991)
определялось своеобразным гендерным порядком — системой социальных взаимодействий
между полами, организованной по формальным и неформальным правилам[1]. Порядок этот формировался и
насаждался государством, а потому может именоваться этакратическим (от франц. etat — государство)[2].
Именно советское государство на протяжении семидесяти с лишним лет было институ-том,
осуществляющим гендерное регулирование через политики принуж-дения и
выступающим в качестве господствующего (гегемонного) агента контроля гендерных
отношений в обществе советского и, как я полагаю, пост-советского типа.
Создание «новой женщины»
и «нового мужчины», новых отношений меж-ду полами началось в первые же дни
советской власти и происходило в даль-нейшем в рамках политики вовлечения
женщин в общественное производство и политическую жизнь, государственного
регулирования семьи, формирова-ния и изменения официальных дискурсов,
интерпретирующих женственность и мужественность. Современные российские и
зарубежные социологи повсе-дневности, изучающие трансформации гендерных
отношений, выделяют че-тыре периода в истории женщин в Cоветской России и
истории перемен в гендерном укладе. Они охватывают семь советских и не менее
двух постсоветских десятилетий (то есть 1917—1991 и 1991—2007 гг.)[3].
1-й этап — с конца
Осуществляя свой
уникальный социальный эксперимент, большевики, пришедшие к власти осенью
Для
«политического просвещения» женщин уже в разгар Гражданской войны в октябре
За этим желанием
— идеологически продвинуть женщин — не стояло зло-го умысла большевиков. Тогда
считалось, что несогласие с коммунистиче-скими идеями может возникнуть только
от «темноты» сознания, непонима-ния «своего счастья». В то же время создание
каких-либо обществ, таящих в себе опасность отвлечения работниц и крестьянок от
партийных целей, строго осуждалось. Женщины должны были быть «политически
мобилизо-ваны» в нужном направлении, стать советскими гражданками, разделяю-щими
идейные установки, пользуясь ироническими словами Андрея Плато-нова, быть
«худыми и изнемогающими, чтобы не отвлекать людей от взаимного коммунизма»[13].
В правовой
области еоветское государство вынуждено было любым спо-собом совмещать старые
патриархальные установки (чтобы обеспечить учет и контроль «человеческого
фактора» женского пола) и новые идеологемы о равенстве полов. Не случайно
юридическое равноправие мужчин и женщин было закреплено уже первой советской
Конституцией
Во имя
осуществления фактического равенства мужчин и женщин в семей-ной сфере в начале
1920-х гг. был проведен ряд важных и по-своему уникаль-ных мероприятий. Так,
уже 18 декабря и 19 декабря
В отличие от
дореволюционных правил муж и жена по Кодексу
Кодекс
Первый Кодекс действовал
восемь лет, новый — Кодекс о браке, семье и опеке
Развод через судебные
инстанции отменялся; вводился развод по поч-товой открытке, отправленной в
адрес ЗАГСа одним из супругов[27]. Развестись в тогдашней
России стало проще, чем выписаться из домовой книги; средняя продолжительность
вновь заключенных браков составляла восемь месяцев, многие браки расторгались
на другой день после регистрации[28]. Достаточно вспомнить роман
«Золотой теленок»: «Еще недавно старгородский загс прислал мне извещение о том,
что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и
что мне присваивается добрачная фамилия — О. Бендер»[29].
Женщина того
времени — «мобилизованная труженица» и «мобилизован-ная мать» — была, конечно,
под защитой государства[30]. «Отделение кухни от брака
— великая реформа, не менее важная, чем отделение церкви от го-сударства, по
крайней мере, в исторической судьбе женщины», — полагала А.М. Коллонтай[31]. Материнство выступало в ее
статьях, как и в работах других идеологов того времени, как «социалистическая
обязанность», ведь согласно большевистскому гендерному проекту предполагалось,
что воспитательные функции родителей отойдут советским коммунальным учреждениям,
следо-вательно, от женщины ждали лишь одного — готовности рожать.
«"Оплакивать"
исчезновение индивидуального хозяйства не надо, потому что жизнь женщины от
этого станет богаче, полнее, радостнее и свобод- нее»[32],
— полагала А.М. Коллонтай. Патерналистскую роль, роль отца-пат-риарха, в
двадцатые годы должно было (в идеале) взять на себя государство. Иносказательно
это постоянно подчеркивалось в работах активисток жен-ского движения того
времени, в их утверждениях о том, что социалистиче-ское государство всегда
поддержит одинокую мать, независимо от наличия или отсутствия брачных уз; этой
теме почти полностью посвящена книга А.М. Коллонтай «Семья и коммунистическое
государство». «Задача состоит не в том, чтобы облегчить индивидуальный быт,
наша задача — строить быт общественный. Сейчас лучше пострадать со старыми
мочалками, утюгами, сковородками с тем, чтобы все имеющиеся средства и силы
бросить для устройства общественных учреждений — столовых, яслей, детских
садов», — убеждали женщин идеологические журналы[33].
Между тем женщина-мать как индивид, как собственно Женщина отечество не
интересовала. Ее эмоцио-нальная связь с мужем насильственно разрушалась
(экономическая же база семьи была разрушена вместе с разрушением частной
собственности)[34].
Процесс
государственной мобилизации женщины на службу советского строительства в
советской историографии идеализировался и рассматри-вался как эмансипация
женщин и решение «женского вопроса»[35],
в то время как ни избиравшие, ни избиравшиеся не могли оказать решающего
влияния на процесс принятия политических решений. Рост грамотности и образован-ности
женского населения, освобождение от экономической зависимости в семье были, по
правде сказать, важными результатами данной политики, но не стоит забывать, что
освобождение от патриархальной зависимости и «окультурирование» предполагало
политическую мобилизацию, индоктринацию женщин, которую гендерный контракт
между работницей-матерью и государством делал просто неоспоримой.
2-й
этап — конец 1920-х — середина
1950-х гг. — концептуализируется как «тоталитарная андрогиния»,
попытка создать бесполого «советского чело-века». Об этом периоде можно
говорить как о времени почти безраздельного (исключение составлял небольшой
слой столичной номенклатуры) господ-ства этакратического контракта «работающая
мать»[36]. Это был период же-сткой
экономической мобилизации женщин. закономерно приведший к куль-тивированию
бесполости. Лучшим выражением стремления к тоталитарной андрогинии стало клише
«советский человек» — понятие, совсем не исклю-чавшее, а как раз предполагавшее
эссенциализм и сексизм[37].
В рассматриваемом
периоде выделяют «великий перелом» — 1929— 1934 гг., которому соответствует
традиционалистский откат в политике семейно-брачных отношений[38]. Начало этого периода
соответствует первым пятилетним планам индустриализации и коллективизации, а
затем отмечено официальной декларацией, согласно которой женский вопрос в
Советском Союзе был «решен». Это означало, в частности, ликвидацию всех
женотделов и женсоветов, которые к началу 1930-х гг. были закрыты наряду со
множе-ством иных общественных организаций, якобы выполнивших свое назначе-ние
(Антифашистский комитет, Общество политкаторжан и др.). Остав-шиеся и вновь
создаваемые женские объединения даже формально не были самостоятельными
организациями и существовали исключительно как «при-водные ремни» политики
партии. Среди них — сформированное «сверху» движение за овладение женщинами
мужскими профессиями (трактористки, летчицы, водители общественного
транспорта). «Вовлечение женщин в среду общественного производства» (о чем
мечтал Ленин) обернулось втягиванием их в сферу неженского труда. Они работали
комбайнерами на селе, строите-лями и железнодорожными рабочими в городе,
управляли машинами — ни-когда не попадая в число личных шоферов партийных
боссов. Они были во-дителями трамваев, грузовиков, машинистами подъемных кранов[39].
Вынужденные
интенсивно работать вне дома, женщины не имели возмож-ности уделять
достаточного внимания себе, своей семье, детям. Тем не менее советская пресса
старалась убедить женщин — постепенно превратившихся, по выражению писателя
Андрея Платонова, в «товарищей со специальным устройством», — как важно этим
«устройствам» производить на свет помногу детей, а уж они, клялась еще живая
тогда, но навсегда бездетная жена вождя Н.К. Крупская, непременно станут
«объектами всеобщей заботы»[40]. Воспи-тание детей в
тогдашней России все более удалялось от семейного и мате-ринского: абсолютное
большинство их росло в яслях и садах (плата за содер-жание в которых была,
правда, мизерной)[41].
1930-е годы считаются
периодом «великого отступления» от революцион-ной политики по отношению к
семье, «шагом назад», возвращением к тра-диционалистским нормам[42]. Однако это не совсем
верно. Во-первых, госу-дарственная политика поддерживала именно новую
семью — первоячейку советского общества, семью, которая подчиняла режим своей
жизнедеятель-ности требованиям советского трудового коллектива. Во-вторых, в
деревне по- прежнему проводилась политика раскрепощения женщин: крестьянок по-ощряли
освобождаться от тирании мужей и отцов, отстаивать свой статус независимых
колхозниц, равных мужчинам[43]. Не случайно сами
колхозницы убежденно повторяли: «колхозы дали нам полную экономическую независи-мость
от мужчины — отца, мужа, свекра»[44], «женщина теперь по всем
линиям самостоятельный человек»[45]. В связи с нарастающим
увеличением разводов и бегством мужей матери-одиночки составляли и в городах, и
на селе значимую социальную категорию, которая изо дня в день обучалась
самостоятельным внедомашним действиям. Кто-то обучался этому, работая на производстве[46], а кто-то взаимодействовал
с властями, бомбардируя местные органы прось-бами о помощи в розысках
пропавшего супруга, не платящего алименты. Ин-дустриализация сопровождалась
новой жилищной политикой, влиявшей на модели брачных отношений. Жилищный вопрос
в период крупномасштабной миграции сельского населения в города[47] и перетасовки городского
населения решался за счет массовой коммунализации жилья. Дома-коммуны в реально-сти
остались лишь утопией и большевистской маниловщиной[48]
— в искалеченном виде эта идея реализовалась в системе рабочих бараков и
общежитий[49].
В
«домах-коммуннах» и коммунальных квартирах место женщины было «типично
женским»: никто не пытался «приучать» мужа к готовке пищи, все домашние дела
распределялись между соседками-женщинами. Описывая об-щежитие
студентов-химиков, И. Ильф и Е. Петров вспоминали: «Розовый домик с мезонином —
нечто среднее между жилтовариществом и феодаль-ным поселком… Комнаты были
похожи на пеналы, с тем только отличием, что кроме карандашей и ручек, здесь были
люди и примусы»[50]. Стремление к уюту в доме,
нежелание делиться подробностями семейной жизни рассмат-ривались как проявление
индивидуализма и «буржуазного» эгоизма. Ком-мунальные квартиры стали символами
повседневного контроля и поднадзорности частной сферы; семья как приватная
сфера перестала существовать. Одновременно концепция материнского и
супружеского долга женщины во-шла в оборот идеологического и политического
манипулирования. Не слу-чайно в домах партийных функционеров именно тогда
появились домработницы[51]. Они выполняли функции
служанок и следили за хозяйскими детьми. Это были молодые и не очень молодые
женщины, как правило, приехавшие из деревень, изгнанные из родных мест голодом
и бесправием[52].
30-е годы — время
активного наступления советского государства на все сфе-ры приватного[53]. Конечно, приватность
нельзя было уничтожить, но она маргинализовалась, стала поднадзорной. Свобода
передвижения оказалась ограниченной: в
В целях «воспитания»
женщин и укрепления семьи в
Ответом россиянок на
строгости и запреты стало пассивное сопротивле-ние — уловки, с помощью которых
слабые пытались «защитить себя и отстоять свои права друг перед другом, как и
перед сильными. <…> Эти стратегии пред-ставляют собой набор способов,
позволяющих человеку, на долю которого вы-пало получать приказы, а не отдавать
их, добиваться того, чего он хочет»[61].
Кто- то шел по пути пассивного приспособления (скажем, укреплял семью для
индивидуального выживания или участвовал в подписании коллективных письменных
жалоб и доносов), кто-то — активного, стараясь занять ключевые позиции в
социальной иерархии через заключение брака с номенклатурными работниками или
посредством участия в движении стахановок, общественниц[62].
Самым выразительным
явлением российской женской истории довоенно-го времени было «Движение
общественниц», бывшее, по сути, управляемым сверху обществом жен руководящих
работников. Оно ярко проявило тради-ционалистскую составляющую гендерной
политики, предполагавшей прослав-ление статуса жены
как опоры мужа, семьи и в конечном счете государства[63].
Особым периодом данного
этапа стала Великая Отечественная война. Для военного времени были характерны
особые формы гендерной мобилизации[64],
ведь во время войны женщины начали заниматься теми совсем не женскими, зато хорошо
оплачиваемыми видами деятельности, которыми раньше зани-мались только или
преимущественно мужчины[65]. Это были не только тяже-лые
и вредные для женщин производства[66], но и различные
административ-ные позиции. После окончания войны, в
Традиционные функции
разделения труда между полами успешно возро-дились и оказались мобилизованы в
условиях постоянного дефицита потре-бительских товаров. Женщины вязали, шили,
готовили, организовывали быт в условиях экономики дефицита: они «доставали» товары.
У мужчин была востребована своя специализация: «оживали» их навыки в
традиционно муж-ских видах домашнего хозяйства (ремонт, столярное дело и т.п.),
но трудовой вклад женщин в жизнь семьи был несравненно выше[68].
3-й этап — с середины 1950-х до начала «перестройки» —
начинался в пе-риод «оттепели» и продолжался на протяжении всего долгого
брежневского двадцатилетия. Свежий ветер политической либерализации был знаком
начавшегося кризиса этакратического тендерного порядка, эрозии
его цент-рального образа — «работающей матери», хотя бы потому, что от женщины
стали ждать большей включенности в домашние дела. Этакратический ха-рактер
советского гендерного порядка сохранялся и в 1950-е, и в 1970-е гг.:
государство по-прежнему регулировало практически все: занятость, социаль-ную
политику в отношении семьи и женщин, формировало официальные дискурсы,
интерпретирующие женственность и мужественность. Однако именно с политической
«оттепелью» в жизнь страны вошли изменения в гендерной политике, частичное
восстановление значимости частной жизни, ускорилось формирование дискурсов,
оппонирующих официальному[69].
Символической границей
между вторым и третьим этапами гендерной по-литики в СССР может считаться
середина 1950-х гг., когда была отменена криминализация абортов и таким образом
обозначена либерализация госу-дарственной репродуктивной политики. Государство
наконец отдало медуч-реждениям и семье (в первую очередь женщинам) функции
контроля над политикой деторождения[70].
Но эта политика не подкреплялась сексуальным образованием, доступностью
надежных контрацептивных средств. Декрими-нализация абортов еще не означала
исчезновения их как средства контра-цепции, более того, медицинский аборт стал
массовым опытом и основным способом контроля репродукции и планирования семьи.
В официальном дис-курсе аборт замалчивался[71],
в медицинских практиках он стал символом на-казания женщины (гормональные
контрацептивы и ВМС не закупались на Западе, вакуумные аборты на ранних стадиях
были запрещены, а наркоз и обезболивание до середины 1980-х гг. применялись
ограниченно)[72]. По сути, все это было
наказанием тем женщинам, которые отказывались выполнить «женский долг» и родить
ребенка, хотя причиной распространения такой своеобразной абортивной культуры
могла быть и элементарная неграмот-ность российских врачей[73].
Опорой любой семьи
становились межпоколенческие связи, особенно между женщинами. По сути, во
второй половине XX в. типичной стала именно матрифокальность (проживание
молодых семей с родителями жены) и, пользуясь выражением А. Роткирх,
«расширенное материнство», иными словами — институционализация роли
бабушек, без которых (женщин стар-шего поколения) ребенка надо
было надолго сдавать в ясли, детские сады, группы продленного дня, так как в
противном случае семья с трудом сводила бы концы с концами: неработающая мать,
воспитывающая детей, была скорее исключением, чем правилом[74].
Рассматриваемое время
(хрущевское и брежневское) — время многих по-зитивных перемен в положении
советских женщин, время массового жилищ-ного строительства, частичной
«реабилитации» личной жизни. Несмотря на всю иронию, вложенную в лексему
«хрущобы», именно массовая индивидуа-лизация жилья в противовес сталинским
коммуналкам открыла в начале 1960-х новые возможности в обустройстве личной
жизни. Семья становилась все более автономной; воспитание детей, организация
быта, интимные чув-ства вышли за пределы постоянного контроля соглядатаев.
Именно период «оттепели»
и стагнации стал временем развертывания государственной помощи разведенным
женщинам, матерям-одиночкам. Го-сударство активно осуществляло пронатальную
социальную политику и транслировало идеологические установки, отождествляющие
«правильную женственность» с материнством[75].
Многочисленные, но незначительные по величине льготы беременным и матерям в
1970—1980-е гг. были призваны не только стимулировать деторождение — они
определяли «идеологию ма-теринства» как естественного предназначения женщин.
Именно к этому вре-мени относится окончательное оформление гендерного режима,
при котором статус «работающая мать» был объявлен достижимым идеалом. Этот
статус сформировал и господствующую гендерную композицию[76].
Среди мер, кото-рые могли бы изменить ситуацию падения рождаемости,
рассматривались влияние на общественное мнение, пропаганда ранних браков,
нежелательно-сти разводов и увеличения размера семей[77].
В то же время в условиях
демографического спада проблема совмещения двух ролей — матери и работницы —
постепенно стала осознаваться в обще-ственном дискурсе в терминах чрезмерной
«маскулинизации» женщин и не-обходимости ее преодоления через. «возврат женщины
в семью». Для изме-нения ситуации предлагалось развивать сферу услуг,
индустриализовывать быт, усиливать механизацию домашнего хозяйства.
Приватизация семьи по-рождала (нео)традиционалистские
интерпретации женской роли, предпола-гавшие ограничение участия женщин в
публичной сфере[78].
Между тем в условиях
натурализации женской роли — а именно продви-жения идеологии материнства как
естественного предназначения — социаль-ная инфраструктура (медицинские, детские
дошкольные учреждения, сфера бытового обслуживания) оказалась не
соответствующей потребностям семьи[79].
Все это помогало развиваться индивидуальным стратегиям адаптации к по-добным
структурным проблемам. Женщины стали активно использовать со-циальные сети —
подруг, родственников, различные родственные связи, преж-де всего —
межпоколенческие. Без бабушки ребенка становилось не поднять[80]. Именно тогда это стало
повседневной практикой.
Идеальная советская
женщина полувековой или четвертьвековой давнос-ти — это женщина,
ориентированная на семью и материнство, но вместе с тем работающая на советских
предприятиях и в учреждениях (не ради профес-сиональной карьеры, ради поддержки
семьи — без второго заработка, зара-ботка матери, семье было не прожить).
Женщины-работницы уделяли домаш-нему хозяйству в 2—2,5 раза больше времени, чем
мужчины, и соответственно располагали меньшим временем для роста квалификации и
развития потен-циала личности[81]. Женские занятия составляли
основу домашнего хозяйства и поглощали столько внерабочего времени, что
образовывали своего рода вто-рую смену для женщин[82].
Кризис этакратического
гендерного порядка проявился в проблематизации советской мужской роли.
Неожиданной и резкой критике была подвергнута феминизация мужчин, в прессе
зазвучали алармистские настроения в от-ношении их ранней смертности, худшей
адаптивности к жизненным труд-ностям, высокого уровня заболеваемости в силу
распространенности про-изводственного травматизма, массовости вредных привычек,
алкоголизма[83]. Либеральный лозунг
«Берегите мужчин!», вброшенный социологом Б.Ц. Урланисом и получивший
распространение в конце 1960-х гг.[84],
виктимизировал советского мужчину, представив его жертвой иной (чем у женщины)
физио-логии, социальной модернизации и конкретных обстоятельств жизни.
Либерально-критический
дискурс 1960—1980-х гг. предлагал несколько моделей «мужчины на все времена»[85]. Среди нормативных образцов
того вре-мени — «русский дворянин» (еще лучше — декабрист, человек чести, это
было время увлечения книгами Б.Ш. Окуджавы, Н.Я. Эйдельмана, Ю.М. Лотмана);
«советский воин», защитивший Родину-мать на фронтах Гражданской и Ве-ликой
Отечественной войн (актуализации этого образа сильно способство-вала
брежневская эпоха, поскольку сам Леонид Ильич был ветераном войны и начиная с
Последний, 4-й
этап совпадает с началом политических и экономических реформ,
«перестройкой» середины 1980-х гг. и длится по сей день. Прошед-шие
четверть века охватили множество событий и перемен; частичная ли-берализация и
эрозия старого гендерного порядка вызвали к жизни новый традиционализм в
публичном официальном дискурсе и сохранение новообретенной тенденции к
взаимодополнительности гендерных ролей в повсе-дневных практиках. Как ни обидно
это осознавать властям предержащим, как ни опираются они в своих проектах на
церковные традиции, все же в эпоху Интернета тотальный контроль над
повседневной частной жизнью граждан в значительной мере утрачивается. Процессы
эти сопровождаются естествен-ной трансформацией демографической модели, и в
этом они схожи с процес-сами в развитых странах Запада, где также отмечается
ориентация на поздние браки, малодетные семьи, «отложенное» родительство[87]. К началу 1990-х гг.
незарегистрированные фактические браки стали бесспорно приемлемой со-циальной
нормой, терпимость к ним общества растет. В то же время отмена жесткого
государственного контроля за семьей и женщинами, которая была характерна для
начала 1990-х гг., сменилась в начале 2000-х гг. судорожными попытками повысить
детность (число рождений в каждой отдельной семье), заставить женщин
согласиться на выполнение воспитательной функции дома и отказаться от
самореализации вне его.
В период этих
социально-политических трансформаций государство утра-тило свою решающую роль в
конструировании гендерного порядка. Вместо старой гендерной политики возникли
конфликтующие публичные дискурсы (как ориентированные на неотрадиционализм, так
и резко критикующие оный), новые практики повседневности. Появились новые
гендерные роли, новые интерпретации женственности и мужественности, новые
действующие лица, принимающие участие в «производстве гендера». Кризис старых
совет-ских проектов мужественности и женственности — последняя фаза
этакратического гендерного порядка[88].
Справа он критикуется православными тра-диционалистами, слева — сторонниками
феминистского понимания равно-правия, каждая сторона предлагает свои проекты
реформирования прежней гендерной композиции. Нынешний гендерный порядок
наследует каким-то чертам позднесоветского; на протяжении советской истории —
как мы заме-тили — он проявлял изменчивость, вызванную сменой политических кон-стелляций.
Какие-то процессы (повышение брачного возраста, самостоятель-ность и
независимость женщин, рождение «нового отцовства» с его заботой о подрастающем
поколении) — очевидно общие для всей Европы, другие (ориентация на
традиционность, увеличение слоя спонсируемых женщин и в то же время прочность,
если не неизбывность, контракта «работающей матери»[89])
коренятся в истории российской обыденности.
[1] Гендерный
порядок — исторически заданные образцы власт-ных отношений между мужчинами и
женщинами — склады-вается в определенных обществах на институциональном,
идеологическом, символическом и повседневном уровнях. См.: Cornell R. Gender and Power. Society, the Person and Se-xual
Politics. N.Y.:
[2] Этакратическая
система преполагает сильное огоcударст- вление в производственной сфере,
сословно-слоевую стра-тификацию иерархического типа, при которой положение
индивидов и групп определяется их номенклатурным или иным рангом, присвоенным
государственной властью, от-сутствие гражданского общества, правового
государства и наличие системы подданства, партократии, милитариза-цию экономики (Радаев
В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М.: Аспект пресс, 1996. С. 260).
[3] Lapidus G. Women in Soviet
society.
[4] Подробнее
см.: Buckley M. Women and Ideology in the
[5] Сталин И.В. Собр. соч.: В 13 т. М.: Академия наук СССР, 1952. Т. 13. С. 291—292.
[6] В
[7] Ленин В.И. Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Изд-во политиче-ской литературы. Т. 39. С. 23.
[8] Мотивацию обеспечивали выдающиеся большевистские идеологи; см., например: Коллонтай АМ. Труд женщины в эволюции народного хозяйства. М.; Пг., 1923. С. 4.
[9] Елизарова А.И. Воспоминания // Коммунистка. 1922. № 2. С. 15; Коллонтай А.М. Предисловие. Резолюции Первого Всероссийского совещания работниц. Пг.: Госиздатель-ство, 1920. С. 7; Она же. Новая мораль и рабочий класс. М., 1919. С. 17.
[10] ЦДНИ КБР. Ф. 1. Оп. 1. Д.
[11] Смидович С. Очередные задачи женотделов // Комму-нистка. 1922. № 2. С. 32—37.
[12] Арманд И. Доклад на международной конференции комму-нисток // Международная конференция коммунисток. М., 1921. С. 84; Айвазова С.Г. Русские женщины в лабиринте равноправия. Очерки по литературной теории и истории. Документальные материалы. М.: РИК Русанова, 1998.
[13] Михеев М. В мир А. Платонова — через его язык. Предполо-жения, факты, истолкования, догадки. М.: Издательство МГУ, 2002 (http://lib.next—one.ru/cgi—bin/alt/PLATONOW/ miheev_platonov.txt).
[14] Конституция РФ 1918 года (http://www.greatflags.su/ dokumentyi/konstitutsiya—rsfsr-1918-goda.html).
[15] Ленин В.И. Международный день работниц // В.И. Ленин о трудящейся женщине. М., 1925.
[16] Собрание узаконений и распоряжений РСФСР (далее — СУ РСФСР). М., 1917. № 1, 10.
[17] А.М. Коллонтай писала: «Я не намеревалась легализовы- вать наши отношения, но аргументы Павла — "если мы по-женимся, то до последнего вздоха будем вместе" — поколе-бали меня. Важен был и моральный престиж Народных комиссаров. Гражданский брак положил бы конец всем пе-решептываниям и улыбкам за нашими спинами…» (цит. по: Безелянский Ю. Эрос в мундире дипломата // Он же. Вера. Надежда. Любовь. Женские портреты. М.: Радуга, 2001).
[18] Собрание узаконений РСФСР. М., 1918. № 76.
[19] Поначалу право мужа брать фамилию жены не имело су-щественного значения для выживания семьи, являясь ско-рее реализацией идеи равноправия женщин. Но в дальней-шем — при закреплении политики государственного антисемитизма, то есть в 1930—1950-е гг., — это право при-обрело важный смысл, так как в случае различий в этни-ческом происхождении давало возможность выбора для каждого супруга и для их детей той фамилии, которая да-вала лучшие жизненные шансы (то есть русской, пример тому — семья Мироновой—Менакера, фамилия знамени-того актера — Андрей Миронов).
[20] СУ РСФСР. М., 1918. № 76. Ст. 130—133.
[21] Подробнее см.: Гойхбарг А.Г. Брачное, семейное и опекун-ское право Советской республики. М., 1920.
[22] Голод С.И. Вопросы семьи и половой морали в дискуссиях 20-х гг. // Марксистская этическая мысль в СССР: Очерки / Под ред. О.П. Целиковой. М.: Академия наук СССР, 1989.
[23] Das Eherecht in der Sowjetunion // Der Weg der Frau. 1932. Hf. 11. S. 18—31.
[24] Пушкарева НЛ, Казьмина О.Е. Брак в советской и постсо-ветской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185—219.
[25] Коллонтай А.М. Крест материнства и Советская респуб-лика // Правда. 1 окт. 1918.
[26] Собрание узаконений РСФСР. М., 1926. № 82; Бошко В.И. Очерки советского семейного права. Киев: Госполитиздат УССР, 1952. С. 60—61.
[27] Генкин Д.М., Новицкий И.Б., Рабинович Н.В. История со-ветского гражданского права. 1917—1947. М.: Юрид. изд- во МЮ СССР, 1949. С. 436.
[28] Скворцов С. Разврат ли это? // Смена. 1927. № 8. С. 6.
[29] Ильф И., Петров Е. Золотой теленок // Они же. Сочине-ния. М.: Олма пресс, 2003. С. 262.
[30] Градскова Ю. «Обычная» советская женщина — обзор описаний идентичности. М.: Спутник, 1999.
[31] Коллонтай А.М. Революция быта // Искусство кино. 1991. № 6. С. 105—109.
[32] Коллонтай А.М. Семья и коммунистическое государство. М.; Пг., 1918. С. 15.
[33] Наш быт // Коммунистка. 1930. № 2—3. С. 9.
[34] Бородина А.В., Бородин Д.Ю. Баба или товарищ? Идеал но-вой советской женщины в 20-х — 30-х гг. // Женские и ген- дерные исследования в Тверском государственном универ-ситете. Тверь: Тверской государственный университет,
2000. С. 45—51.
[35] Women in
the Stalin era / M. Ilic
(Ed.).
2001.
[36] Здравомыслова ЕА, Темкина АА. Советский этакратиче- ский
гендерный порядок // Социальная история. 2003. Специальный выпуск, посвященный
гендерной истории; Goldman W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917—1936.
[37] Кон И.С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: ОГИ, 1997.
[38] Пушкарева НЛ, Казьмина О.Е. Брак в советской и пост-советской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185—219.
[39] Всесоюзное совещание жен хозяйственников и инженерно- технических работников тяжелой промышленности. М.: Партиздат, 1936. С. 258.
[40] Крупская Н.К. Желаю успеха вашей работе! // Женщина страны Советов — равноправный гражданин. М.: Партиз- дат, 1938. С. 122—123.
[41] Градскова Ю. Дискурс «социального материнства» и повсе-дневные практики социальной работы в 1930—1950-е гг. // Нужда и порядок. История социальной работы в России. XX в. Саратов: ЦСПГИ, 2005. С. 298—305.
[42] Goldman
W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917—1936.
[43] Clements
B.E. The Birth of the New Soviet Woman // Bolshe-vik Culture: Experiment and Order in
Russian Revolution / A.
Gleason, P. Kenez, R. Stites (Eds.).
[44] Вождю, учителю и другу колхозниц! Письмо колхозниц колхоза «12-й Октябрь» Тарасовского района Ростовской области // Колхозница. 1937. № 11. С. 10.
[45] Запишите нашу заявку! Письмо 26 колхозниц-ударниц Троицкой МТС Славянского района Азово-Черноморского края Всесоюзному съезду писателей (август 1934 г.) // Мо-лот. 1934. 28 авг.
[46] Денисова Л.Н. Русская крестьянка в советской и постсо-ветской России. М.: Новый хронограф, 2011.
[47] Витухновская М. «Старые» и «новые» горожане: миг-ранты в Ленинграде 1930-х годов // Нормы и ценности повседневной жизни: Становление социалистического об-раза жизни в России, 1920—1930-е гг. / Под ред. Т. Виха- вайнена. СПб.: Нева, 2000.
[48] Пушкарев А. Дома-коммуны. «Новый мир» советского со-циального
эксперимента // Дом и интерьер. 2011. №
[49] Литературу по вопросу см. в: Измозик В.С., Лебина Н.Б. Жилищный вопрос в быту ленинградской партийно-со-ветской номенклатуры 1920—1930-х гг. // Вопросы исто-рии. 2001. № 4.
[50] Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев // Они же. Сочи-нения. М.: Олма пресс, 2003. С. 82.
[51] Ткач О. Уборщица или помощница? Вариации гендерного контракта в условиях коммерциализации быта // Новый быт в современной России: гендерные исследования по-вседневности. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2009. С. 137, 148.
[52] См. статью Алисы Клоц в этом номере «НЛО».
[53] Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Ев-ропа, 2005. С. 513.
[54] Постановление ВЦИК и СНК от 27.12.1932 г. «Об уста-новлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов».
[55] Мерненко И. Конструирование понятия аборта: дискуссия от разрешения к запрету (СССР, 1920—1936 гг.) // Ген- дерные исследования. 1999. № 3.
[56] Панферов ФИ. Бруски. Кн. 2. М., 1950. С. 379.
[57] «Во
изменение действующих законов о браке, семье и опеке, в целях борьбы с
легкомысленным отношением к семье и семейным обязанностям, установить при
производстве раз-вода личный вызов в загс обоих разводящихся супругов и отметку
в паспорте разводящихся — о разводе». См.: Поста-новление ЦИК и СНК СССР «О
запрещении абортов, уве-личении материальной помощи роженицам, установлении
государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских
яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о
некото-рых изменениях в законодательстве о разводах» от 27 июля
[58] Thurston R. The Soviet Family During the Great Terror, 1935—1941 // Soviet Studies. 1991. Vol. 43. № 3. P. 562—567; Лебина Н, Романов П., Ярская-Смирнова Е. Забота и конт-роль: социальная политика советской действительнос-ти, 1917—1930-е гг. // Советская социальная политика 1920—1930-х годов. М.: Вариант, 2007. С. 50.
[59] В
России в 1896—1900 гг. рождаемость составляла 5,23 ре-бенка на одну женщину, в
1926—1930 гг. — только 2,20, в 1931 — 1935 гг. — 2,15, в 1936—1940 гг. — 2,01.
См.: Заха-ров С. Модернизация рождаемости в России за 100
лет // Россия и ее регионы в XX веке: территория — расселение — миграции / Под
ред. О. Глезер и
П. Поляна. М.: ОГИ, 2005. С.
115—116.
[60] Dallin A.
Conclusion // Women in
[61] Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная исто-рия советской России в 30-е гг.: Деревня. М.: РОССПЭН, 2001. С. 12.
[62] «Лозунги освобождения женщин от патриахального гнета, сопровождающие стахановское движение, настолько при-влекали некоторых <…> (главным образом молодых, но порой и женщин более старшего возраста, овдовевших и брошенных мужьями), насколько казались оскорбитель-ными большинству» (Там же. С. 21).
[63] Там же. С. 189—193.
[64] Здравомыслова Е.А., Темкина АА. История и современ-ность:
гендерный порядок в России // Гендер для «чайни-ков». Вып.
[65] Goldman
W.Z. Women at the Gates: Gender and Industry in Stalin’s
[66] «Я стала лесорубом. Говорят, эта специальность мужская. Неверно. Мужская специальность сейчас — война, а уж в тылу мы, женщины, все специальности объявляем женски-ми» (Из интервью лесоруба Боровской, Архангельская обл. Государственный архив РФ. Ф. 7928. Оп. 2. Д. 35. Л. 72).
[67] Мерзлякова Г.В. Героини второго фронта: О вкладе жен-щин автономных республик РСФСР в победу в Великой Отечественной войне. Ижевск, 1992. С. 12; Парамонов В.Н. Индустриальное развитие РСФСР в годы Великой Оте-чественной войны. 1941—1945. Самара, 2000. С. 399—400; Геллер МЯ. Машина и винтики. История формирования советского человека. М.: МИК, 1994.
[68] Гордон Л.А., Клопов Э.В. Человек после работы. М.: Наука, 1972. С. 98—102.
[69] Харчев А.Г, Голод С.И. Профессиональная работа женщины и семья. Л.: Наука, 1971; О женщинах — забота особая. М.: Московский рабочий, 1981.
[70] Указом
Президиума Верховного Совета СССР от 5 авгу-ста
[71] Печески Р. Аборт и выбор женщины // Антология гендер- ной теории / Сост. Е. Гапова, А. Усманова. Минск: Про-пилеи, 2000. С. 153.
[72] Авдеев А.А. Аборты и рождаемость // Социс. 1989. № 3. С. 54—63.
[73] По свидетельству президента общества российских гине-кологов В.Н. Серова, Б.В. Петровский, министр здраво-охранения в 1965—1980 гг., «замечательный ученый и та-лантливый хирург, много сделавший для медицины», также был искренне уверен во вреде гормональной конт-рацепции. См.: Бардецкая И. Абортная культура // Итоги. 2001. № 12 (250).
[74] Rotkirch A. The Man‘s Question. Loves and
Lives in Late 20th Century
[75] Рабжаева М. Указ. соч.
[76] Гендерная
композиция (gender composition) — совокуп-ность практик
повседневного (взаимо)действия и струк-турных условий, обеспечивающих эти
практики. Об ис-пользовании термина «гендерная композиция» см.:
Здра- вомыслова ЕА. Темкина А.А. Гендерная система // Тезаурус
терминологии гендерных исследований. М.: Восток—За—пад, 2003.
[77] Murcott
A., Feltham A. Beliefs about Reproductive Health: Young Russian
Women Talking // Gender,
generation and identity in contemporary
[78] Дискуссию см. в статье: Янкова З.А. О семейно-бытовых ролях работающей женщины // Социальные исследова-ния. 1969. Вып. 4. С. 76—87.
[79] В научных трудах того времени картина рисовалась бла-гостная, но даже в них отмечались эти «отдельные недо-статки». См.: Гордон Л., Клопов Э, Оников Л. Социальные проблемы быта // Коммунист. 1974. № 17. С. 49—60; О женщинах — забота особая; Новикова Э.Е. Женщина в развитом социалистическом обществе. М.: Мысль, 1985.
[80] Семенова В.В. Бабушки: семейные и социальные функции прародительского поколения // Судьбы людей: Россия. ХХ век. Биографии семей как объект социологического исследования. М.: Институт социологии РАН, 1996.
[81] Мищенко Т.А. Советский вариант потребления в повсе-дневных гендерных практиках (конец 1950-х — начало 1960-х гг.) // Женщины и мужчины в контексте истори-ческих перемен. М.: ИЭА РАН, 2012.
[82] Козлова Н.Н. Сцены из частной жизни периода «застоя»: семейная переписка // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Том II. № 3.
[83] Арутюнян М. О распределении обязанностей в семье и от-ношениях между супругами // Семья и социальная струк-тура / Отв. ред. М.С. Мацковский. М.: ИСИ АН СССР, 1987; Гурко Т. Социология пола и гендерных отношений // Социология в России / Под ред. В. Ядова. М.: Институт со-циологии РАН, 1998. С. 173—195.
[84] Урланис Б.Ц. Берегите мужчин! // Литературная газета. 1968. 24 июля.
[85] Подробнее см.: Здравомыслова Е, Темкина А. Кризис мас-кулинности в позднесоветском дискурсе // О муже^)ст- венности / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литератур-ное обозрение, 2002.
[86] Чернова Ж. Романтик нашего времени: с песней по жизни // О муже(^ственности.
[87] Гурко Т.А. Женский опыт сексуальных отношений, мате-ринства и супружества несовершеннолетних // Социс. 2002. № 11; Она же. Брак и родительство в России. М.: Ин-ститут социологии РАН, 2008.
[88] Голод С. И. Моногамная семья: кризис или эволюция? // Социально-политический журнал. 1995. № 6.
[89] Здравомыслова Е.А., Темкина АА. Государственное кон-струирование гендера в советском обществе // Журнал исследований социальной политики. 2004. Т. 1. № 3/4. С. 320. Наряду с советской моделью гендерного контракта («работающая мать») формируется новый тип семьи — «бикарьерная», в которой оба супруга работают не потому, что семье иначе не выжить, а потому, что оба претендуют на профессиональный рост и самоутверждение в публич-ной сфере. Подробнее см.: Задворнова Ю.С. Тенденции трансформации гендерных отношений в семье в исследо-ваниях отечественных социологов // Женщина в россий-ском обществе. 2011. № 4.